Главная прелесть математики — ее свобода от необходимости проверять свои результаты в земной действительности — может иметь, как и всё на свете, теневую сторону: живя в приятно-прохладном воздушном замке, можно и не выглядывать в окно. А физикам приходится выходить из милого сердцу Замка, чтобы проверить, прочно ли теория стоит на земле.
НАУКА И НРАВСТВЕННОСТЬ
В ШКОЛЕ Л.И. МАНДЕЛЬШТАМА И В ШКОЛЕ ИМ. К. МАРКСА
(окончание. Начало в №6/2020)
Часть 2
Содержание
«Математик» и «физик» в науке и вне ее
Наука и этика гуманизма
Главный моральный постулат — антропостулат
Интуиция и логика, чувство и мысль в жизни науки
Аксиомы марксизма супротив эйнштейнианства в физике и вне ее
“Социалистическая мораль” и мораль истории социализма
Разгадка математика-марксиста?
«Математик» и «физик» в науке и вне ее
Математика и физика — при всей плодотворности их взаимодействий — очень разные строительные предприятия. Математики строят воздушные замки и строят на века, заботясь лишь о внутренней логике и подчиняясь чувству красоты. А физики строят дома, стоящие на грешной земле реальности, подчиняясь потребностям жизни в них и мирясь с тем, что в некоторых комнатах жить неуютно, из-за чего здания время от времени приходится перестраивать. Красивых воздушных замков понастроено гораздо больше, чем тех, которые пригодились физикам. Бывает, что математик заимствует архитектурный эскиз из физики, строит величественный воздушный замок и сожалеет, если физики не хотят в нем жить (так было, например, с «хроногеометрией» А.Д. Александрова).
Научная суть различия состоит в том, что математические истины, начиная с теорем, доказанных в Древней Греции, сохраняют силу вековечно. А, например, такое физическое явление, как падение камня, за два тысячелетия сменило четыре теории — Аристотеля, Галилея, Ньютона и Эйнштейна. Исходные положения геометрии — аксиомы Евклида — остались теми же, а физики уже трижды изменяли свои фундаментальные законы (и готовы сделать это еще раз).
В геометрии Евклида все утверждения доказываются сведением к небольшому набору аксиом (или постулатов), которые принимаются за истины, «не требующие доказательств» в силу их самоочевидности. В математике слова «аксиома» и «постулат» — синонимы. Они не прижились в физике, однако проникли в обыденный — не очень точный — язык. Согласно словарю Ушакова, постулат — это «принцип, не отличающийся самоочевидностью, но принимаемый за истину», т.е. утверждение, которое не всем кажется самоочевидным. В математике таким был так называемый «Пятый постулат Евклида» (о параллельных), который математики пытались доказать много веков, вплоть до открытия Лобачевского, что это невозможно. Вне математики таким был христианский постулат Троицы, который для некоторых христиан (включая Исаака Ньютона), был настолько не очевиден, что они его отвергли. Обсуждая тему веры и знания, стоит следовать словарю Ушакова.
Отличие математики от физики соответствует различию типов мышления, которое гораздо старше всех наук и может проявляться за пределами науки. Для «математика» важнее (интереснее) стройная красота умственной конструкции, а для «физика» важнее (интереснее) «работоспособное» описание реальности. Такое различие может объяснить, почему Аристотель — великий ученик великого философа Платона — по сути отверг философский взгляд своего учителя: Платон — «математик», а Аристотель — «физик». «Каждый выбирает по себе…» и свою философию, если, конечно, вообще склонен к философскому взгляду на жизнь.
Тип мышления приходится учитывать, думая над тем, как данное изобретение-открытие делал тот, а не иной исследователь. «Птицы и лягушки в математике и физике», — так выдающийся физик и математик Ф. Дайсон назвал свою статью о другой паре типов мышления. А самое простое различие порождается «легкомыслием» или «серьезностью» исследователя; яркий пример — Георгий (Джордж) Гамов, которому легкомыслие помогло первым применить квантовую механику в физике ядра. Генетическая или педагогическая природа подобных различий — вне истории науки, но сам факт разнообразия людей не вызывает сомнений даже у мыслящего ребенка. «У разных людёв — разные вкусы», возразил когда-то мой четырехлетний сын маме, когда та убеждала его попробовать нечто «очень вкусное».
Для «загадки А.Д. Александрова» более всего пригодится отличие «математика» от «физика».
Лично я, чувствуя себя физиком, со студенческих лет с любовным интересом смотрел и на математику (что проявил в диссертации «Взаимодействие физики и математики при формировании современных представлений о размерности пространства»). Разумеется, разглядывать разномыслящих физиков и математиков (чем занимается историк науки) и самому придумывать новое в физике или математике — занятия очень разные. Ясно лишь, что больше шансов на успех у того, чей тип мышления лучше соответствует области занятий. Александров уложился в эту закономерность, когда, окончив физический факультет, нашел себя в математике. Он, правда, считал, что и в физике у него достаточно знаний, чтобы наставлять на путь истинный физиков в ФИАНе и за его стенами. А встать на верный путь можно, как учил советский политпросвет и что признавал Александр Данилович, лишь руководствуясь единственно верной философией марксизма.
Если не считать философией умение украшать свои тексты ритуальными фразами и цитатами, то окажется, что способность к философскому взгляду на жизнь, как и любая другая способность, даруется людям весьма неравномерно. При этом способность к философскому взгляду вовсе не означает приверженность какой-то догматической философской системе. Об этом ясно сказал Эйнштейн:
«Философия познания без контакта с наукой становится пустой схемой. Наука без философии познания становится примитивной и путанной. Однако, философ, ищущий ясную систему, если уж нашел ее, склонен интерпретировать содержание науки в смысле своей системы и отбрасывать все, что в нее не укладывается. Физик же, благодарно принимая философский анализ понятий, стоит перед опытными фактами и не может позволить себе слишком ограничивать свои понятия приверженностью к какой-то философской системе. В глазах философа он выглядит беспринципным оппортунистом: реалистом, стараясь описать мир, не зависящий от восприятия; идеалистом, считая понятия и теории свободными изобретениями человеческого духа (не выводимыми логически из эмпирических данных); позитивистом, считая свои теории обоснованными лишь в той мере, в какой они представляют соотношения между чувственными восприятиями; платоником или пифагорейцем, считая логическую простоту важным инструментом своего исследования»
Философия марксизма в этом перечне отсутствует вовсе, но именно ей был привержен математик А.Д. Александров. При этом он знал, что у творцов математики были разные философские позиции:
«Борьба материализма и идеализма в математике идет через всю ее историю от Древней Греции… Особенности математики служили источниками разнообразных идеалистических течений в понимании ее сущности».
Обсуждая «кризис буржуазной математики», связанный с парадоксами теории множеств, осуждая разнородные идеализмы выдающихся математиков и восхищаясь гениальными высказываниями Ленина, Александр Данилович не предложил никакого пролетарско-материалистического решения указанных парадоксов. Казалось бы, уже этого достаточно, чтобы видеть «борьбу» разных философий на диалог разных личностей с разными типами мышления на пути плодотворного развития науки и всей культуры.
Тем не менее математик Александров лично и всей душой верил в единственно истинную философию, которую нашел в «наследии классиков марксизма-ленинизма». Об этом говорит не столько пара статей до смерти Сталина, сколько десятки после того. Некоторые из этих статей Александров включил в свою книгу «Проблемы науки и позиция ученого» (Л.: Наука, 1988), а многие собраны его учениками в «Избранных трудах» (Новосибирск, Наука, 2008). Тексты эти укрепили мое впечатление об искренности чувств автора к «всесильному учению» Маркса, к «гениальным идеям» Ленина и к «научному социализму». Он вовсе не был послушным солдатом партии, когда с полномочиями ректора ЛГУ защищал генетиков. Он дважды навещал в лагере Вадима Делоне — участника демонстрации на Красной площади против оккупации Чехословакии в августе 1968 года. Один из учеников Александрова — Револьт Пименов — совмещал математику с правозащитой, был дважды осужден за самиздат, прожил годы в тюрьме и ссылке, а в 1989 году стал доверенным лицом А.Д. Сахарова на выборах народных депутатов СССР.
Не сомневаясь в искренности чувств математика А.Д. Александрова, я с огромным изумлением знакомился с его мыслями, далеко выходящими за пределы физмат наук. Приведу несколько примеров и начну с главного — с «научности» марксизма:
«Над всем … развитием общественных наук XIX в. возвышается… гигантская фигура К. Маркса с его теорией истории… «Капитал» явился для всей суммы общественных наук тем же, чем были когда-то для физики «Математические начала философии природы» И. Ньютона…» История «дошла до научно обоснованного предсказания будущего: капитализм в результате своего развития, в результате классовой борьбы … сменится другим общественным строем — коммунизмом». И несмотря «на факторы, которые К. Маркс не мог предвидеть, его предсказание оправдывается: примерно треть человечества живет в условиях строящегося социализма — первой фазы коммунизма. Поистине то было научным чудом. …Нет, пожалуй, ничего более сложного и запутанного, чем человеческая история. Но К. Маркс смог проникнуть в ее пружины настолько, что верно предсказал ее общий ход на будущее. Произошло, может быть, величайшее событие в науке — величайшее и по трудности предмета, и по его значению.»
