И нисколько не удивился, когда в конце концов столкнулся носом к носу в вокзальной толчее. Она стояла, опершись на швабру, и смотрела куда-то вдаль. Устала чертовски. Ещё от вчерашнего не отошла. Драили с подругами навощённый вручную паркет в богатом доме. Жилось не густо. По-прежнему обитала в привокзальной каморке. Копила деньги на квартиру. Вкалывала до седьмого пота…
КОРОНА С НИБИРУ
(продолжение. Начало в №1/2021 и сл.)
В лапы Брунгильды Гога попал в кондиции непризнанного предшественника новой эры музыки, потомка аннунаков. Именно то, что ей нужно. Писать партию антагониста Гога был готов как никогда. Созрел до жути. Злости накопилось предостаточно. Излиться в звуковой интерпретации более чем. Но Гога заупрямился. Против Чайковского он не пойдёт. Никаких резонов. Не пойдёт и всё тут.
Напрасно уговаривала Брунька. Это — не дуэль. Братское состязание двух гениев.
В таком случае он напишет всю музыку к балету заново. Или-или. Третьего не дано. Придёт, бывало, к нам, уставится на Бруньку и тут же объявит.
— Брунгильда, вы купидон!
Но меру знал. Больше одного купидона достаточно. Комплименты не нравились Пантелеймону. Можно было ненароком загреметь за дверь.
В конце концов, Бруньке пришлось согласиться на целостность композиции. Пусть пишет всё. Первородная идея Сливки полетела в трубу. От замысла остались только пачки да пуанты. Но попробуй найти что-нибудь более стоящее. Гога гений, как не крути, да и шансы на оригинальность выросли. Наверняка, и Создатель тоже задумывал Вселенную не такой, как получилось. Издержки творения.
Главная метаморфоза произошла в оркестровке. Гога отказался от оркестра. Лирическую линию ведёт струнный квартет в стиле Дебюсси. Партия разрушительных сил отведена реальным шумам. Бури, штормы, лесные пожары, торнадо, чего там ещё… В фонотеках студий звукозаписи подлинных воспроизведений в подавляющем большинстве не оказалось. Традиционно считалось, они невыразительны. Только имитации. Гога доверился природе. И был прав. Где он всё добывал, одному Богу известно. Но, наверное, такой яркой палитры грохота и треска не имела ни одна звукозаписывающая студия мира. И понятно, это были альфа и омега его композиторского языка.
Эффективность поиска решили снова испытать на мне. Нашли подопытного кролика! Относительно их кумира у меня не складывалась всё так однозначно и убедительно. Моментами Гога казался элементарным прохиндеем, а вся затея колоссальным надувательством. Способом выманить деньги у этих двух болванов — Пантелеймона и Бруньки. Предыдущий опыт — чем не доказательство! Бодяга с Нибиру — элементарное прикрытие. Гога ловко использует ситуацию. А моя роль в этой истории? Зачем мне, старому дураку, вся эта музыка? Этот балет? Пантелеймон, Брунька, Гога? К чему эти тайны генезиса? Какая разница, слепил ли Иегова Адама из глины или далёкий предок появился в результате генных манипуляций неизвестных личностей с Нибиру? Бредятина всё и только! Отказаться и немедленно. Сами ваяли. Сами и расхлёбывайте!
Наброски опуса оказались любопытными. Лирика квартета контрапунктом легла на беснующиеся воды. Но вот реальные шумы идею противоборства никак не выражали. Никакой образности. Иллюстрация к картинке и только! Необходимой меры условности нет.
Я снова невольно влипал в эту дурацкую затею. Но не подсказать очевидное было невозможно. Идея антагонизма должна быть выражена такими же оркестровыми средствами. Иначе диалог не состоится. Общение в разных плоскостях. Глухой слепого не слышит.
Гога проявил неожиданную гибкость. Согласился тут же. Что-то общее в нас и в самом деле было. Идея оркестра вновь стала на своё место, но в весьма сокращённом виде. Квартет обогатился лишь группой ударных.
В «Лебедином озере» вдруг проснулся мотив покорности судьбе и смерти. Возможно я приписывал сюда свои ощущения на тот момент или мне попросту казалось. А может всему виной были какие-нибудь магнитные бури с Нибиру. Кто их разберёт. Прогнозы штука неверная. Вместо дождей часто неделями шпарит солнце.
Но я окончательно скис. Полное равнодушие ко всему. Никакого интереса к жизни. Аппетит пропал. Начал худеть. Дурной признак. Вычитал в интернете. Всё один к одному сходится. Ангел смерти кружил надо мной. Овевал шорохом чёрных крыльев. К тому же бессонница. Сна ни в одном глазу. С ужасом всякий раз ждал наступления темноты.
Однажды в полночь открывается дверь и входит брат лёгкой походкой, склоняется у изголовья. Совсем живой. Дыхание даже чувствую на щеке.
— Ты не очень торопись туда, — говорит, — здесь ещё можно как-то вырулить. А там нет. Всё навечно.
— Завтрак, — постучала в дверь Брунька. Занимался вялый рассвет. Я и ухом не повёл.
Через некоторое время Брунька снова постучала.
— Есть не будешь? Всё стынет.
— Нет, — сказал я.
— Ты что, заболел? — Брунька широко распахнула дверь.
— Нет.
За окном по первому снегу соседка на санках тащила внука Андрюшку в ясли. Полозья буксовали и оставляли мокрый след.
— Ты хочешь, чтобы мы съехали?
— Нет, — я устремил взгляд в одну точку. По зимнему потолку беспорядочно сновали тени. Брунька положила ладонь мне на лоб. Потом взяла запястье и принялась считать пульс.
— Оставь меня в покое! — сказал я.
Она пожала плечами, не хочешь — как хочешь, бросила руку, помолчала с минуту-другую и вдруг её прорвало.
— Ага! Значит, дай мне умереть спокойно? Интермедия номер один без смены декораций? Угасание в тихой заводи? А у меня ты спрашивал? Я ведь в некотором роде тоже соучастница. Так просто тебе не отделаться! Отказался есть и с концами? Не тот случай! Гоголь выискался! Заморить себя голодом! Не рассчитывай! Я тебе всё так просто не отдам, устрою такой кордебалет — Мольеру с его клистирами мало не покажется! Задействую кадры даже с Нибиру! Мёртвого поднимут! Новые гены в мозг впарят! Сотворят такое показательное долголетие! На поклоны будешь выползать до конца дней!
Пару раз она лихорадочно пыталась вдохнуть, захлебнулась, закашлялась и всхлипнула. Слишком уж высоко взяла. Не хватило воздуха.
Чего доброго, ещё задохнётся? Я схватил ложку и стал лихорадочно глотать еду как удав, не пережёвывая.
— Что происходит? — заглянул Пантелеймон.
— Вове не нравится завтрак, — Брунька размазывала по щекам слёзы.
— Всего и делов! — сказал Пантелеймон и прикрыл дверь.
Чтобы провалиться, спектаклю Лас-Вегаса не понадобилось.
Хватило и Берлина. Нельзя сказать, что компания валяла дурака. Работали в поте лица. Но равнодушие публики и ни одного доброго слова критики как успех расценить невозможно.
Относительно меня Гога диагностировал типичный случай глубочайшей депрессии. Длительная терапия или мгновенный стрессовый удар. Иначе не выкарабкаться. Случай подвернулся. Брунькины слёзы попали в десятку.
