СЕМЬ ИСКУССТВ

— Чем намерены здесь заниматься?
— Да послушайте, — взвился голый покойник, — откуда ж я знаю! Меня никто не встретил, не проинформировал. Понятия не имею — где я, на что имею права, какие тут правила и порядки…

Михаил Либин

И АЗ ВОЗДАМ
(воспоминание в трёх частях)

Часть первая — «РАЙ»

1 — Путь

Парил он довольно долго, даже заскучал. В конце тоннеля его приземлили. Дальше путь троился — на большом чуть ржавом щите при выходе чернели три стрелки — прямо была указана дорога в Рай, налево в Ад и стрелка направо направляла в Израиль. Под информационным щитом стояла старенькая скамейка с весьма потертым сидением и обгаженной птицами спинкой. Садиться на неё в праздничном костюме не хотелось. Стоящий рядом со скамейкой мусорный контейнер был переполнен ватой и бинтами. Рядом с контейнером из ячеек винного ящика торчали несколько полупустых бутылок дорогого пива и «Столичной».

Перед скамьёй на небольшом шестиугольном столе шелестела на ветру довольно толстая стопка бумаг, придавленная сверху пепельницей со скуренной наполовину дымящей самокруткой. На листках в стопке что-то было написано, готическим шрифтом и римскими цифрами. По структуре бесконечного текста это было похоже на какую-то то ли Памятку, то ли Анкету, со многими разделами, пунктами, вопросами, таблицами и графиками. Ему было совсем не до рассматривания этого ребуса, он повертел листки в руках, перелистал всю стопку словно карточную колоду и положил обратно.

Огляделся — никого. Помощи, которую обещал священник при отпевании, он до сих пор не получил. И не понятно, кто её смог бы дать. Ни одна душа ему ни в туннеле ни здесь не встретилась. Спросить — дальше, что и куда? — было не у кого. Вытащив из кармана брюк свои старые ручные часы, которые незаметно для остальных сунула туда при прощании внучка, он их встряхнул. Механизм пошёл, батарейки, слава Богу, он сам менял сравнительно недавно, и они хоть и потекли в печи, но свою китайскую надёжность подтвердили. Стрелки, правда, за треснувшим стеклом оплавились и повисли на оси как усы Тараса Григорьевича, но что до заката осталось немного можно было по их отвислости вычислить. Он ещё потоптался у стола. Ждать, не понятно кого и чего, совсем не хотелось. А вдруг стемнеет. Следовало, наверное, куда-нибудь спешить, что-то решать. К сожалению, самому. Проще всего и понятнее было пойти прямо. Он подтянул обгорелые местами, особенно на заднице, брюки, которые с него спадали. В последние недели он сильно похудел, а ремень вдеть провожающие или не догадались или пожадничали. И пошёл прямо.

Дорожка была хорошо натоптана, шла под уклон, так что шёл он резво и почти не спотыкался. Смотреть особо было не на что. По сторонам висели дымовые завесы, словно горели торфяники и их белёсый дым скрывал все детали потустороннего мира. Иногда слева из клубящейся завесы выпрыгивала разная мелкая живность — бурундуки, кролики, куропатки и перебегали дорогу прямо перед ним, скрываясь в правой дымовой кулисе. В сторону Израиля перелетели над ним несколько гусей. Молча хлопая крыльями. Однажды прямо под ногами, также слева направо, скользнула большая змея, не обратившая на него ни малейшего внимания.

Шёл он довольно долго, и эта монотонная ходьба ему порядком надоела, как и тягучий полёт в тоннеле. Потусторонний сервис был организован плохо — ни указателей, ни мест отдыха. И ожидаемая божественная музыка отсутствовала как факт, было по-мертвому тихо. Только ветер чуть подвывал в серой вышине. Знать бы заранее, взял бы с собой плеер с записями Гульда, но кто ж знал.

Всё чаще серую плоскость приподнимали холмики, похожие на могильные, с оградками, скамейками, памятными камнями. Некоторые камни были пустыми, с некоторых смотрели лица с широко раскрытыми глазами, многие лица были очень-очень знакомыми, но не вспоминались. Ни надписей, ни дат. Правда, по обочинам дороги в таких местах высились потрепанные ветром билборды с прекрасными счастливыми лицами и вопросами-призывами — «А ты очистил память?», «С чистой памятью в чистое будущее!», «Убей своё прошлое!». Самый большой плакат изображал Роденовского «Мыслителя» с кричащим, красного цвета, шрифтом — «Вечность не свалка!»

Совсем не темнело, хотя по его ощущениям уже должен был бы быть глубокий вечер. Лёгкое сияние так и висело над бесконечной, слегка виляющей и не очень широкой, дорожкой. И, он это благожелательно отметил, особых неудобств не возникало — ноги шли не уставая, есть и пить не хотелось, и туалета организм не требовал. Ну, это понятно, решил он. Вот для чего организм перед последним мгновением полностью очищается.

Для долгого пути. Интересно, налево такая же длинная дорога? А к евреям?

Вдали показались какие-то таблички на обочине. Он поспешил к ним, почти побежал, и минут через десять добежал. Оказались банальными дорожными указателями — «умерьте скорость, дорога сужается, ремонт дороги, смотрите под ноги». Действительно, дорога превратилась в тропу, огороженную желтыми в чёрную полоску конусами, и почему-то запахло свежим асфальтом. Но ни одной работающей фигуры или даже тени глаза не увидели, хотя чёрная смесь под ногами, явно только-что уложенная, ещё кипела и пузырилась. И опять возникло у него ощущение, что именно это в его жизни уже было, все это он видел, в этом участвовал. Но когда, почему?