Это из книги, опубликованной А.Д. Александровым в 1988 году. Год спустя, чудо-предсказание К. Маркса начало стремительно таять в потоке истории. А вместе с ним растаяло и единственное оправдание научности марксизма, которое я нашел в текстах академика, — «его предсказание оправдывается». В современной науке не раз странная гипотеза вела к теории, предсказания которой оправдывались опытами. В данном же случае исторический опыт, на глазах Александрова, обнулил предсказание марксизма.
За полтора десятилетия до того, он процитировал, без комментариев, странную гипотезу Маркса:
«Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественно-исторический процесс».
Выражение «естественная история», архаичное уже во времена Маркса, означало исследование мира растений и животных в их естественном — т.е. природном — окружении. Значит, Маркс видел в людях животных (не растения же?), не замечая хотя бы то очевидное отличие, что лишь этот чисто конкретный вид животных обитает в окружении, в основном искусственном, постоянно обновляя его своими изобретениями. И, значит, развитие общества — это искусственно-исторический процесс, зависящий от искусности людей в понимании и решении своих проблем.
Век спустя после рождения марксизма появились научные теории, объекты изучения которых — субъекты, делающие выбор, принимающие решения более или менее искусные, более или менее эффективные: теория игр, теория информации и теория надежности. В 1950-60-е годы их вместе с наукоподобной публицистикой объединял термин «кибернетика», затем вышедший из употребления. Так что, в добавление к старинному термину «естествознание» имеет смысл ввести термин «искуснознание», а упомянутые три теории объединить общим названием «теория потенциальной эффективности».
Фундаментальное понятие «выбор» подразумевает свободу выбора. А для марксизма свобода — это лишь познание необходимости, и советский избиратель в этом убеждался, видя в бюллетене лишь одну кандидатуру. Не зря советский политпросвет обличал кибернетику как «лжетеорию, выдвинутую группкой американских “учёных”» и как «науку современных рабовладельцев».
Маркс создавал свою теорию вскоре после того, как — в 1830-е годы — чисто научные исследования физиков породили первую технологию, заметно изменившую жизнь общества — электромагнитный телеграф. Но в физике и тогда не было, и сейчас нет места для понятий выбора и свободы.
Полтора века спустя, когда горизонт физики расширился в миллиарды раз, академик Александров считал теорию Маркса научной, а не просто наукоподобной. Он не занимался аксиомой Маркса о классовой борьбе, теоремами о прибавочной стоимости и диктатуре пролетариата, но много страниц посвятил неэкономическим темам — гуманизму, религии и этике, не заметным в естественном мире животных.
Наука и этика гуманизма
В статье «Истинный гуманизм и гуманность истины» (1970) Александров «абстрактному универсальному гуманизму» противопоставил «научно понимаемый гуманизм», «гуманизм классовый», «конкретный гуманизм в отношении каждого данного человека в каждом данном случае». «Здесь … общие нормы морали… становятся недостаточными». Необходимо узнать, «что нужно людям … что им нужно на самом деле. … Для этого есть только один путь: объективный научный подход».
Такой подход, основанный, разумеется, на марксизме-ленинизме, должен, видимо, выяснить, что людям нужно «объективно-научно». Академик-математик, однако, не указал, кто именно должен выяснить, и как быть, если мнения людей о том, что им нужно, не соответствуют мнению «объективно-научному».
В фокусе следующих статей математика-марксиста — соотношение науки и нравственности. Это же было главной темой анкеты «ХХ век. Наука и общество», которую «Литературная газета» проводила в 1971-72 гг. На анкету откликнулся архиепископ Иоанн Сан-Францисский, сказавший, что «ни науку нельзя делать основательницей нравственности, ни нравственность делать ответственной за науку». А на это высказывание откликнулся и накинулся академик Александров в брошюре «Научный поиск и религиозная вера»:
«Это утверждение не только неверно, но и безнравственно, потому что нравственность связана с выбором научной проблематики, постановкой задач, с подходом к предмету и толкованием результатов, не говоря уже о применениях. Нет разве нравственной ответственности за науку, занимающуюся исследованиями в области химического и бактериологического оружия?»
Ядерное оружие здесь не помянуто, вероятно, потому, что оно было символом великодержавности СССР и демонстрировалось на каждом параде, а упомянутые два вида были совсекретны. Ложность утверждения американского архиепископа советский математик, однако, доказывать не стал, ограничившись общими словами:
«Наука, познавая действительность — не только природу, но и общество, человека с его внутренним миром, — позволяет надежнее согласовать нравственные идеалы с действительностью».
Откуда же берутся нравственные идеалы?
«Маркс поставил решение жизненных проблем общества на почву науки. Для марксиста все рассуждения о добре и идеалах бессмысленны, если они оторваны от науки, от научного понимания общественного развития».
Со своего личного идеала Александр Данилович начал статью 1988 года «Наука и этика»:
«Я — человек 1920-х годов, т.е. входил в сознательный возраст в те годы. В 1929-м поступил в университет. Как я понимал, наша общая нравственная задача состояла в построении лучшего общества, при этом должно руководствоваться научной теорией. Тем самым органическая неразрывная связь нравственности и науки представлялась аксиомой; она заключалась в самой основе складывающегося мировоззрения. Так это представление и сохранялось как нечто в своей основе само собой разумеющееся, хотя и подлежащее более развернутому пониманию. Поэтому, когда на вопрос «Литературной газеты» о связи науки и нравственности последовали ответы, отрицавшие такую связь, это представилось мне прямым недомыслием. Последующие размышления и дискуссии привели меня к тому, что основным в вопросе о связях науки и этики можно считать отношение к истине.»
Когда математик использует слово «АКСИОМА», можно быть уверенным, что он знает точный смысл этого слова — исходное утверждение теории, принимаемое без доказательств. Древние греки аксиомой называли утверждение, самоочевидное на основе какого-то убедительного опыта. Например, в том, что «через две различные точки можно провести одну и только одну прямую», легко убедиться, используя натянутую нить как «прямую», а вбитые в доску гвоздики как «точки». Но когда речь идет о «построении лучшего общества», то выбор самоочевидных аксиом вовсе не очевиден. Представления о хорошем и плохом сильно различаются у разных людей. В этом и состоял ответ физика В.Л. Гинзбурга (см. приложение к первой части статьи), показавшийся «НЕДОМЫСЛИЕМ» математику А.Д. Александрову, хоть математик, кажется, знал, что истины науки принципиально отличаются от моральных истин:
«Утверждение о необходимой связи этики с наукой часто воспринимают как утверждение, будто этику, мораль можно вывести из науки. Это, конечно, чепуха. Этику и мораль невозможно вывести из науки по чисто логической причине, замеченной еще Пуанкаре, если не кем-нибудь еще раньше. Наука выражается в изъявительном наклонении: она говорит о бытии. Мораль же выражается в повелительном наклонении: она говорит о должном. Это может быть и неявным, но если в суждении не подразумевается повеление «делай так», то в нем нет этического содержания. Из утверждений изъявительного наклонения повелительное наклонение не следует. Констатация «вы больны» не включает сама собою повеление «лечитесь»; она может подразумевать и совсем другое».
Математик и философ А. Пуанкаре элегантно сформулировал факт, обнаруженный за полтора века до него философом-скептиком Д. Юмом. Обоих, правда, Александров считал идеалистами, что, разумеется, было отрицательной оценкой. Но он принял их «отрицательный» результат: моральные истины невозможно вывести из научного — объективно-опытного — знания. Откуда же они берутся? Вот как на этот вопрос ответил физик Эйнштейн, хорошо знакомый с трудами Пуанкаре и Юма:
«Науку могут творить лишь те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию. Но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не открывает дверь к тому, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а как откровения, посредством мощных личностей. Традиции эти живут без необходимости оправдывать свое существование, а их укоренение в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. Высшие принципы для наших устремлений дает еврейско-христианская религиозная традиция».
Этот ответ наверняка не понравился бы Александрову, который, отдавая должное теориям Эйнштейна, упрекал его за то, «что он не всегда был последователен в своих материалистических взглядах и суждениях». А тут «великий преобразователь естествознания» попросту «скатился в поповщину», как выразился бы т. Ленин.