А вообще к жизни можно сказать вернул меня Гога. В нём и в самом деле было что-то от лекаря. Каждый день являлся перед обедом и вкрадчивым голосом проповедника лез в душу. Пытался перевести мои эмоциональные всплески в логическую форму слов. Поначалу я думал, чтобы пожрать на дурняк. Брунькины обеды дело не последнее. А может репетировал роль психотерапевта на всякий случай. Лишняя профессия не помеха.
Корни целительного действия Брунькиных слёз он отыскал в детстве. Когда все аргументы были исчерпаны и справиться с нами было невозможно, мама попросту опускала руки, отворачивалась к стене и начинала плакать. Это было невыносимо. Мы с братом становились тогда как шёлковые. Из нас можно было вить верёвки. Согласны были на всё.
Поведенческий стереотип в Брунькином исполнении неосознанно способствовал выздоровлению. В жилах племянницы родственная кровь. Даже при отсутствии прямого родства фамильные гены работают. Это смягчало отчаяние полного исчезновения. Натяжка, но утешительная.
Гоге не хватило чуть-чуть. Всё вокруг да около. Но так и не уловил главной причины недуга. А был на шаг. Мог окончательно искоренить ещё детские фобии, излечить от страха смерти навсегда — придай иррациональным тревогам логическую форму рациональной мысли. Объяснил бы всё, как есть. И двух слов не понадобилось бы. Но он и сам не мог постичь сущности феномена. Умирать так же просто, как и жить. Того проще. Отпустил вожжи и прощай. Полное освобождение от себя самого навечно. Нет тебя и никаких забот о дне сегодняшнем. А тем более завтрашнем. Тот, как известно, заботится о себе сам.
Идея вечной жизни была краеугольным камнем Гогиных душеспасительных штудий. По его мнению понятие генетического бессмертия было привнесено на планету аннунаками. Они знали толк в этих играх. В конечном итоге все их манипуляции с генами переродились в христианский догмат воскресения каждой человеческой особи. Любопытно, что бы мы делали, если бы планету и в самом деле заполонили тени людей, умерших за последние хотя бы лет сто, даже только праведников? Или они пасутся в виде нематериальных душ где-нибудь неподалёку на просторах Елисейских полей, райского местечка без определённого адресного статуса? Может, это какая-нибудь слабозаселённая чёрная дыра? А вообще зачем Всевышнему столько бездельников? Распевать сладкозвучные гимны? Какой резон и бессмысленная трата энергетического ресурса!
У Ольги Ивановны своя версия. Никакого эстетства. Земные сроки — время трудовых и духовных испытаний. Полигон для совершенствования. После смерти душа попадает в этакий небесный распределитель. Релаксация для восстановления сил. Отдохнула и снова за дело. Челночная шлифовка до полного совершенства. Но зачем Всевышнему эти отшлифованные души? Сделал бы сразу сколько нужно, и делу конец! Дурные вопросы укреплению веры не способствуют.
Вряд ли челночный вариант устроил бы отца Николая. Слишком много материального. Душа дело тонкое, метафизическое. Сложнейшая система. Биологический компьютер. Без наркоза и перчаток не обойтись.
Сколько людей — столько и мнений. Каждый видит своё кино. Версии всё равно гипотетичны. Никто там не бывал. А если и был, не возвращался.
Понемногу я приходил в себя, а Гога задрал нос окончательно. Меня, видите ли, излечил от депрессии. Случай тяжёлый. Но того стоит. Проник в самую сущность. Как бы не так! Да его метода — всего лишь вульгарный фрейдистский катехизис для бездарностей! Вроде системы Станиславского для бесталанных актёров. Подлинному лекарю знание и дар даны свыше. Истоки всех болячек — несоответствие среды духовным запросам души. Извечная дисгармония желаемого и действительного. Это и коню ясно! Болван!
В Берлинском провале я винил и себя. Слишком много творческой энергии оттянул не по делу. Это я навёл композитора на идею струнного квартета в стиле Дебюсси. Больше всего зуботычин получила именно музыка. Бессовестный плагиат чистой воды! Хотя Гога вряд ли слышал произведение предшественника вживую, а к партитуре вообще и не прикасался, дабы избежать возможных влияний. Всё дело в моих дурацких восторгах. Я, видимо, тоже обладаю определённой силой внушения.
Больше всех возмущалась Брунька. Кто-то ляпнул что-то от фонаря — все и вцепились без скрупулёзного анализа гармоний и всего остального.
— Ну, уж если обвинять кого-либо в плагиате, так это самого Дебюсси! Всё сбондил у Равеля. Никогда не писал квартетов. Жаба задавила. Я, мол, тоже могу. Ведь его квартет единственный. Больше к таким формам и не прикасался! Капнули бы глубже — всё бы и прояснилось!
Гога из всех сил делал вид, что вся эта возня его не касается. Хотя всё было далеко не так. За пару месяцев терапевтических сеансов я по некоторым мелочам мог точно определить состояние врачевателя. Когда ему хорошо, а когда не очень. Если он по приходе тщательно и долго мыл руки, жизнь давала трещины. Внешне это никак не проявлялось. По-прежнему что-то мурлыкал под нос и источал благожелательность.
На этот раз его длительное отсутствие в ванной вызывало тревогу и вопросы даже у Бруньки.
Но, как говорится, никогда не бывает так плохо, чтоб не было немного хорошо. Нежданно из-за океана пришло известие. Гогина «Коппелия» ставится в провинции. Не то в Цинциннати, не то где-то там ещё. И небезуспешно. К постановке приложила руку, скорее всего, Сенчишин.
К тому времени Стефа овдовела. Всё богатство досталось прямым наследникам. Но кое-что перепало и ей. Покойный супруг завещал безбедное существование до конца дней с условием, если она не выйдет замуж вторично. Не так уж и мало! На большее она и не рассчитывала. Пожизненная рента освобождала от забот о хлебе насущном. Живи в своё удовольствие. Наедине с собой она окончательно осознала своё призвание. Артистична до мозга костей! Никуда не денешься! Не закапывать же талант в землю, сидеть сложа руки, всю оставшуюся жизнь? Вдова разыскала владельца авторских прав и убедила пустить в дело втуне пылящиеся соглашения по оперетте. Львиную долю забот взяла на себя. В конце концов предприятие в её интересах тоже.
Поначалу «Коппелия» была любительским спектаклем. Стефа особенно не мудрила — попросту воспроизвела отечественную постановку на подмостках американского колледжа. И не ошиблась. Безмерная самоотдача и увлечённость делали своё дело. Со сцены веяло свежестью и задором молодости. Реплики пружинистыми мячиками летели в зал. Успевай отбивать! Атмосфера лёгкой и веселой игры. Публика стонала от восторга. Успех бешенный! Пришлось повторять. А потом сыграли ещё и ещё, пару раз на выезде по приглашению. И пошло-поехало. О них заговорили. Запахло деньгами.
Опереттой заинтересовались профессионалы. Сенчишин снова попала в струю. На этот раз за океаном. Либретто приспособили к месту и времени. Действие перенесли в Америку. Чтобы не путать с балетом, героиню обозвали по-немецки Зузи в честь супруги продюсера. Могли бы посоветоваться и с автором для приличия. Но делец убедил всех — автор согласится. Лишь бы сцена. Так и cлучилось. Гога не возражал. В постановке появились новые мотивы. На конкурсных кастингах актёрские пробы Стефы были самыми впечатляющими. Восточноевропейский акцент работал на образ. Кукла-нелегалка из контрабандных фрагментов. Оригинальный штрих новой редакции.
Гога прикатил в самый разгар и органично вписался в работу. Расставил акценты. Кое-что даже переписал применительно к местным условиям. Два хита и спектакль окончательно засверкал блеском гвоздя сезона.
