СЕМЬ ИСКУССТВ

Изменилась — и это за какую-то неделю! — и его манера говорить с сослуживцами. Неясно даже, неужели он не понимал, что возвышение его мало того что вполне незначительное — в конце концов, каждый может отыскать значительность даже там, где ее другие и не видят — но ведь оно еще и кратковременно и преходяще, в чем никакого сомнения быть не может.

Владимир Торчилин

ПОРТРЕТ МЕРЗАВЦА В РАСЦВЕТЕ ЛЕТ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

НОЧЬ В АФИНАХ

Аэропорты меня всегда просто завораживали — и тогда, когда это были всего лишь небольшие зданьица с одним помещением и для прилетевших и для улетающих, кассиршами прямо в зале и выходом в чистое поле, где стояли в ожидании пассажиров самолеты, и не надо было проходить никаких досмотров, и посадочный талон рвал контролер как какой-нибудь простой автобусный билетик, и сейчас, когда они превратились в набитые бесконечной технической всячиной роскошные дворцы с разными этажами для прилета и отлета, с длиннющими очередями на проверку багажа и с такими бесконечными магазинами и ресторанами, что иногда кажется, что ты и не в аэропорту, а в центре какого-то современного и несомненно процветающего города. И никогда не надоедает, приехав задолго до посадочного времени и устроившись в каком-нибудь уютном уголке, смотреть то на бесконечную толпу разнообразнейших граждан всех возможных рас, народов, и одеяний, объединенных в недолговременную общность — до прилета в пункт назначения и выхода наружу в остальной мир из другого аэропорта — гордым именем «авиапассажиры», то на поле, где вперемешку — от многоэтажных гигантов до коротеньких птичек в четыре окошка — выстраиваются в очередь на взлет самолеты и один за одним исчезают или в облаках, или в бездонной голубизне неба, или даже просто в ночи.

Конечно, всякое бывает — задержки, опоздания, даже отмены рейсов — и в тот момент, когда это случается и безликий голос во всеуслышание объявляет городу и миру, что ты влип как-следует и тебе придется томиться в своем уголке до наблюдений еще часов пять или шесть или даже коротать ночь до следующего утреннего вылета в ближайшей к аэропорту гостинице, то, конечно, злишься, считаешь, как быстрее бы поездом или автобусом успел — особенно если лететь-то всего час-полтора, но до места все-таки рано или поздно добираешься и, даже если приходится слегка перетасовать назначенные, но по вине задержки пропущенные встречи, то почему-то связанные с этим переживания и раздражение быстро забываются, и вот уже ты опять готов к полету, а перед ним — к новому погружение в этот аэропортный мир, странный и слегка мистический — вне времени и в экстратерриториальном пространстве объединяющий и наделяющий равными правами людей с любыми паспортами, разве только на выходе эта временная общность слегка разбивается появлением отдельных очередей на паспортный контроль для аборигенов той страны, куда аэропорт выпустит прилетевших.

Интересно, кстати, смотреть на людей и на прилете — по-видимому, еще не успев полностью отделаться от временных привычек, приобретенных в аэропортном и самолетном пространствах, они ведут себя несколько странно. Ну вот, например, вы никогда не обращали внимания (и, наверняка, поддавались этому сами), что все выходящие в зал, набитый встречающими, даже те, кто твердо знает, что никто их встречать не должен и не будет, но все равно жадно шарят глазами по табличкам с именами, которые держат в руках присланные встречать только особо избранных водители лимузинов? Зачем? Надеются на то, что «а вдруг…» или просто из интереса смотрят, не попадется ли на глаза похожая или даже такая же фамилия? В общем, все равно странно…

А уж в самих-то аэропортах истории случаются, каким за стенами аэропорта и не бывать — то ли и правда там пространство особое или настроение особое — вот и видится то, чего нет. В тот поздний вечер я застрял в аэропорту Афин. Сейчас уже даже не помню точно, почему — вроде бы, стыковочный рейс на утро перенесли. А было еще только восемь вечера предыдущего дня. Ночевки не предложили. Выдали какой-то талончик на скидку в «Софитель», что прямо через дорогу от терминала. Сунулся, но там даже со скидкой столько, что семь часов и пободрствовать показалось не так уж страшно. Но только, как оказалось, поначалу. Так что часам к десяти, особенно, с учетом предыдущего рейса, который продолжался почти девять часов, да еще с отменной болтанкой, я уже готов был хоть на полу улечься, да только народу вокруг толклось столько, что на полу точно бы затоптали. И тут меня вдруг осенило, что в любом приличном аэропорту прямо внутри должна быть какая-нибудь мини-гостиница или хотя бы зал отдыха — к месту вспомнил, как в амстердамском аэропорту я в такой как-то ночевал. Останавливаю какую-то работницу со служебной биркой на груди и спрашиваю, где тут у них зал отдыха или отель. «Отель, — говорит, — напротив», и показывает мне через окно на уже знакомый «Софитель», а вот про такой зал в здании терминала она не в курсе. Правда, она и работает здесь недавно.

Ну ладно, ищу кого-ни будь со стажем работы побольше. Мужика нашел. Он говорит, что был такой зал когда-то, но его, вроде как, закрыли. У уборщицы спрашиваю — эта-то, думаю, должна знать, потому как везде полы моет. У нее с английским похуже, но меня, кажется, поняла и махнула рукой в сторону какого-то удивительно малолюдного перехода. Я по нему и пошел. Переход этот сначала повернул, а потом раздвоился, народ практически исчез, а уж служителей, чтобы проконсультироваться, вообще в поле зрения не попадалось. Так что пришлось брести наугад. Бреду, бреду и от усталости мне уже кажется, что переход этот вообще конца не имеет, а только становится все безлюднее и как-то запущеннее. Только мусор по нему вывозить. И света все меньше — лампочки даже не через одну, а через три на четвертую горят.