Ещё через пару километров он уткнулся в опущенный шлагбаум, над которым перемигивались желтые светофоры. Что это значило, было непонятно — идти, стоять? Минут десять простоял, или часов. Слева послышался нарастающий шум электрички. Довольно обшарпанная, совершенно подмосковная электричка, только желтая, шатаясь и громыхая на стыках, промчалась мимо. Тоже слева направо. Вагоны были переполнены. Лица многих пассажиров, с глазами навыкате и открытыми от изумления ртами, были направлены в его сторону. Показалось, что лица некоторых до боли знакомы. Кто-то, он не успел рассмотреть кто, вдруг замахал ему руками. На последнем вагоне мигала неоновая надпись «End».

Шлагбаум так и остался опущенным, только светофоры погасли. Он наконец решился и нырнув под опущенный шест пошел дальше. За шлагбаумом дым рассеялся. Ничего интересного это не дало — горизонт расширился, но был также пуст — ни строения, ни деревца. Слева слегка дымило, справа дымило посильней, но без огня. Он вернул взгляд перед собой и вздрогнул от неожиданности. Прямо перед ним, перегораживая дорогу, стояла синяя «Победа» с шашечками по борту.

— Привет, Евгений! — сказал таксист, когда странник поравнялся с передним опущенным стеклом, — садись, ты один или кого-нибудь ждём?

— Один, а кого ждать?

— Ну, мало ли, все сначала в эту сторону прут. Идиоты.

Водила повернул ключ зажигания, машина слегка затряслась.

— Постойте, — сказал Евгений, плюхнувшись на задний диван.

— Я на такси не рассчитывал и совсем без денег, не думал, что они тут нужны.

— Кому они тут нужны. Тут всё в долг. Расплатишься, как все, памятью.

— Не понимаю, с кем? И как?

— Скажут, когда нужно будет. Поедем что ль?

— А куда? Вы уверены, что именно меня ждёте?

— Понятное дело, в райисполком — тебе же нужна прописка и талоны на нектар.

Машина лихо развернулась, чуть не сбив перебегавшего дорогу лося. Тот возмущенно ткнул в их сторону рогами, водила газанул и уворачиваясь, крутанул руль.

— А откуда тут «Победа»? У папы такая была, — полуспросил Женя, не зная, какие вопросы лучше задавать

— Так это возможно твоего папы и есть, все русские, перебираясь в Израиль, её друг дружке передают.

— В Израиль? Папа? Ха-ха! Да он евреев не выносил.

— Когда жил, не выносил, а помер — полюбил… Тут любить евреев полагается по закону, когда поймёшь — полюбишь и ты.

— Да я что, — смутился пассажир, — я и так без претензий. А как мне отца найти?

— Никак. Тут нет такого действия — найти. Найдётся. Времени у всех полно, найдутся все, кто прячется, кто память не сдал.

2 — Граница

Машина притормозила у больших мозаичных ворот, похожих на работы молодых Королева и Церетели, с надписью по арке — «Помним всё! Помним всех!». Из окошечка прислоненной к воротам будки высунулась худющая фигура в белом халате и повязке с красными крылышками вместо ушей.

— Новичок? Память проверяли? Вези его на Шостаковича, в карантин.

У Евгения заскрипело в голове. Он ничегошеньки не понимал. Где он, кто вокруг, что происходит? Смерть оказалась путанным и беспокойным делом, очень захотелось домой.

— Послушайте, — наклонился он к водителю, — меня не предупреждали, что все тут так сложно, хотелось бы подготовиться, почитать что-нибудь, посоветоваться с кем-нибудь… Можно отвезти меня назад, к тоннелю, я попробую пойти для начала направо в Израиль — может отца встречу.

— В Израиле тебя не хватало, что за мода пошла, — возмутился таксист, — чуть что и в Израиль. Впрочем, не моё это дело. У меня рабочий день кончается, до райисполкома довезу, ты там сам разбирайся.

Машина въехала в ворота и сразу затряслась по рытвинам и ухабам. Водила, подпрыгивая на переднем сидении, дотянулся до бардачка, достал из него сложенный нимб и протянул Евгению — Надень, а то голову разобьешь. Нимб плотно обвился вокруг макушки, принимая на себя все удары трясущейся машины. Трясло так, что разобрать что-либо за окнами Евгений не мог. Всё пролетало мимо глаз, не фокусируясь, не складываясь в понятные формы, не узнаваясь и не атрибутируясь.

— Это мы в Ра-а-ю? — выстучал зубами Евгений, — почему так тряяясет?

Всё стихло внезапно, ахнули рессоры, взвизгнули тормоза и авто врезалось в большой куст боярышника. Посыпалось ветровое стекло. Водила стряхнул осколки со своего лба, вытащил пару, застрявших в щеке и в глазу, и открыв ногой левую дверь, ушёл прямо в куст, не попрощавшись, даже не оглянувшись на разбитую «Победу» со скрюченным телом пассажира на заднем сидении.

Через какое-то неопределенное время тот открыл глаза, минуту-другую соображал — где он и что. Не очень сообразил, но стал шевелиться. Ощупал лицо, ноги-руки, пощелкал зубами, поморгал глазами. Левый глаз видел мутно, но всё остальное, вроде, цело. Дернул ручку дверей, она оторвалась, дверь не открыв. Другая была плотно зажата ветвями. Полез вперёд, решив эвакуироваться через выбитое переднее стекло…

Но сверху загрохотал гром и с небес мгновенно обильно хлынуло. Будто открыли шлюз. Потоки воды ворвались через рваную дыру, сбивая Женю с ног, утаскивая его вглубь машины, избивая и топя. Он стал захлебываться, опять теряя рассудок. «И всплыл Петрополь как тритон, по пояс в воду погружён» — вдруг вспомнилось ему.

