СЕМЬ ИСКУССТВ

Дома Павел достал Пастернака, том из Большой серии «Библиотеки поэта», подаренный ему тётушками на день рождения, открыл книгу — и о, чудо: он вдруг стал понимать каждое слово, каждый ход поэта, каждое движение души. Пастернак стал для него воистину открытой книгой, стихи запоминались наизусть с первого раза.

Леонид Ильичёв

КАК Я БЫЛ ПЕРЕВОДЧИКОМ В БОРДЕЛЕ

ТРИ РАССКАЗА

КЛАВДИЯ

В те благословенные времена, в эпоху Брежнева, приличные мальчики получали первый опыт не в 13 или в 16, а в 20 лет. Мастурбация, от неё (ходили слухи среди пацанов) волосы на пальцах росли; так вот мастурбация считалась не просто стыдной, но и вредной для здоровья, оральный секс — причиной импотенции, а всё остальное — извращениями. А если ты был в неудобной позе (нормальной считалась только миссионерская) и напряжён, а партнёрша была такой же неопытной, причём из соображений ложно понятой (по твоему мнению) девичьей чести сопротивлялась и уступала, как защитник осаждённой крепости, то первый опыт в 16 частенько бывал неудачно-травматичным и порождал жуткие комплексы. Литературы нет (эх, интернет, где ж ты был?), у родителей не спросишь, к друзьям с этим не обратишься…. И только месяцы, а то и годы спустя, когда наберёшься мужества и решишься куда-нибудь пойти проконсультироваться, в голову не придёт ничего умнее, чем отправиться в кожно-венерологический диспансер. Там тебя подымут на смех, порвут только что оформленную карточку венерического больного и дадут амнистию всем твоим комплексам.

Впрочем, речь пойдёт не о сексе, а скорее о социальном аспекте этой многогранной проблемы.

По еврейской традиции мужчинами становятся в 13 лет. Христианство называло эту традицию конфирмацией, но развитие цивилизации отодвигало возраст возмужания на самом деле всё дальше и дальше: 14, 16, 18 лет, 21 год… При Брежневе взросление молодого специалиста знаменовал выход из комсомольского возраста в 27, а молодого учёного — ещё позже, в 33 года.

Павлу было 25, и он работал младшим научным сотрудником во всесоюзном НИИ. Сама научная работа занимала немного времени и небольшую часть объёма мозговых клеток, шла ни шатко, ни валко, а вот общественная жизнь кипела ключом.

С одной стороны, — Совет молодых учёных и специалистов, с другой, — Дни дурака.

Первоапрельский День дурака на выезде, в заснеженном пионерском лагере — тут и спорт, и шутки, и самодеятельность, и возлияния. Вино лилось рекой, а в некоторых, особо тяжёлых случаях, рекой лилась водка.

Обсуждение будущего праздника занимало все долгие перекуры между работой. Или наоборот, работа шла в промежутках между длительными перекурами. Сдашь колоду перфокарт на вычислительный центр и торчишь полдня в курилке со своей командой, пока девочки-операторы прогонят твой пакет через ЭВМ и выдадут ошибки. Совмещаешь пассивное курение с творческим процессом придумывания сценок.

— Смотри, директор смеётся, — говорит один, а в ответ:

— Если гиена скалит зубы, это не значит, что она смеётся!

А в зале сидит новый директор ВНИИ, назначенец из профессоров. Кстати, прозвище «гиена» после Дня дурака к этому директору прилипло. И никому ничего за это не было, вегетарианские времена. «Гиену» вскоре тоже сняли, а то бы он отомстил, можете быть уверены. Следующим директором назначили ещё более нового, по фамилии Таврин, кличку которому дали Портвейнов-Таврический.

А Совет молодых учёных и специалистов — дело серьёзное. Тут Павел дорос до заместителя председателя. Времени отнимает немного, зато выступление на конференции станет публикацией в отраслевом журнале, а это полезно для будущей защиты кандидатской диссертации. Это впрок, если когда-нибудь найдёшь тему исследования и соберёшь материал… Зато уважение и почёт, новая ступенька, шаг по карьерной лестнице, ну и солидная надбавка за степень, не без этого…

Наукой Павлик заинтересовался ещё в школе. Первый реферат по химии случился в шестом классе: молодая учительница задала им тему «Химия вокруг нас». Химизация, в дополнение к всеобщей электрификации всей страны, была лозунгом момента. Отец как раз привёз из Москвы цветные буклеты с первой американской выставки достижений народного капиталистического хозяйства. Цветные буклеты сами по себе были чудом, а тут ещё симпатичные молодые, как одна, блондинки. Павлик вырезал одну, самую красивую и вклеил в реферат с подписью: «Женщины красят волосы, и это тоже химия» и получил «пятёрку».

Дальше — золотая медаль (не сразу, конечно, перепрыгнем через пять лет) и относительно гладкое поступление в ВУЗ с одним экзаменом по физике, хотя трёхтомный учебник Ландсберга за лето пришлось изучить от корки и до корки.

                                                   ***

На заседании Совета обсуждали проведение предстоящей конференции молодых учёных. Председатель Совета отсутствовал, вёл заседание Павел. Решили подготовить по два доклада от каждого научного направления, назначили дату и поручили Павлу согласовать её с администрацией. На следующий день Павел взял отгул, а когда вернулся на работу, то выяснилось, что в его отсутствие проведено организационное собрание, на котором прежний председатель сложил с себя полномочия, и избран новый, из членов Совета, но это не Павел. Собрание проводил сам Учёный секретарь института.