В Штаты гений умотал небезосновательно. Начал действовать на нервы всем подряд — бесконечные поучения. Зудел как муха. Всегда прав. Кому понравится? Особенно когда проводил параллели между жизнеустройством шумеров и реальным совковым социализмом. Его-то никогда и не нюхал. На свет появился позже. Всё это раздражало. Ещё Арчибальд, куда ни шло! У того были все основания — опыт жизни в финале агонизирующего социального эксперимента и солидная научная база. А тут сплошное умозрение и только! Всё понаслышке. Где ему понять хотя бы маленькие радости при покупке майки «Адидас» по дешёвке или ботинок «Саламандра» по случаю? Скатертью дорожка! Катись на все четыре стороны! Золотое времечко для Сливки. Никаких препон! Репутация конкурента изрядно подмочена берлинским провалом. Карты в руки!
Но гибкостью и лёгкостью Гогиного дарования Сливка не обладал. Ни одна сколь-нибудь заметная оригинальная мысль не посещала его античную голову. Может потому, что все были женского пола. Не в ту дверь! Наполнение шло с другого входа. Почитатели были зачарованы гармонией божественного тела. От одних только фотографий можно было сдуреть. Позы и ракурсы могли свести с ума кого угодно. Кумир умело использовал свою привлекательность. На чувствах спекулировал без зазрения совести, не брезговал ничем.
Очередного даровитого поклонника обдирал как липку. Добыча не залёживалась! Чужие идеи возвращались на сцену неузнанными в гламурном блеске модного тряпья парижских распродаж. Всё по большому счёту. Высший класс! Сливка прослыл балетмейстером многообещающим. Чеканное совершенство формы. Хотя творения зачастую были вымученными — ни дыхания жизни, ни живого буйства красок. Компот из сухофруктов.
Я видел этого субъекта насквозь. Много времени не требовалось. Он возненавидел меня с первого взгляда. Да и я его особенно не привечал. Антипатия обоюдная.
Брунька уловила сразу — вместе нам не ужиться. Всё опять возвращалось на круги своя. Первоначальная версия, Чайковский и всё остальное. Провал тут же отнесли на счёт Гоги. Слава Богу, было на кого валить. Виноват отсутствующий. Если бы не его дурацкие новшества, балет возможно прогремел бы на весь мир. Брунька даже вновь склонялась к мысли поставить всю лебединую часть на воде.
Хоть на помойке! Какое мне дело.
Через два дня племянница и Пантелеймон съехали. А я снова остался один на один с мыслями о смерти. Как будто ничего и не было — ни балета, ни Гоги, ни Дебюсси… Каждый четверг вновь стала приходить Ольга Ивановна. Стряхивала всюду пыль, кроме моего стола. И всякий раз он опять возвышался островком хаоса среди моря чистоты и порядка.
Однажды Ольга Ивановна появилась на пороге с отцом Николаем. Вот тебе на! Мистика полнейшая! Священник стоял в двери живой и невредимый с чисто вымытой пышной бородой в заштопанной рясе и приветливо ухмылялся, будто был у меня только вчера. А ведь прошёл год! Быть не может? Ничего не помнит! Прикидывался основательно. Жулик. Кому-нибудь другому расскажи! Слишком прочно засел в памяти тот осенний вечер. Надо было всё-таки решиться и пойти с ним выпить. Куда б ты делся нынче со своими примочками?
Зато Брунька возвращение отца Николая приняла за чистую монету. Ещё бы, вода на наши мельницы! Я всегда сомневался в глубине её веры в Нибиру. Слишком много бульвара и ходулей. Не такая уж и дура, чтоб вот так запросто доверять байкам, даже авторитетным. Но тут параллельный мир собственной персоной пёр прямо в руки! Уверуешь в самые невероятные прозрения! На отца Николая она просто дышала. Соприкоснуться так запросто с потусторонним миром дано не каждому. Заглянул в лицо вечности. Избранник. Существуют же люди с подобной харизмой! За такими в огонь и в воду. Даже прихлопнешь кого угодно во имя веры. Никаких колебаний. Наверное всё дело в избытке тестерона. Воздействует, как на кошек валерьянка. Из таких когда-то творили богов, нынче штампуют звёзд или вождей слаборазвитых стран.
Брунька старалась выудить из священника хоть какую-нибудь информацию о Нибиру. Твёрдо была убеждена — он там побывал.
Усложнять себе жизнь в планы отца Николая никак не входило. Истина никому не нужна, а небылицы — грех с последствиями. Самое простое — знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Чистый лист! Какие могут быть претензии к беспамятству? Брунька настаивала на регистрации в каком-то международном центре по контактам с иными мирами. Возможно там сумеют пролить свет на тёмные пятна сознания? Недавно видела любопытное видео. Похищение землянина инопланетянами. Вечером в загородном доме владелец вышел прогуляться перед сном, подышать свежим воздухом. Метрах в десяти остановился и вдруг светящейся траекторией вознёсся в черноту сентябрьского неба. Всё в соответствии с дешёвыми спецэффектами голливудских скайенфикшен класса «В». Всё бы ничего. Типичный фотошоп. Но событие было зафиксировано камерой видеонаблюдения. Подлинность вне сомнения. Хотя нынче любая правда легко оборачивается липой. Сам герой ничего такого и не заметил. Утром проснулся свежий как огурчик. Случай уж очень похожий на наш. Срочно требуется вмешательство прогресса для объяснения феномена. Священник напрочь отказывался от любых экспериментов. Человек он верующий. Все эти манипуляции от лукавого.
Может тогда, год назад, в густом тумане осеннего вечера и в самом деле был не он?
Он не он… Какое мне дело? Поп-расстрига и всё! Кто он мне? Сват? Брат? Бомж со свалки и только! Враль отпетый. Может даже и мошенник. И всё же что-то да цепляло. Ну, хотя бы взаимопонимание. Разве не достаточно? Я не спрашивал его ни о чём. Где болтался? Чем промышлял? Никаких вопросов! Каждый имеет право на тайну. Для меня он таков, каким представлялся. Чужая душа потёмки. Пусть всё будет, как есть. Захочет, сам расскажет. Общение продолжалось, будто ничего и не случилось. Я ведь в принципе ужасно одинок. Контактов со внешним миром раз-два и обчёлся. Даже телефон иногда молчит сутками. Пренебрегать общением было бы попросту непростительно. Ни одной живой души в загашнике. Пустота на сотню миль вокруг. Ни Брунька, ни Гога понять меня не смогли б никогда. Даже если бы и очень хотели. Не та дистанция. Да и всё остальное тоже. А тут общий знаменатель безо всяческих усилий.
Отец Николай снова утвердился в моей жизни. Стал бывать чуть ли не каждый день. Ни к чему необязывающий трёп обволакивал душу мягкой нелепицей слов. Уводил в сторону от всяческих трагедий. Не давал сломаться окончательно. Образчик психотерапии давних лет. Веками отшлифованная религиозной практикой дорога. Наверное, он и сам не осознавал целительной сути простодушных речений. Бездумно катил по наезженной колее. Традиция никогда не подводила.
В ситуации легко было усмотреть руку провидения. Но я помалкивал. Давать священнику лишний шанс не хотелось. Он всё ещё не терял надежду излечить меня внезапным озарением веры. Пусть надеется. Я и сам бы не против. Да вряд ли что-нибудь из этой затеи вышло б. Слишком много вопросов и мало ответов.