— Евгений Сергеевич, — сказал Голос, — пройдите к окну 37. И снимите, пожалуйста, мокрое.

Снимать ничего не пришлось — ткань костюма и исподнего расползлась под натиском воды, даже дешевые ботинки вспухли и расслоились. Всё цивильное стекло с него целиком, осталось лишь нагое тело с небольшим кустом волос под животом. Да ещё мамин крестик на зелёной окислившейся цепочке вокруг шеи.

Остального ничего не было. Ни такси не было, ни куста. Подсохшее на тёплом ветру голое тело Евгения оказалось в начале длинного пустого коридора, сплошь состоящего из дверей и окошек. Над ближайшим мигала цифра 37. За окошком сидела бледная девушка с острым носом и очень знакомым лицом.

— Дата и место кремации? — спросила девушка в микрофон, глаз на клиента не поднимая. Евгений назвал.

— Из каких соображений последовали в рай? — Евгений поджал губы, не зная, что отвечать. Девушка, всё не поднимая глаз, подождала ответа и не дождавшись чиркнула «птичку» в толстенную книгу перед собой.

— Чем намерены здесь заниматься?

— Да послушайте, — взвился голый покойник, — откуда ж я знаю! Меня никто не встретил, не проинформировал. Понятия не имею — где я, на что имею права, какие тут правила и порядки…

— Почему шумим, товарищ, — удивилась девушка и впервые взглянула на вызванную к окошку душу. — Что именно вам непонятно?

Она вдруг вздрогнула: «А Вы что, незарегистрированный? На вас нет индекса?»

В глазах девушки проявился неподдельный страх, она подскочила, оборвав провода микрофона, и быстро куда-то исчезла. Вернулась минут через десять, строгая и тихая. На Евгения больше не смотрела вообще и к краю окна не приближалась.

— Вас должны были инструктировать при выпадении из тоннеля. Вы анкету прибытия заполняли?

— Да не было там никого, никакой анкеты я не получал. Было уже поздно. Спросить было не у кого. Я пошёл по указателю — в рай. А куда надо было идти? Возможно, ошибся, но я тут впервые. Вы можете сказать, где я?

— Не могу, не знаю. Теперь никто не знает. Вы же при входе не зарегистрировались, не получили индекса памяти, не значитесь умершим, освободившим тот мир. А вдруг, вы еще там? Надо же было дождаться сторожа, оформить всё как полагается, получить вакцину, маячок, навигатор. Должны были очистить свою память и передать её в центральный Банк. А теперь вы всё страшно запутали, мы не знаем, кто Вы? Что вы помните? Чем вы заразны? Кому захотите мстить?

Она опять быстро взглянула на Евгения:

— И я не знаю, что делать! Потребуется время, чтоб разобраться. Я направлю вас пока в отстойник. Вот возьмите удостоверение временно прибывшего. Храните его. Это теперь единственный ваш документ, ваш шанс все исправить. И не пытайтесь в наш мир попасть, вы опасны, вас сразу сотрут, ждите вызова там…

— Но меня же сожгли, какая во мне опасность, как я могу быть…— заискивающе запричитал Евгений, но кто-то невидимый обхватил его за голую талию, не дав договорить, и погнал тычками вглубь коридора. Толкаемый попробовал сопротивляться, но получил такую затрещину, что сразу смирился.

Последний увесистый поджопник выбросил его на середину лужайки, окружённой цветущими банановыми кустами. Хорошо пахло. В тени кустов был расстелен довольно тонкий матрас без простыни и на траве перед ним стоял поднос с кувшином чего-то коричневого. С кустов свешивались связки карликовых бананов, вокруг которых порхали бабочки и вились стрекозы. Отстойник выглядел достойно.

— Ждите здесь, — грозно сказал голос и, шлепая босыми ногами, удалился.

3 — Отстойник

Прошло много дней, сколько конкретно сказать не могу. Время, понятное дело, в тех краях — понятие условное. Евгений в ожидании вызова с условиями «отстойника» свыкся. Лужайка его было вполне просторной — с два футбольных поля, не меньше. Было где побегать и попрыгать. В углу плескался довольно большой, заросший лотосом, пруд и краснели в его глубине золотые рыбки. Температура воздуха постоянно держалась в районе плюс девятнадцати, поэтому вопрос одежды носил скорее эстетский характер и смущал его только первое время. Питания не требовалось, он и забыл уже, что такое голод. Кувшина сладкой коричневой жидкости хватало на неделю, хотя, честно говоря, такое однообразие радости не добавляло. Туалетная процедура была, однако, приятной — он присаживался в тени кустов и легко оставлял на траве россыпь белых шаров и шариков, к которым со всех сторон бросались бабочки и стрекозы. Раздавался звон миниатюрных челюстей, прокатывалась волна сладкого аромата и вопрос утилизации решался быстро, кардинально и изящно. Вопросы телесной гигиены и телесных удовольствий не возникали вообще. Никаких болей и болезней его организм не испытывал. Иногда дергался глаз, поврежденный аварией, и он не прочь был бы показать его специалисту, но понимал, что пока его не зарегистрируют по всем нормам, рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось.

