ночью в автобусе пишется пьеса
может чужая а может своя
малоголосая даже не месса
простоволосая слабая вся

[Дебют]Янислав Вольфсон

ПОВЕРКА

Остатки стансов

Б. В.
1.
Засчитают, скорее всего, только то,
чем страдал в одиночку,
исключая, конечно, пропажу пальто
или камешки в почках.

Иудейское сердце, но русский язык,
нет картины забавней,
чем сказать, что тебя четвертуют на три
половины неравных,

иудейское сердце, но русский хребет,
и башка вроде тома,
и магический свет, уходящий на нет,
исходящий от дома,

а посмотришь на город,
на этот коралл на груди континента,
и поймешь, что последним покинешь корабль,
где родился зачем-то.

2.
Сколько нас, куда мы едем
что за жалобы поём,
руку подаём соседям,
нас клянущих воробьём,

все разрушила паскуда
безразмерная пора:
человека, дом, посуду,
веру, меру, скрип пера,

разделяемся на пары
в отношенье к топору,
забираемся на нары,
забираемся в нору,

мы пропели вам частушки,
не сносить нам головы,
не давай нам руку, пушкин,
перемажешься, увы,

всё пропели, всё пропили,
про́пили средь пропилей,
каждый сам себе насильник,
и в бокалы налит клей,

лишь картечи слышишь речи,
вызывают на мороз,
зябнут бронзовые плечи
и бетонный низ и нос,

предпоследняя поверка,
у последния черты,
пляшут надька, любка, верка,
верка, надька, любка, ты.

3.
Спи, мой мальчик белокрылый,
баюшки-бaю,
смотрит месяц жёлтым рылом
в колыбель твою.

Нету мяса, дорожает
даже винный спирт.
Мало кто теперь рожает,
по ночам не спит.

Стали черви в нашем теле
вновь сверлить ходы,
оставлять следы без цели
и яиц склады.

Спи, младенец, морщи брови,
главное, молчи,
в организме мало крови,
но полно мочи,

в организме мыслей мало,
но полно, увы, бешенства,
тщеты лежалой,
слабости, любви.

Тихо спи, а то соседи
могут позвонить,
быстро мальчики приедут
книги потрошить.

Никогда не пой, мой мальчик,
а не то найдут
тебе камеру пожарче,
покривее суд,

прочитаешь на бумаге,
руки за спиной:
или ссылка, или лагерь,
или психбольной.

Не звони, не зарекайся,
дверцей не скрипи,
будь хорошим постояльцем,
спи.

хельсинкская корзина

руки в стороны
резкий визг
летят вороны
без виз

приседание
руки вверх
сидят голуби
за всех

помрачение
в пареньке
на лечение
в воронке

и в смирительном
пиджачке
с отрезвителем
в мозжечке

вот спасение
не боюсь
воскресение
тихий стус

вот хождение
докторов
воскресение
ковалёв

ночью вертишься
все горит
изуверишься
вышел стыд

чем нас дальние
помянут
на свидание
и на суд

что нам вырезать
чтобы мы
шли их вызволить
из тюрьмы

не прощайте нас
никогда
эта тайнопись
на года

все окупится
но потом
наша улица
мёртвый дом

на траве права

на правах трава

флигель на басманной

1.
плеть ивана трость петра розга николая
широка была страна даром что родная

в сердце рана боль нутра чудоюдо лаяй
визг ивана тик петра гипнос николая

посредине вшей и щей тупости и плутен
но страшнее на душе виснущие путы

понта бездна ширь пустынь цепи гималаев
кто есть враг и кто есть сын и сама не знает

поедающа детей чавкает как хронос
олух пёс прелюбодей шествуют в коронах

рабство в крови у господ что уж о лакеях
кто поймёт тот не поймёт божию затею

равновесье и покой только на иконах
а в сенях и черт с косой и мундир зелёный

видно так и отойду не найдя разгадки
дует ворон во дуду все ответы гадки

мудрость скудость не гляди на меня так косо
всяк родившийся един как сказал философ

да и смысл один поди более не сыщешь
это слов хоть пруд пруди и ловящих тыщи

зря ли эти бездны зрю и другим пророчу
дескать не дождёт зарю кто в начале ночи

византийское клеймо врезано в надплечье
и осталось заодно даже частью речи

кто не знает ни аза но далёк от пасти
тот ножные железа не наденет к счастью

не ему долбить руду и сидеть в остроге
и седеть как на дубу ворон одноногий

кто не варвар тот тиран кто не плут тот фотий
и живой не имет срам в этаком комплоте

