СЕМЬ ИСКУССТВ

И на старуху есть проруха,
и ждёт ловца голодный зверь,
и не понос, так золотуха,
и что есть смысл — поди проверь.

Виктор Каган
НИ СУДЬБЕ, НИ СЕБЕ НЕ ПЕРЕЧА…

***
Осколки неба в тусклой луже,
с пустым стаканом водолей.
Бывали времена и хуже,
Бывали времена подлей.

И на старуху есть проруха,
и ждёт ловца голодный зверь,
и не понос, так золотуха,
и что есть смысл — поди проверь.

По кругу ходит кот учёный
экклезиастовой тропой,
табак мочёный, конь лечёный —
всё есть, как есть, хоть плачь, хоть пой.

Под нос себе мурлычешь что-то
и улыбаешься сквозь слёз,
и пробивается добрóта
сквозь не отвеченный вопрос.

В ночи белеет ангел бедный,
чуть слышно крыльями шурша,
сума пустая, грошик медный,
себя зовущая душа.

***
Занюханный вокзал ли, полустанок —
уже не вспомню, помню, что темнело
и чемоданы осыпались с санок,
и вместо фонаря луна висела.

Зажмуренные глухо веки ставен.
Дымок из труб, но двери на запорах.
На сельсовете вместо бога Сталин.
Собачий брех в недрёманых дозорах.

Потом нас пустит на ночь Марьстепанна,
за печкой угол, выстывшие сени,
иконы, чай — ну чем тебе не манна
небесная? А утром воскресенье —

сугроб колодца, будочка сортира,
простого быта бедная планида
под сенью деревенского ампира,
где из семи подушек пирамида.

Так жизнь и шла ни шатко и ни валко
в добре, тепле, в печи еда урчала.
А может быть, не так. Но всё же жалко,
что не вернуться на денёк в начало,

где посреди припудренного ада
сквозь заросли державного бурьяна
светилась взгляда тихая лампада
и у печи шуршала Марьстепанна.

***
На золотом крыльце
да в золотой пыльце,
крылышки не смыкая, так бы сквозь время и плыть,
крыльями не шевеля
в прозрачности хрусталя,
куда паутинка тянет свою серебристую нить.
Но вертухаев глаза,
но на ногах железá,
пыльца золотая или на пальцах чужих пыль?
Крылья ломает боль,
губы съедает соль,
душа волочёт тело, в небыль вбивая быль.
Посверкивают с крыльца
два золотых кольца —
это очочки новые сытого палача,
под ними мокрые губы
и на плечах душегуба
уютно лежит шуба кожей с чужого плеча.

***
Две птицы на моих плечах…
***
Я в самом себе не волен
и не буду никогда.
   А. Соббакевич
(Александр Малинкович)

Ещё на выход не открыты двери
и света коридор не тянется во тьму,
и ты живёшь, себе в себе не веря,
и тянешься душой то к сердцу, то к уму.

И сердце говорит о счастье и печали,
о боли и любви, о том, что благ удел,
а ум сухой твердит, что он всего в начале,
что он и царь, и бог белковых наших тел.

Ни сердцу, ни уму друг друга не осилить,
не научиться жить, не знать, как умереть,
ни истину открыть, ни бирочку пришпилить,
ни сердцу, ни уму души не одолеть.

Она как жизнь сама, которой сладко болен,
лопатки распластав, как белых два крыла,
влечёт тебя туда, где ты в себе не волен,
куда глухой тоской свобода позвалá.

***
Кто умер, умер. Нет пути назад.
С той стороны травы он смотрит молча
туда, откуда выплывает взгляд
души, которой не коснулась порча.

На кладбище надсадный грай ворон,
пичужий стрёкот, пожеланья рая,
и с четырёх ещё земных сторон
дыханье жизни носится, играя.

Глухая память чутко смотрит в ночь,
слепое зренье слышит стон полудня.
Кто умер, умер. И помочь невмочь,
и лыбится с косой щербатой блудня.

На камне камушек, принесенный с собой,
цветов полузасохшие останки,
пробившийся сквозь плиты зверобой,
свечи остатки в потемневшей склянке.

Нехитрый стол накроешь на траве,
плеснёшь ушедшим в вечность по рюмашке
и по дырявой памяти канве
метнутся благодарности мурашки.

И крошки хлеба соберёшь в ладонь,
покормишь птиц, заешь остаток водки
и скажешь: «Господи, прошу тебя, не тронь
тех, кто со мной».
И слово стынет в глотке.