Единственно что его неприятно беспокоило — сны. И ещё как беспокоило! Они появлялись в его райской жизни неожиданно, бесконтрольно и часто вопреки желанию. Снилось ему прошлое. Очень последовательно и подробно. Да так реалистично, что проснувшись он долго не мог понять, где что. Где сон, где смерть. Это и пугало его и расстраивало. А иногда, проснувшись, он ощущал внутри себя боль. Но пожаловаться было некому. С тех пор как бестелесный выкинул его в эту банановую тюрьму, никто к нему не заходил, ни одной живой или мертвой души он не видел, ни один голос под его сияющим серым небом не звучал, ни одна рука или нога до него не дотрагивалась. Только в снах он видел других людей, родных и друзей, разговаривал, смеялся, любил, дрался, ненавидел… Сны приходили часто, как только он закрывал глаза. А закрывать глаза ему хотелось всё чаще и чаще.

4 — Сны

В первую же белесую ночь под бананами ему привиделась мама.

Сидит она, босая и с распущенными волосами, на берегу неширокой речки, наверное, истока Днепра, и читает ему, слегка гнусявя, его очень давние стихи, давно уже забытые, детские, глупые, неумелые. Он слушает и удивляется, почему именно эти она выбрала.

Уходит поезд сумрачно зелен
И колокол заканчивает звон
В дождливом где-то
И заканчивая круг
Уходит чувство, не сейчас, не вдруг
Уходит поезд и один вагон
Одно купе, с завешенным окном…

Внезапный гвалт пролетающих над мамой гусей, хлопанье крыльев, свист воздушных вихрей, создаваемых взмахами, заглушают тихий мамин голос. Снится Евгению только ее шевелящий губами профиль, густые молодые волосы, солнечные блики на их кончиках. Так он и не узнает — куда и зачем уходит поезд, а сам вспомнить не может. Помнится ему только одна предпоследняя строчка —

Уходит поезд, хоть ушел давно…

Мама Евгению снилась в отстойнике еще несколько раз, правда, не так отчетливо. И никогда не снилась с отцом. А вот история, приведшая его в конце концов сюда, вспоминалась ему, когда он закрывал глаза, постоянно.

Сон первый — Автобус

Начинается сон медленно. Евгений видит себя в своём кабинете на Зубовском. На диване напротив его стола полулежит Михаил, потягивая светло-коричневую жидкость прямо из горла очень красивой бутыли. Хорошо пахнет очень хорошим коньяком.

К сожалению, сны в его банановом заточении сменяют друг друга без календарной логики и частенько он с трудом определяет, если удаётся, какой части жизни они соответствуют. Но тут вопросов не возникает — конец восьмидесятых — начало девяностых…

Сидя напротив вельможного начальника, Женя открывает рот, что-то говорит, но сну это неважно и звук не включается. И так понятно, что они договариваются о цене. Михаил ставит бутыль на стол, лениво поднимается, идёт к дверям, которые сами распахиваются перед ним, открывая в коридоре охрану — двух масштабных парней, коротко подстриженных и безукоризненно одетых в чёрное. Евгений ведёт троицу до лифта, жмёт руки всем троим и дождавшись отбытия кабины возвращается к себе. Поднимает со стола полупустую сияющую гранями бутылку, нежно гладит ее, протирает салфеткой горлышко и сам делает несколько глотков. Тут в сон врываются ощущения. В животе и на душе становится тепло…

«Монтируются» его сновидение весьма профессионально, он это умеет, — переход между воспоминаниями почти незаметен. Никаких «наплывов», шторок и прочих эффектов. Короткое затемнение и прошлое крутится дальше, логичностью и преемственностью не озадачиваясь.

В Ленинградском порту из чрева грузового парома выезжает, привлекая всеобщее внимание, огромный серо-голубой автобус «Мерседес», сияя шикарным кузовом, хромом граней и выпуклыми буквами по обоим бортам — «Видеоцентр «И МЫ»».

Дизайном этого сияющего чуда занимался лучший дизайнер Москвы — Коля Ёжкин. Удивительный мастер! Над ультра модерновым скосом водительской кабины торчит скульптурная эмблема видеоцентра — обнаженная человеческая фигура с телевизором вместо головы. Такой прекрасный «Давид» двадцатого века. Через несколько лет эту эмблему «украдут» сразу несколько крупнейших компаний мира.

Евгений, нажатием кнопки на брелке, заставляет автобус трансформироваться — из стен выдвигаются дополнительные секции, опускается галерея вокруг всего корпуса, приподнимается крыша. Ничего подобного телевизионный мир ещё не видел. Евгения даже во сне просто распирает от гордости — это он всё придумал! Только через пару лет подобное появится на всемирной выставке в Лас-Вегасе. А уж в Союзе!

Передвижная аппаратная Видеоцентра в сопровождении милицейского эскорта мчится по улицам Питера, потом Москвы. Вот он делает круг по Дворцовой, вот минует Аврору, вот красуется у высотки МГУ, величаво проплывает мимо мавзолея. Все, даже часовые при чуть любопытно-приоткрытых ленинских дверях, провожают его восхищенными взглядами. Возникает и набирает мощь «Рассвет над…» Мусоргского.

Сон заполняется барабанными трелями и гимнами. Кто-то похожий на Собчака поднимает бокал и разбивает его о выдвижную лесенку Автобуса. Вот перед Автобусом устанавливают дирижерский пульт Мариинского театра и понятно кто на неё взбирается. Потом Председатель чего-то Верховного ходит по автобусу и цокает языком. Сопровождающий его Михаил, с черными фигурами по бокам, ему подцокивает.

А вот Автобус в тени гигантского стартового комплекса на Байконуре. Ракета и «Буран» автобусу явно проигрывают в изяществе и совершенстве…

И ещё совсем уж обрывки, отдельные кадры, слова, оркестровые звуки.

