Ты ведь рапсод, Одиссей… И сшиваешь воедино восток и запад, даешь людям другие имена и другие судьбы, проходишь через страну мертвых и ложа богинь и царевен, бросаешь родину, к которой так долго стремился, проводишь корабль между Скиллой и Харибдой и… завидуешь после всего этого ничтожному гребцу, а, может быть, и людям, ставшим животными…
ДИАЛОГИ О ВДОХНОВЕНИИ
Рапсодия
С тем, что после своего возвращения на Итаку и расправы с женихами Одиссей не смог оставаться долго в удушающих пределах своего милого островка, согласны многие поэты, писавшие о многострадальном герое после Гомера: о дальнейшей судьбе Одиссея существует целый ряд версий. Согласно версии, которая представлена здесь, Одиссей стал аэдом и рассказывал в своих песнях о собственной судьбе. Откуда ведь Гомеру было известно о тех событиях, свидетелей которых в живых не осталось, и тем более о том, что случилось с ним, когда он остался в полном одиночестве? Только из уст самого протагониста. Рядом с Одиссеем находилась чудесная женщина, которую он называл либо Левкофеей «Белой богиней», либо уменьшительно-ласкательно Левко. Это ведь она спасла Одиссея в его бедствиях: так в поэме Гомера появился совсем небольшой эпизод с Левкофеей, которая появилась только для того, чтобы спасти героя от гибели и ни для чего другого. Считали, что родом она была из Фив Беотийских, но к Одиссею явилась в те решающие мгновения, когда он покидал тот сказочный или полусказочный мир, который называли Гесперией, а потом отождествили с Италией. Возможно, Одиссей и был тем Гомером (или одним из Гомеров), который создал (или которые создали) поразительное произведение под названием «Одиссея», не похожее ни на какое другое произведение героического эпоса.
(Разговаривают Одиссей и Левкофея).
ЛЕВКО. Солнце садится, уходит за море. А вместе с ним уходит еще один день нашей жизни.
ОДИССЕЙ. Ты снова забыла прибавить: нашей «земной» жизни, Левко.
ЛЕВКО. Ты все так же уверен?
ОДИССЕЙ. В чем?
ЛЕВКО. В том, что нужно прибавлять «нашей земной жизни». В том, что после смерти нас ожидает нечто иное, кроме асфоделовых полей, где мы будем реять безмолвными тенями в ожидании, что кто-то придет еще к нам когда-то и даст нам отведать свежей крови черной овцы, чтобы вернуть себе память, как это сделал когда-то ты, Одиссей.
ОДИССЕЙ. Ожидает ли нас нечто иное, Левко? Возможно. Возможно, Гермес не уведет нас за Белую Скалу… Возможно, он уведет нас в страну, где царит златовласый Радаманф. Или на Белый остров, где Елена соединилась в счастливом союзе с Ахиллом, или же на Елисейские поля, где Елена пребывает вечно с Менелаем. Разное рассказывают аэды и рапсоды о жизни после смерти, очень разное.
ЛЕВКО. А она вообще есть — жизнь после смерти?
ОДИССЕЙ. Думаю, что есть Левко. Ведь никто еще не доказал, что ее нет.
ЛЕВКО. Но и что она есть, тоже никто не доказал.
ОДИССЕЙ. Тоже никто не доказал.
ЛЕВКО. И это говоришь ты — побывавший в аиде и вернувшийся обратно? Ты, так подробно рассказывающий об аиде в своих песнях? Не потому ли, что все это происходило по воле самой волшебной из твоих любовниц — волшебницы Цирцеи?
ОДИССЕЙ. Ты все еще ревнуешь к ней, Левко?
ЛЕВКО. Ревновать? Твоих спутников она превратила в свиней. А мореходов, которые прибыли на остров дочери Солнца до вас, она превратила во львов, в волков и в прочих животных. Ревную я или не ревную, но я обязана Цирцее тем, что она заставила тебя разрушить ее чары и доказать, что ты достоин быть человеком.
ОДИССЕЙ. Разве это нужно еще и доказывать? Разве недостаточно родиться человеком? Ведь человек — не бог, и даже не полубог.