***
Сказать — да нету слов. Молчать — да нету силы.
Семи ветров разбой срывает флюгерá.
А плотнику-то что? Возводит он стропила
с усердием плотин строителя-бобра.

Мелькает в déjà vu отгнившая держава,
всё тот же душный дух под музыку Орды,
и даже по весне берёзы листья ржавы,
и даже в счастья час полшага до беды.

А плотник знай себе стропила тянет выше
и лёгок дух смолы под лаской топора,
а там, глядишь, встаёт и петушок на крыше
и тянутся к нему с семи сторон ветрá.

И прошлое придёт, а будущее в прошлом
растает, как благих намерений туман,
и дошлый петушок в стремленьи суматошном
вдохнёт семи ветров томительный дурман.

И мельница ему откликнется господня –
бог мелет медленно в мукý истошность мук,
и нынче — как вчера, и завтра — как сегодня,
и дятлов-топоров не умолкает стук.

***
Стенает музыка мадонной на плацу,
в поход начало к бравому концу
пускается за пирровой победой,
штандарты вдовами трепещут на ветру,
похмелье с кровью на чужом пиру
и память неуёмной костоедой.

Сипит вальсок сквозь старый патефон,
танцуют полуявь и полусон,
прощания пространство — место встречи
последней, неуклюжие слова
и на запястье бабочка мертва
взлететь стремится, правилам переча.

Проходит всё и это пролетит.
Оглянешься, а бабочка сидит,
а жилка бьётся в умершем запястье,
не слаще сахар, соль не солоней,
гадает время на ромашке дней –
несчастье, счастье …
счастье и несчастье …

***
Фонарь горит, и звёзд не надо,
И звёзд не надо на небесах,
К. Паустовский

В обнимку с ангелами пляшут чертенята,
рождения и смерть идут в одном строю.
Никто не виноват, что все мы виноваты.
А кто с виной, кто без — где отыскать судью?

Кто в лес, кто по дрова, кто посуху, кто морем,
кто на крыльце златом, кому сума с тюрьмой,
кому-то горя нет, кому-то счастье горем,
но, души отпустив, все ляжем в перегной.

Из нас взойдут цветы и прорастёт картошка,
и трав густой ковёр топтать придут стада.
Кто мы — шедевр Творца или его оплошка?
Коптящая свеча? Падучая звезда?

Фонарь горит в ночи, так что Луны не надо.
И смерть выводит жизнь на горевой правёж.
И снегопад шуршит продленьем листопада.
И ты не знаешь как, а всё-таки живёшь.

***
Небо обложено серенькой ватой,
в чёрном просвете сажа бела.
Эта старуха с косою щербатой
девочкой тоже когда-то была.

Ну проходи, говорю, располагайся.
Чаю? Да брось ты косу — не сопрут,
а голодна, так скажи, не стесняйся.
Времени нет? Ну, на десять минут.

И просидим до утра, как сидели
до улетевших в суп петухов.
Ты забегай как-нибудь на неделе –
томик откроем хороших стихов,

старые фото поперебираем,
поудивляемся, вместе всплакнём,
пофилософствуем и повздыхаем,
память потешим хмельным забытьём,

заново сложим мгновенье к мгновенью
в калейдоскопа новый узор.
И до свидания, до мановенья
палочки, что приподнял дирижёр,

до откровенья неслыханной речи,
до в календарь не записанной встречи,
где ни судьбе, ни себе не переча,
руки положим друг другу на плечи.

***
«Сынок, ты где? Иди ко мне,
присядь, поговори со мною».
Обманывать себя во сне
и утром маяться виною
за то, что недоговорил,
недоуслышал, недопонял
и сам себя перемудрил,
и миг счастливый проворонил.
Что явь, что сон, что жизнь, что бред?
И память ищет оправданий,
а те, кого на свете нет,
живут виденьями преданий
и привиденьями во сне,
и лицами на старых фото.
И голос мамы в тишине:
«Сынок, я здесь, ну что ты, что ты?»
За то, что снова не начать,
себе прощения не знаешь.
Как девочку, в руках качать.
И обнимаешь, и качаешь.

***
Флаги на башнях танцуют под музыку труб,
на стареньком барабане такт отбивает труп,
мальчишки пускают змеев, девочки — пузыри,
делают ручкой с трибуны замшелые упыри.

Сто лет на субботнике Ленин тащит бревно,
время до коммунизма на пальцах руки сочтено,
в небе пасутся мирно белых овечек стада,
физкультура и голодание излечивают навсегда.