И вдруг — глазам не верю! — заканчивается этот коридор стеклянной дверью, через которую мне видно девушку в синей униформе за столиком, а за ней в зыбкой полутемноте то ли кресла, то ли диваны короткие, и на некоторых полулежат люди. Вот оно! — думаю. Толкаю дверь — в правда оно. Чего его только в такую даль занесло. Но, с другой стороны, не в середине же терминала людей спать укладывать. Объясняю — так мол и так, нельзя ли у вас несколько часиков перекантоваться? Девица с лицом в тени, так что даже черт не разобрать, как-то безразлично показывает рукой себе за спину — иди, дескать, располагайся, и все это ни слова не говоря. Иду, никто из уже сидящих в мою сторону даже головы не повернул. И выглядит этот зал со слабым синеватым светом, неподвижными фигурами в креслах, и рядами сидений, теряющимися в колышущемся сумраке как какое-то кладбище зомби из фильма ужасов. Но мне уже все равно — скорее бы только сесть, вытянуть ноги, положить голову на спинку кресла и спать, спать, спать…

Нашел свободное местечко, плюхнулся, сумку ногами прижал, на часах будильник на пять утра выставил и вырубился, как молотком ударенный. Проснулся от будильника, убедился, что ничего вокруг меня не изменилось, и к выходу. Девица за столом, похоже, все та же сидела, на мое «до свидания» не ответила, опять только рукой махнула — вали, дескать, и вот я снова в уже знакомом коридоре, только что раскручиваю все обратно — иду, и постепенно и лампочек больше становится, и сам коридор почище и поприличнее делается, и людей навстречу все больше попадается… Так обратно к центру терминала и вышел. Ну а там уж и до посадки всего с полчаса, и рейс вовремя, а через три часа уже и дома.

Ну, слетал и слетал — делов-то. Я уже и забывать начал — столько новых поездок за пару лет добавилось. А тут приятель говорит, что вот летел намедни через Афины, и стыковочный рейс отменили, так что пришлось всю ночь на каком-то жестком стуле кантоваться, поскольку на «Софитель» денег жалко было.

— А чего ты в зал отдыха не пошел? — спрашиваю.

— Какой там зал отдыха, нет у них такого — у всех спрашивал, даже у начальника смены. Был, сказали, когда-то, да давным-давно закрыли. Лет восемь-десять всех в «Софитель» посылают.

«Вот дела, — думаю, — а где же я ночевал-то?» Но приятелю не рассказываю, чтобы глупо не выглядеть. Дай, думаю, на Интернете погляжу, кто из нас прав. Он прав оказался! Никакого зала отдыха на плане терминала нет и в помине. Вот так…

Ну и что это было?

Люблю аэропорты…

В ЧЕМ ЖЕ ДЕЛО?

Дело даже не в том, что я женат, а она замужем — как говорит один мой приятель: «Дело не в том, что по жопе кнутом, а дело в том, что больно!» Так что наша семейность тут не при чем, да и кого в наше время такая ситуация удивить может, даже анонимки на этот счет писать перестали — и парткомов нет и вообще привыкли, а у нас, к тому же, свои извинения есть: у нее муж намного старше, у меня жена болеет много, но люди мы, при всем при том, разумные, и никаких резких перемен в жизни мы не планируем — не важно, старше там или болеет, но дом, дети, быт сложившийся, и пятый десяток уже вот-вот менять пора. Но вот уж то, что есть, может, хотя бы, хорошо быть? Раз уж так все повернулось, должно нам вместе хорошо быть или нет? А тут все так, да не так, и толком понять не могу, в чем же дело…

Первый раз я ее увидел, когда она с приятелем моим из соседнего отдела курила. Только и всего, что новое лицо — так сказать, появилась на набережной новая дама с сигаретой — и у приятеля больше для порядка спросил, кто такая. «Так, — говорит, — пришла к нам недавно из дружественной фирмы. Милая дама, только грустная какая-то». Ну, грустная, так грустная, мало ли у кого какие проблемы. Встречаемся иногда на лестнице, или в отделе информации, или в раздевалке — даже не здоровались, пока нас этот самый приятель друг другу на лестнице не представил, когда все трое случайно на одном пролете столкнулись. Да и после этого только кивали друг другу, как соседи в многоквартирном доме — не поздороваться неприлично, тем более что лицо, вроде, знакомое, а кто это — Б-г его знает.

Так вот и шло у каждого своим курсом. И дошло до летних отпусков. Точнее, до их окончания. Я только в отделе появился — без малого месяц по лесам проваландался, любим мы с другом от цивилизации отрываться; палатка, ружьишко, костер по вечерам, дело известное — но дело не в том, что одичал за месяц, живых баб не видел, нет, но тут и правда было, на что поглядеть — да, но это я чуть вперед забежал — так вот, попросили меня, пока сил отпускных не растерял, в архив кило сорок старых бумаг перетаскать, комнату расчищали. Вышел я с этими тюками из подъезда — архив у нас в соседнем корпусе — и чуть не рухнул: к подъезду подходит — она не она — богиня, царица, валькирия, не знаю, кто там еще есть — тоже, видно, только что с отдыха приехала, еще городом не запылилась — голова вскинута, грусти в лице и в помине нет, и оно такое нежно-коричневое — мать мне в детстве карамельки из плавленого сахара делала — тот же цвет, глаза синие прямо светятся, кофточка на ней такая без рукавов, и плечи такие же загорелые, как лицо, видны. Тут только я разглядел, какая она высокая и какие у нее ноги длинные — в общем, пропал мужик.

Я хоть от женщин не шарахался, да и они от меня тоже, а тут растерялся. Проблеял что-то насчет того, как там Толик поживает — тот самый, что нас познакомил, даже не сумел ей ничего приятного сказать. Но, думаю, она сама мое восхищение и сама заметила, к тому же наверняка я не первый на нее глаза пялил. В общем, тут же я вспомнил, что мне в их отделе справку какую-то должны дать… и началось, как положено. То мне там справка нужна, то просто мимо прохожу, то Толика давно не видел… Хорошо еще, что у меня хватает ума понять, что слишком явно переть нельзя — и даже не потому, что на отпор боялся нарваться, пусть бы она меня даже и отшила слегка, но мне так глаза запорошило, что я уже и пять слов вперед думать не мог, только бы ее глаза и плечи видеть — нет, я понимал, что уж больно много народа на нас смотрит. И фирма, как ни крути, одна, и значит, пусть даже все к таким делам и попривыкли, а все равно, чуть что, сразу такие беседы пойдут — не отмоешься. Мне-то, в общем, ничего, а женщины к такому чувствительны. Поэтому я и остальным, что рядом с ней работают, улыбаюсь и комплименты делаю, и с ней самой не то чтобы очень серьезно, а так, вроде бы, даже слегка с иронией — что-нибудь вроде: «О, мадам, как вы сегодня мне Брунгильду напоминаете, особенно в профиль, жаль только, что мне в Зигфриды уже не пробиться!» — хотя сам вовсе и не уверен, что у Брунгильды именно с Зигфридом что-то там такое было, да, к тому же, пытаюсь у окружающих создать впечатление, что мы с ней чуть не с детства знакомы, можно сказать, в одной ванночке купались. Она — ничего, не то, чтобы поощряет, но и не возмущается и игру мою, вроде бы, даже поддерживает. Во всяком случае, в самозванстве меня не уличает и даже какую-то несуществующую тетю Машу вспомнить согласилась. Улыбается при этом.