ЛЕВКО. Ты ведь и сам прекрасно знаешь, Одиссей, что доказывать это необходимо. Ты отказался принять бессмертие от Калипсо, которая не подвергала тебя никаким испытаниям и только всячески ублажала в течение целых семи лет, но ты преодолел опаснейшие чары Цирцеи…
ОДИССЕЙ. Преодолеть опасность легче, чем не требующий явного сопротивления соблазн… К тому же я был предупрежден Гермесом, и у меня был волшебный цветок… Но иногда, очень редко я сожалею, что одолел чары Цирцеи и покинул ее остров победителем.
ЛЕВКО. Что ты не превратился в животное?
ОДИССЕЙ. Нет. Что не ушел из жизни так, как Эльпенор.
ЛЕВКО. Эльпенор? Этот совершенно ничем не примечательный? Даже не воин, а всего лишь гребец? Один из множества гребцов?
ОДИССЕЙ. Да. Именно он. Он ушел из жизни потому, что выпил слишком много вина. Но он ушел из жизни прямо с пира, в состоянии радости, испытав все доступные ему удовольствия. Мне очень часто приходила на ум мысль, что человека страшит не сама смерть, а мысль о переходе в нее из жизни. Поэтому и говорят, что смерть прекрасна в бою. Или в миг наслаждения…
ЛЕВКО. Ты очень верно заметил, что Эльпенор умер, испытав все доступные ему ничтожные удовольствия. Но тебе выпало на долю испытать иные радости, иные наслаждения…
ОДИССЕЙ. Я знаю это. И потому иной раз завидую Эльпенору.
ЛЕВКО. До того, как я повстречала тебя и ты дал мне имя «Левко», меня звали «Ино», и превыше всего я почитала радость. Всякую радость — радость восторга, радость наслаждения и радость забвения. Я растила прекрасного мальчика, сына моей сестры, убитой молнией и старалась, чтобы его всегда окружала только радость. Имя мое было созвучно вину, а никакой напиток, никакое зелье не дает радость так легко, как вино. Но прошло время, мой мальчик подрос, стал прекрасным юношей и отправился на восток.
ОДИССЕЙ. Все достойные юноши, достигнув возмужания, отправлялись на восток. И мы тоже отправились на восток завоевывать Трою. И мой отец отправился вместе с другими удальцами добывать у варваров золотое руно, охраняемое бессонным драконом.
ЛЕВКО. А мой мальчик еще в детстве, играя с другими детьми (в основном с девочками), говорил, что они отправляются на восток, на самый край земли, откуда утром отправляется в путь по небу на своей сверкающей колеснице Солнце. Мы добродушно посмеивались, но когда он стал юношей, то, действительно, вдруг исчез. И его подруги исчезли вместе с ним. Потом я слышала, что их видели в Лидии и Фригии… Это была уже огромная толпа: за прекрасным юношей и девушками, которые пришли из Беотии, следовало множество местных женщин. Они пили вино, были охвачены радостью, иной раз буйной радостью, и направлялись в сказочную страну Индию, в которой вообще никто никогда не бывал. Почему ты улыбаешься? Ты что, слышал что-то об этой Индии?
ОДИССЕЙ. Нет, никогда. Мне вспомнился киклоп Полифем, которого я опоил вином. Сначала он радовался, потом впал в буйство, но потом уснул, и я ослепил его.
ЛЕВКО. Впал в буйство… Так и мой супруг Афамант однажды впал в буйство (не знаю, от вина ли), схватил секиру, зарубил одного нашего сына и уже собрался зарубить другого, но я успела схватить его в объятия и убежать. Афамант преследовал нас, долго преследовал: представь себе, почти до самого Коринфа. Там он настиг нас, но я бросилась с высокой скалы в море, и мой малютка захлебнулся в моих объятиях. Дельфин вынес его тельце на берег, тамошние жители стали почитать его как морского бога-спасителя. Он был так похож на сына моей сестры, который скитается с вином и толпами женщин где-то в сказочной Индии…
ОДИССЕЙ. Какая грустная винная сказка… Но ты спасла меня из моря.