Зачем это всё в его новом вечном существовании?! Как остановить?

5 — Грехопадение

Утром рядом с матрасом, словно почтовая голубка, приземлилась голубая плотная открытка. На ней крупными буквами жирного шрифта Times New Roman напечатано — «Явиться через 12 часов к окну 37, обязательно иметь при себе временное удостоверение. С утра не есть». Сначала Евгений крайне возрадовался, заточение, похоже, кончалось, но затем не на шутку испугался. Он понятия не имел, куда дел удостоверение. Даже вспомнить его вид не мог. Бросился искать под кустами. Потом в траве. Потом матрас вытряс, почти разорвал. Не помнил, получал ли вообще такой документ и где в голом теле мог его хранить. Столько времени назад! И что делать, если не найдёт, что делать! Спросить бы кого, да некого.

Отчаявшись в бесплодных поисках, он совсем затосковал, махнул на возможные неприятные последствия, встал посередине лужайки и сложив ладони рупором, заорал в небо — Эй, там! Кто-нибудь!

Небо погрохотало в ответ отдаленными раскатами грома и нахмурилось. Тучи поползли от горизонта. Многие бананы сорвались с веток и упали в траву. Ближайший от Евгения куст затрясся и опрокинулся в сторону, обнаружив за собой стеклянную дверь, за которой был виден знакомый розовый коридор.

— Почему, товарищ, кричит? — спросил бестелесный голос. Что товарища беспокоит? Может товарищу дать в харю?

— Бога ради, извините! Я не хотел никого беспокоить. Просто меня вызывают к 37-му, а я не могу найти временное удостоверение и понятия не имею, что делать и спросить некого. Я в отчаянии!

— Потерял! — прогремел голос, — Правильно, что в отчаянии. Потерять такой документ — очень большой грех. Непростительный. Если не найдёте, вас очень накажут. Шесть часов на поиск ещё есть. Ищи́те, если и́щите Вечность!

— Но у меня и часов нет, как я узнаю, что время кончилось?

— У вас ВСЁ кончится, если не найдёте, — отрезал Голос. Кажется пошутил, но от этой мрачной шутки Евгению стало совсем плохо, в голове потускнело, и он присел на матрас, потом лёг, пытаясь успокоиться, уставился взглядом в грозовое небо и от бессилия вдруг коротко уснул.

Сон второй — «Друг и его друзья»

Две машины отъезжают от правительственного корпуса на Старой площади. На красном светофоре вторая догоняет первую, и Михаил за ее рулем опускает стекло и кричит: «Подумай о семье, отдай Автобус без крови, не заставляй их…» Загорается зелёный и второе авто рывком уходит вперёд. Первая же машина застывает, с места не трогаясь. Другие авто объезжают ее, сигналя и матерясь…

Евгений чувствует мягкий удар в темечко, потом второй по носу. Чем-то прохладным и липким. С трудом просыпается и понимает, что это перезревшие карликовые бананы сорвались с куста и шлепнулись ему на лицо. Он переворачивается, кладёт гроздь ароматных плодов под левую щеку и быстро возвращается в девяностые.

Продолжается сон очень мило. Евгений на берегу лесной протоки. Пастораль, идиллия. Город дымит за кольцевой дорогой, это там шум, вонь, опасность, здесь же божья благодать, сосновый бор, белки, свежайший воздух, круги на воде. Он растягивается на траве, запрокидывает голову, рассматривает далекие пышные фигуры в небе. Некоторые неуловимо знакомы.

Музыка сгущается вокруг, но не успевает возникнуть и развернуться, как от Кольцевой на дорогу к сосновому бору, где Евгений лежит в траве, взревев оборотами сворачивает чёрная видавшая виды BMW. Евгений успевает только поднять голову. Чёрная машина, уже на ходу распахивает все двери, почти утыкается в его девятку и резко и громко тормозит. И ещё не стих этот омерзительный звук, как из авто выскакивают трое и бросаются к нему. В руках бегущих чёрные пистолеты. Евгений не может шевельнуться и резко просыпается.

Этот сон он и в жизни видел неоднократно, сюжет его знает слишком хорошо, знает, что сейчас случится. И всегда просыпается именно в этом месте от судороги, пронзающей всё тело. Всегда здесь тянется за сигаретой, хоть давно не курит. Всегда рот заполняет слюна, глаза увлажняются и тело покидает любое желание сопротивляться.

Вот и сейчас — он довольно долго лежит, не понимая — где он, что за кусты над ним, что за серое небо… Реальность постепенно возвращается в его мозг, он вспоминает, что умер. Через некоторое время вспоминает, что умрет и второй раз, если не найдет проклятое удостоверение. Очевидно, умрет страшно, навсегда и бесповоротно. Впрочем, ну и что?

Банан под щекой внезапно лопается, и мягкая белая масса растекается по левой половине лица и капает на землю. Он пальцем собирает ее с лица и травы и отправляет в рот. Так с белой окантовкой рта, словно цирковой клоун, он и возвращается на берег лесной протоки.

Воля Евгения почему-то совершенно парализована, но это его не беспокоит. Он безучастно следит за приближением чёрных стволов. Вот они уже в паре метров от него, смотрят прямо в переносицу. Увидит ли он пули, летящие ему в зрачки, почувствует ли боль ломающихся висков, захлебнётся ли кровавой пеной… эти вопросы стремительно и холодно проносятся в голове. Ему всё равно. Внутри пусто и тихо. И в этой затянувшейся тишине возникает неожиданный звук сирены. Сначала почти неслышный. Черные фигуры под этим звуком застывают в полуобороте. Звук нарастает и оглушительно врывается в сон. Евгений видит, как за спинами убийц медленно разворачиваются две милицейские Волги, как бандиты медленно-медленно, словно в рапиде, оглядываются и медленно сползают на землю, поднимая руки.