полстакана пью с утра боле не желаю
клеть ивана рост петра поза николая

2.
кто видал одну весну лето зиму осень
может отходить ко сну как сказал философ

кто там вылез между рам и летает мухой
видно мало по утрам и уже под мухой

сан безумца невесом и отчасти славен
переполнил избы сор лезет вон из ставен

завещая свой удел каждому кто хочет
даром что зазря горел пепел совы мочат

у свободы нет богов есть враги и жертвы
дело не в длине оков а в отваге смертных

между ленью и божбой хлевом и палатой
каждый кичится башкой нету виноватых

возвращается монгол и опять таскаем
на закорках жизни пол целыми кусками

снова данью обложил видеть нету мочи
тыл спалил и холмы срыл и назначил ночи

зря ли я и свечи жег зря ли их меняли
есть ли выход что нас ждёт то ли что меня ли

ждать ли манну спать пора спальня угловая
плеть ивана трость петра розга николая

командировка 1982 года

из москвы товарищ купив лимон
возвращается к крыму но крым ли он
из кареты не видно и надо слезать
чтобы выпить его и понять: слеза

ходил в москве в толпе по грудь
искал сначала поесть что-нибудь
потом другие учил азы
прежние рвались как мыльный пузырь

иногда по щиколотку была толпа
иногда смыкалась над теменем
с трудом выделывая свои па
и темы не те и днём там темень

он как мог понукал коня
пока время держалось на берегу дня
чёрного как вход в подворотню
и белого как простыня

плотна над городом пелена
испарений тэц как выдохов сна
многие ищут выход
находят выхлоп

ночь похожа на водоворот
но заледеневший как водопровод
все ищут барышень чтобы с ними лететь
и без сознания петь

сто лиц в ногах и наверху
спросишь прощенья услышишь: на
под тобой труба переносит труху
и тени с площади ногина

пение сирены

бежал не понят — не шпион
не то в синоп не то в сион
его ловили
его ловили погранцы
и рации им в такт трусцы
заплечия ломили

бежали потные сынки
схватив рожки
примкнув штыки
куда-то вправо
беглец в дырявую шинель
одет под мышкою портфель
кальсонов пара

беглец послушен и непьющ
зачем бежит он райских кущ
средоточенья
и умноженье плоских лун
над трением моря о валун
с шипеньем и кипеньем

зачем он это ведь пожар
тревоги охватившей парк
с намокшей почвой
погасит сумерек поток
на место прежнее вернет
последней почтой

в ружьё! бежит по парку часть
ловить отломанную часть
от слова воля
вот эту пенистую «не»
уже воссевшую на дне
на мраморном престоле

***
ночью в автобусе пишется пьеса
может чужая а может своя
малоголосая даже не месса
простоволосая слабая вся

прямо за завтраком пишется фраза
надо уехать здесь скорый конец
надо уехать сегодня же сразу
как бы не трусили мать и отец

прямо на улице в гаме и сере
сам пробивается ломкий пунктир
слышится лгу произносится верю
пишется ад а читается мир

днём голова как картошка в мундире
нет остановки ну разве когда
вдруг задержался немного в сортире
и отключилась случайно вода

пишется пьеса вдыхается сырость
скорость теряется юзом несёт
речь это просто последняя милость
только и это навряд ли спасёт

действия нет да оно и не нужно
нечем сказать но нельзя уезжать
пейзаж обижается впрочем заслуженно
с острого края ножа

прячутся в паузы все аргументы
за или против понятно и так
порваны связки оборвана лента
входит закат

боже как медленно как непонятно
выбросим всё но сначала пойдёт
тело чужое постельные пятна
землетрясение сомкнутый рот

этот кусок написался напрасно
и от ответа легко увернут
в очереди за подсолнечным маслом
капли подлунных минут

может они и наполнят ремарку
тихого слова нелёгким свинцом
в теле лежащем надежно и жарко
к небу лицом

зритель затылком сидит к авансцене
ария в горле саднит
и напевает нечленораздельно
ленте магнит

машет руками суфлёр на свободе
всё за него рассказали давно
рукописи не горят но уходят
камнем на дно

крышу таранит насквозь «скоро тридцать
и ничего для бессмертья» болид
и распрямляется чтобы проститься
герой инвалид

***

неожиданно посреди похвальбы
кто-то стучит изнутри в наши простейшие лбы
и вручает нам ритм как дар

что щебечет его не увечит что парит его не повторит
разве в тоске потонет или от страсти сгорит
застыв где его застал свет фар

