СЕМЬ ИСКУССТВ

Плятт считал, что в мире должна существовать лишь одна национальность: хороший, порядочный человек. По поводу всяких своих наград, и даже Золотой Звезды Героя Социалистического Труда, иронично отмахивался: «Цацки…» И часто вспоми­нал слова Евангелия: «Будьте как дети». Потому, наверное, что сам был большим артистом с душой ребенка…

Лев Сидоровский

БОЛЬШОЙ АРТИСТ С ДУШОЙ РЕБЕНКА

Вспоминая Ростислава Плятта

КОГДА в августе 1973-го я впервые напросился к нему в гости, то по дороге на Малую Бронную  вспоминал  и  долговязого  холостя­ка-геолога из милой довоенной картины «Подкидыш», и извозчи­ка Янека из «Мечты», и проходимца Бубенцова из «Весны» («Где где бы ни работать, лишь бы не работать!»), и изящного цини­ка Грина из «Убийства на улице Данте»,  и мудрого  Данкевича из фильма «Иду на грозу»,  и многих, многих других, как пра­вило, неординарных и очень разных,  обязанных этому человеку своей долгой счастливой жизнью на экране и в нашей памяти. А еще – многочисленные встречи с ним в спектаклях Театра имени Моссовета… Ну,  хорошо, всё это – на экране, на сцене… А какой же он жизни, Ростислав Плятт?

Так вот, как и от его экранно-сценических героев, от самого «домашнего» Ростислава Яновича тоже как-то сразу по­веяло теплом и уютом. Чай был ароматен, пирожки с капустой – вкуснейшими, а хозяин квартиры, попыхивая сигаретой, терпе­ливо отвечал на расспросы гостя с диктофоном…

***

ПЕРЕДО мной проходила его жизнь… Ранее детство в Росто­ве-на-Дону, «польско-украинская» семья. Потом – Москва, где папа-адвокат Иван Иосифович Плят (да-да, с одним «т»!) часто водил сына в театр, в цирк. Скоро сын к этому пристрастился так, что сам решил попробовать свои силы и способности в школьном драмкружке, которым руководил известный артист Малого театра Владимир Федорович Лебедев. Оглядев тощего юношу, Лебедев вздохнул: «Мне человек на генерала нужен. Сможешь?» – «Попробую». Что­бы в спектакле «Помолвка в галерной гавани» генерал был толстым и старым, начинающему артисту на живот, грудь и ноги наложили («для солидности») пласты ваты, а зубы («для дрях­лости») покрасили черной краской. Выходя на сцену, генерал должен был тяжело перевести дух и сказать:

«Однако, брат Со­лонкин, к тебе чертовская даль. Насилу дошел».

А затем каш­лять и кряхтеть. Когда в гримерной Слава впервые глянул в зеркало, то несказанно поразился: «Кто это?! Вроде бы я. Но плюс еще кто-то. Значит, я могу, оставаясь собою, быть од­новременно еще и кем-то другим! Разве в этом не сокрыта ве­ликая тайна?!» Именно в этот момент и «капнула в душу жирная капля яда и отравила театром на всю жизнь». Когда получал паспорт, то в конце фамилии добавил второе «т» и поменял от­чество «на более звучное» – ему казалось, что так для артис­та будет лучше…

Осенью 1926-го Плятт оказался в студии Завадского. Сплетники говорили, что приняли его в основном из-за умори­тельной внешности: длинны, худобы и щенячьей неуклюжести. Скоро эта студия станет Театром под руководством Юрия За­вадского, который потом обретет имя Моссовета, и Плятт здесь, за исключением небольшого перерыва, отданного Театру имени Ленинского комсомола, проработает всю жизнь. Первые годы с упоением предавался эксцентрике, резвился в озорном сцени­ческом гротеске. Главным считал внешнее перевоплощение: вы­думывал острохарактерные гримы – с чудовищными наклейками, отвисшей губой, висячим носом и оттуда растущими усами; для каждой роли искал другой тембр голоса, какую-нибудь сюсюкаю­щую дикцию, хриплое рявканье. Например, в пьесе Дэля «Пьяный круг» играл растратчика с наклеенной губой, который шепеляво пел: «Раш три богини шпорить штали…» В 1936-м их коллектив временно оказался на родине Плятта, в Ростове-на-Дону, и там в образе фон Ранкена он познал особый успех:

– Всё что нынче играю в театре, в общем-то, мне нра­вится, но вот были в моей жизни три роли, которые вспоминаю, как счастье. Первая – фон Ранкен в «Днях нашей жизни» Леони­да Андреева. В этом спектакле я, как никогда, почувствовал себя предельно владеющим формой роли. Затем – Бурмин в «Пар­не из нашего города». Кроме того, что это был ярко написан­ный моим другом Костей Симоновым образ современника, Бурмин привел меня впервые в лагерь, так сказать, «положительных» персона­жей. А в сорок четвертом году, когда отмечался чеховский юбилей, наш театр подготовил сборный спектакль, где я сыграл малоизвестный инсценированный рассказ «Тапёр». Это монолог несостоявшегося таланта, двадцатиминутный вопль человека, который не смог сделать того, на что был способен. Подобного душевного потрясения с тех пор, с далекого сорок четвертого года, у меня на сцене, увы, не случалось. Эти три спектакля явились для меня какими-то душевными пиками. Очень хочется успеть еще что-то подобное почувствовать…

Тут я в монолог моего собеседника встрял: «Разве ваша, вместе с Фаиной Раневской, игра в спектакле «Дальше – тиши­на» для вас не подобный душевный пик? Во всяком случае, ме­ня в зрительном зале был комок в горле…» Впрочем, Ростис­лав Янович  и возражал:

– Да, старик Купер – одна из самых любимых ролей. Хотя пьеса, на мой взгляд, довольно третьесортна (переделана из сентиментального киносценария, написанного одной американской журналисткой), но тема – тема красивых человеческих от­ношений – берет за душу. Вечная, пронесенная через всю жизнь любовь двух стариков. Дети выгоняют стариков-родителей за ненадобностью – сюжет Лира, мы – два Лира в каком-то смыс­ле… Слово «любовь» у нас, к сожалению, частенько обесцени­вается – тем важнее говорить о высоком чувстве со сцены. А когда партнершей – Раневская, то это духовное напряжение спектакля, конечно, повышает. Очень люблю Фаину Георгиевну, но играть с ней непросто, потому что на каждом спектакле со­бирается уходить домой, стонет за кулисами: «Я не могу… Я бездарная…» И мне всякий раз приходится ее утешать: «Ты сегодня играешь просто замечательно, не стоит уходить домой. Давай все-таки доиграем до конца…»

О Фаине Георгиевне он говорил с какой-то особой тепло­той и грустью:

– Актриса на все времена!.. Сейчас, в противовес старой мхатовской манере, стараются играть «по-современному»: тихая речь, отсутствие высоких взлетов… Но это все ерунда, все зависит от роли. Что значит хорошо играть? Это значит отка­заться от обветшалых доспехов театральности – от слишком «жирного» голоса, от слишком подчеркнутой парадности, внеш­ней выразительности. В хорошей современной пьесе, по-моему, актер может быть современным тогда, когда он точно слышит свое время, чувствует ритм эпохи… Если ухо у него открыто в мир, он сыграет хорошо. Кстати, вот таким эталоном совре­менного актера считаю Сергея Юрского – потому что он всегда существует на сцене «образно». Если вспомнить: старик в гру­зинской пьесе, ученый Полежаев, Дживола – Юрский всегда образный строй роли ищет столь интересно, что я ему зави­дую…

Когда, вернувшись на брега Невы, эти слова Юрскому передал, Сергей развел руками: «Если бы Ростислав Янович знал, как я завидую его мастерству!» (Через несколько лет обком выживет Юрского из Ленинграда, он переберется в Москву и на сцене Театра имени Моссовета поставит пьесу Алешина «Тема с вариациями», где будет играть и сам, рядом с Пляттом. Хорошо помню, как бурно в финале спектакля зал аплодировал им обо­им.)