Так что скоро все уже перестали внимание обращать, как я ее под ручку принимаю в коридоре — мало ли о чем там друзья детства могут шушукаться. А у меня, честно говоря, как только я почувствую под пальцами ее кожу, так от желания в голове прямо мутно становится. Никогда со мной такого не было. Даже не слушаю толком, что она говорит, а только думаю, сколько еще смогу ее за руку подержать и как оно будет, если я ее за плечи этак по-дружески возьму — прямо хуже, чем в семнадцать лет, а мне-то уж не семнадцать и даже не тридцать семь, да и она не девочка — все прекрасно понимает. Ну, походили так по коридорам некоторое время и я набрался решимости и вроде бы с шуткой, но достаточно прямо ей говорю, чего мне, собственно, хочется. Была, думаю, не была, чем я плох? Да и у нее что-то такое в глазах есть. Но все равно, нервничаю — вдруг свечку даст — одно дело в коридоре за талию себя позволить поддержать, а совсем другое… ну, сами понимаете.

Как и положено с женщинами, я ее реакции не угадал! И не возмутилась моей идеей, и не одобрила ее так сразу, а высказалась в том смысле, что в принципе она против ничего не имеет, и было в ее жизни всякое, и вообще, абстрактно, то есть ко мне не применительно, все это могло бы ей быть и по душе, но вот чему она так и не научилась, так это относиться к подобным отношениям вот так по-деловому — посмотрелись, договорились и пошли либо домой к кому-то, если там вторые муж или жена в командировке, или к какому-нибудь доброму другу или подруге, которые ключи оставят, а сами на пять тридцать в кино подадутся, или даже в гостиницу — нет, ей чувство такое нужно, чтобы постель и не главное, а так, сбоку припеку, а главное — это она сама, ну, в том смысле, что не только и не столько ноги ее, или плечи или еще что, а именно она сама, ее личность, ее интересы и все такое прочее, хотя я в общем и целом человек милый и если бы не был так отчаянно прозаичен в своих желаниях и манерах, то мог бы рассчитывать на иной прием. Вот так! Ну, в деталях я это потом в голове восстановил, а поначалу только и запомнил, что, на ее взгляд, я — человек милый и могу на что-то рассчитывать при другом подходе. Но, думаю, подход-то мне менять уже поздно, а то выйдет, как будто я под ее слова подлаживаюся, еще хуже может выглядеть и неискренне, да к тому же, разве я виноват, что когда такую красоту видишь, то в душу и лезть-то неохота — еще неизвестно, что там нароешь в душе этой, одно слово — потемки… Но шутки шутками, а остановиться уже не могу, как приворожила она меня — и день за днем все свое долдоню, слова, правда, стараюсь разные произносить, чтобы не наскучить совсем. А она ничего — слушает, и мне все больше и больше кажется, что дело на лад двигается. И загар этот летний с плеч все не сходит — глаз не оторвать.

Какое-то время так и идет, а потом, чувствую, пора от абстрактных рассуждений к конкретным предложениям переходить. Перехожу — предлагаю как-нибудь ко мне в гости заехать, когда ее муж сильно ждать не будет, поскольку семья моя как раз в отъезде. Не соглашается, но не категорически, а так, со смешком, да к тому же намекает — или показалось? — а то я уж совсем обалдел, и когда с ней говорю, то мне бы хорошо основной мысли не потерять, а уж намеки, так и не до них — что вот если бы где на нейтральной территории, то еще подумать можно бы было… Но даже если намек и был, то у меня все равно с этим делом глухо — все друзья семейные, ни у кого даже в отпуске квартира пустой не бывает, обязательно кто-то из родни в столицу с визитом нагрянет, в гостиницах тоже знакомых нет, да и не уверен я, что даже по нынешним свободным временам так легко где-то номер на пару часов снять. Так что продолжаю свою линию гнуть, откуда только терпение берется. Посмеивается, посмеивается, но, видно, и сама слабину дает.

В общем, в конце концов смотались днем с работы по одному, встретились у метро, приехали-таки ко мне… Но, в первый раз ничего такого не было — слишком долго разговоры говорили, перейти от болтовни к делу трудно, ей, во всяком случае, да и я разнервничался как-то, так что форсировать не стал, лучше, думаю, еще подождать, раз уж столько ждали, чем заради одного раза все испортить. Ну, потрепались, пообнимались, поцеловались, как школьники, да и обратно к станку. Но тут уж и второй визит себя ждать не заставил. Что было, о том говорить не положено. Было, однако, все, как надо и даже больше и для меня, и для нее. И все, как в сказке пошло — где второй визит, там и третий, а где третий, там и четвертый — разные возможности находили… Вроде бы, все пошло обычным путем — как у всех.

И тут я довольно скоро замечаю за собой странную вещь — ну, казалось бы, что еще надо — что хотел, то получил, но, чувствую, что чем больше видимся, тем больше я начинаю о ней думать. И вовсе не под тем углом, как бы поскорее опять в гости принять, а просто о ней. До первых-то разов желание глаза застило, о чем она говорила, вообще толком не понимал, а тут разговоры всякие начались — друг к другу попривыкли, дорога туда, дорога обратно, да и там, где бывали, тоже время находилось, не молчать же. И, чувствую, мне разговоры эти нравиться начинают, и она мне нравится, даже когда я за плечи ее не держу. Так что даже иногда подумывать начинаю, что не кончать ли все это дело, пока совсем не затянуло, чтобы жизнь уж слишком не усложнять, хотя, как остановиться, и представить себе не могу. Или…