Звуку в потустороннем мире отведена особая роль. Пожалуй, именно звук, не картинка, не время, не свет, является тут двигателем событий. Звук первым появляется, последним исчезает. Звук предшествует и послесловит, объясняет и запутывает, оправдывает и осуждает. Звук сам строит потаенный смысл потусторонних сюжетов, логику их развития, ритм их пульсации, аромат, цвет и вкус того иллюзорного, существующего вне нас и не для нас, вечно чужого мира. Всё как в кино. Если оно звуковое.

Прошла ещё пара часов безнадежного поиска. Времени оставалось всего ничего, надо было на что-то решаться.

Его вдруг осенило — он же никогда не искал второй, «рабочий», ход на свою лужайку. Как-то ему коричневую жидкость заносили же, подстригали траву, подрезали кусты, кормили рыбок, меняли матрас. Он давно уже подозревал частое постороннее присутствие, даже иногда ощущал его. И как-то этот посторонний к нему попадал? Не из главного же коридора, который был, как оказалось, слишком на виду.

В Евгении задрожала надежда — Бежать, бежать!.. Он бросился в подозрительный угол за прудом. Ход нашёлся довольно быстро. Под самым дальним кустом. Как же раньше он его не замечал, так примитивно тот был замаскирован — небольшой холмик с одинаковыми, как бы «упавшими», бананами по его сторонам. Бананы были явно искусственными — слишком большими, слишком жёлтыми и слишком правильными в своей крючковатости. Он подёргал за них, повращал — люк приподнялся и раскрылся.

6 — Рай

Рай оказался очень шумным и оживленным местом. Евгений вынырнул в него прямо на рыночной площади. Люк открылся в центре большой навозной кучи, вокруг которой порхали бабочки. Присмотревшись, он увидел их ангельские личики и довольные улыбки. В стороне на привязи переминались разноцветные волы — белые, розовые, зелёные. На мордах каждой животины застыла счастливая улыбка, обнажая крупные разноцветные зубы. На левых ляжках можно было различить лазерное клеймо — «Рай» и восьмизначный номер. Евгений немного помедлил, смущаясь ароматной кучи, в которую предстояло выбраться, но быстро решился и подтянувшись на локтях выбросил тело наверх. Удалось сразу упасть на чистый асфальт.

Бабочки встретили его появление восторженным писком. Евгения и оглушило, и ослепило. Небеса сияли, переливаясь всеми известными нам цветами радуги. Глаза слезились, уши закладывало. Площадь была словно накрыта какофонией множества невидимых оркестров. Играющих в полную силу, полными составами и с полной отдачей. Чего только не узнавалось в этой звуковой лавине. И Чайковский, и Бах, и Банщиков, и Битлы, и Муромов… похоже, что оглушающий микс из всей изобретённой человечеством музыки гремел над сияющим городом.

От площади расходились во все стороны улицы разной ширины, покрытые, где деревянным, драгоценных пород дерева, где каменным покрытием — базальтом, лазуритом, янтарем, ониксом, малахитом и прочими излишествами, над которыми парили, отражаясь в зеркальных тротуарах, великие архитектурные памятники — построенные, недостроенные, не построенные вовсе и известные лишь в чертежах и набросках. Выглядело это месиво шедевров умопомрачительно. Белоснежный Дворец съездов с гигантским Лениным в вышине, а у его подножья виртуозная капелла Корбюзье, Адмиралтейский шпиль сиял всеми гранями и кораблик на его вершине дрожал от грохотаний вокруг. Тадж Махал розовел вдали, «Торт пьяного кондитера» с Красной площади не уступал никому в роскоши и совершенстве, «Грибы» Энкарнасьона соседствовали с Храмом лотоса, «Саграда фамилия» с «Башней кобры», Колизей с Афинским Парфеноном… И посреди площади святого Петра глуповато скакал знакомый до боли Медный всадник.

Но подавляя и затмевая всё, занимал весь горизонт араратоподобный Храм Шпеера, над которым горели километровые буквы — ЦЕНТР ПАМЯТИ.

Вот куда, понял наконец Евгений, он должен был сдать все свои сны. О маме, о детстве, о сыне, об Автобусе, о всей той «автобусной жизни», о друзьях и предателях, о фигурах с пистолетами… Но теперь, кажется, опоздал. И не жалел.

Евгений спохватился, слишком уж он застыл, открыв рот от изумления, а следовало бы поторопиться, заметая следы и пытаясь опередить погоню.

Он огляделся и побежал в направлении знакомого силуэта Варшавского вокзала. И вовремя это сделал. Из покинутого им люка что-то высунулось, что-то страшное и невидимое. Так следовало понимать поведение стаи бабочек. Они завизжали и бросились от люка врассыпную. Евгений оглянулся и прибавил хода. На ступеньки вокзала он взбежал уже задыхаясь, споткнулся, потерял равновесие и с грохотом растянулся у вокзальных дверей, стукнувшись головой о холодный мрамор. В глазах потемнело и сквозь тающее сознание вновь проявились фигуры с черными пистолетами, набегающие на него. Все ближе…

А на привокзальной площади вокруг распластанного на мраморе голого тела собираются местные «прохожие». Очень трудно описать эти фигуры — они максимально «неконкретны», похожи друг на друга и лицами, и фигурами, и одеждой, только совершенно разноцветны и нечётки. Даже их пол определить трудно, а уж национальность! Все примерно одного неопределяемого возраста, похожего телосложения, роста и упитанности. Фигура в длинном бирюзовом балахоне приподнимает голову Евгению и вливает ему в рот струйку коричневой жидкости из кувшина, прячущегося в рукаве. Потом наклоняется низко-низко и целует его в губы. Евгений вздрагивает, медленно садится и удивленно оглядывается. Вокруг плотный круг доброжелательной и сочувствующей толпы. Очень пестрой и улыбчатой. И, несмотря на пёстрость, очень одинаковой.