Это было несправедливо. Почему на должность председателя предложили не заместителя, а тихого молчаливого Юру, рядового члена? Павел обратился к прежнему председателю, и тот сказал:

— Так тебя же не было!

— А что, нельзя было день подождать?

— Надо было срочно решать.

Павел почувствовал, что он обманут и предан. Почему так срочно надо было решать, никто не сказал. Все друзья вроде, вместе пили, делали вроде одно дело — и вот те на! Необъяснимо!

Он пошёл к отцу, и тот открыл ему один маленький секрет: «пятый пункт». Назначить еврея председателем Совета молодых специалистов — такого начальство допустить не могло.

Пятый пункт в анкете — это графа «национальность». Если в ней написано «еврей», то это клеймо. Павел знал, что такое пятый пункт, но никогда не примерял его на себя: ему казалось, что его не принимают за еврея, хотя, если разговор на эту тему заходил, он никогда не отрекался, а сразу и чётко провозглашал: «Я еврей». То, что обычно при этом говорили: «Ой, ты совершенно не похож на еврея», — его не утешало.

— Антисемитизм в России был всегда, — рассказывал отец. — С тех пор, как после раздела Польши к России отошли земли, с незапамятных времён населённые евреями, антисемитизм был и религиозным, и государственным, и бытовым. Революция отделила церковь от государства, и антисемитизм стал только бытовым, причём официально он преследовался.

— До войны антисемитизма не было, — вставляла своё слово мама, борец за справедливость.

— Война повлияла, — уступал ей отец. С чем борешься, то и прилипает. После войны это стало государственной политикой, но уже негласно. Ты же знаешь, что меня выгнали с работы в пятидесятом году. Тебе было три месяца, а твоему брату — девять лет.

— Ты думаешь, что в институт тебя бы приняли? — продолжал отец. — Чтобы тебе просто дали сдать, а не завалили бы сходу, я поговорил со своим директором, директор — с проректором, они были однокурсниками по ВУЗу, и ты попал в заветные 2% квоты для евреев, и тебе дали сдать.

— При Николае Кровавом, — добавил он и усмехнулся, — квота была 3%. А в НИИ на распределении из ВУЗа ты как попал? По письму от института. Имей в виду, здесь у тебя перспектив нет.

Про старого директора, создателя института, ходили легенды, что он спорил с самим Хрущёвым, и они кричали друг на друга. Интересно, что обошлось без оргвыводов, видимо, директор кричал убедительно. Его сняли через десять лет после Хрущёва, вскоре после того, как Павла приняли на работу в Институт. За что его сняли, было неизвестно, но кому в министерстве нужны люди с сильным характером? Когда новый директор, тот, который гиена, стал разбираться в делах, то он обнаружил, что сотрудников с высшей степенью допуска к государственным секретам всего четыре, и все четверо — евреи или полуевреи. И их быстро разогнали: кого на пенсию, кого в обслуживающие отделы.

Много лет спустя, оглядываясь назад, Павел посмеивался: это надо же, дожить до 25 лет и ничего не замечать? Верно люди говорят: горький опыт познаётся только на своей шкуре. Пока тебя лично не коснулось, ты не веришь плохому, живёшь в иллюзиях. Да и масштаб этих переживаний с высоты лет съёжился, обиды потускнели…

Но эти драматические события меркли перед другими, более важными: Павел влюбился. Как всегда, самая большая любовь бывает с неправильным объектом. Она была старше, с ребёнком и замужем. И началось это так.

Она поднималась по дальней лестнице, где была курилка. Коллеги обсуждали предстоящий День дурака. Тему придумали — «Коневодство и конный спорт». Журнал был с таким названием. Опой — самая распространённая болезнь породистых лошадей и научных сотрудников. Выпила скаковая лошадь лишнюю кружку воды — вот тебе и опой. Обсуждали идеи номеров на «дурацких» мероприятиях: выход на парад в лошадиных мордах и копытах, торжественный ужин с конскими каштанами, праздничный конЬцерт с выступлением смешанного хора имени Семёна Михайловича, а смешанный — потому что вместе с лошадьми. Переделывали популярные песни: «С кем это ты случилась, в какие вечера…» Делились заготовками сценария, удачными фразами, рассказывали анекдоты.

Павел не курил, стоял как бы без уважительной причины, и друзья всё время приглашали присоединиться, предлагали сигареты. Мимо проходили сотрудники и сотрудницы из других отделов. Девушек провожали взглядами, иногда перебрасывались с ними парой слов, не брезговали и посплетничать слегка.

Клавдия — работала она в другом отделе, на другом этаже, он тогда не знал её имени, он вообще её не знал, — ничем особым не выделялась, но все говорили, что она красавица. Ну, миловидная, ну, фигура вроде ничего, талия узкая, широкие бёдра, ну и что?

— Крепкая холка, крутые бока, высокая грудь, — великолепная кобыла, — бросил ей вслед Саша, «главный президент» в их «федерации конского спорта», когда дверь на следующем этаже за ней захлопнулась. — А всё-таки это неправильно, что муж её бьёт, видели фингал под глазом?

Фингала Павел не видел, заметил только, что она была в тёмных очках.

— Муж тоже у нас работает, в отделе испытаний, — добавил Саша.

Через несколько дней она снова поднималась по лестнице, и Саша спросил, поедет ли она на День дурака (мероприятие проходило с пятницы по воскресенье в пионерлагере за городом), и она ответила на бегу, что ребёнка не с кем оставить. Она промелькнула ещё пару раз, и как-то прозвучало имя Клавдия. Редкое имя.