В общем, махнул рукой — пусть будет, как будет, и провожу с ней все больше времени, когда она тоже может, конечно. Так что идет это все теперь у нас на новом уровне — для меня, конечно, хотя, надеюсь, что и для нее тоже. И тут, вижу, начинается у нее на меня какая-то странная реакция — до себя допускает, как прежде, не на любое слово огрызается, фыркает, как-будто все время чем-то недовольна. Я и так, и эдак — нет, все только хуже становится. Звоню, к примеру, поговорить, а она в ответ — некогда, мол, чай пьет. Ну и что ж это получается — мужик, с которым отношения, у нее по важности где-то за чаем идет? И еще целый набор в том же роде. Не выдержал, собрался весь и говорю, что если ей надоело все или ко мне интерес пропал, чтобы больше не сказать, то лучше уж сразу выговорить и остановиться, чтобы друг другу нервы не тянуть — не дети же, в конце концов! Молчит, улыбнулась, лизнула меня в ухо, благо в коридоре никого не было, и обратно в комнату нырнула. Я поплыл, конечно, думаю, что все в порядке, мало ли что за загибы у нее бывают. Ничего подобного — как было, так и есть, больше того, уже каждое свидание приходится по неделе выпрашивать: все у нее причины, дела домашние, дела рабочие, встречи с подругами, парикмахерские, черт знает еще какие поводы. Сам себе противен, но остановиться не могу. Опять прижал ее при случае к стене, снова что да зачем разбираюсь. А она злится — хватит, мол, с нее мужа отношения выяснять. В чем же дело тогда?

Ну, слово за слово, разговорил ее все же, и вот какая картина странная вырисовывается — пока дело интимом ограничивалось, то все в порядке было, а раз уж меня дальше потянуло, то тогда ее заедает, почему я с самого начала не ее душу чудную и ум оценил, а на загар да на плечи польстился, и, вроде, как она это вспоминает, так ее просто злоба душит, хотя со мной ей и нравится, но тем более не должен я таким животным быть. Больше того, раз уж у нас дальше постели пошло, то теперь ей неприятно, как по-деловому это у нас происходит, и она мне еще когда говорила, что ей большего надо, но теперь уже поздно по-новому начинать, вот она из-за этого себя некомфортно и чувствует, и меня за это винит. Ничего себе… Как будто я виноват, что путь свой в обратном направлении прошел — я ведь, когда ее перед подъездом после того отпуска встретил, даже имени ее толком не помнил, какая уж там душа. Потом уже, что к чему, разобрался помаленьку. Так что здесь плохого — разобрался ведь! А она наоборот — сначала прогулок при луне ждала, а потом решила, что я и без прогулок неплох, так что теперь новый этап начинать не хочет — он, дескать, будет ей отступничество от собственных принципов напоминать. А кто виноват? Я, разумеется! Вот и получаю полной мерой…

А уж если я совсем завожусь, так она меня привычным путем лизнет в ухо, я опять, как ягненок, блеять начинаю. Так и идет потихоньку. Надо ж, как бывает — жили, жили, да ролями и поменялись — она высоких чувств поначалу хотела, а теперь на меня злится, что я не вовремя этими чувствами обзавелся, а я хотел, как попроще обойтись, а теперь, похоже, даже от выяснения отношений удовольствие получаю. Но это я так, больше умом соображаю, а в душе все равно понять не могу — вот она, вот я, обоим жить да радоваться, не так уж много времени и остается, в чем же дело тогда? Ну ладно, была бы она собой пострашнее, я бы, может, чего и понял — действительно, тут и душа может на первое место выйти. А так — все при ней! Какая разница, что я первым разглядел — плечи или душу, раз в итоге до всего докопался. Господи, кто б ответил-то, а?..

ПОРТРЕТ МЕРЗАВЦА В РАСЦВЕТЕ ЛЕТ

Устами лицемер губит ближнего своего,
но праведники прозорливостью спасаются.
Притчи 11:9

— Собственно, о том, что он мерзавец, пожалуй, мало кто знает, разве что несколько замешанных в эту историю, да я, из интереса к характерам нетривиальным, — неторопливо говорил Николаша, сидя в глубоком зеленом кресле с мягкими ручками и высокой спинкой, несколько даже нависавшей над его головой, тогда как мы трое расположились на столь же зеленом длинном диване перед низким столиком с парой бутылок сухого и непритязательной закуской, сооруженной нами самими, поскольку женам в таких беседах, по нашей привычке, места не находилось.

Я даже не помню, когда мы начали так собираться. Странно — и заняты все, и с семьями, и командировки, а вот как-то ведь стягиваемся каждый раз и сколько лет уже. Мы еще студентами сошлись — любили вот так поговорить, нет, не сплетничать — что меж нас четырех, то как в могиле, за годы проверено, а просто интересно обсудить, какие такие дела в нашем свете происходят и с чем их едят. Дальше — больше, начали уже сами для себя по поводу разных жизненных ситуаций разбираться. Так сказать, не просто кто и что, но еще и зачем и отчего. Вроде и не по нашей части — все мы от психологии куда как далеки, а все равно интересно, так что каждый все мало-мальски достойные истории в себе копил, чтобы вот в такой вечер друзьям рассказать, покатать от одного к другому, подумать, как люди устроены. Самый старший из нас, всем нам лет двадцать тому назад прививший теперь уже, наверное, пожизненную любовь к гофманиадам, когда-то в шутку назвал нас Серапионовыми братьями — сколько их уже было — и вот вам еще одни. Посмеялись, посмеялись, ан возьми и приживись эта любовь к круговым рассказам, даже ритуал какой-то появился. Вот и сегодня черед рассказывать пришел Николаше, откровенно работавшему под гофманского Лотара, который так чужд был всякому филистерству, изгонял мистику и обосновывал все происходившие в его повествованиях перипетии исключительно положениями рациональными, выводимыми из свойств натуры человеческой — а каких только свойств у нее, натуры этой, нет!

— Интересно, — продолжал рассказчик, — что вся эта история вообще возникла прямо-таки на ровном месте, на первый взгляд, во всяком случае, и не случись она, никто бы так и не узнал, кто чего стоит, хотя, впрочем, в будущем все равно как-то проявилось бы, но, все же, проявилось именно тогда.

— Фирму нашу вы все знаете, так что рассказывать не буду, они все между собой более-менее похожи, как счастливые семья, что бы там в глубине ни творилось. И наша такая же. Люди приходят, уходят, оседают, прирастают, спорят, дружат, склочничают и делают дело, хотя начальству почти всегда кажется, что делать его можно было бы и лучше. Но это вряд ли. Во всяком случае, применительно к нам. И вот на таком — не то чтобы спокойном, но уж, во всяком случае, привычном фоне — вспыхивают вдруг истории, в которых все привычное начинает видеться по-иному.