Там дедушка всех народов, отец хороших людей,
там нить Ариадны вьётся в заботливых пальцах вождей,
там добрая воля свинчаткой скрепляет общий кулак,
там отдыхать посылают всех, кого надо, в ГУЛАГ.

Шею, как шарфик тесный, в кровь стирает ярмо.
Но, говорят, были — теперь таких нет! — эскимо,
сыр в мышеловке бесплатный, Стёпа-милиционер,
а потому не двинуться ли обратно в СССР?

Нельзя полюбить то, чему и названья нет,
а если полюбишь, то это всего лишь дурной бред —
паточно-вязкий, липкий, раскрашенный под золотой,
коровьей лепёшкой пялится из проруби глаз пустой.

***
Александру Асмолову

Ну что, мой детский сон про чудо-соловья?
Ну что, мой датский принц, где Дания твоя?
Ну что, мой Дон-Кихот, мой Мотл, мой Колобок,
где добрый знак душе, где сердцу уголок?
Сквозь серость облаков мерцает солнца плешь,
и месит время грязь — хоть пей её, хоть ешь.
Под сердцем плачет боль, как малое дитя,
как было век назад, как будет век спустя.
Мечты твои зефир, дела твои табак.
Пунктиром вдоль дорог то храм, а то кабак.
Под сводом храма грех, по стенам храма мох,
в саду земных утех садовником Молох,
на звоннице звонарь, а колокола нет,
затрёпанный завет таит в себе навет,
серебряный рассвет, кровавая заря.
Недаром это круг не разомкнуть зазря,
не разорвать оков и не разжать тисков.
Но песенки сверчков, но вспышки светлячков,
но лёгкий топоток хрустальных башмачков,
грибных дождей намёк и птичий пересвист,
касание руки, бумаги чистый лист,
и тишины хорал, и горизонта нить,
и всем смертям назло простое счастье жить.

***
Я рыбак, а сети
в море унесло…
Арс. Тарковский

Ветхая крыша небес,
росы с дождём на рассвете
тренькают свой полонез,
спутались ветви столетий.

Птица, подбитая влёт,
камнем в сырую аллею.
Лодочка в луже плывёт,
буквы по бóрту чернеют.

В такт перекатам громов
тонко звенит подстаканник.
Сети плетёт рыболов.
Тонет бумажный «Титаник».

А под стрехой чик-чирик —
детства смешной балаганчик
В мальчике зреет старик,
в старце — растерянный мальчик.

И хорошо им вдвоём,
жить бы и жить бы на свете.
Солнце в небесный проём.
В море уплывшие сети.

***
В толкотне позабытых альбомов
вот и встретились, хоть и не ждали,
среди памяти хрустких заломов.
Кто он, господи, я ли, не я ли?

Он глядит с пожелтевшего фото,
оголец, голосистая шкода,
не забыл, мелюзга большерота,
чёрный хлеб сорок пятого года.

Сладким комом набрякшая пайка
с запашком невозможного чуда.
Что он знает, несчастный незнайка,
головастик, сморчок, чудо-юдо?

Ничего-то он не понимает,
но, как старец, расчётливо-мудро
под подушкой, сопя, оставляет
мокрой корки кусочек на утро.

Скоро крышка укроет от неба,
но под шёпот голодного шкета
я сметаю в ладонь крошки хлеба
в развесёлом застолье банкета.

***
Оставьте мне слезу.
Вениамин Блаженный

Посреди осенней хмари пробуждение весны.
Свет заигрывает с тенью, холодит висок рассвет.
Растворяются бесследно недоснившиеся сны,
на луча дорожке тает невесомый ночи след.

Время в нитку завивается и шуршит веретено.
Колокольный звон качается, уплывая в небеса.
Птица Синяя подранком бьётся в потное окно.
Белкой бьётся спица лишняя в тесном круге колеса.

Что останется на сите наступающего дня?
Что гадалка напророчит, что приметы посулят?
Свет надежды, тьма прорухи, мыслей странных толкотня?
Сколько к ночи насчитаешь оперившихся цыплят?

Будет то, что натворишь ты, будет то, что суждено,
что бы ни было, но будет только то, что быть должно,
даже если и иначе — ты не знаешь ни аза,
лишь бы только не погасла путеводная слеза.

***
Было поздно ещё,
хоть и рано уже …
Галина Гампер

В лабиринтах слуха тает то, что раньше было криком,
то, что было тишиною, обретает плотность речи.
Всё смешалось в этом мире. Время Янусом двуликим
разбегается в тревоге самому себе навстречу.