День дурака 1 апреля прошёл весело, успешно и стал забываться. Наступил май. Павел собирался на работу, на кухне бубнило радио, какие фильмы где идут, перечисляли кинотеатры: Аврора, Балтика, Баррикада, Великан, Гигант, Мир, Молния, Молодёжный, Московский, — Павел мог наизусть повторять за диктором… Промелькнули слова «Ромео и Джульетта». Павел в кино ходил редко, но про фильм Дзефирелли слышал и жалел, что широкий прокат пропустил. А тут — в соседнем Доме культуры, возле его дома, правда, только сегодня и всего на двух сеансах, дневном и в 17:30. Если идти, то надо будет отпроситься пораньше…

Отношения с начальником лаборатории были хорошие, Павел придумал благовидный предлог и получил разрешение уйти в четыре. Нужно было ещё время, чтобы дождаться автобуса, затем минут 40 ехать в город — НИИ располагалось в ближнем пригороде.

Перед обедом он пошёл в вычислительный центр относить свою программу на отладку, вышел из лаборатории в длинный коридор и наткнулся на Клавдию. Она куда-то шла, но остановилась.

— Привет, Паша, как дела?

Он удивился, что она знает его имя и, чтобы что-то сказать, брякнул:

— Да вот хочу сегодня сходить на «Ромео и Джульетту».

— Говорят, хороший фильм, я тоже не видела, — раздумчиво сказала она глубоким тёплым голосом, и ему внезапно почудилось, что пробили волшебные часы с боем.

— Так в чём дело, пошли, сходим за компанию! — сказал он по инерции.

— А когда сеанс? — Он назвал время сеанса. — Я должна отпроситься у начальства…

И часы в его воображении пробили ещё раз, и дистанция чудесным образом сократилась, и они как будто оказались давно знакомы.

— Я вот уже отпросился. — И его настигло волнение: вдруг она не сможет? — А тебя отпустят?

— Пойду попробую! — сказала она и вдруг дотронулась до его руки, и ему было необычайно приятно это прикосновение.

— Позвони, если договоришься, — и Павел продиктовал ей свой местный телефон, аппарат стоял у него на столе.

Он добежал до машинного зала, передал колоду перфокарт старшей и так же быстро вернулся в лабораторию ждать звонка. Обедать он не пошёл.

Клавдия позвонила в три часа, что её отпускают. Они встретились в четыре на остановке за проходной, дождались автобуса и поехали в город. Ему было важно, как в сберкассе, сохранить полную тайну вкладов: он не хотел, чтобы о нём судачили. Некоторые люди не любят быть на виду со своими личными делами, и Павел был из их числа.

Автобус был полупустой. Сначала он чувствовал себя неловко, потом заговорили о книгах, и неловкость прошла: Генрих Бёлль, Скотт Фицджеральд, Фолкнер «Шум и ярость» — оба их читали, обоим было, что сказать. О поэзии она знала мало, да Павел и сам только недавно открыл для себя Ахматову, Пастернака, Гумилёва и читал ей наизусть… Сорок минут пролетело незаметно.

Фильм потряс. Клавдия плакала. Павел с трудом сдерживал рыдания, но слёзы сами текли. В какой-то момент Клавдия прислонилась к нему плечом. После фильма они вышли на улицу, Клавдия держала его под руку. Оба были тронуты, молчали, она прижалась к нему и ненадолго положила голову на его плечо.

— Выходи за меня замуж! — сказал вдруг Павел и понял, что только это может продлить его счастье навсегда.

— Но ведь я замужем! — усмехнулась Клавдия и ещё раз прижалась к его плечу. Об этом обстоятельстве Павел не подумал. Или забыл.

— Так разведись!

— Но у меня ребёнок!

— И что? Я люблю детей!

— Давай это потом обсудим! — И после некоторой паузы, тем же глубоким тёплым голосом — я подумаю!

Они подошли к остановке автобуса — идти было совсем недалеко, с окончания фильма прошло не больше пятнадцати минут, ей надо было ехать обратно, в сторону работы, там было общежитие, где жили молодые семьи.

— Не провожай меня, — сказала она, садясь в автобус, и поцеловала его в щёку. — Спасибо тебе за сегодняшний вечер.

Дома Павел достал Пастернака, том из Большой серии «Библиотеки поэта», подаренный ему тётушками на день рождения, открыл книгу — и о, чудо: он вдруг стал понимать каждое слово, каждый ход поэта, каждое движение души. Пастернак стал для него воистину открытой книгой, стихи запоминались наизусть с первого раза.

От тебя все мысли отвлеку
Не в гостях, не за вином — так на небе.
У хозяев, рядом, по звонку
Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.

Много лет прошло, и в его жизни появились другие поэты, в его жизни появился Бродский, но такого преображения больше не случалось.

