СЕМЬ ИСКУССТВ

На каком языке дышу, на каком целую,
На каком языке, задыхаясь, тасую звуки,
На каком языке не люблю эту зиму злую,
Ее почерк армейский, ее ледяные руки?

Александр Танков

КАРМАННОЕ   ЗЕРКАЛЬЦЕ

                   *   *   *

Я — это не я. Когда я говорю — я, это значит — ты,
Это значит — черные от ночного дождя кусты,
Ночь, разорванная молнией, как рубаха,
Недоучившаяся у Рембрандта или у Баха,
Вырывая признание у хаоса и темноты.

Ты — это не ты. Когда я говорю ты — это значит я,
Это значит — исповедь подследственного соловья,
То исступленно кающегося, то уходящего в несознанку,
То признающегося под диктовку тьмы
Что ты — это ночь, и речь, и мы,
Сердце выворачивая наизнанку…

                   *   *   *

Пусть уходят тусклые дни, как в песок вода —
Чем скорее, тем лучше. В беспамятство, в перегной,
Потому что любовь невозможна, и никогда
Я не стану тобою, и ты не станешь мной.

Потому что чужую кожу нельзя надеть,
Как чужое платье, пиджак с чужого плеча,
Потому что неповторимым нельзя владеть,
И сгорает жизнь единожды, как свеча.

Потому что чужими глазами нельзя смотреть,
И в груди — не воздух, колотое стекло,
Как свеча сгорая — едва ли осталась треть —
Чем скорей, тем лучше. Свидание истекло.

                   *   *   *

Поднеси карманное зеркальце к моим губам.
Видишь, оно запотело, значит, я еще жив.
Потеряешь счет в окне верстовым столбам,
И поймешь, как дорожный анапест тосклив и лжив.
И, следя, как земля поворачивается на оси
И плывут тополя шеренгами, как на парад,
Ничего не жди, а главное — не проси,
Потому что такое дадут — и сам не рад.
Потому что всего ужаснее — что мечты
Непременно сбываются, даже когда не ждешь.
И когда с отраженьем в окне перейдешь на ты —
Отражение смоет железнодорожный дождь.

                   *   *   *

До чего этот воздух прокуренный рыж,
Этот свет неразборчив и лжив!
Ноздреватые глыбы срываются с крыш…
До чего я пока еще жив!
До чего мне пока еще больно смотреть,
Даже если не видно ни зги!
До чего мне пока еще жаль умереть,
Не отдав этой жизни долги!
До чего еще можно все то, что нельзя,
До чего еще жадно и зло
Оступаясь, оглядываясь, скользя
Понимать, до чего повезло!

                   *   *   *

Может, где-нибудь под Кандагаром
Так же ночь душиста и темна,
И гордится смоляным загаром
Смуглая восточная луна.
Собственно, и важно только это:
Ночь и исчезающие в ней
Острые, скупые искры света —
Светляков ли, бортовых огней…

                   *   *   *

Залитый холодным ртутным светом
Хрупкий снег и черен, и лилов.
Я хотел бы написать об этом
Только разумеется без слов.
Потому что слово так нечестно —
Если можешь, лучше промолчи.
Потому что сердцу слишком тесно
В залитой сиянием ночи.
Потому что то, что было словом,
То, что зрело, в пустоте паря —
Стало снегом, черным и лиловым,
Резким ртутным светом фонаря.

ДВАДЦАТЫЙ  ВЕК

Мы с тобой говорили на том языке,
На котором молчит полынья на реке,
На котором болит за грудиной.
Наше детство синюшных не подняло век,
Как его ни манил молодящийся век
Золотою своей серединой.

Это вербных базаров сырая пора.
То ли стук топора, то ли крик со двора,
То ли позднего снега насмешка. . .
А когда по ночам где-то слева болит —
Вспоминаем, чему нас учил инвалид —
Голова, да живот, да тележка.

И, когда мы с тобой понемногу умрем,
Век опять нас поманит живым янтарем
Незнакомой и страшной свободы. . .
И всего-то осталось почти ничего:
Скоро мы под куранты проводим его,
И расступятся темные воды.

СОЛОВЬИ.
Пять стихотворений о русской поэзии

            1.
И в темнеющих, сизых, бесплотных кустах,
И в бесцветной, сумерничающей траве,
С белой пеной любви на синюшных устах,
С непроглядной слепой синевой в голове,
В золотой темноте различая с трудом
Губы, волосы, плечи, кусты — напролом —
Этот щелк, этот шелк, этот майский дурдом
Обливая текучим лиловым стеклом.

