СЕМЬ ИСКУССТВ

Мне больше всего понравился Мишин перевод 66-го сонета Шекспира. Дело в том, что «каноническим» был перевод С. Маршака, но в нём меня всегда коробила первая же строчка: «Зову я смерть, мне видеть невтерпёж…». Я потом прочитал переводы этого сонета Бенедиктова, Иваницкого, Пастернака, Финкеля, но мне больше всех понравился Мишин.

Сергей Бердников

БЫЛ У МЕНЯ ДРУГ

из цикла «Я помню»

Память, — как же с тобою сложно
сколько лет, сколько дней пройдёт, —
кто-то мимо неосторожно
с хрустом в луже растопчет лёд,
и вдруг вспомнишь, тоска охватит
сыро, наискось снег летит,
и покажется, сил не хватит,
чтоб всё снова перенести…

…был у меня друг. Познакомились мы с ним на вступительных экзаменах в педагогический институт им. Покровского. Ко мне подошёл щуплый мальчик с голубыми глазами и спросил:

— Вы, Серёжа?

Я даже не удивившись ответил:

— Да!

Не удивился я потому, что вокруг были, в основном, только девочки. Вообще же институт им. Покровского был в те годы подобием циркового училища для будущих актёров, которых по тем или иным причинам не брали высшие заведения, готовивших профессиональных актёров.

Так и здесь в Ленинграде, ведь не так давно отгремели дела Ахматовой и Зощенко и дело врачей, а потом ещё и (беда-то какая!) сам Сталин умер!

Вот и организовали власти отстойник. Может кто-то из «врагов» понадобится потом ещё. И вот в институте им. Покровского, который готовил учителей для работы в области по всем специальностям и был создан такой отстойник. Туда согнали университетских преподавателей и профессоров, в основном это были евреи. Они прекрасно знали свою специальность и учили вдохновенно и увлечённо своей профессии!

Сам я к тому времени окончил школу рабочей молодёжи на заводе п.я. 412 (ГОМЗ — теперь уже можно!), потому что вся наша семья обнищала до предела. Нас было пятеро: папа, мама мой старший брат и маленькая младшая сестра. Мама вела всё домашнее хозяйство и занималась маленькой сестрой. Все мы жили в 14-метровой комнате с одним окном, выходящим на север, и упирающимся в глухую стену, так что солнце к нам никогда не заглядывало. Папу на работе уважали и ценили и его начальник пообещал в следующем году нам выделить квартиру. Но однажды папа пришёл домой расстроенным. На мамин вопрос, что случилось, папа ответил:

— Меня на общем собрании нашего института избрали профоргом.

Мама воскликнула:

— Так это же хорошо! Теперь нам точно дадут новое жильё!

— Нет, — печально ответил папа, — надо будет подождать, по крайней мере, год до перевыборов, а то начнут говорить, что вот, как избрали профоргом, так сразу и квартиру получил!

Но, всё-таки, «жить стало лучше, жить стало веселее» — старшего брата забрали в армию в элитные войска, в Германию, а я оформился на завод учеником токаря и поступил в ШРМ в 10-ый класс. Когда через два месяца я стал уже токарем самого низкого разряда, ко мне подошёл начальник механического цеха и сказал:

— Не знаю, куда тебя поставить, все станки большие — ДИП-200, но ты, вроде, грамотный. В отделе кадров сказали, что ты в 10-й класс поступил! Вон видишь там у колонны за проходом завёрнутый в клеёнку станочек стоит? Это вывезенный из Германии по репарации копировальный станочек. Он так и стоит с 1946 года! Всё некогда, всё недосуг! Ты бы посмотрел его, перебрал, может заработает. Он для того, чтобы делать из дерева формы в маленьком масштабе, а потом по этой форме на большом станке копируется эта форма уже в натуральную величину, как форма для литья, и её отправляют металлургам, ну разберись, ты же уже в выпускной класс поступил, если что-то будет надо обращайся в кладовую или в ОТК, я их предупрежу.

И ушёл! Короче, за две недели я полностью разобрал по деталям весь станок.

Разбирая, я, как умел, рисовал и подписывал на бумажках названия и откуда вынуты детали. Все эти бумажки я раскладывал на полу на огромной клеёнке, прижимая их самими деталями. Завод работал в три смены. Иногда я задерживался, а когда уходил, то в цеху все знали о моём задании и всё до следующего утра было нетронутым. Когда я окончил свою разборку, я всё промыл в бензине, протёр чистейшим конопляным маслом и снова всё по моим записям собрал. С замиранием сердца вставил вилку в розетку, нажал на красную кнопку, повернул пусковую ручку и, о радость, станок заурчал и патрон завертелся!