Противопоставлению науки и религии Александров посвятил брошюру «Научный поиск и религиозная вера» (Политиздат, 1974), где, в частности, написал:
«Враги марксизма давно говорят о «коммунистической вере», о том, что «в основе марксизма лежит вера в рабочий класс» и т.п. Между тем учение Маркса обосновано отнюдь не верой, а научным и, стало быть, критическим изучением социальной действительности. … Научное знание законов развития общества, законов перехода от капитализма к социализму, научное понимание роли пролетариата — все это явилось мощным фактором, побуждавшим к активному участию в том грандиозном революционном процессе, в котором решается величайшая нравственная задача человечества.»
С какой же горечью Александр Данилович наблюдал на рубеже 1990-х, как, вопреки учению Маркса, социализм впадает в капитализм, а пролетариат помалкивает?!…
Незадолго до того, отвечая на вопрос журналиста «Комсомольской правды», как «восстановить пошатнувшуюся веру в наши идеалы», Александров возразил:
«Вера — это убеждение, не допускающее сомнения, не требующее доказательств, а находящее основание в самом себе: “верю… и все тут”. Поэтому там, где начинается научное мировоззрение, кончается всякая вера».
Попробуем разобраться в мировоззрении математика. Понятие «вера» в его определении практически совпадает с понятием «аксиома», а слова «основание в самом себе» — математический способ закрыть вопрос о реальном происхождении данной аксиомы и заняться чисто-архитектурной логикой очередного воздушного замка. Физик же (и, тем более, историк физики) не может не думать о том, как его понятия связаны с реальностью.
Одно из величайших достижений Древней Греции — геометрия Евклида, в которой истинность любого утверждения доказывается сведением его к одному и тому же набору аксиом. Архимед перенес этот способ доказательства в физику. Аксиомы Евклида и Архимеда свою самоочевидность заслужили благодаря обыденному опыту обращения с натянутыми веревками и рычажными весами. Аксиомы современной физики, называемые фундаментальными законами, изобретались-открывались, отталкиваясь от весьма необыденного опыта специально поставленных экспериментов, которые существенно расширили жизненный опыт человечества.
Если верить Канту, каждый человек имеет возможность ощутить два чуда: вовне — «звездное небо» (которым занимается наука) и «моральный закон» где-то внутри, на библейском языке — «в сердце своем». Роль аксиом в научном познании вполне понятна, а вот как возникает и работает «моральный закон», как человек слышит тихий «голос совести», науке пока не известно. Но моральные постулаты, запрещающие и призывающие, для кого-то несомненно существуют, и в эти постулаты человек “верит… и всё тут”. Они различны у разных людей, выражаются в словах и образах не очень определенных, голос совести бурчит иногда что-то неразборчивое, иногда просто молчит, но в каких-то ситуациях говорит ясно и четко. Это мало похоже на физику и совсем не похоже на математику.
А. Д. Александров, «человек 1920-х годов», счёл аксиомой, что строить лучшее общество можно лишь на основе «научной теории», созданной Марксом и Лениным и названной «теорией научного социализма». Человек точной науки не объяснил, как он поверил в эту аксиому, но с 20-х годов до 60-х среди людей науки у него было немало единоверцев.
Редким исключением был физик Лев Ландау, в 1920-е годы убежденный в светлом будущем советского социализма и в обреченности капитализма. К началу 1937 года, однако, осмысливая наблюдаемые события, он пришел «к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы». Это — цитата из его собственноручных тюремных показаний 1938 года, и это — редчайший случай, когда подобные показания соответствовали и взглядам подследственного и исторической реальности. [1]
Человеку 1930-х годов Андрею Сахарову, по его словам, в студенческие годы «не приходило в голову сомневаться в марксизме как идеологии в борьбе за освобождение человечества; материализм тоже казался исчерпывающей философией». Работая над биографией Сахарова[2], беседуя со многими его однокурсниками и коллегами, я обнаружил лишь троих, уже в 1930-е годы не веривших, что страна строит «лучшее общество — научный социализм». У каждого из них для неверия были свои особые личные причины.
Один нашел книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» с предисловием Ленина, из которой узнал, что вождями революции были Ленин и Троцкий, упомянутые в книге 90 и 80 раз, а Сталин — лишь дважды и формально. Другой, в 7-летнем возрасте (с мамой, по большому блату) провел несколько месяцев 1933-го года в Польше (граница захлопнулась в 1934-м) и увидел, что народ там вовсе не стонет под игом капитала. Дядя третьего по долгу совсекретной службы реферировал иностранные газеты для высшего руководства страны и по секрету делился впечатлениями с племянником.
У Сахарова особая причина появилась в 1967 году, когда он, один из высших экспертов по стратегическому оружию, обнаружил, что советское руководство своей некомпетентностью приближает мировую войну, переосмыслил то, что знал и во что верил, и пришел к выводу, что долгие годы «создавал иллюзорный мир себе в оправдание». Важнейшей частью этого мира был туманный мираж светлого социалистического будущего, соблазнявший людей науки своим наукоподобием и технологичностью. Говорят, что «Социализм — любимая глупость умников». Я уточнил бы: …умников, увлеченных любимым делом, сердобольных и туманно представляющих себе, как работает экономика и как она не работает.
А. Д. Александров, судя по всему, не видел причин для сомнений в социализме-коммунизме, критиковал «отдельные конкретные недостатки» и жил в своем иллюзорном мире до самого крушения советской системы.
Создавать картину мира — в природе мыслящего человека с широкими интересами. А то, насколько эта картина (всегда иллюзорная в той или иной степени) соответствует реальному миру, по-разному заботит людей разных типов мышления. «Физиков» это заботит гораздо больше, чем «математиков».
Главный моральный постулат — антропостулат
В текстах Александрова я не нашел объяснения, что такое «коммунистическая нравственность» и как она овладевает внутренним «моральным законом», который голосом совести должен подсказывать, что такое хорошо и что не очень. Но я обнаружил несколько фраз, сказанных нечаянно, как нечто самоочевидное, безо всякой диалектики. Например:
«Гуманизм начинается с того, что в каждом человеке признает личность и не допускает попрания ее»; «Теперь понятие о достоинстве человеческой личности распространяется все шире и укореняется все глубже в сознании людей».
Из каких источников Александров мог почерпнуть эти представления о достоинстве и неотъемлемых правах каждого человека? Моральный кодекс строителя коммунизма их не содержит (только что проверил). Первая заповедь — «преданность делу коммунизма», последняя — «братская солидарность с трудящимися всех стран», а в середине проповеди — «нетерпимость» и «непримиримость»…
Кое-что об источнике Александров всё же сказал:
«Идея гуманизма была выработана человечеством на протяжении его долгой истории и своими корнями уходит в глубь веков. Его черты можно найти в буддизме, который восходил от «благоговейного отношения ко всему живому» вообще. Идеи гуманизма провозглашались и в христианстве».
Отсюда ясно, что знания математика о буддизме весьма ограничены, и что ему не ведомы совсем иные формы гуманизма, выработанные в Китае и Индии. Но все это не так существенно, сказал бы, вероятно, Александров, поскольку
«Частичному и абстрактному религиозному гуманизму противостоит гуманизм научный. Первый его принцип состоит в признании исходного равенства всех людей как существ, объединенных в обществе, обладающих самосознанием и творческой способностью. … Идеал этого гуманизма… К. Маркс и Ф. Энгельс определили … в “Манифесте Коммунистической партии”».
Это — цитата из брошюры академика А.Д. Александрова, опубликованной Политиздатом в 1974 году. Напомню, что именно в 1973-74 годах в стране «научного гуманизма» гнев народа, газетно организованный, обрушился на академика Сахарова, писателя Солженицына, а писателей, посмевших защищать их, исключили из Союза советских писателей, несмотря на их самосознание и творческие способности.
Опираясь на автобиографические штрихи А.Д. Александрова, рискну предположить, что очевидные для него представления о человеке он взял не из марксистских сочинений, а впитал — вместе с родным языком — из культурного окружения, в котором рос с самого рождения, прежде всего от родителей (учителей с дореволюционным образованием). А в их культуру это представление пришло из той самой «еврейско-христианской религиозной традиции», о которой сказал Эйнштейн. Не так важно, пришло ли оно прямо из Библии или через русскую классическую литературу, через родителей его родителей или же при участии всех этих источников.
Подозреваю, что мою гипотезу Александр Данилович встретил бы возмущением или смехом. Он, столько страниц посвятивший отвержению религии, незаметно для себя впитал какие-то религиозные представления?! На это я со всей почтительностью уточнил бы, что имею в виду представления о человеке, и попросил бы его прояснить мысль, которую он не раз высказывал: что Ньютона «лишь по незнанию его сочинений не оценивают как философа-мыслителя» и что «Все великие ученые от И. Ньютона и Г. Галилея… были философами. Без философии наука не развивается…».