Несколько дней спустя была романтическая и незабываемая ночь. Началась она поездкой в метро, где они, смело нарушая все моральные запреты того времени, целовались на эскалаторе, потом был дурацкий спектакль гастрольной труппы, скрипучие откидные кресла, в антракте они ушли и снова поехали на метро, но уже в сторону дома. Родители Павла уехали на дачу, освободили жилплощадь, и он предложил зайти к нему. Ему трудно, почти невозможно было ответить вслух на её вопрос: «Зачем?», — он долго искал слова, не решался открыть рот и что-то сказать, но, в конце концов, вымолвил пошлейшую фразу: «Я хочу тебя!» Её это убедило, и это была незабываемая ночь. Она говорила: «Не бойся, ничего не бойся, я знаю, когда мне можно, сегодня можно». Она говорила: «О, какой ты сильный» — ему так говорили другие женщины, но её слова, слова замужней женщины, были особенными. Он хотел быть лучше её мужа, о котором не думал, но где-то на заднем плане он маячил как прошлое, с которым она собиралась расстаться. А потом был апофеоз, память о котором он хранит всю свою жизнь где-то глубоко…

Через пару дней она уехала в отпуск в Йошкар-Олу, к родным и писала ему письма, а по возвращении почему-то подарила запонки. Подарков от женщин, вернее, от любимых женщин, он ещё не получал. Пока её не было, он ездил на работу на жарком львовском автобусе, садился возле дома на кольце, а через две остановки, у метро в автобус набивались сотрудники НИИ. И однажды возле него остановились два парня, и один сказал: «Моя-то сейчас в Йошкар-Оле, с дочкой, пишет, что там жара». Павел украдкой поднял глаза и увидел мощного красивого молодого мужчину, который ничего не знал ни о нём, Павле, ни о своей жене, ни о своей грядущей судьбе. Павел ощутил тайное могущество, ни с чем не сравнимое торжество, эйфорию, возликовал. А на самом деле он тоже ничего не знал ни о своей будущей судьбе, ни о судьбе Клавдии, ни вообще о жизни…

Когда Клавдия вернулась в город, Павел уехал на два месяца, а когда возвратился, всё переменилось. Больше наедине ему вообще ни разу с ней встретиться не удалось. В компании, на людях Клавдия рассказывала, как она ездила в Ригу, в турпоездку, какой замечательный это город, Рига, она познакомилась там с очень интересными людьми, один фотохудожник даже сделал её портрет.

В конце концов, они встретились, но это было дома у подруги. Они сидели, разговаривали, пили вино. Много вина. Казалось, всё стало налаживаться. Клавдия сказала, что с мужем она разводится, тот ещё об этом не знает, надо только въехать в новую кооперативную трёхкомнатную квартиру, документы на прописку уже в оформлении, а потом она квартиру разменяет. Говорила, что права на квартиру у них равные: муж ездил в стройотряды зарабатывать деньги, а она в это время сидела с их ребёнком.

Ехать к себе Павел не уговаривал: некуда, родители дома. Она осталась ночевать у подруги, Павлу там места не было.

Попытки встретиться никак не удавались: она уходила от свиданий наедине. Вроде всё ясно и без слов, но он никак не мог успокоиться и смириться, понять почему, всё хотел определённости, в чём-то удостовериться. Так прошла осень, зима, весна. За это время Клавдия с мужем успели въехать в новую квартиру и развестись. Летом они с девочкой, которой стало уже пять лет, поехали к матери в Ковров.

Павел узнал об этом от подруги, когда Клавдия уже уехала. Не помня себя, он бросился к начальнику лаборатории.

— Не спрашивай ничего, выпиши мне командировку в Ковров, мне просто туда нужно! — В Коврове был родственный завод-смежник, с которым лаборатория работала по общей теме.

Начальнику было чуть за тридцать, у него самого ещё кипела кровь в жилах, и он выписал командировку, не задавая никаких вопросов. Павлу казалось, что никто ни о чём не догадывается, но теперь ему кажется, что, скорее всего, это было не совсем так.

В бухгалтерии, куда Павел зашёл за командировочными, продавали с рук новый складной японский зонтик, расписанный цветами — почему-то в испанском духе. Он стоил огромных денег, треть его месячной зарплаты. По счастью деньги у него с собой были, плюс аванс на командировку, и он купил зонт.

Правдами и неправдами удалось добыть билет в Москву, и с этим зонтиком в тот же день он рванул в Ковров. Поезд из Москвы отходил вечером, а прибывал в 4 утра. День в Москве прошёл не зря, нужно было что-то купить, чтобы ехать не с пустыми руками: бродя по центру, он застал момент, когда в кондитерском магазине выкинули шикарную коробку конфет, а вскоре ему повезло схватить четыре пачки сосисок в новейшей пальчиковой расфасовке: соседняя с магазином столовая распродавала нереализованные запасы. Они выставили на улицу стол и подавали коробки с сосисками прямо из своего подвальчика. Срок годности истекал в полночь, но сосиски, он надеялся, не превратятся в тыкву.

Когда поезд остановился на станции Ковров, Павел вышел в город и обнаружил, что всё вокруг мертво: темень и тишина. Ни голосов людей, ни шума машин, ни пения птиц, ни мяуканья кошек, ни лая собак. Решил поискать гостиницу, но спросить не у кого.

От вокзала отходила широкая улица с редкими фонарями, вдалеке мигал светофор. Он пошёл в сторону светофора, единственного объекта, подававшего признаки жизни. Его шаги гулко отдавались в ночи. Вдруг впереди, метрах в пятидесяти, из темноты возникла женщина, он услышал её сначала по звуку шагов, потом разглядел в тусклом свете фонаря: она шла в попутном направлении; он ускорил шаг, она оглянулась и тоже ускорила шаг. До неё было далеко, он побежал. Женщина оглянулась и тоже побежала. Тогда он крикнул: «Скажите, где гостиница!», — но она побежала ещё быстрее, не дала ответа и исчезла за поворотом.

Вскоре ему удалось остановить такси, и водитель знал, куда ехать. Мест в гостинице, конечно, не было, он разговорился с дежурной, и она разрешила ему посидеть в холле.

— Странная история, почему женщина побежала, когда я пытался спросить её про гостиницу?