«Работает?! — раздался за моей спиной голос начальника. — Молодец, не зря читал я твоё личное дело. Поработай пока на нём, все режимы освой, потом свои знания передашь другому. А когда какой-нибудь ДИП освободится, я поставлю тебя на него.»

Через год я окончил свою ШРМ и увольнялся с завода по статье «на учёбу». В отделе кадров, куда я пришёл, работница ОК вытащила моё личное дело, открыла его и вдруг зазвонил телефон. Женщина встала, пошла к телефону, я просунул голову маленькое квадратное окошко, заглянул в моё «ЛИЧНОЕ ДЕЛО»!

Делать это было нельзя! Но меня привлекли две жирные красные галочки против двух строчек, которые касались моих родителей: «Отец — из семьи фабриканта и дворянки, мать — еврейка». Но послышались шаги и я вынул спешно голову из окошечка, чуть не ободрав свои уши. Вернулась сотрудница ОК, закрыла моё личное дело, положила его в большой конверт и обвязала его пеньковой верёвочкой, налив на узел сургучную лужицу из баночки, стоящей на электроплитке. Приложила медную печать, подождала пока сургуч остынет и подала конверт мне.

— Что, в институт решили поступать? Желаю успеха. — Голос её мне показался фальшивым.

Я вышел на улицу и, задумчиво направился к проходной завода. Я навсегда заканчивал свою деятельность станочника токаря-универсала. У меня навсегда отобрали пропуск, женщина в зелёной форме внимательно посмотрев на моё лицо через стекло будки, спросила: «Увольняетесь на учёбу? Успехов! Если не поступите — возвращайтесь!»

Хлопнула дверь проходной.

Я вышел на залитую солнцем улицу. Через длинный пешеходный мост прошёл над финляндской железной дорогой, вышел к остановке трамвая. После увиденных подчёркнутых строчек в моём личном деле, печально думал о том, что на физфаках университета и педвуза меня не ждут.

Ожидая трамвая и прогуливаясь по пустой остановке, я вспоминал папины рассказы о лагере в Казахстане, о недавних событиях с делом врачей, и то, что моя мама была еврейкой, тоже не увеличивало мои шансы на поступление в ВУЗ. Так начинались «Мои университеты».

Мама встретила меня, улыбаясь, и почти с порога сказала мне:

— С завтрашнего дня начинай готовиться к приёмным экзаменам! Я тут познакомилась в магазине с одной женщиной, её зовут Надежда Ивановна. Её сын моложе тебя на год и тоже поступает в институт. Его зовут Миша. Надежда Ивановна посоветовала, что вам с Мишей лучше поступать в педвуз имени Покровского, он готовит учителей для работы в области, так что после окончания вас далеко не распределят. Институт находится на Петроградской стороне, чуть дальше мечети. В нём есть все факультеты…

…вот так вот судьба свела меня с Мишей Середенко. По рассказам наших мам мы узнали друг друга в толпе абитуриентов. Конкурс на физфак был четыре человека на место. В основном это были девочки. Когда начались экзамены, мы с Мишей попали в разные группы и, встречаясь, обменивались, как прошёл тот или иной экзамен. У Миши экзамены проходили прекрасно, а я потерял за английский язык один балл, но меня спасла моя «рабочая» биография. Мы с Мишкой даже осмелели и позволяли шутить на экзаменах. Мишка мне рассказал, что на дополнительный вопрос по физике:

— Почему чайник шумит, когда закипает? —

он ответил:

— Потому, что крышка прыгает!

Я ж ему в ответ рассказал, как на экзамене по химии, тоже на дополнительный вопрос:

— Как можно получить поваренную соль? —

я ответил:

— Из озёр Эльтон и Баскульчак!

У преподавателя, который у меня принимал экзамен, упали с лысины очки на кончик носа, он посмотрел на меня уже поверх очков и сказал спокойно:

— Резонно! — и написал в экзаменационном листке отлично!

Наши будущие педагоги не были лишены чувства юмора!..

…поскольку институт имени Покровского по своей структуре был скорее всего похож на маленький европейский университет, то и порядки в нём были какие-то не совсем «советские». Можно было, например, посещать лекции на разных факультетах, принимать участие в работе различных семинаров. Никогда преподавателям или профессорам не приходило в голову спросить «кто ты». Так я познакомился и даже почти подружился на студенческом семинаре с Сашей Кушнером. Это он, как-то встретив меня в коридорах института, пригласил меня на семинар, который проводил профессор Долинин. Семинар был посвящён выставке картин Пикассо, которая только что прошла в Эрмитаже. Мне этот семинар запомнился потому, что после него на филфаке состоялось обсуждение. Выступали разные студенты филфака. Они очень профессионально говорили об искусстве и о самом Пикассо. Мы сидели на одном из последних рядов. Кушнер сидел рядом со мной, по другую сторону от него сидел Миша. Саша молчал и только слушал. Мне показалось, что все говорят не совсем о том, а больше заботятся, какое впечатление они производят на Долинина. Меня это не интересовало и я поднял руку. Долинин заметил и кивнул мне. Я поднялся и стал говорить о своём впечатлении, о влиянии взгляда Пикассо на мир, как повлияло это на моё отношение к миру. Ещё о чём-то, я уж и не помню. Но я запомнил заключительные слова Долинина, которые он произнёс, завершая семинар, вернее его последняя фраза:

— Мне понравилось выступление студента, который выступал последним.