Что не удавалось Гоге, запросто выходило у отца Николая. Никаких усилий и потуг. Всё само по себе. Естественным образом. Дрейф по течению. Плывёшь день за днём по реке времени, даже и подгребать не надо. Просто однажды вдруг обретаешь твердь под ногами и уверенность. Момент оглянуться, трезво оценить себя и свои действия. Я очутился на этапе, откуда во всей полноте видны начало и конец. Жизнь как на ладони. Заглянул в глубины и ужаснулся. Ухватиться не за что, ни дна ни покрышки. Лишь хлипкие мостки под ногами над бездной. Ни вправо, ни влево. Шуруй по указателям, хоть ползком, хоть галопом, если повезёт и не сорвёшься. Никуда не деться. Тропка узкая и короткая. Так или иначе оборвётся, несмотря на мышиную возню брунькиных аннунаков по продлению дней человека. Компьютер одноразовый. Починке не подлежит. Жизнь позади. Подарком Бога так и не воспользовался по-настоящему! Винить некого! Время не повернёшь вспять. Направление задано взрывом первоначала. На одном из обломков волей случая пригрелись и мы. Может и в самом деле дети Нибиру. Материя, наделённая способностью воссоздавать и осознавать себя. Живём в тревожном ожидании. Уравнение с одним неизвестным. Час «Х». Вопрос только когда? Как знать! Может это будет Нибиру или ядерный шквал самоуничтожения или что-нибудь ещё похлеще? Никому неведомо было тогда, что погибель придёт изнутри, невидимая и неосязаемая. Человеческой малости не постичь ни начала, ни конца вселенской истории. Только догадываться.
Страхи ушли. Осталось бесстрастие истины и покой. Наверное я умер или излечился окончательно, непонятно.
Утром глаза всё-таки открыл. Видимо в списке первоочередников ещё не значился и это обязывало. Во всяком случае умыться и почистить зубы.
Брунька притащилась в обед с каким-то очень известным невропатологом. Для очистки совести, что ли? Если помру — сделала всё, что могла.
Обычные манипуляции. Я не сопротивлялся. Совсем молодой. Чуть ли не студентик. Что с него взять? Хуже не будет. Пусть шаманит. Может для докторской и пригодится. Было в этом парне что-то сверх профессии. Обычных глупостей не порол. Да и выводы были на уровне. Нельзя не согласиться. Запоздалый кризис среднего возраста. Несвоевременный. Потому и переносится особенно тяжко. Опоздал лет на десяток. Критическая точка благополучно пройдена. Пациента следует занять каким-то поглощающим его всецело делом. Возвратить в мир людей. Оставлять один на один с собой всё ещё небезопасно. Это был повод для очередного переселения народов. Брунька и Пантелеймон вновь утвердились на кухне. Лучшего места для упражнений в красноречии и не сыщешь. Пусть делают, что хотят.
— А парняга-то ничего, со смыслом. Толк в деле знает, — сказал я за ужином.
— Вы про Васю? Это я вытащил его из Донецка. Далеко пойдёт, — не без гордости отметил Пантелеймон.
— Во всяком случае диагноз в десятку, — сказал я.
— Чутьё у него как у гончей, — подтвердил Пантелеймон.
— Он аннунак. Неужели не ясно? — Брунька убрала тарелки и перевела разговор в иную плоскость.
— Мы с Пантелеймоном решили, как потеплеет на две недели отправим тебя в Париж. Тебе нужна смена обстановки.
— Это насилие, — сказал я, — в Париж мне совсем не хочется!
— Тебе всегда хотелось в Париж, — сказала Брунька.
— Я не хочу в Париж, — сказал я.
— Париж никогда не сходил у тебя с языка, сколько себя помню, — сказала Брунька.
— Мне всегда хотелось умереть, так и не побывав в Париже, на зло кондуктору, — сказал я.
— Хорошо, тогда Париж только проездом. Приземлишься в Орли, а там Нормандия или Лазурный берег. На выбор. Парижа и близко не увидишь, — сказала Брунька.
— А если на горизонте замаячит Эйфелева башня, и мне захочется в Париж? — сказал я.
— Дался вам этот Париж, — не хочется и не надо — сказал Пантелеймон, — дешевле обойдётся.
— Мне всегда хотелось в Париж за свои деньги, — сказал я. — Песни — тебя в Париж, а ты благодарности ни на грош, — меня не греют.
— Пошли вы к чёрту вместе со своим Парижем. Я иду спать. Ну и семейка! — сказал Пантелеймон и хлопнул дверью.
— А куда бы тебе хотелось в самом деле по-настоящему? — спросила Брунька.
— В Шепетовку. Всю жизнь мечтал увидеть эту узкоколейку. Шедевр «хенд мейд», ручная работа Корчагина сотоварищи. Говорят, окончательно заросла бурьяном, — сказал я, — удостовериться!
Через два дня я вибрировал мелкой дрожью вместе с самолётом и остальными пассажирами где-то над Польшей. Зона турбулентности. Дело обычное. По салону с бодрящей улыбочкой вышагивала стюардесса. Боинг украинских авиалиний обладал достаточным запасом прочности, чтобы не развалиться. А я в подробностях представлял вариант — костей не соберёшь. Типичный сюжет вечерних новостей с грудой дымящихся обломков и спецмашинами. Ладно, не мытьём, так катаньем. Приземлимся в Орли, тут же, не отходя от кассы, перерегистрирую билет на обратный рейс. Зажрался этот Пантелеймон окончательно. Хозяин жизни! Ухватил Бога за бороду! Затолкал в этот клятый лайнер и решил долг выполнен? А я, между прочим, могу распоряжаться собой как хочу. Проветрился и достаточно! Вручу ему триста долларов и баста! Никаких подачек. Я человек свободный. Не надо мне твоего Парижа и даром!
Самолёт мягко коснулся земли, слегка подпрыгнул и плавно покатил по взлётной полосе. Все зааплодировали и я то же.
В конце концов — хозяин положения я. Хочу — останусь, хочу — нет. Пилот стал разворачиваться, глушить моторы и тормозить. Так вот он каков Орли во всей красе! На буксире нас потащили на стоянку. Мимо проплывали служебные машины и люди в униформе с указателями.
Опять упущенный шанс? Какого чёрта! Раз я уж здесь, надо воспользоваться моментом. Подработаю и расплачусь вчистую.
Так я оказался в Париже. Брунька вероятно решила — гулять так гулять! Поселила меня в центре весёленького квартала, в двух шагах от Пляс Пигаль. Дешёвая гостиница в переулке у подножия Монмартра живо смахивала на бордель. Номера сдаются посуточно, а может даже и почасово. В двух шагах Мулен Руж. Высунешься в окно, а вверху на холме купола Сакре Кер. Всё на своих местах. Достопримечательности отрабатывают долг перед родиной. Торгуют туристическими прелестями без выходных круглый год. Тяжкий труд! Всё выстреливает в нужное время, в нужном месте и ничего в душу. Можно было и не ехать. Уткнуться носом в путеводитель или посмотреть слайд-фильм в D-3. Цветные картинки. Рекламный глянец. Город и не думает раскрываться первому встречному. Хватит с тебя и витрины.
Ощущение Парижа пришло только в Лувре. С Джокондой мы сразу понимающе переглянулись. Извинялась. Лезут в душу всякие, не помыв руки. Лишь улыбка и спасает. Непреодолимый барьер. Вход воспрещён. Кому невтерпёж — только с порога, если так уж хочется. Я им всем нужна так же, как и они мне! Никаких эмоций. Не прятала — давно б заелозили. Слишком шумно и пыльно. Приходи как-нибудь в другой раз. Может и пообщаемся. Если повезёт.