— Здесь же завод Дегтярёва, постреливают, — невозмутимо ответила дежурная.

Утром он отправился по адресу, адрес он вырвал у подруги. Микрорайон назывался Шашово. Это название он помнит до сих пор: через несколько лет Павел прочтёт «Волшебную гору», и Шашово боем волшебных часов отзовётся в имени Клавдия Шоша, а Томас Манн для него всегда будет рифмоваться с воспоминанием о волшебных часах с боем.

Мать Клавдии встретила его приветливо, пригласила войти, попить чаю, только сожалела, что Клава вчера уехала в Москву. Он едва скрыл своё разочарование и вручил конфеты, которые большого воодушевления не вызвали. Потрясающий эффект произвели сосиски:

— Только извините, они просрочены, срок годности вчера истёк…

— О чём ты говоришь! Мы мяса уж давно не видели, — она махнула рукой и заплакала…

Тут в коридор вышла девочка лет пяти:

— Вот видишь, что нам дядя привёз из Москвы? — и она показала ей пачку сосисок.

До поезда в Москву оставалось время. Павел погулял с ребёнком, они даже подружились. Потом он забежал на завод и отметил командировку и, не солоно хлебавши, уехал обратно.

Клавдия вернулась через несколько дней, и ему удалось вызвать её на разговор в институтский коридор. Она была мила, поблагодарила за подарки матери, они поговорили о девочке, он похвалил сообразительность ребёнка, похвастался, что девочка подружилась с ним. Это была лучшая встреча за несколько прошедших месяцев, Клавдия даже согласилась на предложение встретиться в городе, но всё время эту встречу откладывала, переносила — разнообразные причины всегда находились.

Наконец они встретились. Место, которое Клавдия назначила, не располагало к долгим беседам, да и погода тоже: мелкий дождь, сильный ветер, под ногами грязь. Это была автобусная остановка на шоссе в районе новостроек, недалеко от её нового дома. Вокруг громоздились обломки бетонных труб.

Он приехал с зонтиком, Клавдия отказывалась принимать такой «королевский подарок», но после длительных уговоров согласилась, а потом сказала напрямую:

— Но это ничего не изменит. Извини, ты хороший парень, но замуж я за тебя не пойду. Я очень уважаю твоего отца, ты тоже умный человек, всё поймёшь. У тебя хорошая семья, но она другая, и мы не уживёмся. Да и мы с тобой разные люди. Мы совершенно не подходим друг другу. Не хочу ломать тебе жизнь. Больше встреч со мной не ищи, мы — просто знакомые.

Она закончила свою долгую речь, и, он понял, что это конец.

Через два дня судьба послала третий и последний сигнал.

Это было связано с квартирным вопросом, который испортил не только москвичей. Жить с родителями в 25 лет, без перспектив отделиться — не самая воодушевляющая ситуация. Получить жильё от города, профкома или хотя бы встать на очередь для вступления в кооператив — вот счастье всей жизни и задача дня.

Отец Павла обращался к директору, ещё к тому, первому, легендарному, и директор включил Павла в институтский список на улучшение жилья: в случае успеха сразу двое сотрудников разъедутся. Директора сняли, но он всё ещё оставался влиятельным депутатом Горсовета, за ним сохранили большой кабинет в институте и научную лабораторию. Павел оказался в этом кабинете по работе, один на один с бывшим директором, тот задавал ему вопросы, Павел отчитывался о ходе выполнения проекта. Говорить приходилось громко, поскольку собеседник плохо слышал. Зазвонил телефон, хозяин кабинета снял трубку, и оттуда послышался мужской голос. Похоже, трубка была с усилением звука, звучала почти, как радио, и посетителю было слышно каждое слово. Павел сначала не вслушивался, но тут трубка проговорила:

— …отказали, Миронову и Соколову подтвердили двухкомнатную, а этого еврейчика я даже и не подавал, чего зря гусей дразнить, да и вообще, своим не хватает.

Старый директор перевёл взгляд на Павла и покраснел. Потом быстро свернул разговор и положил трубку.

— Ездили в райисполком на распределение жилья, тебе отказали, — сказал он. — Видишь ли, дело безнадёжное, ничем помочь не смогу.

Павел был поражён. Он, конечно, понял, о чём идёт речь, даже узнал по голосу, кто был на той стороне провода. Его поразило не то, что ему отказали в постановке на очередь, он особо ни на что и не рассчитывал, а цинизм главного инженера, одного из руководителей института. Но ещё больше его поразило, что бывший директор, человек, прошедший такую административную школу, такие времена и такие передряги, не разучился краснеть. И перед кем? Перед ним, мальчишкой…

Павел враз повзрослел. Через неделю он подал заявление на увольнение, благо друг давно звал его на завод работать программистом.

Что вылечивает от любви и от огорчений? Новая любовь и новые огорчения. Очень помогает, когда объект старой любви далеко, и ты его не видишь.

Прошёл год, и Павел женился. По любви. Молодожёны отправились в свадебное путешествие в Прибалтику. Отпуск у инженеров в брежневскую эру был 30 дней, и маршрут они выбрали протяжённый: Таллин, Вильнюс, Каунас, Рига.

В Таллине им удалось попасть в знаменитый охотничий ресторан, но из экзотики — медвежатины в меню не было, было только мясо нутрии. Мясо вкусное, похожее на куриное, но в процессе поглощения горячего блюда Павел вспомнил, что нутрия — это речная крыса, и аппетит пропал, так что он даже не сумел доесть порцию своей молодой жены. Вильнюс и Каунас не запомнились, они практически не выходили из номера.