            2.
На зубок попробовав свинцовый
Темный воздух — жарче, лиловей
Приступил к разбору образцовый,
Правильный советский соловей.
Раскатил, примерил, переплавил
Гулкую журчащую руду,
И пошла уже игра без правил…
Как вы говорили — по труду
Каждому воздастся, не по вере?
С грозового неба — кувырком
Бледный конь и женщина на звере,
Соловьиный жаркий совнарком…

            3.
Кто сказал, что в затылок стреляют враги?
Не враги, не соперники, только друзья,
Забывая разбившие сердце долги,
Не дослушав заносчивого соловья —
Те, кто вышел в тираж, те, кто вышел в князья,
Те, кто просто за пивом однажды ушел,
Оглянувшись, оставив незапертой дверь,
Не простив этот рокот, и шепот, и шелк…
И в вечерних кустах шевелящийся зверь
Словно ищет кого-то в потемках души
И не может найти, и не может уйти,
Повторяя: замри, заучи, не дыши
Этот шелк, этот щелк, эту ночь взаперти…

            4.
Кто в учительской кустов, кустов соловых
Разливал, зевал, затверживал урок,
Повторял, нырял в слезах, в сетях, в уловах
Шепоток неслышный, лишний говорок?
Это соловьиной лексики, грамматики Вандея
Жадная; глаголов лживая струя,
Самого себя заслушавшись, балдея
Школой молодого соловья,
Научи журчать, не веря переводу
На язык ночной дымящейся реки,
Научи входить в одну и ту же воду
Замирая, сердцу вопреки,
Научи писать по воздуху. Как ватман
Разлиновывать глаголом ртутным, молодым,
Горьким как полынь, слезливым, неопрятным,
В небо уплывающим, как дым.

            5.
Разрывная, горючая, гулкая страсть,
Горячее объятий твоих —
Как попытка случайную радость украсть,
Полноценную смерть на двоих.
Разыграв молодую ночную грозу,
Как сонату, в четыре руки,
Ты останешься, словно соринка в глазу,
Словно шест посредине реки.
Соловьиным стилом четвертована ночь,
И в разрыве — чужая звезда…
Не пытайся понять, не пытайся помочь,
Но останься со мной навсегда.

                   *   *   *

Юго-западный ветер не выжмет слезы,
Не расскажет сказку на ночь, колыбельную не споет.
Ты любовь выучишь, как мертвый язык,
А она оживет — и забудешь имя свое,
И, в дрожащих пальцах теряя спичкам сломанным счет,
Выпей сердце мое, — скажешь, — Это — вино. . .
Подо льдом столько юго-западной смерти течет,
Что весны имя мы забыли давно.
И еще столько мы забыли имен. . .
Телефонная книжка — как шумеро-аккадский словарь.
Растерял в снегах все двенадцать племен
Мудрый вождь и учитель товарищ январь.
И всего жизни осталось на три глотка,
Радиатор в подъезде — вот все наше тепло,
Но любовь, к счастью, продается с лотка,
Протянул руку, и отлегло.

                   *   *   *

На каком языке дышу, на каком целую,
На каком языке, задыхаясь, тасую звуки,
На каком языке не люблю эту зиму злую,
Ее почерк армейский, ее ледяные руки?
Из какого запасника нам доставать привычки?
То ли снова растут усы, то ли только брови?
То ли заступом по хребту, то ли взять в кавычки,
До майорской первой звезды не отведав крови.
Кто опять в шутовской шинели шагнет на сцену —
Так темно, что уже самого себя не вспомнишь,
И лицом в темноту влетев, как в глухую стену,
Словно кровью, неполной октавой рот наполнишь.

                   *   *   *

Гололед, налипание мокрого снега на провода,
Оттепель, сменяющаяся кратковременным похолоданием.
Постоянное чувство беспомощности и стыда.
Есть один только выбор — меж пустотой и страданием.
Предпочитаю последнее. В этом — моя беда.

Как выматывает эта неотоваренная зима!
Юго-западный ветер стягивает кожу,
Сводит скулы, далее — сводит с ума…
Господи, как мы с тобой похожи!
Впрочем, ты это знаешь сама.

Боюсь, за все заплачена слишком большая цена…
Даже эта зима когда-нибудь нам зачтется —
Юго-западный ветер, сумеречная страна…
Если кто-то невидимый так обо мне печется —
Предпочитаю неведение. В этом — моя вина.