Она смотрела сквозь толпу. Который год подряд! И это не утомляло. Веронезе постарался. Сейчас и не вспомнить для кого. Какая там Кана Галилейская! Что за чушь! Венеция разыгрывала действо на собственных подмостках! Прикинуться на миг кем-то другим! У каждого своя роль, своя маска. Маскарады любимая забава. Проникнуть в суть чужой жизни! Какое острое ощущение многоликости бытия! Венецианцы умели проживать мгновение с необычайной полнотой. Брунькиным аннунакам ничего похожего и не снилось!
«Пир в Кане» занимал всю стену напротив. Наполеон не церемонился — завоёванная страна. Всё моё. Стащил полотно прямо из трапезной венецианского аббатства. Может быть даже и во время вечери. Монахи особенно не беспокоились. Картина сама за себя постоит. Попробуй снять этакую махину со стены — не то чтоб унести! Десять на семь — не шуточки! И просчитались. Трофей всегда трофей! Сам прёт в руки! Если нет противоборствующей силы, всё получается, даже самое невозможное. Ты в потоке дьявольского вдохновения. Ни страха, ни упрёка! Ничего святого. Что хочу-то и ворочу. Никакого трепета перед шедевром! Разрезали и сшили дома в Париже.
Через два столетия можно только сотрясать воздух. Всё давно быльём поросло! Время списывает и не такие кривды! Что с возу упало, то пропало!
В дурацком пафосе я решил, что Джоконда вернула мне прежний дар проницательности. Как бы не так! Дама светская. Политес в крови. Поболтали и хватит. Чего не скажешь из вежливости! Встретились бы снова и не узнала. Столько лиц за пятьсот лет! Всё оставалось по-прежнему на своих местах. Никакого следа в душе. Парижские раритеты за семью печатями. Мгновенный прорыв — вероятно случай, каким-то образом связанный с личностью Леонардо. Гениальный человек во всех отношениях ближе к Богу многих других. А может я вызывал у него симпатию. Хорошо бы съездить в Амбуаз на могилу, поклониться. Тут неподалёку. Часа два езды. Совсем что-то в стиле племянницы. Крыша поехала окончательно! Впору поверить и в ануннаков! Я попытался отмахнуться от Брунькиных наворотов, но в автобус всё же сел. Как и следовало ожидать — никакого эффекта. Только время зря потратил. Вопрос, к кому ездил, оставался открытым. Останки великого человека великая тайна, как и он сам. Может не хотел, чтоб тревожили. Церковь, где покоился прах, была разрушена революцией. Пару костей из развалин перезахоронили. Был ли это Леонардо, неизвестно. А для меня и вообще ничего. Париж всё равно близко не подпускал. Роман не состоялся. Надо было сразу возвращаться. Прямо из Орли. Не отходя от кассы. Прислушивайся к собственной интуиции! — говорю я себе всякий раз. Благие намерения!
На обратном пути решил заехать в Шенонсо. Хоть какой-нибудь прок! Не кататься же вот так попусту? Всегда хотелось увидеть этот замок на реке живьём. На фундаментах старого моста и развалившейся от времени мельницы, а кажется вырос из воды. Вот тут-то на меня и накатило. В каждой комнате букетик — продолжение убранства интерьера. Фантазия местного умельца. Пару цветков и веточка. Ничего лишнего. Композиция мгновенно приковывала взгляд и не отпускала. Будто вокруг ничего более достойного и не было. Казалось, столь идеальной гармонии видеть не доводилось никогда прежде. Тонкий аромат шифрованного послания проникал в самые глубины. Давал ключ к постижению прекрасного. Красота — проста как истина. Она — язык Бога. Способ существования мира, ежесекундное его проявление между бытием и небытием.
Безымянному садовнику гений лоци, дух здешних мест, тайно нашептал код совершенства. Не иначе. Торговать доверием чистая душа не станет. Пусть делится с ближним бескорыстно. Потрясённый открытием я возвращался в Париж.
Икебана Шенонсо словно сняла с глаз липкую плёнку. Я стал видеть, как впервые. Сущность прославленного города нежданно начала проявляться сама собою без всяких усилий. Правда на всё про всё оставались всего лишь сутки. С утра экскурсия в Нормандию. Записался днём раньше на лестнице у гидессы возле Оперы. Кончита грызла корни языкознания в Сорбонне. Заодно и подрабатывала экскурсиями. Вечная студентка. Безупречный русский. Пять лет в Москве. Прононс трёх сестёр и дяди Вани. Удивительный слух у этой испанки! Можно, конечно, не поехать. Но почему бы и нет? Жанна Дарк, Руан, Клод Моне. Когда ещё доведётся побывать в тех местах. Последний день был прожит с необычной интенсивностью, как ни один другой за эти две недели.
Руанский собор здорово пострадал во время минувшей войны. Сбитая бомбардировками скульптура до сих пор стояла прислонённой к стенам. Может быть в укор победителям. Куда они смотрели, эти американцы? Или всё из ревности? Ничего похожего у них, конечно, и близко не лежало. Ошибиться пилоты не могли. Остервенели, что ли? Палили прямой наводкой. Как и во времена первых христиан святые падали с застывшей улыбкой на устах, не переставали благословлять своих палачей.
Наверное с начала строительства никто из прихожан не заглядывал божьим людям так близко в лицо. Как живые! Мы шли по узкой улочке мимо и дивились искусству старых мастеров. По этому извилистому пути мимо собора несколько столетий назад каждое утро Жанну таскали на допросы. Но тогда святые пребывали далеко наверху и не могли защитить девушку своим благословением.
По дороге совершенно неожиданно в подвальчике наткнулись на мастерскую керамики. Всё по старым технологиям. Как и много лет назад замешивали глину вручную, формовали, расписывали и обжигали. Точь в точь как и их предшественники. Прямо из печи ещё тёплой выставляли продукцию в витрине на продажу.
Город полон сувениров. Мягкая светлая фактура глазури под фарфор. Секреты передаются из поколения в поколение. Прилавки забиты изделиями на память. Тиражные, но ручной работы. Идут за милую душу.
В мастерской иное. На глазах из бесформенного куска глины рождается новый мир. Искусство гончара сродни божественному промыслу. Когда-то отец наш небесный скуки ради мял-мял в руке податливую массу и нежданно слепил своё подобие Адама. Забавы ради вдохнул толику святого духа. Муляж ожил, засуетился и пошёл нести всякую околесицу. Имитация действий Творца, что ли? Смех, да и только! Много возомнил! Слишком всерьёз! Даже учить жить пытался. А ведь всё была шутка, божественная игра да и только. Заигрался чересчур и по голове. Кочергой, чтоб не кашлял!
Гончары, молодые ребята, трудились споро и весело. Работа кипела под руками. На моё предложение купить что-нибудь откликнулись тут же. Глаз положил на огромную вазу для фруктов на ножке. Роскошный экземпляр музейного толка с ажурным бортиком под плетение и лепными цветами. Ну и наглец! Лучшее в мастерской. Огромная. Сантиметров тридцати в диаметре. Мастера и продать-то её так сходу не рассчитывали. Вряд ли нашёлся бы сразу охотник на столь дорогую вещь. Оценили в пятьсот евро. У меня чуть больше четырёх сотен. Я прямодушно раскрыл бумажник и продемонстрировал всю свою наличку. Ладно, знай наших! Ударили по рукам. Пусть берёт. Память будет! Четыреста деньги тоже немалые!