ЛЕВКО. Вино дарует радость и гибель… Море дарует радость и гибель…
ОДИССЕЙ. Бедный Эльпенор… Возвратившись из аида на остров дочери Солнца, мы предали его тело погребению и водрузили на его могиле весло. Вино погубило его, но иногда в минуты слабости и даже малодушия я завидую его доле…
ЛЕВКО. Ты побывал на асфоделовых полях, разговаривал с пророком, с матерью, со своими соратниками…
ОДИССЕЙ. И со смертниками из других поколений.
ЛЕВКО. И тем не менее, ты не знаешь, где мы будем после, как ты говоришь, «нашей земной жизни».
ОДИССЕЙ. Не знаю, Левко. «Видел я там, наконец, и Гераклову силу, один лишь / Призрак воздушный; а сам он с богами на светлом Олимпе / Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи». Все, о чем я рассказывал, было на самом деле, Левко.
ЛЕВКО (с улыбкой). Но ведь одну историю о себе ты рассказывал царю Алкиною, другую — богине Афине, третью — божественному свинопасу Эвмею, четвертую — своей жене Пенелопе…
ОДИССЕЙ. После того, как я покинул Итаку и стал рапсодом, я слышал от других рапсодов столько всего разного, что давно уже не знаю, что было со мной в этом призрачном обманчивом мире, который называют действительностью, и действительно ли то, о чем рассказывают поэты, вдохновенные богиней…
ЛЕВКО. Вдохновенные богиней?
ОДИССЕЙ. Да. Ведь и ты — моя богиня, Левко. Поэтому, когда я рассказываю о том, как ты спасла меня от гнева Посейдона, я обязательно добавляю к твоему имени «богиня», и ты становишься Левкофеей.
ЛЕВКО. Ты все шутишь. Волны так или иначе выбросили бы тебя на берег Схерии, почти прямо в объятия юной Навсикаи. Я так и не поверила, что у тебя ничего с ней не было. Но чтобы обосновать мое появление, то есть появление Левкофеи, ты придумал прибрежные утесы.
ОДИССЕЙ. Ты до сих пор ревнуешь к ней? А ты уверена, что Схерия — не сказка, что она существует так же, как и наша Кефалления, а не так, как царство аида, где я встречался с Тиресием, с Агамемноном, с моей покойной матерью?
ЛЕВКО. Говорят, что Схерия — это Керкира.
ОДИССЕЙ. А разве ты не слышала, что Итаку стали называть Кефалленией, а Итакой — этот милый, бедный каменистый островок, льнущий к нашей Итаке, словно жеребенок к кобылице? А еще Итакой называют Левкаду. Случается, что и сам я уже путаюсь в этих наименованиях.
ЛЕВКО. Колесница Гелиоса уже почти погрузилась в воды морские…
ОДИССЕЙ. Рапсоды называют море «виноцветным». Теперь оно, действительно, виноцветное. А ведь там, за теми водами, в которые погружается солнце, — твоя родина, Гесперия, Левко, моя возлюбленная…
ЛЕВКО. Разве моя родина не Фивы, где я пестовала моих малюток и того винного мальчика, сына Молнии, который водит сейчас хороводы опьяненных женщин на востоке, откуда отправляется в путь по небу солнце?
ОДИССЕЙ. Может быть… Но ты явилась ко мне с запада, из Гесперии…
ЛЕВКО. Ты ведь рапсод, Одиссей… И сшиваешь воедино восток и запад, даешь людям другие имена и другие судьбы, проходишь через страну мертвых и ложа богинь и царевен, бросаешь родину, к которой так долго стремился, проводишь корабль между Скиллой и Харибдой и… завидуешь после всего этого ничтожному гребцу, а, может быть, и людям, ставшим животными…
ОДИССЕЙ. Моя богиня винная и морская, моя спасительница виноцветная. Ты не испытываешь по ней ностальгии по Гесперии?
ЛЕВКО. Не знаю… Может быть… Не знаю. Если бы я никогда не покидала Гесперии, то точно не испытывала бы никакой ностальгии.
ОДИССЕЙ. Ностальгия ведь прекрасное чувство. Не так ли?
ЛЕВКО. Да. Без ностальгии не понимаешь, что значит любовь к родине, к юности, ко всему прошлому, что значит любовь вообще, даже если все это игра воображения.