В Риге им захотелось прильнуть к искусству современной фотографии, и они пошли на выставку. Первое, что Павлу бросилось в глаза — большой фотопортрет Клавдии. Сердце тинькнуло, но это уже не был удар часов с боем. Павел сфотографировал фото — на всякий случай, но внимание своей жены заострять на нём не стал.

Потом всё закрутилось: работа, дети, карьера, перестройка, ускорение… Однажды, прошло лет пятнадцать, его окликнула в метро женщина:

— Паша, здравствуй, ты меня что, не узнаёшь?

Он напрягся и вспомнил: подруга Клавдии, у которой та осталась ночевать, и которая когда-то дала ему её адрес в Коврове.

Они отошли в сторонку, к колонне, обменялись несколькими ничего не значащими фразами. Павел ничего не спрашивал, подруга спросила сама:

— А ты слышал про Клавдию?

— Ничего. С тех пор, как мы были у тебя в гостях.

— Так ты ничего не знаешь?

— А что я должен знать?

— Её убили в Коврове.

— Как убили! Что произошло? Расскажи с самого начала!

— Знаешь, где-то через год после нашей встречи Клавдия вышла замуж. За сына профессора, русского, ещё моложе тебя.

— А дочка, наверное, уже большая!

— Дочку отослали в Ковров, к бабушке, ещё тогда. Сначала у них с мужем было всё хорошо. Потом стали доходить сведения, что они стали пить, потом разошлись. Клавдия пила одна, в результате продала свою квартиру и уехала к маме. Пить она там не перестала.

— Ужас!

— Знаешь, какой у неё характер своевольный! Два месяца назад пришло известие, что её зарезали в Коврове. Вроде бы из ревности…

Павел не слышал, как пришёл поезд, просто вошёл в открывшиеся двери вагона, они закрылись, и поезд пошёл вперёд, в сторону дома, оставляя подругу на платформе, ей надо было в обратную сторону. Часы с боем ударили ещё раз, и это был похоронный звон.

ФОТОГРАФИЯ

Она приехала с сыном, вернее, они подхватили Павла возле гостиницы, сын был за рулём, и поехали в Ричмонд, русский район города. Ресторан, естественно, тоже был русский.

У Павла уже был опыт обнаружения потерянных родственников через многие десятилетия, в чужой стране, но тогда помогли чистый случай и обрывки детских воспоминаний. Здесь же всё было наоборот: он ничего не знал об этих людях, но верил в науку, а наука — вещь упрямая. Павел и сам немало времени посвятил науке и знал, что только настойчивость и методическая работа могут привести к открытию. Генетика говорила ясно: эти люди — кровные родственники, причём близкие.

Когда становишься старше, невольно начинаешь задумываться, кто ты, откуда… Первая волна интереса к поиску своих корней возникла у Павла, как и у многих, в Перестройку, когда пропал страх и многое открылось. Но время было потеряно, старики умерли, и спросить стало не у кого. Потом появился интернет, и лёгкость поиска информации позволила реализовывать интерес несколькими нажатиями клавиш компьютера, параллельно обычной жизни, не зацикливаясь на этом.

Павел был подписан на некий генетический сайт, созданный одним миллиардером и гуру интернета. Этот сайт устанавливает степень родства по образцам слюны. Любопытно всё же погрузиться в семейную историю через биологию! Он как раз приехал по работе в Калифорнию, открыл этот сайт и увидел сообщение на английском. В обратном переводе на русский это звучало так.

«Меня зовут Зинаида Шапиро. Я родилась как Зинаида Цейтлин в Москве, в 1932 году. Моя семья переехала в Ленинград в тридцать восьмом…», и так далее. Он проскочил глазами вниз. В конце послания сообщалось: «Впоследствии я вышла замуж, у меня двое сыновей, наша семья переехала в США в 1980 году. Сейчас у меня четверо внуков, все живут в Калифорнии».

Любопытно. Эта Зинаида мало того, что приходится Павлу Second Cousin, троюродной, но уехала из его же города и живёт в Калифорнии. Он написал ей и спросил, в каком городе она живёт. Город оказался как раз тот самый. Они созвонились и договорились встретиться.

Обмениваться фамилиями предков стали ещё в машине, но, как и следовало ожидать, ни одной общей не нашли.

— Вы ведь в восьмидесятом уехали? — для затравки задал Павел вопрос, ответ на который он уже знал.

— В восьмидесятом.

— А чем занимались в Ленинграде?

— Была старшим товароведом в Универмаге, в секции мужской одежды.

— Ого! Так у вас, наверное, глазомер! Вы размеры на глаз определяете, глаз-ватерпас? — Он взял с ней лёгкий тон, каким он привык заигрывать с девушками за восемьдесят.

— Ну да, я вижу мужчину и сразу знаю, какой у него размер, — ответила она совершенно серьёзно. — Вот недавно по телевизору вижу Трампа, он спускается с трапа самолёта, следом советник, так у советника костюм! Ему надо на пять сантиметров короче и в плечах бы поправить, а то колом стоит!

Павел сбавил тон и перешёл с игривого на саркастическо-уважительный.

— Здорово! Вы же были практически королевой, высший свет!

Следующий вопрос, почему же тогда они уехали, был очевиден обоим, но он его не задал, и она промолчала, в это время они уже подъехали к ресторану.