— Ну так вот, в нашем вычислительном отделе — все, как положено, компьютеры, огромные мониторы, гудящие железные ящики загадочного назначения — а он у нас один из основных, поскольку в придачу к обычным задачам у нас еще и проектировочных вычислений хренова туча, работали два приятеля. В самой поре ребята, в расцвете, так сказать, лет — в районе тридцати пяти. Работали уже порядочно. Один — назовем его Стасом, чуть дольше, на год, примерно, а другой — пусть он Женей будет — соответственно, чуть меньше, и приглашен он был начальством с подачи именно Стаса, поскольку они приятельствовали еще с университетских времен. Стас — такой видный парень, высокий, симпатичный, спокойный, правда, глаза несколько портили — маленькие и мутные, мне всегда злыми казались, а может это мне теперь так кажется — но за очками, а очки он носил такие массивные, слегка затемненные, и снимал их редко, обычно видно этого не было. Солидный такой — для докладов, представительства — его часто для таких целей и использовали. И работник, конечно, как надо — и умен, и знающ, и организатор хороший — он со своей группой всегда на виду был. Женя, им приведенный, попроще был — шутник, весельчак, на мальчишку похож — невысокий, худощавый, волосы копной, и все норовит даже на дирекцию в ковбоечке и джинсах проскользнуть, хотя директор и морщится. Но что касается работы — тоже высший класс. Так что в отдел Женя хорошо вписался. А что они такие разные со Стасом — то даже и неплохо, все мы знаем, что из таких именно пар и приятели хорошие получаются и рабочие тандемы. Вот такая, значит, расстановка сил. Когда именно сложности начались, сказать трудно, поскольку делить им было нечего. Но начались. Пожалуй, когда Женя полностью в работе развернулся.

— У Стаса уже все сильно было поставлено, кода Женя пришел, — авторитет, публикации, патенты, повышение ожидается, он говорил — ему в рот смотрели. Женя пришел и свою тематику начал раскручивать, заради которой его и позвали. И раскрутил на удивление быстро. И пары лет не прошло, а его группа в своей области уже тон задает, его на все митинги приглашают с докладами, а он все так же балагурит, хоть, по слухам, его группу в отдел собираются превращать. Вот тут-то и началось…

— Что удивительно — повторюсь — их дела никак не пересекались и один другому дорогу не переходил. Понятно еще, если бы из-за жениных успехов Стас чего-нибудь недополучил бы, или на одну должность метили — нет, ничего подобного. У каждого все свое, и белье и жилье, даже трудно себе представить, где бы они могли на узенькой тропинке встретиться. Так что к тривиальной зависти это свести не получается — зависть тогда включается, когда у тебя кто-то забирает то, на что ты рассчитывал. Я, грешным делом, думал сначала, что, может, женщина какая замешана — так тоже нет! Наши дамы отдельские всю подноготную знают, так, по их словам, им даже разные типы нравились.

— Ну, разные не разные — не в этом дело, я думаю. Факт в том, что чем большую скорость Женя набирал, тем тяжелее становились его отношения со Стасом — по слухам, они домами практически видеться перестали… и вообще… хоть все в рамках оставалось, но ощущения были. Понимаете, о чем я? Ну, чтоб яснее стало — вот, например, ездили они оба на совещание, каждый по своим делам выступал, приезжают — у них спрашивают, как прошло. Женя смеется, говорит, что все в порядке, все в полном блеске, и начинает рассказывать, в каких погребках побывал. А Стас нет — скажет, что совещание было важным, что его доклад там центральным был и, хотя никто его не спрашивает, обязательно добавит, что Женя из рук вон плохо доложился, поскольку все время больше насчет выпить интересовался, да и вообще тема его интереса не вызывает, хотя со стороны мы узнаем, что оба отличное впечатление произвели, как, впрочем, все и предполагали, и как раз жениной темой аудитория больше всего и заинтересовалась. Вот такие мелочи.

— Я долго думал, откуда что берется, наблюдал, прикидывал… И вот такая картина сложилась. Ну, Женя — тип известный, такие часто встречаются. Парень, как парень, толковый, без особого кайфа, с юмором, сам к своему делу и успехам несколько иронически относится, хотя и любит работу от души, потому ему и с людьми просто и работа ладится, дай ему Б-г и дальше так. Стас — другое дело. Это характер в каком-то смысле даже трагический, ну Шекспир не Шекспир, но закручен крепко. Как в нем все это по жизни раскручивается? Ну, исходный пункт — это Б-г знает как возросшая в нем и до полной заматерелости укрепившаяся от длительной череды удач и успехов абсолютная уверенность, что, во-первых, он куда умнее любого наугад выбранного представителя окружающих, а во-вторых, именно вследствие этого выбранная им сфера деятельности — единственно верная, правильная, интересная и заслуживающая всемерной поддержки и развития, а остальные из народа, даже если и обладают некими мизерными умственными достатками, то уж занимаются полной ерундой, и только непонятное и нередко просто извращенное благоволение начальства позволяет им пудрить всем мозги и незаслуженно пользоваться разного рода благами, включая сюда и уважение коллег. Таким образом, если он постарается таких индивидов развенчать и изничтожить, то это не будет носить характер личной склоки, неприязни или чего-нибудь еще в этом роде, независимо от того, какими средствами он будет пользоваться — для достижения благой цели нет плохих путей, а наоборот, будет, скорее, восстановлением баланса справедливости, который, как мы хорошо знаем, имеет свойство нарушаться порой не только по воле кого-то из людей, но и просто по злосчастному стечению обстоятельств. А если при этом потенциальная жертва еще и успела по каким-то, пусть непосредственно и не затрагивающим его параметрам (хотя косвенно они его, конечно, затрагивают — разве приятно видеть, что у ближнего дела слишком уж хорошо идут) добиться заметного успеха в своем деле, то тем своевременнее будет наведение порядка в том виде, в каком Стас его понимал. Вот как глубоко может зависть уходить и через какие потайные выходы вылезать — сразу ее и не узнаешь. Я, когда все это сам про себя понял, сразу сообразил, что рано или поздно Женю ждут неприятности.