ОДИССЕЙ. Ностальгия — это хорошо настоянное вино, не так ли?
ЛЕВКО. А то любовное томление, та прекрасная грусть, которая приходит еще до того, как появится возлюбленный, что это? Не ностальгия ли, обращенная не в прошлое, а в будущее?
ОДИССЕЙ. Воистину, как вино… Заранее знаешь, что, выпив его, захмелеешь.
ЛЕВКО. А хмелеть ты не особенно желаешь… Поэтому ты и дал мне имя Левко, Левкофея, вместо моего винного имени Ино?
ОДИССЕЙ. Я люблю вино. Я преклоняюсь перед его силой и боюсь ее.
ЛЕВКО. Потому ты и не упомянул ни разу в своих песнях о юноше, которого я воспитала, о Дионисе, хотя вино он упоминает множество раз? Ни ты, ни другие рапсоды, ни тот великий аэд, который повествует о гневе Ахилла…
ОДИССЕЙ. Да, ни я и никто другой.
ЛЕВКО. А ведь именно с помощью вина ты одолел не только киклопа, но и женихов, не так ли?
ОДИССЕЙ. Да.
ЛЕВКО. Потому что вино лишает разума?
ОДИССЕЙ. Да. Сначала бодрит, а затем лишает разума. Но о Дионисе мы, рапсоды, не упоминаем по другой причине.
ЛЕВКО. Почему же?
ОДИССЕЙ. Потому, что это бог, который умирает.
ЛЕВКО. Но ведь потом он снова воскресает.
ОДИССЕЙ. О его воскресении существует столько мифов… Все это не просто, Левко. Не нужно задаваться вопросом, куда боги уходят после смерти. Критяне даже показывают на своем острове могилу Зевса. Лучше знать, что боги бессмертны. Да и люди бессмертны, если есть асфоделовые поля, Елисейские поля, Белый остров, страна Радаманфа…
ЛЕВКО. А коль после смерти есть вечные муки, то есть и вечное блаженство. Не так ли?
ОДИССЕЙ. Именно так, Левко.
ЛЕВКО. Солнце уже совсем скрылось. Оно теперь на моей родине, в Гесперии. Зато взошла звезда Афродиты, и свет ее благостен.
ОДИССЕЙ. Море уже совсем виноцветное.
Гесиод
[Гесиод — первый в греческой (и, следовательно, в европейской вообще) литературе поэт, который выступает как вполне определенная личность и к тому же сообщает о себе конкретные биографические сведения. Судя по собственному признанию, поэтом он стал благодаря своей встрече с Музами, горными богинями, которые даровали ему ветвь от древа вдохновения.
С описания этой встречи начинается одна из поэм Гесиода. Это довольно пространное описание встречи Гесиода, тогда еще бездумного пастуха-деревенщины, представлено в виде гимна к Музам, который можно было бы назвать первой попыткой (разумеется, теоретически не осознанной) изложения поэтической системы, своего рода «Поэтикой» Архаической Греции].
В отличие от более древней геликонской традиции, знавшей трех Муз (их имена соответствуют трем стадиям создания поэтического произведения: Мнема-Память, Мелета-Исследование и Аэда-Песня), у Гесиода представлено девять Муз, причем все они перечислены по имени, (хотя и без указания позднейшей специализации), тогда как Гомер взывает в «Одиссее» только к одной Музе, а в «Илиаде» даже не упоминает ее имени, называя ее просто «богиней».
Итак, говорят Гесиод и Музы.]
ПЕРВАЯ МУЗА: Эй, пастух! Ничтожество! Утроба бездумная! Желание плотское! Не прикидывайся глухим! Иди к нам. Мы тобой все равно овладеем. Все равно нашим будешь…
ВТОРАЯ МУЗА: Иди к нам! Ты выглядишь таким печальным, но мы тебя утешим! Мы приласкаем тебя высшею лаской!
ТРЕТЬЯ МУЗА: Не бойся! Мы не станем карать тебя за то, что ты подглядываешь за нами, когда мы плещемся в струях Конского источника. И когда мы плещемся в водах Ольмея или Пермесса.