Из машины она вышла довольно легко, но шла с трудом, слегка прихрамывая. Ресторан ещё не открылся, нужно было подождать ещё десять минут, и они решили пройтись. Павел предложил ей помощь, она взяла его под руку, сын шёл сзади. Шли по теневой стороне: в городе, считавшемся местом вечной весны, было необычно жарко. Одета она была не по-калифорнийски, а, напротив, элегантно и по-европейски строго. Преодолевая обычную неловкость при встрече с незнакомыми людьми, немного поговорили о погоде. Когда темы была исчерпана, Зинаида, не дождавшись, когда они сядут за столик, начала рассказывать.

Родилась она в тридцать втором в Москве. Кем был папа, по малолетству не помнит, кем-то он был, потому что жили они на Кузнечном мосту.

— Мне не было ещё пяти. Я спросила у мамы, почему возле нашего дома стоит солдат в будёновке и с винтовкой, а возле соседнего дома никто не стоит? И мама ответила, что в нашем доме живут семьи членов правительства, и их надо охранять.

Когда, наконец, уселись за столик, заказали белое сухое и закуски, не дожидаясь, пока уйдёт официантка, она продолжила.

Однажды, Зинаида это отчётливо помнит, они получили по почте из Америки фотографию папиного дяди с женой. Хорошо одетая пара на фоне цветов, он в тёмном костюме, стоит, она в светлом платье, сидит — обычный стиль тогдашних фотоателье, а на полях фотографии размашисто написано: «Дорогому…», — и так далее. И было это аккурат в 1937 году. Незадолго до этого стали исчезать их соседи по коммуналке: сначала такой лысый дяденька, Пётр Васильевич, тётя Саша, соседка, ещё сказала, что его забрали ночью. Потом через несколько дней забрали его сына Толика.

— Мы ещё радовались, он был взрослый и противный, гонял нас, когда мы играли и шумели возле его двери.

Потом пришли днём и забрали дядю Стасика, мужа тёти Саши, а на следующий день, когда пришли за самой тётей Сашей, она истошно кричала на лестнице: «Нина, спаси моих детей!»

— До сих пор помню: папа одной рукой обнимает маму, а другой рукой зажимает ей рот!

Когда там стихло, мама пошла к ним, хотела забрать детей, но их уже не было.

— Как же вы это помните, Вы же были совсем маленькой, — удивился Павел.

— Я долгие годы не помнила ничего, только после доклада Хрущёва в пятьдесят шестом эти воспоминания стали ко мне возвращаться, а сейчас вижу это, как вчера. — И она показала, как это было, закрыв себе рот ладонью.

Получив такую фотографию, родители первым делом стали стирать и вытравлять надпись. А через несколько дней они резко поменяли жизнь, переселились в Ленинград, в шестиметровую комнату. Обрубили все концы. Ни один из родственников или знакомых не знал, куда они делись.

— Видимо, папа сообразил, что надо исчезнуть, или ещё как… Но вообще-то он был большим патриотом. Когда по радио играли «Интернационал», мы все, и взрослые, и дети должны были вставать и петь. Я и сейчас помню слова «Интернационала». На фронт рвался. Когда началась война, страдал, чуть не плакал, что его не берут по зрению. Когда объявили приём в добровольцы, он первым записался, ушёл и сгинул. В августе или в сентябре… Потом началась блокада.

— Мама была врачом, — говорит Зинаида, — она много работала, её тоже мобилизовали, поэтому меня она пристроила в детский сад, хотя я уже была большая, мне было почти девять лет. Я помогала воспитательницам и нянечкам: читала книжки, сидела с детьми.

Зина ходила в садик из дома, было недалеко, но всё равно трудно: дистрофия. Однажды, уже зимой, снег, она пошла в садик, до садика оставалось совсем немного, за угол повернуть, и упала. Упала, а встать не смогла, сил не было.

— Я так и лежала почти весь день. Вокруг валялись трупы, а я лежала и смотрела. Все проходили мимо, и никто не остановился. Уже ближе к вечеру шла женщина с двумя детьми на санках. Она спросила: «Девочка, что ты лежишь?» — «Я упала, а встать не могу». — «А куда ты шла?» — «В садик». — «А где садик?» — «Да вон, за углом».

Женщина ссадила детей прямо на снег, положила санки на бок, перекатила меня на санки и быстро, почти бегом довезла до садика, постучала, ей открыли: «Ваша девочка?» — «Наша». — «Забирайте!», скатила её с санок на снег и побежала обратно, а меня нянечки забрали.

— Я сейчас понимаю, она рисковала своими детьми: тогда ведь детей крали и ели… В начале шестидесятых я пыталась её найти, в две газеты обращалась, там статьи печатали, что разыскивается такая-то женщина и рассказывали всю историю, но так никто и не нашёлся.

Из садика Зину отправили в больницу Раухуфуса, где она пролежала семь месяцев. У неё была дистрофия третьей степени и обморожение третьей степени. Нога, на которой она лежала на снегу, пострадала и сейчас, восемьдесят лет спустя, ходит не очень. Врач в приёмном покое, когда увидела, в каком она состоянии, сказала: «Куда вы её привезли! Не видите, что ли, вокруг трупы штабелями лежат!» — и, махнув рукой в сторону двора, ушла. Сёстры всё же приняли ребёнка в больницу.

За время её монолога официантка, русская, конечно, принесла целую трёхэтажную конструкцию, на каждом из этажей по длинному подносу: на верхнем — элегантно разрезанные наискосок блинчики с мясом, салат «Оливье» и жареная по-деревенски картошка в небольших фаянсовых круглых чашках; на среднем — тонкие ломтики атлантического лосося, сложенные пополам, и блинчики каскадом, с дорожкой красной икры; на нижнем — кусочки селёдки с луком и небольшие кусочки белой рыбы холодного копчения, — каждой твари по четыре кусочка. В корзинке тонко нарезанный треугольничками чёрный прибалтийский хлеб… Всё очень красиво, но Зинаида к еде не притронулась. Павлу почему-то есть тоже совершенно не хотелось.