Во времена Галилея и Ньютона термин «философия» имел гораздо более широкий смысл, чем ныне. А в нынешнем смысле философских сочинений у этих физиков не было. Зато были тексты, в которых излагалось их библейское миропонимание (Ньютон оставил огромный объём рукописей на библейские темы). Более того, хотя среди физиков преобладают атеисты, все «великие преобразователи естествознания» (по выражению Ленина), а точнее, все восемь изобретателей фундаментальных понятий — «великолепная восьмёрка» — Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон, Максвелл, Планк, Эйнштейн и Бор были библейскими гуманистами и глубоко верующими еретиками. Александров публично критиковал идеалистические заблуждения великих физиков и математиков, но никогда не отвечал на неизбежные вопросы: Почему философские и религиозные «иллюзии» не помешали их научным достижениям и каким достижениям помогла единственно верная философия марксизма?
Надеясь, что кто-то из близко знавших А.Д. Александрова ответит на эти вопросы за него, спрошу и себя от имени недоумевающего читателя:
Какое отношение марксистские и библейские иллюзии имеют к докладу математика перед физиками ФИАНа в январе 1952 года?
Это был необычный поступок. Ни до, ни после того не делал он докладов в ФИАНе. О том, что свое решение он продумал, говорит его фраза в конце доклада:
«По поручению одной организации я должен был написать сочинение по методологическим вопросам. Я занимался этим не так, что сел и за один вечер написал. Я писал это долго, писал полгода, просмотрел 50 названий и кое-что увидел».
Поручение «одной организации» он принял, но не выполнил — не опубликовал свое «сочинение». Вместо этого смело пришел к физикам и изложил свое понимание «кое-чего». О его смелости говорит фраза:
«Заслуги Бора в развитии квантовой механики я позволю себе подвергнуть сомнению, чтобы они были столь значительными, потому что уравнение Шредингера написал Шредингер и уравнение Гейзенберга написал Гейзенберг. Что сделал Бор? … Физические его работы выражаются в осмысливании квантовой механики. Они на 50% ошибочны, потому что в основе лежит ошибочная философская установка».
Кроме смелости здесь просвечивает самоуверенность математика, знакомого с математическим аппаратом теории и думающего, что он понимает эту теорию не хуже физиков. Тем не менее происходившее в ФИАНе 28 января 1952 г. могло быть похоже на здоровую научную дискуссию, если бы речь не шла о философии, признанной единственно правильной на высшем уровне советской власти. Александров, думаю, это понимал, но, похоже, не видел в этом ничего плохого.
Плохое от хорошего, как известно, отличает мораль, главный постулат которой — представление о человеке, начиная с самого себя. Людей различают их моральные постулаты, которые, однако, нелегко разглядеть невооруженным глазом — не вооруженным исторически и биографически.
Каким виделся Александров в 1952 году, можно узнать из (интереснейших) воспоминаний математика А.М. Вершика[3]:
«То, что Александр Данилович Александров — человек выдающийся, нам [студентам] стало ясно сразу. … Ему было всего сорок лет, и он был окружен не просто уважением, но обожанием студентов. Необычностью и «необщностью взгляда» дышало каждое его появление перед студентами. Поэтому и возникало ожидание какого-то интеллектуального сюрприза, который будет вскоре преподнесен, — будет услышано что-то необычное, будоражащее мысль. Тогда, студентами, мы еще не могли вполне правильно оценить его математическую мощь, но охотно верили старшим, говорившим, что геометрия в Ленинграде — это Александров».
Рассказав о нескольких встречах с ним, Вершик перешел «к наиболее непонятной … его позиции последних лет»:
«Ни у меня, ни у кого никогда не было сомнений в том, что А.Д. — умница и широко образованный человек, просветитель и выдающийся ученый, блестящий организатор, несомненно, либерал, что ему не может не быть душно в позднесоветской застойной обстановке, которая стала естественным финалом всего советского стиля жизни в целом. Что сам он, смелый человек, всю жизнь положил на то, чтобы система не мешала естественному развитию науки и чтобы человеческое начало не подавлялось этой системой. … Я был уверен, что позиция А.Д. будет близка к сахаровской… И я втайне очень хотел, чтобы он стал вторым Сахаровым…
А. Д. встретил [перемены в стране] вначале с некоторым энтузиазмом, потом настороженно, а затем враждебно. Уже во время выборов 1989—1990 годов он не стеснялся агитировать студентов против тех, кто олицетворял (во всяком случае в тот момент) эти перемены. Его статьи последних лет в малопочитаемых (мною) изданиях, полные пафоса неприятия, были для меня неожиданными и огорчительными… Было ли это нежелание менять свои сложившиеся взгляды или страх перед интеллектуальным вакуумом? Не знаю.»
Если 80-летний математик не меняет свое миропонимание, сложившееся к 40 годам, то это, на мой взгляд, означает, что свое миропонимание он выработал самостоятельно и что оно для него очень важно. Сорок лет, как считали древние греки, соответствует полному расцвету личности — акме. Поэтому подлинную загадку я вижу в его страстной приверженности марксизму уже к началу 1950-х годов.
Суммируя впечатления от его нематематических текстов, я бы сказал, что А.Д. Александров с иррациональной страстью верил во всемогущество рационального мышления. Он с восторгом принял аксиому-претензию марксизма научно объяснить мир за пределами естествознания — историю, этику и политику. И с помощью этой новой «науки» общество следовало радикально улучшить — до «ассоциации, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», — цитировал Александров в 1970 году “Манифест Коммунистической партии”, сочиненный за 120 лет до того.
Как известно, в первую половину XX века исходная цель марксизма — защита униженных и оскорбленных — и наукоподобный язык соблазняли интеллектуалов по всему миру, а в России не только юных физиков-математиков, запертых в советском соцлагере, но — в конце XIX-го века — и будущих христианских философов Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова, живших в гораздо более открытых условиях царизма-капитализма. Но во вторую половину XX века среди видных людей точных наук А.Д. Александров резко выделялся своей бескорыстно-страстной верой в лубочные идеалы марксизма-ленинизма. Ближайший «конкурент», физик Жорес Алфёров, далеко от него отставал по многим параметром: вырос в семье настолько советской, что его старшего брата назвали Марксом, в советское время не публиковал текстов во славу марксизма, а в послесоветское время, будучи директором института, ностальгировал прежде всего по господдержке науки.
При этом, однако, Александров, непримиримый к отступлениям от «научного коммунизма» в теории, был поразительно терпим и открыт в практике общения с конкретными инакомыслящими. Это ярко проявилось в его большом очерке памяти акад. В.И. Смирнова, пропитанном любовным восхищением. Приведу несколько фраз:
«Владимир Иванович был десятым ребенком в семье [священника]. Из семьи он унаследовал обычаи и прочную православную веру. …В домашней обстановке Владимир Иванович носил косоворотку — уже, кажется, вовсе забытую русскую рубашку, беленькую в голубую полоску. В этом не было ни тени национализма. И чистый русский язык, и блины, и косоворотка — все было просто и естественно, так же как его православная вера, которую он, однако, не демонстрировал, а хранил в себе. Всю жизнь Владимир Иванович оставался верующим, и когда я как-то спросил его о вере, он спокойно и искренне ответил: «Я, знаете, верю попросту…». …В нем была глубокая внутренняя скромность (быть может, связанная с присущим настоящему христианину сознанием необходимости смирения). …У нас с Владимиром Ивановичем сложились близкие отношения, несмотря на наши фундаментальные различия: мою резкость реакций и отрицание всякой веры. Но, значит, была между нами и глубокая общность, несмотря на эти расхождения и разницу в возрасте — двадцать пять лет».
Рискну предположить, что общим у них было представление о человеке, главный моральный постулат, или антропостулат, на который опиралось моральное восприятие конкретных поступков конкретных людей. Легко могу представить себе, как В.И. Смирнов мог бы обосновать этот постулат: «Мир, как известно, сотворен ради человека, а человек сотворен по образу Божию, как Его подобие, с миссией научиться властвовать над сотворенным миром. При этом осознание человеком своего божественного права на свободу творчества включает в себя и осознание ответственности за свои деяния перед Гарантом этого права».
В истории России библейскому антропостулату противодействовал совсем иной. Их сопоставил Родион Раскольников, спросивший себя: «Тварь ли я дрожащая или право имею…»? Вооруженный материалистической логикой, он расширил свое право до черт знает какого предела, и… обнаружил, что сам попрал свое человеческое достоинство. Соседство и столкновение этих двух антропостулатов — одна из главных тем русской литературы. Об этом горькие строки «К чему стадам дары свободы?», «Страна рабов, страна господ» и напоминание «Но есть и высший суд, наперсники разврата!»…
Любые библейские обоснования А.Д. Александров, вероятно, считал «детскими сказками», а свое право на свободу, думаю, обнаружил еще в детстве, в учительской семье, где родители обращались с ним не как с тварью дрожащей, а как с даром Божьим, который им было доверено опекать до совершеннолетия. Совершеннолетие наступило в 1920-е годы, когда Саша узнал, что есть совершенно новая — научная — мораль, согласно которой «Нравственно то, что служит делу коммунизма». Почему библейское основание казалось ему смехотворным, а научно-коммунистическое единственно надежным, — секрет его личности, записанный где-то в (эпи) генотипе, так же, как и призвание к математике, которое он обнаружил еще студентом-физиком.