ГЕСИОД: Я вожу туда коз на водопой. Я не подглядываю за вами.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Конечно же, не подглядываешь, когда водишь туда коз на водопой. Днем не подглядываешь. День — для трудов. Днем дух человеческий замирает, томимый заботами. Да и солнечный зной его обессиливает. Дух избавляется от усталости и обретает бодрость ночью. И тогда ты приходишь к ручьям, текущим по Геликону, чтобы подглядывать за нами. Для этого ты и приходишь, даже сам того не подозревая.
ПЯТАЯ МУЗА (ЭРАТО): Ты бродишь ночью здесь у ручьев, чтобы видеть наши стройные ноги, такие нежные, что одного созерцания их достаточно, чтобы наслаждаться их нежностью, мягкостью и упругостью. Ты видишь глубины груди. Ты видишь белизну плеч. Ты чувствуешь веяние, идущее от сине-черных глаз[1].
ШЕСТАЯ МУЗА: Такова уж природа человеческая: ночь сообщает влечение телу, но сообщает влечение и духу. Великая волшебница ночь. Иди к нам! Мы освежим тебя росами наших голосов*.
ГЕСИОД: Ничего мне от вас не нужно: только бы пропавшую козочку отыскать.
СЕДЬМАЯ МУЗА: Это сейчас, ночью? Когда не видно ничего, что видно днем. Впрочем, ночью видно то, чего не видно днем….
ГЕСИОД: Оставьте меня в покое. Моя забота — смотреть за козами.
ВОСЬМАЯ МУЗА: Ему нужно смотреть за козами! За козами Пан присмотрит. И сатиры присмотрят.
ДЕВЯТАЯ МУЗА: Иди к нам. Ты сам — скотина заблудшая, но мы тебя отыскали. Иди к нам, плоть бездумная. Перестань жевать, подними голову от земли.
ПЕРВАЯ МУЗА: Испей из этого ручья: его водам знакомы наши тела. Разве ты пришел сюда не для того, чтобы утолить жажду? Или ты пришел подглядывать за нашей наготой — за тем, как мы наслаждаемся родниковой свежестью и танцуем во мраке ночном?
ГЕСИОД: Я пришел сюда потому, что ищу козочку.
ВТОРАЯ МУЗА: Иди к нам! Мы покажем тебе козочку из звонкого безудержного потока[2]. Вот она, гляди! Видишь ее?
ГЕСИОД: Это не моя козочка.
ТРЕТЬЯ МУЗА: Ну, и что из того, что не твоя? Гляди, как мерцает в лунном свете ее серебристо-серая шерсть!
ГЕСИОД: Это не моя козочка. Это вообще не козочка: у нее целых три головы.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Он видит! Видит! Он способен видеть то, что не видит брюхо бездумное!
ПЯТАЯ МУЗА: Нет, он еще не видит всего! Он еще и сам не понимает, что кое-то уже видит. Он думает, что это ему только кажется.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Нет, он видит! Скажи, Гесиод, какие головы у этой козочки?
ГЕСИОД: Одна голова, вот эта, со сверкающими глазами, козья. Но рога у нее не обычные, а витые, как раковины морские с повершеньями острыми, как халибские мечи[3]. Огонь в глазах у нее, как солнечный диск в час ярости: в нем больше раскаленной белизны, чем золота.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Прекрасно! Ну, а вторая голова?
ГЕСИОД: Вторая голова (та, что с другого края) — круглая, словно шар, словно пурпурный солнечный диск на закате, но с густою гривою. Вот она разверзла пасть и показала клыки — страшные, как зубы прибрежных скал, о которые разбиваются корабли в бурю… Да это же львиная голова! И рычание из ее пасти доносится львиное: мощное, глухое и протяженное, как прощальная угроза уходящей бури…
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Да, верно, это львиная голова. Ну, а третья голова какая? Та, что в середине, между козьей и львиной.
ГЕСИОД: Третья?… Ее не видно. Там, посредине вздымается что-то, похожее на копье с огромным наконечником. Только копье это извивается… О, да это же змея!
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Да, змея. А все вместе это — Химера. Имя у нее такое, потому что в нападении она словно бурный горный поток-химеррос.