— Вы кто? — спрашивает Женя бирюзовый балахон, тот удивляется вопросу:

— Мы — мы! А Вы кто?

— А я — Я!

Видно, что бирюзовой фигуре этот ответ непонятен, она пожимает плечами и улыбаясь оборачивается к толпе.

За спинами сомкнувшихся явно что-то нехорошее происходит — мечутся птицы, закручиваются полупрозрачные вихри пыли. Что-то незримое и враждебное пытается протиснуться внутрь круга к Евгению, но пробиться не может. Евгений видит эти бесплодные попытки и из последних сил приоткрывает массивную вокзальную дверь, вваливается внутрь. Последнее, что он успевает подумать — «пронесло, кажется, как тогда». Он откидывается на прохладный мрамор, расслабляет все мысли и чувства и отключается.

Сон третий, звуковой — опять «Друг»

— Понимаешь, Женя, — говорит голос «Друга» из телефонной трубки, — ты чудом спасся. Они следили за тобой от дома. Когда ты свернул в рощу, а я тебе предупреждал, они позвонили ему и тот велел с тобой кончать. Бросились вдогонку и, что б тебя не упустить, рванули на красный. Задели пешехода. Случайный патруль увидел это и вызвал помощь. Только это тебя спасло. Но не дразни судьбу дальше. Умоляю! Я сделать ничего не смогу. Отдай ты им документы на автобус и ключи…

— Пошёл ты на хуй! — тихо говорит Евгений и бросает трубку.

7 — Вокзал

Он приходит в себя в центре главного вокзального вестибюля. Вокруг никого. Кто его сюда принес и зачем — непонятно. Огромный, пронизанный солнцем вокзал абсолютно пуст. Как же тут все знакомо. Сколько раз он чертил планы расстановок камер, зрительских рядов, звуковых колонок среди этого прозрачного модерна. Вот там, между чугунных вьющихся столбов лифтовой шахты, стоял Автобус, там мы устраивали гримерные, здесь устанавливали огромный двадцати пятиметровый кран. А как восхищался акустикой филармонический оркестр. С какой нежностью пробовал тут своего Гварнери великий Менухин. Давно это было. Ох, как давно. Но было же!

Евгений медленно приоткрывает веки и слушает пустоту Варшавского вокзала. Сначала из темноты появился шелест крыльев и тихие удары по стеклу. Высоко-высоко в кружеве стальных балок голубь пытается вырваться в небо. Потом загудели под струями воздуха лифтовые колодцы и зажужжали струны канатов, тянущие вверх прозрачные кабины. Потом тоненько засвистел пар пузатых паровозных труб и под сводами грандиозного строения раскатился голос вокзального баритона: «Поезд шестьсот шестьдесят шесть отправляется с третьего пути в Ад», господа провожающие покиньте вагоны!». И понеслось — крики, взвизги, лязги, плотная волна плача, смеха, шипения и вращения колёс…

Сколько же он начертил схем и планов для этого пространства — мизансцены, графики, расписания оркестровых поездов, световые партитуры, программы концертов, ритуал встреч великих музыкантов и важных персон… Как же давно это было. «Музыкальный вокзал» на Варшавском — пик его режиссерской карьеры, премьера его Автобуса, верстовой столб его жизни.

Кто-то трогает его за плечо:

— Как вы, Евгений Сергеевич?

Над ним склонился вполне реальный железнодорожник — слегка пузатый, в синей форме с околышами, в очках и при аккуратных усах. Лицо железнодорожника Евгению чрезвычайно знакомо. Даже долго вспоминать — кто это, не пришлось.

— Виктор Палыч! Откуда вы тут? Давно вы тут?

— Как откуда, так оттуда же, лет тридцать как. Во время вашего представления меня и убили. Вместо вас, кстати. Помните?

— Не помню, — мотает головой Евгений. — А я как тут оказался?

— Вас принесли прохожие, говорят вы на входе сознание потеряли. А поскольку на вас нет идентификатора, никакой врач, никакая больница вас не примет. Вот я и принял тело на хранение, хорошо хоть опознал. Давайте поднимайтесь, нечего на мраморном полу валяться, да еще голым. Хотя, вы вполне ещё!

Евгений оперся на руку. Железнодорожник помог ему подняться. Косые солнечные лучи падали на Женю через знаменитое витражное окно главного вестибюля и раскрашивали его голое тело красками Шагала. Эротично получалось. Виктор Палыч скинул с себя тужурку и ею укутал Евгения.

— Пойдемте ко мне, горячего нектара хлебнете, подумаем, что с вами делать.

Кабинет начальника вокзала был на прежнем месте — в переходе между вестибюлями. И тяжелая резная дверь была та же. И тот же коричневый кожаный диван занимал всю межоконную стену.

— Погодите, я вам свежую скатерть подстелю вместо простыни, простыней, извиняйте, нету. Лежите спокойно. Сегодня поездов не будет. Никто сюда не придет. Сейчас вскипячу тянучку. Рассказывайте, что с вами приключилось.