Интуиция и логика, чувство и мысль в жизни науки
По мнению акад. Б.И. Раушенбаха, на глубокое религиозное чувство способны примерно 10% людей. Данные соцопросов показывают, что примерно такова же доля глубоких атеистов. А в жизни остальных (а) теистическое сознание играет далеко не главную роль, приспосабливаясь к социально-культурной «погоде» и моде.
Акад. А.Д. Александров отвергал сравнение «научного» коммунизма с религией, утверждая, что «наука» коммунизма основана не на вере, а на знании. Но все его «обоснования» этого «знания» настолько не убедительны для физико-математического мышления, что становится неловко за академика. Ясно лишь одно: он очень хотел, чтобы учение марксизма можно было считать научным, т.е. верил в «научный коммунизм» как в нечто для него самоочевидное. Верил «попросту», на библейском языке — «в сердце своем», а на секулярном — умом и сердцем, как верил в библейские сказания математик акад. В.И. Смирнов.
Мысли Юма, Пуанкаре и Эйнштейна о том, что всякая этика имеет религиозную природу, т.е. логически не выводима из объективно-опытного знания, дополнил Нильс Бор:
“По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия — с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Но, на мой взгляд, деление мира на объективное и субъективное слишком произвольно. Тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мироздания”.
Об этом же сказал Эйнштейн, отвечая другу-атеисту:
«Вполне могу понять Ваше нежелание применять слово «религия», когда имеется в виду некий эмоциональный или психологический настрой, наиболее очевидный у Спинозы. Но я не нашел лучшего выражения, чем «религиозная», для уверенности в рациональной природе реальности, насколько она доступна человеческому разуму. Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бескрылый эмпиризм».
Ту же самую мысль выражает знаменитое кредо Эйнштейна:
“Господь изощрен, но не злонамерен”.
Это не просто мысль, а еще и чувство, исторически порожденное образной Библейской поэзией, не переводимое на язык рациональной логики, но служащее опорой, самоочевидным постулатом. Об этом говорит и лаконичное кредо Андрея Сахарова:
«Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной “теплоты”, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».
Вряд ли все эти высказывания физиков могли пошатнуть атеистическое чувство А.Д. Александрова. Поэзия хороша, мог бы сказать он, в описании чувств человека, но не в научном миропонимании. Он готов был принимать людей во всем их поэтическом и прозаическом разнообразии, объясняя их взгляды «семейными обстоятельствами», но свое собственное миропонимание хотел видеть свободным от всего иррационального, по примеру математики — главной стихии его интеллектуальной жизни. Всё иррациональное, нелогичное, похоже, отталкивало его. Так я понимаю его фразу: «А. Эйнштейн любил и читал Ф.М. Достоевского. Ну а я не могу читать произведения этого писателя.»
Культ логики, культ рационального мышления вполне понятен для математика в строительстве идеальных воздушных замков. Вопрос, однако, в том, достаточно ли логического мышления для познания реального мира, в котором живут непридуманные люди?
Самый убедительный, на мой взгляд, и совершенно рациональный ответ на этот вопрос дал физик Евгений Львович Фейнберг (друг В.Л. Гинзбурга и А.Д. Сахарова, а все трое — «выпускники» школы Мандельштама-Тамма). Этот ответ представлен в его книге «Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке» (1-е изд. 1981, 3-е 2004), и ответ этот отрицателен: даже в точных науках неустранимую роль играет внелогическое мышление, точнее, интуитивные суждения, которые невозможно логически ни доказать, ни опровергнуть.
Хотя Александров в ФИАНовском докладе 1952 года обнаружил философские ошибки и у Фейнберга, думаю, ему были бы любопытны доводы физика, тем более, что у них было кое-что общее: ровесники, академики и безоговорочные атеисты (Фейнберг уточнил бы: «Будучи естественным, органическим и полным атеистом (я избегаю слова «убежденным», потому что меня никто не убеждал, и самого себя мне не нужно было убеждать)…»).
Кратко изложу выводы физика-атеиста, начав с самого обычного в жизни науки суждения о том, достаточно ли проверена в опытах какая-то теория или ее конкретное предсказание. Сколько опытов достаточно проделать для проверки: 5, 10, 100? Такого рода суждения всегда интуитивны, их невозможно логически доказать или опровергнуть, и физики могут иметь разные мнения в разных конкретных случаях. С осознания неустранимости подобных внелогических суждений начался путь Е.Л. Фейнберга к полному ответу.
Вторая роль внелогических интуитивных суждений связана с первой: для проверки теоретического (математического) соотношения необходимо теоретические — математически выраженные — параметры сопоставить эмпирически наблюдаемым величинам, и такое сопоставление не определяется одной лишь логикой.
И, наконец, третья, самая драматическая, роль исполняется в изобретении фундаментальных понятий и «первых принципов», или аксиом, которые, как подчеркивал Эйнштейн, рождаются как «свободные изобретения человеческого духа, логически не выводимые из опыта». Такого рода изобретения обычно приписывают интуиции, но это лишь условное название способности к загадочно-внелогическим суждениям.
Даже в геометрии Евклида начальные понятия и аксиомы изобретались внелогично. Сначала должна была возникнуть мысль — придумать минимальный набор геометрических понятий и самоочевидных аксиом, из которых можно логически вывести все известные геометрические истины, как теоремы. Но самоочевидность была основана на опыте манипуляций (пусть даже и мысленных) с чем-то вроде натянутых веревок и колышков, вбитых в землю. И оставался вопрос, существует ли такой конечный набор понятий и аксиом.
В современной физике новые фундаментальные понятия и принципы изобретали гораздо чаще, и все изобретения опирались на расширения предыдущего опыта — обыденного или научного, отталкивались от этого чувственного опыта, но логически из него вовсе не вытекали. Именно поэтому успешные изобретатели фундаментальных понятий заслуживают эпитета «великолепные».
Как ни странно, глубокое понимание роли внелогических суждений выработал впервые не профессиональный философ, а физик Е.Л. Фейнберг в 1970-х годах. Это помогло ему понимать и своих оппонентов:
«“Математически мыслящие” специалисты иногда стараются полностью изгнать внелогический элемент (между тем уже утверждение, что критерием истины является практика, означает необходимость выхода за пределы формально-логического…). Нетрудно видеть, что безнадежные попытки изгнать внелогический элемент — побочный продукт огромных успехов процесса математизации наук…»[4]
Александров мог бы согласиться с этим, вспомнив, что даже математик, «нащупывая» новую теорему, а затем поиск ее доказательства (или опровержения), не ограничивается логикой. Откуда «в голову приходят» идеи, вначале смутные? А иногда не приходят! И «геометрическое воображение» к чистой логике не сводится. А уж какое воображение царит в голове физика…
Не наукой единой жив человек. За пределами точных наук находится искусство и религия, где образное эмоциональное мышление давным-давно играет гораздо более важную роль, чем «сухой» рассудок. Атеист Фейнберг, вглядываясь в эти гуманитарные сферы, пришел, в частности, к выводу, что «Бог есть» и «Бога нет» — интуитивные суждения, логически не доказуемые и неопровержимые. Вот с этой симметрией атеист Александров вряд ли согласился бы, хоть я и не могу придумать возражений за него.
Зато могу придумать, как объяснить стойкий марксизм математика, еще в 1920-е годы принявшего аксиому, что учение Маркса — научная теория, не менее великая, чем механика Ньютона. После этого «математически мыслящий специалист», уже не размышляя над принятой аксиомой, лишь доказывал, опираясь на нее, «теоремы» философско-политического характера. Поскольку научная истина едина, то и никакой альтернативы марксизму быть не может. Важно, однако, продемонстрировать ложность иных подходов в философии и в политике. Доклад Александрова в ФИАНе в 1952-м мог быть такой демонстрацией. Ничего личного. Истина дороже всего. Такая математическая логика могла зашорить глаза докладчика настолько, чтобы не видеть морально-политических последствий его смелого доклада.
Аксиомы марксизма супротив эйнштейнианства в физике и вне ее
Сам А.Д. Александров, увы, не объяснил, на основании чего он еще в юности принял аксиому научности марксизма. Молодой человек с призванием к точным наукам мог искать четкий научный ориентир в разнообразии морально-политических оценок. Бессмысленное кровопролитие недавней Первой мировой — «Империалистической» — войны между самыми развитыми странами очень наглядно обозначило крах старого мира. И традиционные источники моральных оценок — религиозные или просто «семейные», «от мамы и папы» — виделись пережитками безнадежного прошлого. А марксизм претендовал на солидную научность своих построений, предсказал светлую цель всепланетного счастья и дал четкую рекомендацию действий: уничтожить частную собственность и заменить хаос рынка научным планированием экономики. Этот план уже десять лет действовал на одной шестой части планеты в контрасте с мировым кризисом капитализма — Великой Депрессией. Так мог видеть мир в 1929 году 17-летний Александров, студент физфака ЛГУ.