***

ХОТЯ среди его ролей были и Дорн в «Чайке», и Казарин в «Маскараде», и Цезарь в «Цезаре и Клеопатре», и Бернард Шоу в «Милом лжеце», широкий зритель гораздо больше знал Плятта по радиопередачам (да-да, в ту «до телевизионную» пору радио слушали постоянно, и особый «пляттовский» тембр голоса, про­никновенные интонации, перемежающиеся ироническими и коми­ческими возгласами, завораживали не одно поколение радиослу­шателей), но в основном, конечно, – по фильмам. Мы запомнили Плятта с «Подкидыша», где рядом с девочкой-потеряшкой вдруг появился человек, на других людей чуточку не похожий. Актер сыграл не просто забавно и лирично, он раскрыл зрителю ин­теллигентность в своем исконном, самом естественном состоя­нии – беззащитную, неброскую, порой нелепую и глубоко поря­дочную… Эх, ему бы и дальше иметь своего  режиссера! Но та­кого не оказалось, и Плятту приходилось изображать то подоб­ных же чудаков (вспомните: «Первоклассница», «Слон и веревочка»), то карикатуры на фашистов (например, в «Зое», «Сталинградской битве»), то реакционных буржуев (в «Заговоре обреченных»).  Наконец, в «Мечте», которую поставил Михаил Ромм, нам явился его славный извозчик Янек, а в «Весне» Григория Александрова — наг­лый Бубенцов, воплотивший в себе самоуверенное, непробивае­мое и самовлюбленное хамство.

Что же касается физика Данкевича из фильма «Иду на гро­зу», то здесь, в образе независимого, свободного, бескомпро­миссного и честного человека, который бросает вызов бездар­ности и косности, Ростислав Янович сыграл почти самого се­бя. Да, Плятт был именно таким: коллеги очень ценили его честность и принципиальность – когда, допустим, на худсовете говорил то, что думал, порой – очень неприятные слова, но – в чрезвычайно деликатной форме. К тому же постоянно ходил по разным «советским» инстанциям и просил за работников театра, причем не только за актеров, но и за гримеров, гардеробщи­ков, уборщиц… Пользуясь своей огромной популярностью, спе­шил делать добро и считал, что иначе нельзя. Однажды, когда ему рассказали о подлости, совершенной одним большим теат­ральным чиновником, удивился: «Как же он может так жить?»

***

ОН БЫЛ заядлым шахматистом (не пропускал в Москве ни одного значительного турнира), запойным книгочеем (не зря Раневская завещала ему свою библиотеку) и… шутником. Мас­терски рассказывал анекдоты, обожал разыгрывать на сцене коллег, непременно участвовал в актерских «капустниках»… Особенно «отрывался» на соседе по лестничной площадке Юрии Никулине. Правда, тот в этом деле был сам не промах. Напри­мер, однажды, возвращаясь домой после спектакля, Плятт увидел во дворе пыльную черную «Волгу» Никулина и написал паль­цем на грязном стекле: «Помой машину!» В пять утра в кварти­ре Плятта тревожно зазвонил телефон. Ростислав Янович вско­чил с кровати: что случилось, кто-то умер?! Перепуганный, схватил трубку, а в ней – голос Никулина: «Машину помыл» – и короткие гудки… Еще герой моего рассказа сочинял веселые стихотворные экспромты. К при­меру, поздравляя с 50-летием директора театра, прислал те­леграмму с гастролей из Омска: «В Сибирь глухую нас забро­сив, уехал справить юбилей. Нехорошо, товарищ Лосев, ведь мы же любим вас, ей-ей»… А мне Ростислав Янович выдал умори­тельную байку про то, как известнейшего питерского режиссера в сочинском санатории «Актер» (они жили через стенку) с помощью инъекций пантокрина готовили к интимной встрече с дамой сердца. Потом хмыкнул: «Я старше лет на пять, пока обхожусь старым способом, но клиентки, вроде, не жалуются…»

***

КОГДА мы уже прощались, Ростислав Янович вдруг сказал:

– С понедельника по телевизору начнут показывать «Сем­надцать мгновений весны». Там у меня интересная роль. Говорят, получилось. Если будет время, посмотрите…

Вот так, как бы между прочим, намекнул о филигранно сыгранном им пасторе Шлаге, который пришел в этот мир, чтобы любить людей и исполнять свой долг…

Плятт считал, что в мире должна существовать лишь одна национальность: хороший, порядочный человек. По поводу всяких своих наград, и даже Золотой Звезды Героя Социалистического Труда, иронично отмахивался: «Цацки…» И часто вспоми­нал слова Евангелия: «Будьте как дети». Потому, наверное, что сам был большим артистом с душой ребенка…