— Впрочем, имея дело с такими людьми, от неприятностей никто из нас гарантирован быть не может — кто знает, что может показаться им неправильным и каким именно способом они возьмутся эту неправильность устранять. Хорошо хоть, что всех, кроме себя, они, как правило, не считают достойными своего внимания, и если слишком при таких стасах — а они, увы, попадаются чаще, чем нам хотелось бы — не высовываться, то существует довольно большая вероятность, что ваша жизнь не придет с их жизнью в слишком тесное соприкосновение, и вы, пройдя по касательной, так и пребудете в полной уверенности, что жизнь подарила вам встречу с личностью незаурядной и, может быть даже, вполне интеллигентной, особенно если дымчатые очки и в роговой оправе… Жене эту иллюзию сохранить не удалось.

— Какое-то время все шло более-менее спокойно, но, как потом оказалось, все это спокойствие было ничем иным, как ожиданием повода. А куда этот повод денется, если его так ждут? Он и не делся… Должны были у нас проводить полную реконструкцию отдела, где Стас и Женя трудились, и не то что просто какие-то мелкие замазывания треснувших стен или, там, замену ветхих канцелярский стульев, нет — полную! Все новое — полы, стены, потолки, мебель и, главное, машины следующего поколения. И все замены должны были произойти не то чтобы быстро, а практически мгновенно (то есть не за пару лет, а за всего месяц-другой), дабы не сильно снизилась эффективность решения основных, стоящих перед славным коллективом задач. Разумеется, только на контракторов и монтажников полагаться было бы легкомысленно, почему директор вполне разумно решил, что определенный, а желательно, и максимально возможный вклад должны в это дело внести именно те, кому предстояло в недалеком будущем извлечь из новой аппаратуры разом и пользу, и удовольствие — странные ребята эти компьютерщики: за новую машину душу готовы отдать! Короче говоря, из сотрудников отдела было сформировано несколько бригад, каждая из которых должна была отвечать за что-либо важное — перевозку блоков со склада к месту монтажа, контроль сетей, руководство транспортом, связь с отделочниками — одних только стен и полов сколько покрошили, ну и еще множество подобных забот. Поскольку отдел работы при этом полностью не прекращал, то естественно, что руководитель отдела должен был продолжать выполнять свои прямые функции, а значит координировать ремонт должен был кто-то другой.

— Женя, — предложил я, хотя перебивать у нас было не принято.

— Стас, — почти одновременно со мной произнес Игорь, поскольку длительный опыт выслушивания и анализа уже вырастил в нас способность чувствовать зарождение интриги.

— Одно из двух, — улыбнулся рассказчик, — но поскольку всего лишь одно, то Стас. Да, случилось так, что именно Стас волею судьбы, точнее сказать, начальства, но иногда эти две воли различить возможности вообще не представляется и трудно сказать, является ли начальство всего лишь исполнителем предначертаний судьбы или само по себе и есть та самая Мойра, которая обеспечивает именно то, а не иное течение событий. Я лично склоняюсь к последнему. Но Мойры Мойрами, а все-таки именно Стас и стал во главе пусть и временного, но в то же время и весьма ответственного мероприятия, а Женя был назначен всего лишь — и это, по мнению Стаса, должно было подчеркнуть в глазах окружающих истинное отношение из значимостей — надзирателем за одной из великого множества малых проблем: за своевременной доставкой блоков к месту монтажа, причем доставка эта должна была производиться круглосуточно. Естественно, что целый день Женя проводил теперь не в нашем здании, а за сорок километров и часе езды от него — в маленьком закутке, отгороженном для него и трех его помощников на подземном складе, недра которого и выдавали на-гора, к машинам, столь необходимые для дела ящики. В закуток они перетащили из складской канцелярии бросовый диван, всунули столик сорок на сорок и два стула, приютили на уголке стола предоставленный им директором временный телефон, составили график своих дежурств и прихода машин, прилепили на стену собственноручно намалеванный Женей призыв звонить ему (разумеется, если его нет на месте) домой по написанному номеру, и начали доставать диспетчеров, кладовщиков, монтажников и еще Б-г знает кого и обеспечивать непрерывную работу своей маленькой точки. У нас Женя бывал только наездами, по полтора часа два раза в неделю на непременных оперативках по ходу работ, весело обменивался приобретенным опытом с другими такими же мини-начальниками и беззлобно подшучивал над высоким положением непрерывно надувавшегося Стаса, величая его «генералиссимусом», «главковерхом» или еще того (на взгляд Стаса) обиднее — «маленьким капралом». Это он делал зря, поскольку происходившая со Стасом за эти дни метаморфоза, о которой бедному Жене не сообщили, а сам он ее за краткий срок шумных летучек мог и не заметить, не оставляла сомнений в том, что и за «генералиссимуса», и за «главковерха», и, тем более, за «маленького капрала», не говоря уже об удачной работе, уже практически решенном расширении жениной группы (что Стаса ожидало только в неопределенном будущем), и безоблачной — по слухам — в отличие от стасовой — опять же по слухам — семейной жизни, предстоит бедному Жене получить полной мерой.

— А метаморфоза была поистине невероятной! Господи, ну что, казалось бы, в этом — на две недели, ну пусть даже и на два месяца коллегами покомандовать — случай и все, ведь любого другого могли поставить, просто Стас в кабинет директора бумаги передавал, потому что секретарша вышла как раз в тот момент, когда там руководитель отдела был, и они с директором решали, как ремонт организовать, ну вот Стас всего лишь и подвернулся под руку — так нет, решил, по-видимому, что вот она заслуженно высокая оценка его человеческих и организаторских способностей, и пусть кто попробует недостаточной почтительностью и расторопностью поставить ее под сомнения. Думаю, картина ясна…

— Звездочку надо спороть, как тому швейковскому ефрейтору, — не утерпел неугомонный Игорь, — сразу бы пухнуть перестал!

…. так что детали описывать не буду, — не отреагировал Николаша. — Скажу лишь об одной — для всяких дел по ремонту, ну там подскочить, подвезти, забросить и тому подобное — фирмой на время этой катавасии было арендовано несколько машин с водителями, так вот одну из них — черную Камри, разумеется — Стас под предлогом удаленности жилища (что, впрочем, справедливости ради, соответствовало действительности) и больших служебных надобностей потребовал себе в личное пользование, включая и утренний заезд за собой прямо к подъезду, где, по свидетельству еще одного нашего парня, жившего от Стаса через подъезд и ни разу так и не получившего от него предложения подвезти, на которое он, зная нашего героя, не очень-то и рассчитывал, Стас усаживался в нее, крича высунувшейся из кухонного окна жене вполне бессмысленные, но привлекающие внимание соседей фразы типа «Буду поздно!», чем давал возможность всем окружающим полюбоваться и оценить, какие значительные люди рядом с ними проживают.