Так в 1929 году видел мир и 21-летний физик Ландау, прибыв на стажировку в Европу и удивляя тамошних физиков своим научным талантом, анти-буржуазным пылом и советским патриотизмом. Немало было и западных физиков, видевших в марксизме-коммунизме путеводную звезду. В ближайшем окружении Р. Оппенгеймера, начиная с его брата, было много членов компартии США, и сам он в 30-е годы симпатизировал коммунистам. Высшее проявление таких симпатий подвигло незаурядных физиков Клауса Фукса и Теодора Холла предложить свою помощь советской разведке — бескорыстную помощь, если не считать корыстью удовлетворение от того, что помогают первой стране социализма.
В России действовал еще один — особый — «человеческий фактор», подчеркнутый Е.Л. Фейнбергом в его замечательной книге «Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания». Этот фактор — «Нетерпение». Так Юрий Трифонов назвал свой роман о народовольцах, но понятие это применимо гораздо шире, начиная с поколения декабристов. Образованное меньшинство в России, которое позже назовут чисто русским словом «интеллигенция», читали те же книги, что и образованные люди в Европе, и смотрели на жизнь сходным образом. Однако видели они контраст несравненно более сильный, чем европейцы. Даже в начале 20-го века уровень неграмотности в России превышал 80%, чему соответствовал и уровень рабского сознания. Это было нестерпимо для мыслящих людей активного темперамента. Рождались разные проекты освободить народ одним большим прыжком. Спорили о том, готов ли народ прыгать и куда. Спорили западники, славянофилы, народники, анархисты, народовольцы-террористы…
А в 1929 г. студент-первокурсник вполне мог считать, что страна успешно прыгнула к научному социализму, предсказанному Марксом и уточненному Лениным. Если студента приняли в университет, то его родители не «лишенцы». Кровавый хаос Гражданской войны прошел мимо, когда он был еще ребенком. Достаточно ли этого, чтобы принять научность марксизма за аксиому, зависит от личных особенностей и биографических обстоятельств. Но я верю на слово этому студенту, ставшему академиком.
В 1930-е годы жить стало страшнее, но помогал опиум веры в социализм в прожекторах средств массовой (дез)информации. Талантливым физикам-математикам помогал и опиум увлеченного труда, не оставляющий досуга для анализа жизни вне науки. Верховный жрец советского марксизма предсказал, что «по мере нашего продвижения вперед… классовая борьба будет обостряться», и опять оказался прав — и внутри отдельно взятой страны и на Западном фронте классовой борьбы.
В июне 1941-го резкая перемена на Западном фронте принудила к классовому перемирию «Объединенных Наций», которое, однако, вскоре после войны рухнуло в пропасть, разделявшую два способа общественной жизни (два антропостулата). Союзничество в считанные месяцы сменилось холодной войной, и важную роль в этом превращении сыграла наука, породившая ядерное оружие.
Этот крутой поворот в истории социально-политической и в истории науки, вероятно, стал одной из причин того, что в 1946 году 34-летний математик А.Д. Александров взялся за философию — прежде всего за философию марксизма, аксиомы которой принял еще в 1920-е годы.
Чтобы разглядеть этот странный поступок успешного математика, вспомним незабываемое название статьи «Против реакционного эйнштейнианства в физике», сочиненной в 1952 г. членом-корреспондентом АН СССР (и диаматчиком) т. Максимовым, вскоре после доклада Александрова в ФИАНе. А.А. Статью эту, напомню, разгромил академик (и диалектический материалист) В.А. Фок накануне смерти Сталина.
Эйнштейн символизирует много чего в науке ХХ века (от физики Вселенной до ядерной физики), а также в жизни общества за пределами науки.
С юности он симпатизировал идеям свободы и социализма, понимаемого как стремление к социальной справедливости, попросту говоря, как забота общества о тех, кто не могут о себе заботиться сами по состоянию здоровья. Один из его студенческих друзей стал видным социал-демократом в Австрии. И лозунги новорожденной советской России привлекали внимание физика. Возможно, именно чтобы понять страну, первой рванувшую к социализму, он взял в руки книги Достоевского. Во всяком случае, в 1920 году, читая “Братьев Карамазовых”, он писал другу: “Это самая чудесная книга, которую я когда-либо держал в руках”. Тогда же он сказал автору его первой биографии: “Достоевский дает мне больше чем любой научный мыслитель”.
Что же именно русский писатель давал немецкому физику?
В 1930 году, беседуя о соотношении науки и религии, Эйнштейн согласился с тем, что Достоевский — великий религиозный писатель, но не согласился с тем, что основная его тема — проблема страдания. Главное, что Эйнштейну показал Достоевский, — это “тайна духовного бытия” («the mystery of spiritual existence»). Для физика тайна эта состоит в том, что жизнь человеческого духа опирается не на какое-то объективно проверяемое знание, а на нечто эфемерно-субъективное, и, тем не менее, судьбоносное, — на религиозную традицию, закрепленную в книгах и в фольклоре. Именно Достоевский, вероятно, помог Эйнштейну прийти к мысли, не раз им высказанной: Есть моральные основания науки, но не может быть научных оснований морали.
В 1921 году одно из русскоязычных издательств в Берлине выпустило брошюру Эйнштейна “Теория относительности. Общедоступное изложение”. В предисловии, датированном 1920-м годом, читаем:
“Более, чем когда-либо, в настоящее тревожное время следует заботиться обо всем, что способно сблизить людей различных языков и наций. С этой точки зрения особенно важно способствовать живому обмену художественных и научных произведений и при нынешних столь трудных обстоятельствах”.
Так что, читая Достоевского, Эйнштейн не только «живо обменивал» свои научные произведения на художественные русские, но и укреплялся в понимании не научных, а религиозно-культурных оснований морали. Еще в детстве впитавший Библейское мировосприятие, он знал, что библейская традиция с самого начала предписывала заботиться о «вдовах, сиротах и пришельцах».
Поэтому сочувственно следя за «грандиозным экспериментом» Советской России, он сочувствовал лишь стремлению к социальной справедливости, но не методам ее осуществления.
На счастье советских «эйнштейнианцев», основоположник советского марксизма т. Ленин в одной из своих боевых отнес Эйнштейна к «великим преобразователям естествознания», хотя за его теорию и «ухватилась уже громадная масса представителей буржуазной интеллигенции всех стран». Это из статьи «О значении воинствующего материализма», написанной для журнала «Под знаменем марксизма» с директивным указанием: «Журнал, который хочет быть органом воинствующего материализма», должен быть «органом воинствующего атеизма». Слова Ленина об Эйнштейне защищали физика-революционера от слишком рьяных советских физиков-контрреволюционеров и невежественных нефизиков.
С научным уровнем марксизма Эйнштейну довелось познакомиться лично в 1924 году, когда его попросили высказать мнение о рукописи Энгельса, год спустя опубликованной в СССР под названием “Диалектика природы”. Эти записи “для себя” Энгельс делал еще до рождения Эйнштейна, по мнению которого, “содержание рукописи не представляет никакого особого интереса ни для современной физики, ни для ее истории”. Позже он добавил: “Я твердо убежден, что сам Энгельс счел бы смехотворным, если бы узнал, сколь огромную важность придают его столь давней скромной попытке”. И заметил: “Вне России, разумеется, Ленина и Энгельса не ценят как научных мыслителей, и никому не интересно опровергать их в качестве таковых. Так обстоит дело, возможно, и в России, но там никто не осмелится сказать такое”.
Сохраняя надежду на “ненаучный” социализм, он в 1948 году указал главную проблему:
“Плановая экономика — это еще не социализм. Плановая экономика может сопровождаться полным порабощением человека. Достижение социализма требует решения некоторых крайне трудных социально-политических проблем: Как можно, учитывая далеко идущую централизацию политической и экономической власти, предотвратить превращение бюрократии во всемогущую и самовластную? Как можно защитить права личности и обеспечить демократический противовес к власти бюрократии?”
Эти теоретические вопросы подсказала историческая практика советского социализма. А советской философии Эйнштейн в 1952 году посвятил стишок:
Мудрость диалектического материализма
Неимоверным потом и трудом
добыть научной истины крупицу?!
Нет, так себя терзают лишь тупицы!
Мы истину решением партийным издаем!
Ну а тому, кто смеет усомниться,
мы по мозгам — по черепу — даем.
Лишь только так и можно надежно воспитать
ученых, смелых духом, умеющих молчать.
Так реальный советский социализм учил великого физика, что благими социалистическими намерениями вымощена дорога в очень мрачное место.