ГЕСИОД: А еще у нее крылья на мощном львином туловище, покрытом густой козьей шерстью, и с львиными лапами в змеиной чешуе.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА (обращаясь к Пятой Музе): Слышишь, Урания? Он и крылья разглядел! Он видит! Видит то, что не доступно бездумной утробе. Видит даже то, что не всякому смертному с острым зрением доступно. Мы должны, должны научить его божественным песням, мы должны дать ему дар поэзии, сделать его поэтом!
ГЕСИОД: Смотрите! Она рванулась ввысь от земли — эта коза, этот лев, этот дракон, это чудище, эта Химера! Она взмыла в небо, она летит-плывет среди созвездий… Но, нет, это уже не она летит: летят ее звезды. Химера рассыпалась на звезды, и они движутся сами по себе…
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): А куда они движутся?
ГЕСИОД: Вон туда, в северную часть небосвода… Там какое-то скопление звезд, напоминающее меч … и еще что-то.
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): Что же, Гесиод?
ГЕСИОД: Будто какой-то герой, замахивается мечом.
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): Что еще ты видишь близ этого героя, Гесиод?
ГЕСИОД: Я вижу… Вижу какую-то девушку… С воздетыми вверх руками… Она словно прикована цепями к какой-то стене или к скале…
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): Прекрасно! А что там еще?
ГЕСИОД: Внизу, у ног девушки что-то огромное, округлое и непонятно страшное… Тело девушки с воздетыми вверх руками изогнуто, словно в ужасе: она словно старается отпрянуть от этого огромного… Огромное словно угрожает девушке, а герой угрожает этому огромному мечом, чтобы защитить девушку…
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): А где же Химера?
ГЕСИОД: Ее больше нет. Ее звезды сменили свое положение и теперь распределились между этими тремя образами… О, я понял! Я понял, понял, понял!
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Что ты понял, Гесиод?
ГЕСИОД: Я понял, что это огромное, испугавшее девушку, есть морское чудище, Кит. Сказка оживает среди созвездий. Девушка, которую приковали цепями к прибрежной скале, отдав на съедение Киту, — либо эфиопская царевна Андромеда, либо троянская царевна Гесиона, а от чудовища избавляет ее либо Персей, либо Геракл.
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): Но кто же? Персей, спасающий Андромеду, или Геракл, спасающий Гесиону?
ГЕСИОД: Персей возвращался тогда в Элладу с головой Медузы Горгоны, Геракл отправлялся тогда в страну амазонок за поясом Ипполиты… Стало быть, это Персей! А странный предмет из четырех звезд в левой руке Персея — голова Медузы.
ПЯТАЯ МУЗА (УРАНИЯ): В таком случае два звездных образа над Андромедой, которые словно наблюдают за ее спасением…
ГЕСИОД: Это родители Андромеды — Кефей и Кассиопея!… О, как это прекрасно — видеть, что вечные и неподвижные звезды обретают вдруг жизнь, становятся родителями и детьми, влюбленными — мужчиной и женщиной, свирепым чудовищем, доблестным героем, прекрасной девушкой… Небо вокруг них исполняется отважного порыва, угрозы, страха, восторга, сострадания, ликования… О, как это прекрасно, Муза. Ты даешь вещам имена, а вместе с именами даешь не только жизнь, но и бессмертие…
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА: Это и есть творение — поэзия.
ГЕСИОД: Тогда поэзия и есть величайшее счастье. Я любил землю, любил ее во всякое время года, под любым созвездием. Я любил чувствовать, как она радостно пробуждается весной, полная юных сил, и сам пробуждался с ней, и сам чувствовал в себе юные силы. Я любил чувствовать, как летом она вся пылает от желания все новых и новых ласк, изнуряющих зноем, и от созревающих в утробе ее плодов, наслаждается от того, что серп жестко и остро срывает с лона ее созревшие колосья. Я любил чувствовать ее хмель отдохновения осенью со рдеющей радостью сладкого винограда и неопытным обещанием молодого вина. Любил видеть, как она погружается в сон зимой, полная блаженной усталости и тихой радости, потому как она исполнила свое предназначение, питая людей и животных, и даруя им, пусть даже временно, ощущение бессмертия, благодаря прожитому году и уверенностью в предстоящей юной весне.