След копыта на дороге манит тухлою водою.
На замшелом камне буквы не хотят слагаться в слово.
Втихаря от предсказаний шепчется звезда с звездою
и старик, забросив невод, золотого ждёт улова.

В море паруса журавлик, в небе золотая рыбка.
Прошлое глядится робко в будущего день вчерашний.
На душе былого цыпки. Солона от слёз улыбка.
Разноцветье ярких флагов над осыпавшейся башней.

От заката до рассвета, от рассвета до заката
бьётся в черепа клетушке одиноко мысль шальная —
то ли письмецо в бутылке не находит адресата,
то ли крячит полуправда, словно утка подсадная.

То ли нимб над головою, то ли вируса корона,
то ли было, то ли будет, то ли жил ты, то ли нé жил,
ходит стрелкою по кругу неустанно время óно,
когда кочеты кричали и рассвет надеждой брезжил,

ходит стрелкою по кругу, бродит, голову мороча,
уговаривая, плача, дурочку ломая мудро.
Просыпаешься и видишь — дело двигается к ночи,
засыпаешь — в снах пожаром полыхает с треском утро.
© 17.3.2020

***
Cтóит только приглядеться —
босиком стоѝт в пылѝ
мальчик маленький из детства
на закраешке Земли.

К горизонту солнце никнет,
погружается в сурьму.
То ли он тебя окликнет,
то ли ты махнёшь ему.

То ли он в тебя глядится,
то ли ты в нём отражён.
Распростёрла крылья птица
улетающих времён.

Вам и боязно, и сладко
под мгновений пересвист.
Словно книжная закладка
багровеет клёна лист.

Небеса неугасимы
в ожиданьи темноты.
И уже неразличимы
ты и он — кто он, кто ты?

Меч натягивает волос.
На платочке узелок.
Тишина. И мамин голос
шёпотом: «Ты где, сынок?».

***
Александру Избицеру

На перекрёстках сбрендившего мира
играют музы музыку разлук
и в паузе задумчивая Лира
к воспоминаньям подбирает звук.

Солдатских шуток сало, вой сирены,
прохожих безразличные глаза,
синеющие тонких пальцев вены,
весёлая девчонка-егоза,

в футляре скрипки редкие монетки,
в коляске задремавший инвалид,
обрывки шарика на съёжившейся ветке,
столетий поистёршийся гранит

и воробьи снуют над коркой хлеба
у богом позабытого ларька.
А музыка плывёт дыханьем в небо —
в ней плач и смех, надежда и тоска,

в ней жизнь и смерть в одной дрожащей ноте,
в ней учит дудочка любви колокола,
свободна в ней душа в объятьях плоти,
и плоть легка, и тьма светлым-светла.

***
Ты всё ждал, что придёт другая эпоха —
ну, не рай, но чтоб было не слишком плохо,
водку пил с душком пригаражной лужи,
чтоб не слишком плохо, а вышло хуже,
вопреки всему уповал на удачу,
льстил себе, оставляя таксисту сдачу,
ты завязывал шарфик, как велено, бантом,
в ресторане робел перед официантом,
выжимал из безумия ханов смыслы,
не снимал с плеча лямки и коромысла,
не видал Коктебеля и забугорья,
воевал с колорадским жуком и молью,
календарь по башке отстукивал годы,
ты сидел, ожидая у моря погоды,
под тебя, как под камень, вода подтекала
и кукушка до ста двадцати куковала,
не забрала тебя под забор канава,
не легли на тебя ни позор, ни слава,
не достали ни милость, ни гнев господский …
Не коси под Бродского. Ты не Бродский.

***
послушай говорю послушай эту тишь
когда все звуки выклевали птицы
и рыбы молча выпили моря мелодий
и сказанное тайной шито-крыто
но сшито второпях и сикось-накось
рукой растущей не совсем оттуда
откуда ей положено расти
сквозь дыры в тайне пялятся стыдобы
упившиеся рыбы горланят про камыш
объевшиеся птицы галдят и гадят
век в комочек сжался
к вечности прильнув
которая заспит его как мамка
родит взамен горластую эпоху
а та пойдёт шалавой по панели
и наживёт разбойника-сыночка
и станет петь ему про тишину
про то как тише становились мыши
когда по крыше кот гулял гунявый
и скатится земля в ладони бога
как под скрипучий плинтус пятачок
и тишина взорвёт молчанье слуха
©2020-2021