Мерцают светлячки над травостоем,
Спел перепел в хлебах про “Спать — пора”.
Играет свет от дальнего костра
И пахнет вечерницей и левкоем.
Борис Юдин
ГЕОМЕТРИЯ СЛОВА
* * *
Когда умирает слово,
у Бога
лопаются
барабанные перепонки.
* * *
Косноязычие моё священно.
Губами трону вдруг возникший звук —
И слово птицей выпорхнет из рук,
Хотя оно ещё несовершенно.
Зачатие его совершено,
Крестом в венке увенчаны стропила,
И в полдень полный ярости Ярило
Перетекает в красное вино.
И звука зарождённого глоток
Пронизывает, словно семя, землю.
Она его, как женщина, приемлет —
И в чреве зарождается росток.
И я, касаясь нёба языком,
Как жаворонок, трелью глажу небо.
И пахнет слово молоком и хлебом,
И укрывается под крышу дом.
И о любви в крови моей поёт,
Забыв о том, как сокровенно это,
С латышским еле слышимым акцентом
Священное язычество моё.
Там
Весна. Пальто из коверкота,
Асфальт, как фото, глянцевит,
Трамвай скрипит на поворотах
И дождь настырно моросит.
Лежат вдоль улицы пустынной
Глазницы сонные окон,
Собака возле магазина,
Театра серенький фронтон.
В киоте подворотни мрачной,
Храня невозмутимый вид,
Пьёт Троица, ругаясь смачно,
И грустно сквозь меня глядит.
* * *
Ночью высыпал иней и стала седою сосна.
Значит — поздняя осень, морозец, и кофе спросонья.
Я щекой прикоснулся к простуженной раме окна.
Так ребёнок доверчиво льнёт к материнской ладони.
У соседского дома заходится пёс— пустобрех,
На полях жаждет снега щетинообразная озимь,
Начинается день, истончается медленно век,
И подошвы солдатских сапог истираются оземь.
Где-то зыбкость портов, кислый запах чужих городов.
А у нас подмерзает, и звёзды ночами текучи.
На дороге — раздавленный ёж, словно “Роза ветров”,
Чтобы знали ветра куда гнать надоевшие тучи.
Концерт в аллегро маэстозо
Декабрь — в аллегро маэстозо,
Но временнáя связь жива.
И вот, никольские морозы
Плетут на окнах кружева.
Звезда катится с небосвода
Во двор колечком золотым.
И запах похоти и пота,
Как нафталин, неистребим.
Ложится в междурамье вата,
Чтоб уберечь от сквозняка,
И кроют вьюги белым матом
Тугие петли большака.
В складчину скудные банкеты,
Гитара, старый анекдот…
Пустой, как фантик без конфеты,
Висит на ёлке Новый год,
Чтоб вечер, гнусно зубоскаля,
Скучал неведомо о ком.
И “Тили-тили, трали-вали”, —
Пел снег под женским каблучком.
Aсоль
Как обещал, заезжий враль,
Плескал цветастый бред!
Асоль стоит и смотрит вдаль
Восьмой десяток лет.
Глядят ослепшие глаза
В закат из-под руки
Туда, где реют паруса,
Пленительно легки.
Их цвет, как кровь, горяч и ал.
Там склянки вечность бьют.
Шторма. Корабль опоздал
На несколько минут.
* * *
Нынче осень выдалась гнилая.
По утрам туманы. Между тем
У домов в рабатках зацветают
Пуговки корейских хризантем.
Тяжесть туч да запахи грибницы.
У дороги клён, как помело.
И подлётыш соколиный тщится
Встать на неокрепшее крыло.
* * *
В ожиданьи завтрашнего снега
Пароходик стонет на реке.
Серединка прожитого века,
Как огрызок яблока, в руке.
На востоке — облачная проседь,
К западу — заката пламена.
Надо бы огрызок в землю бросить,
Чтобы прорастали семена.
Может быть, в крови и суеверьях
В царстве трын-травы и лебеды
Вызреют на молодых деревьях
Вместо горьких сладкие плоды.
* * *
Как странно жизнь устроена. Как скверно
Сюжетов неприглядное шитьё.
Юдифь не может жить без Олоферна,
А он не существует без неё.
Так цепь непросто разорвать на звенья.
Так океан не вычерпать до дна.
Стальной колун ржавеет без поленьев,
А им противно жить без колуна.
Вечер
Мерцают светлячки над травостоем,
Спел перепел в хлебах про “Спать — пора”.
Играет свет от дальнего костра
И пахнет вечерницей и левкоем.
Осколки звёзд летят в речную студь,
Течёт в лесок заросшая дорога.
И ощутить себя частицей Бога,
Как в детстве в глубь колодца заглянуть.
* * *
Ночь источает аромат полынный,
И всё острее ощущаю я :
В спиралях дезорибонуклеина
Скрываются секреты бытия.