Я любил землю во всех ее возрастах и в моем собственном труде на ней. Но… Я оказался лишен радостей общения с землей — брать и давать, я оказался лишен моей земли из-за алчности и корыстолюбия: алчным был мой родной брат, корыстолюбив и бессилеи. Я познал, что значит наивная честность и кровожадное бесчестие, познал, что богиня Правда, возвышенная в наших мыслях и никогда не зримая, не только восседает одесную Зевса где-то на вершине далекого Олимпа или еще выше, но и появляется каждый день рядом с нами и даже в нас самих в радости ее присутствия и в горести ее отсутствия, в нашей повседневной жизни.
У меня отняли мою землю, мой дом. У меня не осталось ничего, и даже козы, которых я пасу здесь, не мои: пропитание моей бездумной утробы зависит от травки, которую щиплют мои животные на склонах Геликона, и от воды, которую они пьют из Конского родника, из Ольмея и Пермесса.
Но вот пришли вы, посмеялись надо мной, показали мне Химеру, мысли мои помчались вслед за ней к звездам, мир снова исполнился радости и бодрости, а я ощутил счастье.
ВТОРАЯ МУЗА: Мы ведь тоже пришли сюда с высот Олимпа, где пребывают высшие боги, а Правда восседает одесную Зевса.
ЧЕТВЕРТАЯ МУЗА (Пятой Музе): Он видит! Он видит, Урания! Он уже не грубая деревенщина, не утроба бездумная. (Всем Музам.) Дадим ему ветвь от древа вдохновения! Обучим его нашим песням!
ПЕРВАЯ МУЗА: Дадим ему ветвь лавра? Совсем недалеко отсюда вздымает свои главы Парнас — владения бога-солнца Аполлона, грозного убийцы. Однажды там тоже заблудилась отбившаяся от стада козочка, и ее пастух тоже отправился на поиски. Пастух нашел козочку у расселины со странными испарениями: козочка выделывала странные прыжки, издавала взволнованное блеяние, а пастух выкрикивал какие-то непонятные слова. Узнав об этом, к расселине пришли жрецы из стоявшего неподалеку святилища Аполлона. Там же оказалась и девушка из ближнего селения. Девушка вдохнула испарений, пришла в исступление и тоже стала выкрикивать какие-то слова — непонятные для простых людей, но ясные для жрецов. Эти слова были предвещанием грядущего и изъявлением воли Аполлона. Так на Парнасе возникло прорицалище. Испарения исходили от сраженного давным-давно Аполлоном ужасного дракона Пифона. Жрицу, которая выкрикивает непонятные никому, кроме жрецов, волю Аполлона, назвали пифией. Затем, спустя годы испарения, да и сама расселина вдруг исчезли без следа[4], но пифия продолжала изрекать то, что внушал ей бог: в исступление она приходит уже не от таинственных испарений, а от того, что жует листья от священного древа вдохновения.
Неужели ты желаешь, чтобы этот пастух (да, пока что он еще пастух) тоже впадал в такое странное состояние и тоже стал прорицателем, сестра? Неужели ты желаешь этого, Гесиод? Не боишься впасть в божественное неистовство?
ГЕСИОД: Нет, не боюсь. Мне не нужно всесокрушающего вдохновения: я прочно стою на земле и уверенно ступаю по ней, потому что знаю, что значит трудиться на земле. Но я знаю, что все труды земные должны происходить согласованно с движением звезд. Я знаю, что нужно смотреть и на звезды и видеть не только их пользу, но и их красоту. Дайте мне ветвь древа вдохновения, богини Геликона.
МУЗА: Зачем она тебе, Гесиод?
ГЕСИОД: Чтобы забывать земные скорби, забывать гнетущие земные заботы и Неправду[5].
МУЗА: Ты верно сказал, Гесиод: давать вещам имена — значит давать им не только жизнь, но и бессмертие… Это и есть поэзия — давать вещам их истинные имена. Пусть даже они убраны всяческими прикрасами, только бы они соответствовали истине. Истинные имена изменяют все: достаточно найти верное имя, и вещь существует*.