Ни в один кулёк ваза не вмещалась. Пришлось бегать по соседям. Конечно опоздал. Автобус с парковки уже разворачивался на выезд, газовал на всю катушку. Из окна Кончита грозила пальцем. На всякий случай оставила записку. На обратном пути заедем в четыре пополудни. Сиди и жди. Иначе будешь кукарекать. Добирайся сам, как знаешь. Экскурсия расписана по минутам.
Летний день длиннющий. В Париж возвратились засветло. В отель ещё рановато. У меня сохранился неиспользованный билет на бато, экскурсионный катерок, и я решил воспользоваться моментом. Заодно и вазу прокачу. Расслабился вконец. Жизнь прекрасна. На берегу компания отрывалась под аккордеон, выделывала ногами замысловатые коленца танго, одно другого затейливее. Всё новые и новые пары вливались в круг. Может у них флеш-моб или что-нибудь ещё в этом роде. Сумерки заметно сгущались. Остановок кораблик не делал. Ночь окончательно спустилась на город, зажглись огни. Эйфелева башня заискрилась иллюминацией. Стало светло и празднично. Почему бы не прогуляться по ночному Парижу? Рано или поздно до гостиницы так или иначе доберусь. Зато какое удовольствие — прогулка пешком по ночному городу! Ориентир — Монмартр с куполами Сакре-Кер. Как не петляй не собьёшься. Раскатал губу на всю Ивановскую! Ровно в полночь иллюминацию с подсветкой преспокойненько отключили, и я остался у подножия Триумфальной арки в темноте, с носом и вазой в пакете. Вот это сюрприз! Кто знал, что французы столь бережливы! Это тебе не Нью-Йорк! Тот никогда не спит. Всё включено круглосуточно. Словом, вляпался основательно! Никаких ориентиров! Хоть бы до Оперы дотянул! Твёрдо помнил — к проспекту прямиком по радиальной улочке. Оттуда выезжали к Триумфальной арке. Теперь главное без паники. Нервы в кулак. На всякий случай бросил взгляд в кулёк. Всё на месте. Видимо, ваза всецело доверяла владельцу, спокойствие олимпийское. Я почувствовал ответственность, глубоко вдохнул и с решительностью Цезаря сделал шаг навстречу неизвестности. Рубикон перейден. Как-нибудь доползём, — утешил я себя.
Улочка оказалась узкой и хорошо освещённой. Но чем дальше, тем меньше уверенности. Иду ли я в верном направлении? Вот в чём вопрос. Картина становилась всё неприглядней. Под домами на тротуарах спали бродяги, иногда даже обмочившиеся. Зрелище не из приятных. Я решил свернуть на параллельную улицу. На мостовой две дамы, видимо, мать и дочь выгуливали двух громадных псов.
— Бон нюи! — сказал я.
Женщины приветственно замахали руками. Они, видимо, совсем не прочь пообщаться. На какой-то тарабарской смеси удалось объясниться — мне нужна Опера. Не расспрашивать же же приличных людей, как пройти на Пляс Пигаль!
— О Опера! — понимающе закивали дамы. Они посмотрели друг на дружку и глубоко задумались. Так, вероятно, решают задачи огромной государственной важности. Наконец, одна хлопнула себя по лбу и с энтузиазмом взвизгнула: Метро!
Наверное открытие динамита Нобелем было встречено с не меньшим восторгом.
— Метро! Метро!.. — сказал я и показал на часы. Без десяти час. Двадцать минут как подземка не работает.
Дамы впали в глубочайшее раздумье. Через пару минут они снова пришли в себя, изумлённо посмотрели друг на друга, встречный жест открытыми ладошками и новое открытие: Такси!
Тут-то я понял, что заблудился окончательно. С двадцатью евро и объёмным артефактом в зубах на такси не очень-то разгонишься. Я поблагодарил дам и двинул дальше. Тащился, куда глаза глядят. В конце концов вышел на какой-то проспект. Одна за другой с бешенной скоростью неслись машины. Я сделал робкую попытку остановить хоть одну, но ничего не вышло. По ночам, видимо, ездят только по заказу. Ничего не оставалось, как просто отпустить вожжи.
Будь что будет. Как в былые времена мне стало на всё глубоко наплевать. Я созерцал ситуацию со стороны. Пожилой мужчина сидит на бровке тротуара подперев подбородок рукой и с любопытством всматривается в ночной трафик. Рядом большой бумажный пакет. Я представлял себя в полицейском участке утром. Рассказываю, как заблудился и опоздал на самолёт. Переводит Кончита. Она убеждена — так и должно было случиться. Я совершенно не управляем. Спрашивается, зачем мне за последние деньги нужна была эта дорогущая ваза? А и в самом деле зачем? Из любви к искусству?
Резко завизжали тормоза. Такси остановилось у самого носа. Настоящий асс. Так и вазу раздавить недолго!
— Куда ехать? — спросил таксист. Я ошалело смотрел на приоткрывшуюся дверцу. Ночной Париж казал своё неизведанное лицо.
— Пляс Пигаль, — сказал я.
— Буду ехать насколько хватит денег. А там будет видно, — решил я.
— О — с уважением округлил рот водитель. Месье загулял!
— Сколько? Хау мач? — спросил я по-английски.
Он назвал сумму. То ли я не врубился, то ли не так понял, но мне показалось он сказал восемнадцать. Это было бы уж слишком хорошо. Попросил написать цифрами. Водитель вытащил блокнот и вывел единичку и восемь.
— О-кей! — сказал я и мы покатили. Оказалось неподалёку. Я был почти у цели.
Такой Пляс Пигаль я не видел никогда. Всё сияло в ярком свете огней. Днём с задраенными окнами и витринами площадь выглядела совсем не так презентабельно. Сейчас все двери широко раскрыты. В окнах первого и второго этажей полуголые мужчины и женщины. Музыка из всех щелей. Праздник, который всегда с тобой. Водитель обошёл машину спереди и широким жестом распахнул дверцу.
— Пляс Пигаль, месье! — объявил он торжественно как в цирке. Я отдал ему последние двадцать евро. Сдачи не надо. И нырнул в переулок.
На ресепшене двое то ли студентов, то ли боксёров, ночные портье и вышибалы по совместительству, понимающе ухмыльнулись в мой адрес. Сняли ключ с доски, усадили рядом и угостили крепким чаем. Славные ребята и гостеприимные. Таким приветливым и благожелательным запомнился Париж в ту ночь. Замечательный финальный аккорд. Через час автобус. Спать уже и некогда. Только собрать вещи.
Брунька и Пантелеймон всё рассчитали правильно — парижская эскапада вывела из пике. У меня появился интерес к жизни.
Дома я с удовольствием поглощал Брунькину еду. А Пантелеймон и племянница облизывали вазу со всех сторон.
— Вот, как надо покупать! — поучала Брунька.
— Такую вещь можно продать и за тысячу, — рассуждал Пантелеймон.
— Ты, Пантелеймон, жлоб! Только никому не рассказывай. Пусть это останется между нами.
Брунька водрузила вазу на шкафчик, и стало совсем уютно. Будто простояла там тысячу лет. Любовались недолго. Сняла и стала изучать подписи на тыльной стороне ножки. Марку мастерской кобальтом вручную и знаки мастеров. Вещь знатная. Ничего не скажешь. Толк в фаянсах дядюшка знал. Финансовый вопрос поездки похоже был исчерпан тут же.
И ваза и Париж были кануном новых времён. Предупредительный выстрел, достаточно тревожный, полное отсутствие зимы. Ни снега, ни мороза. Такая себе затяжная осень. Сплошная слякоть. Что-то непривычное и небывалое до сель.
— Я всегда говорила — климат даст о себе знать — пророчествовала соседка напротив. — Испытывали, испытывали! Вот и доигрались. Что ещё будет!