                   *   *   *

А когда караван оголтелых рябин
Откочует на юг, по шоссе пропыля
На попутках, полям помахав из кабин,
А когда прошагают на юг тополя,
Пронося строевой пропыленный припев
Отступающей осени — следом за ней
Четверней пронесется норд-вест, захрапев,
На дыбы поднимая безумных коней,
Развернув батальоны пурги. Декабрем,
Словно лагерем, станут слепые холмы,
Рядовые сугробы. Но мы не умрем
Под тяжелой пятой гарнизонной зимы.

                   *   *   *

Никому не снившийся ни разу,
Никого не видевший в ответ —
Я распространяю, как заразу,
Одиночества больничный свет.
Жарко говорить о мелком вздоре,
Разбирать сомнительную вязь,
Умереть в больничном коридоре,
Варикозным воздухом давясь.
Тусклая, предзимняя, родная,
Меркнущая в сумрачном окне,
Не люблю тебя, но твердо знаю —
Ты нужна, как скудный воздух, мне,
И, дрожа под серым смертным светом
С капельницей в стынущей руке,
Мы еще поговорим об этом
На твоем могучем языке.

                   *   *   *

Еще не сбросил зимнюю шкуру залив,
Но берег уже протаял до самых корней.
То ли с возрастом стал я как-то слезлив,
То ли просто ветер стал с годами сильней.
Вот и дожили снова мы до весны
И не надо мыслей стертых, скомканных слов,
Просто сядь на голый корень сосны,
Посмотри, как чайка собирает улов.
Научись у ветра этим легким, простым слезам,
По щеке сползающим, не задев души,
Открывающим тайну жизни: сказал — Сезам! —
И открылись двери, окна, шлюзы, — плыви, дыши.

                   *   *   *

Зябко, зябко уточкам в слюдяной полумертвой реке.
Из каждого ларька доносится одинаковая дешевая попса.
Не согреть даже в самой теплой руке
Этот день, растворимый, как аспирин Упса.
Может быть, нас давно уже перевез куда надо Харон,
А мы и не заметили, что стало что-то не так, —
То ли когда мы ехали в теплом маленьком автобусе с похорон,
То ли когда в монетоприемник опускали стертый пятак. . .
Впрочем, что это я, какие сейчас пятаки. . .
Сколько платят Харону? Что друг другу на веки кладут?
Сколько стоит прогулка вдоль полумертвой реки,
И, когда растают сугробы, что под ними найдут? . .

                   *   *   *

Циклопу-солнцу око выколов,
Отставив сон до полвторого,
Разлегся мрак, железно-никелев
От Ольгина до Комарова.

Дорога лунным светом вымылась
И в этом зыбком лживом свете
Не говорите мне, что жимолость
По-прежнему за все в ответе.

Не говорите мне, что, трогая
За сердце и ложась на плечи,
Не мыслит эта полночь строгая
И не владеет даром речи.

                   *   *   *

Как неправильным звездам по нраву
Просолить на рассвете траву!
Я запомнить хочу их ораву,
Потому до сих пор и живу.

Их, колючих, их, сбитых в отары,
Незаконных, сорвавшихся с мест,
Неразумных, как бой стеклотары
Выпал целый семнадцатый съезд.
Их в степи не догонят татары
И отец неразумный не съест.

                   *   *   *

Нет, ни правых нет, ни виноватых,
Ни хороших нету, ни плохих.
Только нежность губ солоноватых,
Только щелочь сумерек сухих.

До чего же звезды измельчали!
Ни одной не хватит прикурить.
Больше нет ни счастья, ни печали,
Только слово, бывшее вначале,
Все еще пытаюсь повторить.

                   *   *   *

Когда-то были такие цветы — «куриная слепота».
Когда-то были такие слова — «прогулка» и «тихий час».
Сидел в коробочке черный жук. Теперь коробка пуста,
Но мне по-прежнему не понять, что значит «здесь и сейчас».

И тот, который тогда сидел на бревнышке у ручья,
И тот, который тогда бежал домой, слезами давясь,
И тот, который тогда считал, что он — действительно я —
Какая странная между мной и этим мальчиком связь.

Теперь совсем другие слова, совсем другие цветы:
Три розы, пять или семь гвоздик, тюльпаны, если весной…
Но если я — по-прежнему я, мне нужно верить, что ты
Все так же слышишь меня, что ты все так же рядом со мной.