Евгений не знал, как это рассказывать, изложил сжато — умер или убили, не помнит, кремировали — точно, при прибытии в этот мир по незнанию, лени и безалаберности пропустил момент регистрации и всех сопутствующих процедур, память не сдал, вакцину не получил, посадили в отстойник, где потерял временное удостоверение, боясь последствий, бежал и вот. Чем виноват — не понимает. Но чувствует, что тучи сгущаются серьёзные.

Виктора Палыча рассказ так потряс, что он даже точку кипения нектара пропустил, тот выплеснулся из тубы и хлестанул и по столу, и по пальцам. Железнодорожник ойкнул, запрыгал на одной ноге и засунул палец в рот. Пауза устрашающе затянулась.

— Ну, Вы наворотили! — не зная что сказать, сказал железнодорожник. — Впервые встречаю полуживую незарегистрированную душу, да еще на свободе. Как они Вас прошляпили! Я, вообще-то, должен немедленно донести на Вас в апостольскую службу. Как же вас угораздило? Как вы не остереглись? Вы же всех, с Вами общающихся, на Голгофу гоните!

— Палыч, делай, что хочешь, доноси. Я ничего не понимаю. Я устал. А что они, и кто эти они, со мной сделают? До Рая я хоть добрался?

— До самого что ни на есть центра. Но Вы не зарегистрированы среди них, не вакцинированы, не посчитаны. Вы «неучтенная душа», полная земных чувств и воспоминаний, а, значит, лишняя, опасная и заразная. Любая не вакцинированная душа здесь немедленно утилизируется. Без разговоров. «Они» — за этим следят. Именем Господа! Страшные душегубы, безжалостные. И всех контактирующих с неучтенными нивелируют. Хорошо, хоть сюда заглянуть не догадаются. Здесь зона пограничная. Стерильная.

— Но ты-то меня помнишь? Ты что, тоже неучтённый?

— Я сразу ушел в Израиль, меня предупредили, а там всегда есть варианты. Там отдельную память не стирают, не объединяют с общей массой, там желающий может свои мозги сохранить. Ихняя Вера историю каждой души охраняет и поддерживает, сохраняет каждую веточку Древа Памяти, каждый листик. Там смерть — продолжение, не начало. Но здесь ты в опасности. Тебе надо немедленно уезжать!

Евгений испугано оглянулся. Пустой вокзал пронизывали солнечные столбы, полные кружащимися белыми насекомыми.

8 — Виктор Палыч

Табло отправлений на центральной стене вокзала особым изобилием поездов не отличалось. В расписании значились:

Экспресс номер 6, спальный, повышенной комфортности, следующий по маршруту «Рай — Израиль», отправление в 23.59 с первой платформы.

Экспресс 666, следующий из Израиля в Ад с 10-минутной остановкой на Варшавском вокзале по нечетным понедельникам в 13 часов на первой тоже платформе.

Рабочая электричка «Рай — Израиль — Ад» с отправлением от 3-го пути ежедневно в 11.00 туда и в 17.20 обратно.

Собственно, и всё. Мелким шрифтом ещё была указана мотодрезина для перевозки неимущих, впрочем, что это за категория пассажиров, время ее отправления и с какого пути не указывалось.

— И как далеко ехать? — спросил Евгений. Он по-прежнему ничего не понимал, но немного успокоился и заинтересовался собственной судьбой.

— Это по-разному, от многого зависит — от погоды, от настроения, от случайностей. Я как-то трое суток добирался. Но можно и за 15 минут, если повезёт.

— А как же время в расписании?

— Так оно же в расписании, тут времени, как такового нет вообще. Какое надо, то часы и покажут.

— Вот тебе на, а как же ты узнаешь, что пора на перрон встречать поезд? Или отправлять? Или, скажем, в театр? Или на встречу? Что, всё тут случайно? И планировать ничего нельзя.

— Пойми, наконец, время существовало только в той жизни, поскольку она конечна, с началом и с концом и легко делится на мгновения. Тут же время без надобности, поскольку вечность на отрезки не разделить, она неделима, она неподвижна, она неизмерима. И никакого часового завода на нее не хватит, никакой пружинки, никакой батарейки, хоть атомной. А планировать, если помнишь, и там было нельзя.

— Но ты же говоришь — пятнадцать минут, как ты их определяешь?

— А как вы определяете, что скучно или весело — по количеству чего? Каким прибором?

— Ну, я хотя бы это чувствую.

— Вот и ответ — и время можно и нужно чувствовать. А раз тут все чувствуют одно и тоже, то какие проблемы.

Бессмысленный какой-то получался разговор. Ничего не проясняющий. Евгений перешёл к конкретностям.

— А билет чего сто́ит и как я его куплю без удостоверения и без денег?

— Никак, поедете безбилетником в багажном отделении, спрячетесь под полку и не вздумайте высовываться. При прибытии вас вынесут в багаже, я с проводником договорюсь. Других вариантов нет.

Вокзальные часы показали 10.45, когда Виктор выглянул в дверь, огляделся и махнул — пошли, только пригнитесь. Они крадучись прошли по второму этажу вестибюля, вышли к платформам. Всюду было пусто. На третьем пути стояла желтая электричка, вагоны которой уже были переполнены народом, но поскольку взоры всех пассажиров были устремлены по ходу поезда к далеким выездным аркам, никто к ним не обернулся. Виктор своим ключом открыл заднюю дверь последнего вагона, над которым мигала неоновая надпись «End», и впихнул туда Евгения.

— Лезьте под лавку и с Богом!

(окончание следует)