тот кто слёзы забросил сюда и сраженье полов
чтобы нас отличить от нечистых и чистых пар
перебрал ли потом свой гигантский гниющий улов
сети штопая поутру или трогая струны кифар

окружённый толпой то ли трезвых певцов то ли пьяных
что едва попроси берут своё верхнее си под баяны
всё это обращается в колесо и посох цифири

или ходит по краю и смотрит на нас свысока
а под ним проседают нитевидные облака
и барабанщик сходит с ума в соседней квартире

***
этот май как немой и пора
как в испуге сказала она
от бикфордова ночи шнура
отцепить свой карманный фонарь

у соседа сияет вовсю
лампиона в пятнадцать свечей
освещая подвал и ручью
преграждая дорогу ручей

из трубы зазвучавшей течет
и ликуют оружье сложив
как зародыши сдвоенных нот
эти выкидыши-малыши

кто живет этот тусклый подвал
превратив в королевский дворец
где на стенке артисткин плакат
и покрашен лежанки торец

где громадного вентиля круг
и скопленье зачеркнутых нот
партитура для партии труб
в реквиеме на проводы вод

от кого он скрывается там
из сарая кочуя в сарай
заикаясь посмешищем став
как покинувший рельсы трамвай

ночью нынче сражаются все
и резервные встали войска
персик мумми бродяжка сирень
нарушают весенний устав

и не в силах их сварку разъять
поседел постовой лепесток
как подросток познавший на пять
под рукой восклицательный воск

видно толпы разрушенных слов
наводняют воздушную связь
и иудино дерево вновь
торжествует поодаль держась

***
природы узами как сироты слезами
крыт малый эрмитаж наставших холодов
с охранником слепым с скамейкой для свиданий
с водой для растворения следов

пора бы перестать прислушиваться к речи
и заржавевших пик и дождевых червей
пора своё твердить то нежа то увеча
помешивая варево кровей

рожающий слова не вправе обольщаться
подсчитан путь воды записан блеск звезды
отвергнут алфавит подачек и кассаций
и порваны бразды

и списан карандаш и стержень туп и ломок
и с карандашной фабрики в запас
уволен тот кто нас учил ещё с пелёнок
про нас

кто мог бы создавать алмазы из графита
сам за решётку сел коварен углерод
мгновенен переход от речи индивида
к молчанию толпы по имени народ

парам пам пам парам слепой и однокрылый
разорванную нить пытающийся сшить
ты обречён на страсть к тому что не по силам
ни временно понять ни навсегда забыть

Высшая математика
В. Порудоминскому

Вот такая странная дисциплина.
За интегралом берётся другой интеграл.
Это было столпничество, а не акробатика, и на
поверхности озеро, а внутри девятый вал.

Дом, в который входят, чтобы подняться —
пахнет и шумит высыхающими страницами,
толчком изгнания, разговорами теней с постояльцами
и перемещёнными в столетиях лицами.

И, пока поднимаемся вверх, — отпускает,
что тянуло вниз и пророчило крах,
как будто подходишь к самому краю,
и воздух очищается, как в горах.

Медленно, вверх, по хрипящей, по винтовой,
с запрокинутой, запрокинутой головой,
с опрокинутым, опрокинутым сердцем
и — кажущимися ушедшими — тихой толпой.

Цепкий взгляд, и каждая унция времени ценится.
Душа сбрасывает наросшую шелуху.
Мы поднимаемся по знакомой лестнице.
Человек всегда наверху.

И несём в ладонях, чего и так в избытке,
но всегда не хватает, как не крои,
капли волшебного эликсира, загадочного напитка
любви.

Невальс
В. Гандельсману

не сходится с ответом смета
когда цвет кожи фиолетов
слова не могут то и это
но могут посидеть с тобой
как земский врач чужой священник
погодок пасынок подельник
как пес слепой

выходим вечером белёсым
кто из шинели кто из носа
а вместо стикса знак вопроса
в сухих гранитных берегах
шатаемся как блудный атом
между синодом и сенатом
с пером в руках

добудь урана из кармана
ушедших строчек окаянных
из дома в пасмурном и рваном
пальтишке с тёплою полой
не зарастет на сердце рана
от слов володи гандельсмана
не зарастёт на сердце рана
прольётся пламенной смолой

кровь голоса и голос крови
прощу ли пятое сословьё
что рвётся в райские кружочки
в районе адского кружка
пращу уже покинул камень
летя в космическую гавань
наверняка