— Слишком без подготовки и нежданно, если это и в самом деле час «Х», — думал я, — впрочем, в вечности «рано» или «поздно» не бывают. Формат людского мышления.
Для Бруньки с Короной всё было яснее ясного. Вирус дело рук Нибиру. Пора кончать! Уж слишком много нахлебников и куча отклонений. Нагрузка запредельная. Всё трещит по швам. Планета пухнет. Критическая масса зашкаливает. Пора выпустить пар. Плодитесь и размножайтесь! Как бы не так! Время не стоит. Любое новое мгновение не похоже на предыдущее. В этом смысл и феномен перемен. Крах великих культур в неуловимой коррозии первооснов. Каждая цивилизация съедает себя сама. Доходит до точки совершенства, а дальше — плод перезрел, много ненужного. Избыток животворящих сил только во вред — гниение, застой и гангрена.
Дело зашло далеко. Даже слишком. Ожидания конца сбываются. Неужели нам дано будет увидеть ещё и крушение нашего собственного мира? Закат его и паденье? Будущее всегда пребывало в туманной зыбкости, где-то там после нас. А вот и случилось. Карточный домик надежд, причин и следствий рухнул в одночасье. Груда обломков. Археологическая загадка для пришельцев.
Всё представлялось, как в пророчестве Стенли Кубрика. Его «Космической Одиссее». Герой, свидетель грандиозного спектакля — гибели и рождения Вселенной. Автор уплотнил время Апокалипсиса, уложил его в продюсерские сроки прокатного киносеанса. В реальности действо растянется на весь остаток дней, а может и дальше. Всё будет, наверное, гораздо прозаичнее.
Пандемия разыгрывалась не на шутку. Брунька только посмеивалась. У нас железобетонный иммунитет! Относительно остального Нибиру своё дело знает. Шок полнейший! Каждый новый день — одна новость похлеще другой. Тысячи заражений в сутки. Ничего себе!
В какой-то итальянской провинции обнаружили дом для престарелых полный трупов. Персонал предоставил подопечных самим себе. Попросту сбежал. В лихую годину каждый за себя, не во вред собственному здоровью! Титаник идёт ко дну. Спасайся, кто может! Испытание моральных ценностей на прочность.
Пасхальная проповедь на пустынной площади Святого Петра. Невиданное зрелище за два тысячелетия христианства. Ни одной живой души. Прихожане безответно внимают святому слову на дому у мерцающих экранов карантина. Общность виртуальная!
Умершую третьего дня кинозвезду причислили к лику святых. Прославилась количеством браков и пластических операций, а перед смертью и взносом на борьбу с вирусом. Завещала всё состояние во спасение души больницам. К глубокому разочарованию родственников. Сумма весьма внушительная. Несколько миллионов, вилла на Капри и две яхты. Одну не успела продать! Может и вправду святая. Широкий жест! Прямо-таки Франциск Ассизский!
Я сидел дома совсем не в унисон с настроем времени. Депрессия ушла. Взирал на суету и равнодушно отмечал промахи руководства. Паника доподлинная — никаких осмысленных действий. Не осознают, что творят.
А тут ещё объявился и Гога. Попасть на последний рейс оказалось делом достаточно простым! Свободных мест хоть отбавляй. Зазывали даже. Нужное количество русскоязычных пассажиров никак не набиралось. Возвращаться на родину никто особенно не рвался. Но видеть мёртвый Нью-Йорк — зрелище тоже не из весёленьких! Бежать куда угодно, за любые деньги! Ташкент, Занзибар, Магадан — всё равно. Даже Салехард. Гога выбрал родные места и тут же попал в ловушку. Измерили температуру, прощупали что-то там ещё и двухнедельная обсервация. Заточение на дому. Он тяжело вздохнул — делать нечего и смирился. Ему не привыкать. Тут же стал обзванивать всех, кого ещё помнил. Бремя кратковременной славы не успело окончательно его испортить. Он восстанавливал прежние связи. Решил осчастливить всех пророчествами. В горячке отъезда было видение. Особых открытий там не оказалось. Удивить кого-нибудь на фоне пандемии не так-то просто. Третья мировая? На Ближнем Востоке? Живого места не останется? Ну и хрен с ней! Подумаешь, новость!
Насчёт глобального потепления и того хуже. Климатические изменения, таяние льдов, часть обжитых земель уйдёт под воду, спровоцирует миграцию населения, захват чужих территорий и местные конфликты? Так всё и так уже началось! Нехватка продуктов питания, голод, даже каннибализм уже стучаться в окно.
Его видения лишний раз подтверждали — всё так и случится.
Доллар как с цепи сорвался. Всё в гору и в гору без остановок. Предсказанные пятьдесят не казались уже потолком. Не надо быть и пророком, настолько всё ясно.
Гогины откровения Брунька в расчёт не брала. Вчерашний день! Нынче в её кумирах ходил отец Николай. Была уверена — всё знал наперёд. Потому и хранил молчание. Год на Нибиру не прошёл бесследно. Чему-то научился. Там, видимо, решили распрощаться с планетой самым элементарным способом — сжечь всю эту музыку изнутри. Никаких хлопот. Тройка-другая градусов выше нормы, и тебе конец. Сгорел враз. На вскрытии чёрные обугленные лёгкие.
По подсчётам учёных покончить с планетой вирусу и двух лет не понадобится. Это со скидкой на резистентные мутации, вакцины и прочее. А по большому достаточно и двух недель.
Брунька целиком ушла в волонтёрство. Никакая болячка её не брала. С утра до поздней ночи в палате. Приезжала и падала мёртвой. Хозяйство вела Ольга Ивановна. Пантелеймон по дороге в больницу заезжал за ней. А вечером тоже самое только наоборот. Практически они с Брунькой даже и не сталкивались.
Днём каждый сидел в своей норе. Пантелеймон проводил какие-то совещания онлайн в своей комнате. Я пытался выдавить из себя некие тексты. С претензией на литературу. А Ольга Ивановна занималась в кухне обедом. Только она одна имела дело по настоящему с реалиями жизни. Мы же с Пантелеймоном с её фантомами, симулякрами, как принято говорить нынче языком науки. Мы и не общались. Только когда выходили к обеду. А может бессознательно блюли этику карантина. Поменьше контактов.
Я наблюдал, как менялось сознание. Поначалу пандемия казалась чем-то преходящим. Игрой. Небольшое неудобство. Поносим маски немного и снова всё по-старому. Но болезнь не проходила. Больше того — утверждалась. Не просто страшилка — реальный фактор смерти. Дышит в затылок. Не откупишься, не убежишь куда-нибудь на Каймановы острова. Образ жизни осаждённого города внедрялся в сознание вместе с необходимостью держаться подальше друг от друга. Что-то надломилось. По старому жить не получится. Если получится вообще.
В дверь решительно постучали. На пороге стоял Пантелеймон.
— Ольге Ивановне плохо. Присмотрите, пожалуйста. Я поехал за Бруней.
Ольга Ивановна сидела на диванчике, скрючившись над тазом. Её рвало. Я подал ей полотенце, а потом и минеральной воды. Выпила залпом стакан и попросила ещё. Понемногу отошла и даже сама сполоснула тазик. Я выключил газ и прикрыл её пледом. Она свернулась калачиком на боку, подогнув колени.
— Никаким вирусом здесь и не пахнет! — грохотала крупная тётка из больницы с пышной копной волос. Они едва умещались у неё под шапочкой. Врачиха тщательно осмотрела пациентку, а потом как была в маске пошла в ванну мыть руки и делать выводы.