А это значит до утра без сна
Прислушиваться к лунному дыханью.
И понимать, что не имеет дна
Всё то, что вне пределов пониманья.
* * *
Если выпадет снег и прикроет листвяную падаль,
Хрупкость первого льда и дорог комковатую мглу,
Если выпадет случай из рук чашкой чая и — на пол,
То, конечно, мы встретимся возле часов на углу.
Если выпадет дама бубён, непременно приедем,
Но сперва не узнаем друг-друга в толпе у метро,
В окнах жадных троллейбусов, в лицах собак и соседей,
В неуютности липкой гостиничных номеров.
Если ляжет крестовая, буду ходить неприметно,
Озираясь тревожно, как изгнанный из дому пёс.
И давать объявления странные в местных газетах:
“Одинокий брюнет… хочет встретить…” Кого? — вот вопрос.
Станет вечер и выйдет из комнат червовая дама,
Нарисует сердечко помадой губной на стекле.
Будет осень упряма, бумагой заклеены рамы,
Чтобы ноги в тепле, а колода на нашем столе.
Открывай же пиковую! Ветер на улице взвоет.
Будут карты нам врать про любовь. И всю ночь напролёт
Будет снег бинтовать наши раны, чтоб не было крови.
Вот тогда непременно хоть кто-нибудь в гости придёт.
Болиголов
Болота край. Осина красногруда
И низок помутневший небосвод.
Болиголов, по-гречески Цикута,
Сократа безуспешно в гости ждёт.
Вот так ждала супруга Пенелопа,
Так ждут весны под снегом зеленя,
Ной мастерил ковчег и ждал потопа,
И Симонов писал про “Жди меня”.
Конечно, это осень виновата
И чёрная болотная вода,
Что незаметно местные Сократы,
Родившись, разлетелись кто куда.
Туман окутал воглые берёзы
И ветерок прошёл по камышам,
И кажется— под утро быть морозу,
И не с кем покалякать по душам.
* * *
Обнажены, напряжены, как провода под током
Два юных тела по весне и, кажется, вполне,
Чуть только брызнут дерева горячим, спелым соком,
Готовы девочки к любви, а мальчики к войне.
Готовы девочки раскрыть объятий обаянье,
Готовы мальчики за них пожертвовать собой.
Какой невидимый магнит неудержимо тянет
Тристанов к прелестям Изольд в губительный прибой?
Вот так планирует звезда в ладони летней ночи,
Так рвётся в устья рек лосось, а мошкара на свет,
Стремясь в узорочье листвы, сдирают кожу почки,
Строкою мучится поэт, и тяжек ход планет.
Чтоб было всё предрешено, беременна солдатка,
Чужой любовью дышит ночь, отворено окно,
И морщит лоб мордатый Сфинкс, чтоб выдумать загадку,
В которой жизнь, любовь и смерть переплелись в одно.
* * *
Мне вчера упало в руку слово —
Жаль, что было горькое оно.
Я ему хотел сменить основу
На смешное сладкое вино
Префиксы и суффиксы отринув,—
Понапрасну ни к чему склонять,—
Я хотел проникнуть в сердцевину,
Чтобы корень горечи понять,
Чтоб была опять во всём повинна
Страшная бескрайность бытия,
Сладкого молчанья сердцевина,
Горькая летейская струя.
Суть его открылась и забылась,
Горечь сладким сном заволокло.
А оно, взлетая — грудью билось
В небо, словно птица о стекло.
Следы
Следы — это не слепок со ступни,
Не параллельность ниточек лыжни,
Не патина на туше монумента,
Не дактилоскопия прошлых дней,
И не кресты кладбищ и росстаней,
И не тугие пряди перманента.
А удивленье позднего звонка.
И хорошо, что след от каблучка,
Как отпечаток утра, не обрамить.
И ночь лежит в предложном падеже,
И в зеркале фигурка в неглиже
Бледнеет фотографией на память.
* * *
Атланты ждут любви кариатид,
Но до сих пор гранитны и невинны.
А я не жду — леплю свою Лилит
Из придорожной почерневшей глины.
То солнце, то дождя холодный бич,
То ветер стаю птиц проносит мимо.
Тружусь. Но получается кирпич.
А женщина, как жизнь, непостижима.
Атлант томится, строен и плечист,
Адам брюхатит Еву ночью хрупкой.
И Бог хитрющий, как сюрреалист,
Смеётся в бороду и курит трубку.
* * *
Сад. Столик. Патина кувшина.
Шмели в соцветьях конопли.
Тяжёлый орден георгина
И яблок яростный налив.
И бабочки над медуницей,
Под рясой сизой ряски — пруд,
И плачем незнакомой птицы —
Девичья песня ввечеру.
Между страниц засохший лютик,
Дождей весёлая вода…
И всё это когда-то будет.
Не может быть, чтоб — в никуда.
* * *
Вечер.
Мальчик глядит в закат,
Словно в зеркало.