* Обычные люди (normali) погружены только в одно видение, а поэты могут изменять видение: они видят вещи в совершенно ином виде, но то, что видят поэты не менее реально, даже если видят обыденное и говорят об обыденном — видение поэта зачастую более реально, чем видение обычного человека. Поэт видит все словно в некотором зеркале, где одни подробности просматриваются слишком тускло, а другие — слишком ярко. В этом отличие поэта от пророка: пророк будущее не создает, а только видит его заранее, видит заранее некоторые его черты. Поэт же творит сущность будущего.
ГЕСИОД: Только бы не захмелеть мне слишком от восторга, наблюдая Химеру, не растерять моих козочек.
МУЗЫ: Мы будем встречаться с тобой, Гесиод, волшебными ночами, здесь, на склонах Геликона. Музы должны бывать среди людей, но затем отрешаться от людей. Так ныряльщик вспоминает о красотах подводного мира, уже возвратившись на воздух и не подвергаясь опасности погибнуть в глубине. Равно, как и поэт: для поэта отождествить себя с людьми — значит уснуть духовно навсегда.
ГЕСИОД: Это напоминает мне хищников: хватать добычу, а затем питаться добычей в логове. Но вспоминают ли лев или орел о том, как проходила их охота, как вонзались клыки или клюв в добычу?
МУЗА: Об этом ты и расскажешь в песнях, которым мы обучим тебя, Гесиод. Расскажешь обо всем — как возник мир, и как возникли боги, каковы были поколения человеческие, как боги сочетались со смертными женщинами, и том, как нужно чтить землю, возделывая ее, как согласовать свою жизнь на земле с законами земли и неба, как и за что чтить богов и Правду.
ГЕСИОД: Но как я могу рассказать об этом? Я слаб в речах, у меня нет восторженного вдохновенья, которое дает силу воспевать красоту доблестных деяний и ужас грозных свершений. Сейчас, когда мы разговаривали, благодаря вам, я увидел Химеру, но без вас… Чтобы рассказывать людям обо всем, что может быть песней, мне нужно чувствовать ваше присутствие. Сейчас время волшебницы-ночи, но днем, когда вы не сможете явиться мне на Геликоне… Дайте мне ветвь от древа вдохновения…
МУЗА: Мы дадим тебе ее, Гесиод, потому что ты уже познал Правду и Неправду. (Подходит к лавру, берет его за ветку и наклоняет дерево. Затем обращается к другой Музе). Придержи эту ветвь, Талия. Я сломаю ее для тебя, Гесиод. Она будет для тебя напоминанием о нашей встрече, а ее горьковатый пьянящий запах — напоминанием о том, что все события имеют начало и конец, и красота, даже самая нежная, неизбежно жестока, потому, что она преходяща. Она будет для тебя как скипетр — символ власти басилея, жреца, глашатая, вещающего нечто, обладающее особой силой. Повествуй о том, что было, чтобы прошлое стало вечным. О том, в какой страшной борьбе созидался мир, сколько соблазнов появлялось в мире и как наивно пищал соловей в железных когтях ястреба, доказывая правду.
ГЕСИОД: Неужели, древо вдохновения — это самый обычный лавр, скромный лавр?
МУЗА: Да, это лавр, священное древо Аполлона. В этом древе — его скорбь по утраченному. Он хотел любить нимфу, которая казалась совсем простой девушкой из горного селения — с серо-зелеными глазами и в легком хитоне такого же цвета. Но богу простая любовь недоступна, и девушка стала лавром. В колыхании ее листвы и в легчайшем телесном запахе — радость познания и скорбь невозможности удержать ее навсегда.
Возьми, ветвь от древа вдохновения, Гесиод.
Примечания
[1] Так говорит Гесиод о женской красоте.
[2] Химерр (χείμαρρος) – слово, созвучное названию сказочному чудовищу «химере», обозначение горного потока, а его корень созвучен слову χειμών зима и зимняя буря.
[3] Халибы – полулегендарный народ, обитавший где-то в области нынешнего Закавказья, славился добычей и искусной обработкой особого металла – «халибской стали».
[4] Эта расселина не обнаружена до сих пор, несмотря на все усилия археологов.
[5] λησμοσύνην τε κακῶν ἄμπαυμά τε μερμηράων (Теогония, 55): так у Гесиода выражен смысл поэзии.