Он указал на меня и спросил:

— Вы из какой группы?

Я поднялся и ответил:

— Я не из какой, я вообще-то гость, я с первого курса физфака и пришёл послушать, — и сел на место. Саша мне негромко сказал:

— Ты внёс свою лепту в спор между физиками и лириками.

Уже пробираясь на выход, Миша примирительно сказал:

— Да никакого спора и нет. Я, например, записался в группу литературного перевода, которую при Союзе писателей согласилась вести недавно вернувшаяся из лагерей Татьяна Григорьевна Гнедич! А узнал я об этом от Серёжи, а он узнал о ней от Александры Львовны Андрес, переводчицы многих книг французской классики.

Андрес встречалась с Гнедич вскоре после её освобождения. Я познакомился потом с участниками этой группы, заседания которой проходили в Пушкине у Татьяны Григорьевны. Там были такие литературные переводчики, как Бен, Бетаки, Усова. Татьяна Григорьевна, узнав от Миши, что я с детства знаю Александру Львовну, сказала:

— Может быть и вы присоединитесь к нам?

— Нет, нет, что вы! Я же физик и с трудом читаю только профессиональные тексты!

На этом моя беседа с Легендарной Татьяной Григорьевной Гнедич прекратилась. С другими участниками группы Гнедич я встречался потом в союзе писателей, с Георгием Беном, Василием Бетаки, Галиной Усовой. В книжке переводов Ленгстона Хьюза, где были опубликованы переводы Миши, представляя Мишу читателям Усова написала: «…он пришёл к нам студентом второго курса… в семинар он попал именно в тот момент, когда мы начинали работать над Хьюзом… Татьяна Григорьевна всегда говорила, что она уважает Середенко за то, что он физик…»

Мне больше всего понравился Мишин перевод 66-го сонета Шекспира. Дело в том, что «каноническим» был перевод С. Маршака, но в нём меня всегда коробила первая же строчка: «Зову я смерть, мне видеть невтерпёж…». Я потом прочитал переводы этого сонета Бенедиктова, Иваницкого, Пастернака, Финкеля, но мне больше всех понравился Мишин. Конечно, это мнение совсем не специалиста, но это так! Сонет потом был напечатан, как раз в той книге стихов и переводов, которую он, задерживаясь после работы, готовил к изданию. Книгу потом издала его дочь — украинская пианистка. Книга называется «Небо над асфальтом».

Саша, кивая, сказал тихо:

— Да, да. Вся интеллигенция связана. —

А мне почему-то вспомнились слова моего папы. Он их сказал, когда мы с братом были ещё детьми, тогда мы впервые узнали от него, что он ещё в 1935 году был арестован и сидел в лагере. Он тогда нам сказал:

— Никогда, никому не рассказывайте об этом. Те кому надо это, те и так знают обо всём, а всё, что вы услышите от нас или наших друзей тоже никогда и никому не рассказывайте. Своими рассказами вы можете невольно принести много бед!

Он, улыбнулся и добавил:

— Будьте как разведчики — знаем, но молчим!

Я от Миши никогда не слышал, почему он при очень хорошей подготовке и знании языка не пошёл поступать в университет, а пошёл в институт им. Покровского.

Прошло уже 22 года после его смерти.

Умер он ночью на улице, возвращаясь с работы из ГОИ, где он работал ст.н.с. и оставался после работы, чтобы закончить свою книгу стихов и поэтических переводов, в том числе созданных и в группе Т.Г. Гнедич. Некоторые из которых уже были опубликованы в разных изданиях.

Вот этот сонет:

Всем утомлён, хочу покоя смерти:
Как видеть доблесть — в нищете рождённой,
Бездарность — процветающей на свете
И веру — недостойно искажённой;
И позолоченных наград позор;
И то, что честь девичья пропадает;
И праведным неправый приговор;
И что калечит силу власть хромая;
И что искусству зажимают рот,
И то, что глупость ум лечить взялась,
И то, что правда дуростью слывёт,
Пленённое добро — на службе зла.
Всем утомлён, бежал бы я от мук,
Но одиноким остаётся друг.

Остановка сердца!

Октябрь. Холодно, темно и никого рядом…