— Изменилась — и это за какую-то неделю! — и его манера говорить с сослуживцами. Неясно даже, неужели он не понимал, что возвышение его мало того что вполне незначительное — в конце концов, каждый может отыскать значительность даже там, где ее другие и не видят — но ведь оно еще и кратковременно и преходяще, в чем никакого сомнения быть не может. Впрочем, все это он, скорее всего, и понимал, но, так сказать, материализованная уверенность в собственном надо всеми превосходстве дарила такую радость, что задумываться о завтрашнем дне совершенно не хотелось — вроде как любовь где-нибудь в месячной командировке или на отдыхе: и ясно, что скоро уезжать и все это кончится, а все равно думать об этом не думается, зато каждый день по насыщенности эмоций заменяет неделю, а то и месяц обычной размеренной жизни, вроде как в маленькой ложечке растворимого кофе хранится вкуса на целую вполне приличных размеров чашку, хотя не все такой кофе любят.

— Мы удивлялись, посмеивались, но, в общем, особых неприятностей для окружающих от Стаса не ждали, хотя и чувствовали, что на Женю он заводится все больше и больше. Что при этом думал Женя, так и осталось неизвестным, поскольку поведение его от обычного не отличалось, а за его вечными шутками никакой тревоги не проглядывало. Стас, однако, думал собственную мысль и, учитывая особую напряженность своего существования в последнее время, довольно быстро перешел от стадии обдумывания к стадии воплощения. Идея его была незатейлива — раз и навсегда поставить Женю на место, а лучше всего — просто элиминировать его из окружающего пространства и одновременно доказать собственную непреходящую значимость. Базировалась эта идея в некотором несогласии с традицией всего лишь на двух, а не на трех, как следовало бы, китах. Может быть именно отсутствие третьего ее в конце концов и погубило, но, с другой стороны, искать этого третьего кита времени просто не было.

— Кит первый — это был весьма специфический характер нашего директора — он же «его превосходительство» — на диво резкий, импульсивный и вспыльчивый, он, с одной стороны, помогал всем быстро решать многие вопросы и наводить порядок в весьма сложных ситуациях, но была сторона и другая, и она приводила к тому, что под горячую руку сказанные кем-то оказавшимся в этот момент под боком критические слова могли обойтись очень дорого тому, о ком они были сказаны, даже если они не слишком соответствовали действительности, и все мы знали немало примеров тому, как случались с людьми неприятности за грехи, о которых они ни сном ни духом не ведали, но оправдаться они, тем не менее, возможности не имели, во-первых, потому, что «его превосходительство» оправданий не терпел по принципу — кто оправдывается, тот и виноват, а во-вторых, потому, что неправым он себя все равно никогда не признавал, хотя, в свою очередь, мог озлиться и на источник неправильной информации, отчего жертве ее, разумеется, сильно легче не становилось.

— Кит второй — это была временная удаленность Жени от учреждения вообще и от директора, в частности. Дело в том, что директор Женю знал и ценил, и, успей Женя вовремя отреагировать на инсинуации, глядишь, номер бы и не прошел и, более того, и самому Стасу могло бы не поздоровиться. А так Стас имел в запасе два дня между очередными совещаниями, а вели он передать Жене, что тот на ближайшей встрече вообще не нужен, так и все четыре, а четыре дня непрерывного давления могли бы решить судьбу человека и позначительнее Жени.

— Третьего кита, как я уже говорил, не было. И вот, оттолкнувшись от двух имеющихся, Стас пошел восстанавливать свою личную справедливость. Повод к этому нашелся — может быть, как полагали впоследствии некоторые, он сам его и создал, но тут, как говорится — не пойман, не вор, и любое сомнение в пользу обвиняемого, так что будем считать — нашелся. В один из вечеров, когда Женя, отсидев в своем складском закутке часов двадцать подряд, решил съездить домой поспать, оставив за себя хорошего паренька из собственной группы с приказанием чуть что не так — звонить домой, очередной грузовик к назначенному уже ночному часу не прибыл — потом оказалось, если, конечно, верить водителю, что он подряд пробил два ската и потом долго «переобувался». Зато неожиданно прибыл Стас. Честно говоря, я все же предполагаю, что события развивались так — сначала шофер, который действительно прокололся, сообщил-таки об этом по телефону, но не в Женин закуток, а прямо в штаб-квартиру, разумно полагая, что оттуда склад предупредят, а там уж какой-нибудь выход сыщут. Попал он, однако, на Стаса, который, разумеется, предупреждать Женю не стал, а наоборот, помчался, как наскипидаренный, к нему на точку, надеясь застать его за, так сказать, невыполнением особо важного задания и получить повод для применения всех возможных санкций.

— Ну, так не так, но когда Стас появился, он застал разволнованного жениного сменщика, который за поздним часом не мог дозвониться до диспетчера автобазы и уже собирался звонить Жене, имевшем в своем досье координаты более высокопоставленных руководителей грузового хозяйства, которые могли бы чем-то помочь. Да, в общем, ничего страшного и не случилось бы, если бы один рейс был пропущен, и следующая машина привезла бы два ящика вместо одного. Но нет. Это был звездный час Стаса, которому отсутствие Жени сильно развязывало руки — такой удачи он не ожидал. Отстранив дежурного от работы, стола и телефона, он не стал даже думать о звонке Жене, а сразу, даже через голову завотделом — мужика спокойного и рассудительного, да к тому же слегка посмеивавшегося над стасовой эйфорией, соединился с самим директором, которому, вроде бы даже сожалея о глубине падения еще недавно почитавшегося порядочным человека, печально и спокойно, без тени ненужного злорадства, как потом рассказывал нам забытый им в горячке удачной охоты забившийся в угол отстраненный дежурный, доложил, что Женя на вверенном ему ответственном посту не появляется, очевидно считая себя умнее всех остальных, кои живота не щадят, служа общему делу, график поставок полностью завалил — монтажники недополучают ящики (число недополученных ящиков предусмотрительно не называлось, чтобы звучало пострашнее), из-за чего простаивают, а посему он решил закрыть проблему собственным телом и прибыл сюда лично, сделает все, что можно, наймет леваков за свои кровные, которые не надо компенсировать никакой премией — не за это служим, и надеется, что все будет в порядке (это обещать он мог смело, поскольку иного ожидать и не приходилось — все и так было в порядке), но пусть все-таки директор имеет в виду, что маленькая заминка возможна — уж очень много напортачено — и не пеняет ему строго, если два блока прибудут одним рейсом. Реакции директора дежурный, естественно, не слышал, но по счастливому лицу воспарившего Стаса понял, что она его полностью удовлетворила.