— Для подстраховки, конечно, можно и МРТ. Но, думаю, это лишнее.
Налицо все признаки беременности.
На тебе! Брунька сидела ошеломлённая, словно увидела Ольгу Ивановну впервые. Так в оцепенении просидела до возвращения Пантелеймона. Тот отвозил докторшу в больницу, а пациентку домой. Конечно, следовало сделать аборт. Никаких вопросов! Но Ольга Ивановна категорически заупрямилась. Пусть всё идёт как идёт. Божий промысел! Ей было к пятидесяти. Какой тут промысел! О чём речь! Однако она стояла на своём, молча и упорно. С улыбкой принимала все доводы, как будто речь шла о ком-то другом, соглашалась и ровным счётом ничего не предпринимала. Ей следовало отсидеться дома. Но от работы отказаться не в силах. Всё только на пользу. Каждое утро отец Николай приводил её к нам и каждый вечер уводил. В нём проснулся инстинкт самца, ответственного за потомство. Никогда ничего подобного в жизни не испытывал. И вот на тебе! Бог сподобил! Конечно, и Пантелеймон мог бы подвезти. Но отец Николай был категорически против. Никакого транспорта. Никаких сотрясений. Мало ли что?
К волонтёрству Брунька внезапно охладела. Ничего от прежнего. Перегорела и всё! Её вновь затягивал водоворот изящных искусств. Опять за старое. Пантофель как пиявка присосался к самому злосчастному из всех озёр в мире! Нашёл новые повороты. Будущая постановка должна заиграть мистическим отсветом шедевра. Ещё бы! Вирус в пышных пачках чёрных лебедей накручивает тридцать два фуэте. Что может быть абсурднее в лихую годину пандемии? Плюс Гога с его дурацкой музыкой. После Нью-Йорка акции сочинителя резко рванули в гору. Это будет нечто грандиозное. Круче написанной в дни блокадного Ленинграда симфонии Шостаковича. Звучание можно усилить Президентским духовым оркестром. Даже поставить на пуанты вместе с барабанщиком! Только бы поскорее сняли карантин! А то если грядёт настоящий библейский голод, музыканты вряд ли смогут удержать смычки в истощённых руках.
Компетентные Брунькины источники не сообщали ничего утешительного. По неподтверждённым данным: Корона — санитар Нибиру. Вирус призван очистить планету. Каждый землянин должен испить свою чашу и уйти с миром. Для тех, кто сопротивляется, соответствующие мутанты. Человек с железным иммунитетом может умереть в любую минуту даже средь бела дня. Идёт-идёт и вдруг хлоп, ариведерчи, до следующих встреч! Нехватка гемоглобина или избыток кислорода или ещё там чего…
Давно пора кончать с этим бардаком. Всё вверх тормозами. Нарушение субординации элементарное. Кухарка у руля — явный сбой в программе. Исправлению не подлежит. Полная перезагрузка.
Откуда ноги этих песен Бруньку осенило только вчера. Арчибальд, вынырнул-таки из подполья в подтверждение своей теории генетического неравенства.
Исчез в своё время, когда вдруг ощутил собственное бесплодие — жизнь забуксовала. Омертвела. Сухие листья. Лишь имитация идей. Подделка. Семя мысли не может прорости, зависает в пустоте без корней. Не достаёт симметрии и гармонии. Почвы. Матери всего живого. Взял командировку на всякий случай. В действиях проскальзывал след подвигов мамани. Шаг за шагом прочесать всю Армению было непросто. Гаяны всё равно нигде. Как сквозь землю. Но стоило прикрыть веки, и она дышала в ухо. Моментами даже остро ощущал аромат подмышек. И нисколько не удивился, когда в конце концов столкнулся носом к носу в вокзальной толчее. Она стояла, опершись на швабру, и смотрела куда-то вдаль. Устала чертовски. Ещё от вчерашнего не отошла. Драили с подругами навощённый вручную паркет в богатом доме. Жилось не густо. По-прежнему обитала в привокзальной каморке. Копила деньги на квартиру. Вкалывала до седьмого пота.
Равнодушно скользнула взглядом вокруг и вновь принялась за дело. Поскорее бы закончить, да лечь передохнуть! Кто-то пристально наблюдал за нею, не отрывая глаз. Она подняла голову и тут же отмахнулась. От усталости и не такое привидится.
Арчик, как увидел её, так и окаменел — ни пошевельнуться, ни отвести взгляд. Сидел как заворожённый. Из глаз по щекам одна за другой катились крупные слёзы. Ах как хорошо! Вот так бы до конца дней — сидеть и плакать!
Дальнейшее выглядело вообще нереально. Как в привидевшемся случайно сне. Гаяна отставила швабру и поплыла к нему. Конечно же это он и никто другой. Узнала б сразу среди тысячи. Она взяла в ладони его мокрое от слёз лицо и прижала к груди. Потом сняла косынку и досуха вытерла. Он ничего не говорил. Всё пытался целовать ей руки. Обалдел окончательно. Она взяла его за руку как ребёнка. В ней пробудился мощный материнский инстинкт. Это её мужчина. Никогда никому его не отдаст.
Дома умыла, прошлась щёткой по волосам и усадила за стол. Проснулся Арчик глубокой ночью. Было темно. Только на стенах и потолке отсветы из зала ожидания. За столом, положив голову на локти, спала Гаяна. Он взял её на руки. Хотел было уложить в постель. Но она крепко прижалась, сложила руки у него на груди и умостилась поудобнее. Вместе с ней он просидел так остаток ночи. Утром первым же поездом они укатили в Тбилиси. Оттуда на самолёт и домой. Это были ещё блаженные довирусные времена.
Залегли на дно основательно. Никого не подпускали. Да никто им был и не нужен. Аревик даже не знала, возвратился сын или нет. А когда случайно вдруг наткнулась, мало что поменялось. Её попросту не заметили. Затаила обиду на веки вечные.
Метаморфозы в Арчике не могли пройти незамеченными. Другой человек. Мягкий, обаятельный, покладистый, по-своему красивый. Отмечали все сослуживцы. Он начал здороваться даже с Клямкой.
Как-то в приступе раскаяния, совесть окончательно заела аспиранта, тот решил попросить у Арчика прощения. Привселюдно в вестибюле плюхнулся перед ним на колени и стал лобызать носки его пыльных башмаков.
— Встаньте немедленно! — величественно с интонациями Христа и жестами провозгласил Арчибальд.
— Не ставьте, Алоиз, себя и других в дурацкое положение.
— Святой человек, — прошептал сухими от волнения губами Клямка.
Немногочисленные свидетели сцены подтверждают — точно так оно и было. Лишнее доказательство благородства происхождения и древности рода Пурнекянов.
Правда, так всё даром Клямке не прошло. История обернулась болезнью. Через две недели прямо из института аспиранта с температурой за сорок увезла скорая.
— До чего ж хорош! — отметила сестра, подключавшая его к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Пациент часто и поверхностно дышал. Губы совсем синюшные, да и соображал ли что-нибудь вообще.
Долго в реанимации Алоиз не пробыл. На следующий день стало легче дышать, а температура падать. А ещё через пару дней Клямку перевели в реабилитацию. Реанимационная сестра навещала его дважды на дню, когда была на смене. А её сменщица, монахиня соседнего монастыря, как-то высказалась:
— Господь простил его! Раскаялся от души!
На столике накрытые салфеткой всегда были то ли яблочко, то ли апельсин. Аспирант явно шёл на поправку. Здоровье как у молодого быка, — отмечал лечащий врач.
(окончание следует)