В том же 1952 году математик А.Д. Александров пришел в ФИАН защищать мудрость диамата от «субъективно-идеалистических ошибок некоторых советских физиков». В следующем году он уже защищал диамат от невежественных диаматчиков… Но, спрашивается, ЗАЧЕМ это надо было ему, настоящему математику? Что, без него большевики не обошлись бы? Ах да, он сам в 1951-ом стал большевиком, вступив в ВКП (б)… А это зачем? Неужто чтобы стать ректором ЛГУ? Но в 1951 г. ректором МГУ назначили беспартийного академика-математика И.Г. Петровского. А в 1964-ом Александров бросил ректорство в Ленинграде и переехал в Новосибирск, где административных должностей не занимал. Так что, карьерной корысти в его преданности марксизму не видно. Всё от души.
“Социалистическая мораль” и мораль истории социализма
Чтобы вникнуть в марксистскую загадку души А.Д. Александрова, следует учесть, что он в своей публицистике не обсуждал политэкономию — главную фишку марксизма для всех «научных социалистов». Для него главным было другое, о чем он сказал в беседе с журналистом в 1987 г., на третьем году перестройки и гласности:
«Религиозная мораль, как бы она ни была возвышенна, требует от человека следовать ей, потому что это угодно богу: за добро бог наградит, а за зло накажет. Так нравственное поведение оказывается не самоценным, а вынужденным из «страха божия». Философ Кант выдвинул даже такую мысль, что бог необходим для того, чтобы добродетель получала награду — взгляд, можно сказать, несколько коммерческий: не хочется добро творить даром, а лишь за вознаграждение. Так религиозное основание морали лишает ее подлинного нравственного содержания.
Ф. М. Достоевский устами Ивана Карамазова сказал, что если бога нет, то все становится дозволенным. Но почему? Потому, что у человека нет собственной совести, а только страх перед богом? Не низменно ли это! Социалистическая мораль выше, так как зовет следовать ей не за награды, а ради высоких целей. Так и основание социалистической морали лежит в нашей совести, в убеждениях, в которых стремление к добру неразрывно связано с научным мировоззрением, их общим требованием добросовестности и преданности истине.»
Из этих блиц-разоблачений религиозной морали следует, что академик не читал ни Канта, ни Достоевского, а шаблонные доводы получил в готовом виде. Превозношение же «социалистической морали» говорит о том, что для него лично это и есть главное в марксизме. А еще говорит об иррациональности математика, культивирующего рациональное мышление. Ведь он знает с математической ясностью (благодаря А. Пуанкаре), что моральные оценки и устремления не следуют ни из какого научного знания, и, тем не менее, хочет, чтобы наука каким-то образом породила «стремление к добру», а, значит, и определила, что такое добро.
«Стремление к добру неразрывно связано с научным мировоззрением»? А как жили (и живут ныне) очень многие двуногие, чьи научные знания не выходят далеко за пределы таблицы умножения? Неужели никто из них не стремился к добру? И было ли научным мировоззрение верующих физиков Галилея, Ньютона, Максвелла и Планка, Эйнштейна, уверенного, что источник стремлений к познанию и к добру — религиозная традиция, и Бора, видевшего подлинную реальность религиозного мировосприятия?
Особенно ярко непоследовательность математика А.Д. Александрова проявилась в статье, написанной в 1988 году. В ней обличитель религиозной морали восхищается моральным обликом своего старшего коллеги, христианство которого принял не умом коммуниста, а беспартийным сердцем:
«Прошло четырнадцать лет с того дня, как не стало Владимира Ивановича [Смирнова]. И вот теперь, когда я думаю о нем, передо мной ясно встает его образ, как бы окруженный сиянием исходящего от него душевного света, подлинного добра, которое соединяет в себе отзывчивость с требовательностью, душевную мягкость с твердостью духа и ясностью разума. Этот свет добра ощущал каждый, кого Владимир Иванович встречал с характерной доброжелательностью веселого взгляда».
А. Д. Александров, портреты из 3-томника «Избранных трудов»
Физик П. Эренфест (друг Эйнштейна и Бора), учивший своих студентов ясности, учил также, что «чрезмерная последовательность ведет к дьяволу». Такое наставление совершенно непригодно в математике, но бывает полезно в физике и в реальной жизни, где нет идеальных объектов и субъектов. Математику Александрову непоследовательность помогала общаться со студентами и коллегами, полагаясь на свои «семейные» представления о добре и зле, «озвученные» голосом его совести. Но ему нужна была также идеальная картина мира, в которой наука объясняла бы оба чуда, изумлявшие Канта, — и «звездное небо вовне» и «моральный закон внутри», законы природы и законы совести.
Для комсомольцев 1920-х годов самым доступным эскизом такой научной картины мира был доклад Ленина на съезде комсомола, многократно издававшийся. Вождь поставил перед молодёжью задачу — «учиться коммунизму» и объяснил, что начать надо с усвоения «коммунистической морали», которая «подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата».
70 лет спустя А.Д. Александров попытался уточнить:
«Ленинская характеристика коммунистической нравственности: нравственно то, что служит делу коммунизма, …означает вовсе не то, что цель оправдывает средства, как иные думают по недомыслию. Средства должны соответствовать цели, и поэтому коммунизм можно строить только коммунистическими средствами. Не все это понимают. Величайшее заблуждение состояло в уверенности, что коммунизм можно насаждать путем жестокостей, репрессий и истребления классовых противников. Таким образом утверждалась не коммунистическая нравственность, а нечто противоположное.»
Это — открытый ревизионизм. Ленин средства классовой борьбы не ограничивал, и советская власть насаждалась именно «путем жестокостей, репрессий и истребления классовых противников».
Академик-математик, не желая знать этого и не определяя, что такое «коммунистические средства», поставил прямой вопрос, на который дал кривоватый ответ:
«Какая же сила должна удерживать человека от безнравственного поступка? По моему глубокому убеждению, нравственная сила покоится только в самом человеке, в осознании собственной чести и целостности своей личности.»
«Честь и целостность личности»? Кто-нибудь понял? Я — нет. Но из фразы следует, что коммунист Александров исповедовал не исторический материализм, а субъективный идеализм, поскольку верил, что нравственная сила, которая (бес) покоилась в его душе, почему-то соответствует коммунизму, научность которого он принял на веру в 1920-е годы.
Он превозносил «социалистическую мораль», которая «зовет следовать ей не за награды, а ради высоких целей». Любая мораль, однако, зовет человека следовать своим внутренним представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо. Когда это удается, личность получает невидимую награду — моральное удовлетворение. Если же человек делает нечто за награду осязаемую, то это не мораль, а сделка по купле-продаже или по бартеру.
Советская социалистическая идеология «ради высоких целей» построения коммунизма требовала жертвовать собой и не миндальничать с «классовыми противниками». Легко ли извлечь из этого доброжелательное отношение к людям?
Конкурирующая мораль библейского происхождения видит высшую цель человека в ограничении допустимых средств в достижении любой своей цели. Десять заповедей — это конкретные ограничения, понятные даже человеку необразованному. А общая форма ограничений, из которой следуют все конкретные, — заповедь любить ближнего как самого себя (этому учили знаменитый рабби Гиллель и не менее знаменитый Иисус из Назарета). «Следуют», однако, не по законам математической логики, а в силу библейской поэзии, в центре которой жизнь человека в глазах его Создателя. Для «математического» атеиста взгляд Создателя — невозможная предпосылка, но атеист библейский ограничивает свои средства в достижении целей так, как если бы Библейский Бог действительно существовал. Среди правозащитников, близких к Андрею Сахарову, примерно поровну были теисты и атеисты, и все они защищали одни и те же права человека, которые считали неотъемлемыми.
Библейским атеистом был Джон фон Нейман, выдающийся американский математик (занимавшийся и физикой, и самыми первыми компьютерами) и безусловный антикоммунист, сказал своей верующей матери:
«Вероятно, все-таки Бог должен быть, потому что иначе многие вещи объяснить труднее».
Такого не могсказать коммунист Александров, который — «по жизни» — тоже был, похоже, библейским атеистом. В его идеально-марксистском мире для бога просто не было места.
Учитывая всё сказанное, рискну предложить свою разгадку его идеального — иллюзорного — мира.
Разгадка математика-марксиста?
До 1946 года особой загадки не было, он разделял умонастроение большинства коллег-ровесников, увлечённо занимающихся наукой и террором прямо не затронутых. Наверняка он замечал какие-то страшновато-странные события, вроде ареста его учителя Фока в 1937 году. Но Фока через считанные дни выпустили, и можно было думать, что власть, ошибаясь, способна исправлять свои ошибки. Но, главное, действовал закон: Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий… ИДЕАЛ.
В воспоминаниях В.А. Залгаллера читаем:
«Философией А.Д. увлекался с 1946 г. Меня поразило после его смерти в 1999 г. обилие томов мировой философской литературы в его кабинете. Томов с множеством закладок.»