— По-видимому, директор стасову деятельность горячо одобрил, а о Жене отозвался столь определенно, что Стас даже счел возможным проговорить в трубку что-то вроде того, что дескать, никакие прошлые заслуги не искупают — чего бы вы думали? — предательства! — да, да, именно это слово и было произнесено, как впоследствии клятвенно заверял забытый в комнатке дежурный — в трудный час, и что всякие там повышения и расширения, то есть стремления к благам личным, не могут перевесить факт порушенного коллективного дела, и что таких надо гнать! Разговор завершился. Под конец Стас пообещал регулярно докладывать, победно положил трубку и тут только, поведя пьяными от успеха глазами, заметил и вспомнил дежурного, чем, впрочем, не слишком-то и смутился, считая, что дело в основном сделано и остается только подогреть ситуацию день-другой, поскольку Женя, как он твердо полагал, зная его характер, даже услышав от дежурного, что случилось в его отсутствие, звонить директору с оправданиями не станет. Он велел возвращенному величественным жестом руки к несению обязанностей парню доставить следующим рейсом два блока и удалился в своей временно персональной машине. Дежурный тут же позвонил Жене, который ушам своим поверить не мог, но вместе не видел и причины, по которой ему могли бы в таком деле заливать. Поскольку однако непосредственно сверху — не от временных, а от постоянных начальников — ничего пока не поступало, он, хотя и с тяжелой душой, но приехал в свою складскую конуру и продолжил бесперебойную деятельность по отправке этих, черт бы их всех побрал, ящиков.

— Силен мужик этот ваш Стас, — на этот раз не выдержал я. — Быстро соображает!

— А я и говорил, что толковый, — снизошел до меня Николаша и продолжил: — Ближайшие дни Женю никто не трогал, и только хорошо относившаяся к нему и не жаловавшая Стаса немолодая уже, а посему всего навидавшаяся и научившаяся во многом разбираться директорская секретарша позвонила ему домой и прямо к вечернему чаю сообщила, что директор по неизвестным причинам уже третий день мешает его с грязью, снял с важной командировки на конференцию, которая должна была состояться через месяц в Праге, и вообще говорит об увольнении чуть ли не за какие-то прогулы, причем шум каждый раз резко усиливается после того, как его посещает с докладом о ремонтных делах женин дружок Стас. Женя поблагодарил и продолжал грузить.

  — Стас же, как мы узнали потом, все эти дни не только подливал масло в яркий директорский пламень, но и пытался даже расширить фронт наступления, для чего уговаривал своего временного и уж вовсе не относящегося к делу шофера подать письменное заявление руководству фирмы, как бы со стороны изложив в нем стасову версию произошедшего от своего уж имени — тут, на мой взгляд, он пытался проявить разумную осторожность, с одной стороны, создавая некие закрепленные на бумаге свидетельства, а с другой, — не оставляя на них своего имени на тот маловероятный случай, если бы эти материалы оказались вдруг опровергнуты. Но не менее мудрый водитель, навозившийся на своем веку всяких и временных и постоянных начальников, от этого предусмотрительно отказался, сославшись на принадлежность к другой организации.

— Впрочем, и без этого Жене должно было прийтись туго. Может даже, писаную бумагу было бы и легче оспорить, поскольку ее где-нибудь должны были рассмотреть, а так никто ничего не говорит, никуда не зовут, а дела, похоже, идут хуже некуда.

— Ремонт тем временем подходил к концу, и у чуть посвободней вздохнувших сотрудников появилась возможность пообсуждать всякие дела, так что история эта, наконец, дошла и до зава жениным и стасовым отделом, который на том момент еще ни сном ни духом не ведал, что происходит промеж его лучших сотрудников. С одной стороны, его проинформировал тот самый дежурный, а с другой — Стас и директор. Надо отдать заву должное — он больше поверил дежурному, поговорил, съездив на почти уже опустевший склад, с Женей, и стал методично уговаривать директора не делать поспешных шагов, напирая, во-первых, на то, что даже если из Жени и получился плохой погрузчик, то сотрудник-то он все равно хороший, за что его, собственно, и наняли, во-вторых, что за один проступок вообще увольнять не положено, а в-третьих, что он и так достаточно наказан снятой поездкой, предположительно отложенным расширением и невыданной премией, положенной всем участникам ремонта.

— Тут, конечно, Стасу малость не повезло — резок, не резок, а за неделю директор окончательного решения так и не принял, к тому же потом, когда зав. отделом вмешался, он к нему все же побольше прислушался, чем к Стасу — как никак, а его правая рука уже много лет. В общем, после ремонта все на свои места вышли. И Женя тоже. Директор, правда, с ним еще полгода не здоровался. Потом только, по капле, через зава, через секретаршу довели до него, что на самом деле к чему было, да он все равно задним числом разбираться не любит. К Стасу, может, и поостыл, но и Женя в его глазах до прежнего уровня так и поднялся. Хорошо хоть что расширение его группы не отменил, на что Стас очень надеялся — все же для директора интересы дела на первом месте.

— А Женя? — спросили мы в один голос.

— А что Женя? Работает, как работал. Даже больше — людей-то прибавилось. Шутит. Только что со Стасом не здоровается. Не выясняет отношений, а просто не здоровается.

— А Стас?

— А что Стас? Деталей многие так и не узнали, кое-кто и сейчас думает, что Женя там все завалил, а Стас вытащил, да это уже все равно не актуально. Некоторые, кто детали знает, поначалу от него отстранились, но сглаживается понемногу. К тому же работать-то вместе. Ну, определил кое-кто для себя ему цену. А что ему? Как ни в чем не бывало ходит, с тем самым дежурным даже покалякать останавливается на всякие отвлеченные темы, с завом выдержан. Ну, не здоровается с ним человек, ну и что — плевать ему десять раз. Он ведь баланс справедливости восстанавливал. Одно слово — мерзавец!