В 1946 г. 34-летнего Александрова избирают в Академию наук. Считается, что творческий пик математика приходится на возраст 20-30 лет (у физика — 30-40). Так что, готовность Александрова расширить область своих интересов в философской, а потом и общественной сферах могла быть психологически своевременной. Но расширял свои интересы математик до мозга костей, провозгласивший лозунг: «Назад — к Евклиду!»
Напомню, что Евклид изобрел систему убедительного теоретического знания. В обыденной жизни убедительность определяется или подкрепляется авторитетом говорящего, если он стоит выше слушающего в некой социальной иерархии. Евклид дал образец убедительности вне всяких иерархий, понимая ее как доказательность — логическую выводимость из некого минимального набора аксиом — утверждений, «не требующих доказательства», как самоочевидных.
Одна из аксиом Евклида (о параллельных) выглядит менее очевидной, чем другие, и математики веками безуспешно пытались доказать ее, опираясь на остальные аксиомы. Лобачевский попытался доказать эту аксиому, заменив ее на «противоположную» в надежде прийти к противоречию. Но пришел к странной «воображаемой» геометрии, столь же непротиворечивой, как и геометрия Евклида. Это событие, одно из важнейших в истории математики А.Д. Александров поминал не реже, чем марксизм, и наверняка «влезал в шкуру» Лобачевского, который приняв воображаемую аксиому, думал лишь о следующих из нее теоремах.
Примерно так же, видимо, Александров относился к «аксиоме» научности марксизма, приняв ее в 1920-е годы, думая о ее следствиях и не ставя саму «аксиому» под вопрос. В своих статьях он по сути не обсуждал главное дело марксизма — философию социальной истории, именуемую «историческим материализмом», доверяя марксистам-экономистам и лишь упоминая выводы основоположников. Философствовал он лишь в пределах «диалектического материализма», как философии естествознания. Вера в (естественно) научность марксизма влекла за собой уверенность в существовании единственно верной философской теории. В физике разные теории одного явления — лишь временное состояние, которое завершается либо доказательством эквивалентности этих теорий, либо победой одной из них.
Если верна предложенная реконструкция мыслей Александрова, то вторая половина его жизни опровергает одну из главных мыслей Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Можно смягчить мое высказывание, опираясь на замечание физика-немарксиста Нильса Бора, который различал два типа истин: тривиальна истина, противоположность которой — ложь, и глубока истина, противоположность которой — тоже глубокая истина. В этом смысле, фраза Маркса — глубокая истина.
Вторая половина жизни Александрова началась в 1949 году публикацией его первых статей об идеализме в науке, вступлением в партию в 1951-м и началом ректорства ЛГУ в 1952-м. Уже приводились факты, исключающие интерпретацию этих событий конформизмом-карьеризмом (самый убедительный факт — его помощь генетикам вопреки генеральной линии партии). В советском «общественном бытии» конец 40-х годов радикально отличался от того, что было в эпоху Большого Террора десятилетием раньше, когда люди исчезали ночами, в газетах писали о тайных врагах народа, троцкистах-террористах, вредителях-шпионах. В конце 40-х гораздо больше было событий публичных: газетные обличения низкопоклонников и космополитов, разгром генетики и триумф Лысенко, массированная подготовка «лысенкования» физики… В таких обстоятельствах 40-летний мастер спорта по альпинизму и высоко сознательный марксист Александров мог счесть своим долгом вступить в партию и занять административный пост, чтобы иметь возможность влиять на «общественное бытие». Тогда его выступления с критикой «субъективно-идеалистических ошибок некоторых советских физиков» и невежественных «диаматчиков» были проявлениями его собственного аксиоматически-коммунистического идеализма. К его счастью страна вскоре вступила в период сравнительно вегетарианского социализма, и он имел возможность мирно оставить свои надежды участвовать делом в строительстве социализма. Он вернулся целиком в науку и лишь изредка глаголом жёг сердца читателей газет, сохраняя иллюзорную веру в публичные коммунистические лозунги.
Можно представить себе горечь 80-летнего коммуниста-академика, когда все привычные лозунги стремительно слиняли, когда «Великая социалистическая революция» оказалась рабовладельческой, и «научный социализм», обещанный Марксом взамен социализму утопическому, оказался реально дистопическим (дистопией называют утопию, которую пытаются осуществить любой ценой и результат которой утопает в крови, во лжи и в… субстанции менее пафосной).
В этом — мораль истории социализма и подтверждение старой теоремы о благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад.
Чтобы не кончать на грустной ноте, вернусь к намерению объяснить коммунистическую загадку Александрова тем, что он был математиком «до мозга костей». Когда я приступил к разгадке, у меня была смутная мысль, что главная прелесть математики — ее свобода от необходимости проверять свои результаты в земной действительности — может иметь, как и всё на свете, теневую сторону: живя в приятно-прохладном воздушном замке, можно и не выглядывать в окно. А физикам приходится не только смотреть из окна теории на грешную землю, но даже в жару выходить из милого сердцу Замка, чтобы проверить, прочно ли теория стоит на земле.
Если разгадка не очень-то мне удалась, возможно, помешал предрассудок, закрепленный в гимне студентов-физиков МГУ «Дубинушка»:
Тот, кто физиком стал,
Тот грустить перестал,
На физфаке не жизнь, а малина,
Только физика — соль,
Остальное все — ноль,
А филолог и медик — дубина. [5]
Этот гимн сочинил прекрасный физик и замечательный человек Борис Михайлович Болотовский, когда был студентом второго курса, в 1946 году, в том самом году, когда членкор А.Д. Александров всерьез взялся за философию. То был последний год при Сталине, когда свободолюбивые люди могли еще тешить себя иллюзией, что окончание войны — начало не только мирной, но и более свободной жизни. Уже в 1947-м подул холодный ветер: «борьба с низкопоклонством», «суды чести», «космополиты», … и т.д.
Окончив университет, Б.М. Болотовский поступил на работу в ФИАН и оказался в школе Мандельштама-Тамма. О людях этой школы он рассказал в драматической рецензии на книгу А.А. Печенкина о Л.И. Мандельштаме, где, кроме прочего, коснулся темы «философия и физика»:
«Оценивая философские воззрения Л.И. Мандельштама, А.А. Печенкин считает его эклектиком. Другими словами, согласно А.А. Печенкину, что-то Мандельштам позаимствовал из одной философской системы, что-то из другой, составил для себя систему разнородных, не связанных между собой, возможно, противоречивых взглядов и так сколотил свой подход к пониманию картины мира. Я бы поостерегся так считать. Как-то, довольно давно, я делал доклад о мировоззрении Альберта Эйнштейна. Дело было во времена Советского Союза. Один из слушателей задал мне вопрос, был ли Эйнштейн материалистом. Я сказал, что взгляды Эйнштейна не вполне совпадали с общепринятым в Советском Союзе определением материализма. Значит, Эйнштейн был идеалистом?“— спросил этот слушатель. Я сказал, что и так считать нельзя. В частности, по мнению В.И. Ленина, такие гиганты, как Эйнштейн, являются стихийными материалистами. Так кем же был Эйнштейн? “Понимаю,” — сказал слушатель, — “Эйнштейн был эклектиком”. Но такое заключение несправедливо. Эйнштейн был Эйнштейном, и у него было цельное мировоззрение, которое не следует раскладывать по полочкам — это от Маха, это от Спинозы, это от Декарта… Надо изучать философские взгляды Эйнштейна в их совокупности, потому что именно эти взгляды в их совокупности и привели Эйнштейна к великим открытиям. Все сказанное относится и к философским воззрениям Л.И. Мандельштама. Не был он идеалистом, не был и материалистом по канонам того времени, не был и стихийным материалистом. Но и эклектиком его считать было бы неправильно. А.Д. Александров, критиковавший философские взгляды Л.И. Мандельштама, все же назвал того стихийным материалистом. По этому поводу Г.С. Ландсберг сказал: “Я хорошо знал Леонида Исааковича, в нем не было ничего стихийного”».
Примечания
[1] Г. Горелик. Coветская жизнь Льва Ландау. Москва: Вагриус, 2008.
[2] Г. Горелик. Андрей Сахаров: Наука и Свобода. (ЖЗЛ) М., Молодая гвардия, 2010.
[3] Анатолий Вершик. Вспоминая А.Д. Александрова // Звезда, 2013
[4] Е. Л. Фейнберг. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. 3-е изд. Фрязино: «Век 2», 2004, с.46-47.
[5] Б. М. Болотовский. Вспоминая «наши годы молодые» // ВИЕТ 1992, № 4: 166-167.
«Дубинушка» сочинялась еще в старом здании МГУ на Моховой. Медицинский факультет исторически отделился от МГУ еще в 1930 году, но географически остался рядом. Так студенты-медики оказались в гимне студентов-физиков. После переезда естественных факультетов на Ленинские горы, медиков в гимне сменили химики.