Через семь месяцев Зина с матерью и обеими сёстрами уехали в эвакуацию в Узбекистан вместе с семьёй дяди, двоюродного брата матери. Тот настоял: «Уезжай, вторую зиму вы не переживёте». Как жили в Узбекистане, Зинаида рассказывать не стала, но к концу войны дети остались там одни: мать умерла.

— Было очень плохо, — говорит Зинаида, — особенно после того, как дядя свою семью вывез, а нас оставил. Приехали-то мы вместе! Через три дня после их отъезда у матери случился удар, и она умерла.

— Инсульт? А сколько ей было?

— Тридцать семь …

— Мама, поешь что-нибудь, — подал голос сын.

— Я не хочу есть, — сказала она отрывисто, отмахнулась.

— Мама, возьми рыбки хотя бы…

— Отстань, я же сказала, что есть не хочу! — И стала рассказывать, как они остались одни, без матери.

— Спали мы на земляном полу. Втроём: старшая сестра, она на четыре года старше, и младшая — ей было восемь. Комната — метра четыре. Ни дверей, ни окон, только проёмы. Два дня не едим, на третий собираемся ночью, все втроём, и идём за свёклой. Она сложена буртами на колхозном поле. Осенью, когда убирали, можно было напихать под одежду и унести, а зимой она охранялась. Ходил сторож с ружьём. Идём, пока можно, потом ложимся и ползём. Долго ползём, чтобы нас не заметили. Потом смотрим, чтобы он прошёл, и подбираемся к куче. Берём, сколько можем унести за пазухой, две-три свёклы — они большие, больше не унести, — и ползём обратно. Возвращаемся и больше ничего не делаем этой ночью. Варим только следующей ночью, чтобы никто не видел, что мы варим. Потом несколько дней едим, но не сколько хочется, а по кусочкам. Потом, когда еда кончится, мы два дня не едим, потом опять идём.

Время шло, а от дяди вестей не было. Оставалось только его письмо, написанное зелёными чернилами, там были такие слова: «Я вас сюда привёз, я вас отсюда и вывезу». Когда стало совсем невмоготу, Зинаида вырезала это место из письма ножничками, вложила в солдатский треугольничек — марок тогда не надо было клеить, и отправила дяде. В конце концов, дядя приехал и вывез-таки их обратно в Ленинград.

Приехали, а их комната занята.

— Там в квартире поселили семью, он был директором пивоваренного завода. За взятку, конечно. Для него где-то квартиру ремонтировали.  Пустил нас, отвёл место на проходе возле камина, и мы там больше полугода жили.

— Пустил, мог бы и не пустить. Говорят, что часто и не пускали, — вставляет Павел. — Неплохой человек был, видимо?

— Пока мы жили вместе, мы горя не знали: то ему привезут канистру сиропа, то мешок муки, то свиную ногу… Смешная история: лет через двадцать поехали мы в Петергоф на экскурсию в компании морских офицеров, друзей мужа. Сели на пристани возле Эрмитажа на «Ракету», все разместились на одной стороне, а мне места не осталось, и я притулилась на лавке на другом борту. Напротив — мужчина в возрасте. Смотрю — знакомое лицо. Смотрю, смотрю, а он спрашивает: «Что это Вы так смотрите на меня?» — «А я Вас знаю». — «А я Вас в первый раз вижу». — «А помните, Вы жили на Марата? Я Вас оттуда помню». — «А, как же, там были три девочки, две тихие, а одна — скандалистка». — «Скандалистка это я! Но это с Вами не Александра Васильевна!» — «Тс-с-с», — подмигнул он и засмеялся. А тогда они с Александрой Васильевной уехали, и мы остались без всего.

— Удивительно, что она не растрогалась от такой встречи! В мягкотелости её и впрямь не заподозришь, — подумал Павел. — Видимо, жизнь натренировала, вытравила всякую сентиментальность.

— Старшая сестра говорит, — продолжила Зинаида:

— Суп я сварила, а дров у нас нет. Давай ты доставай дрова.

— Старшая с вами жила? — спрашивает Павел.

— Она вообще-то была отдельно, взрослая уже, но суп нам варила. А за это зарплату мою забирала. А тут дрова… Я в жизни очень стеснительная и скромная, но в критические моменты на меня что-то находит, и я делаю такие вещи, которые в обычном состоянии не могу себе даже и представить. Пошла в домоуправление, меня паспортистка знала, помнила маму, и она выписала мне ордер на дрова. И я поехала на базу за Обводным, где-то за толкучкой, долго надо было идти, пройти всю барахолку. Я пришла, там главный такой распоряжается, здоровый мужик. Люди приходят, уходят, а я стою и не знаю, куда и к кому обратиться. Стала замерзать, а ноги у меня обмороженные, начинают болеть, и у меня от боли непроизвольно слёзы текут. Стою и плачу. Он увидел и говорит:

— Девочка, что ты плачешь?

— Я замёрзла.

— А где твои родители?

— Я сирота

— А что ты здесь стоишь?

— Мне дрова нужны, — и протягиваю ему ордер, а там моя фамилия.

— У тебя деньги есть? — Я показываю ему деньги, которые у меня есть.

— А как же ты их повезёшь? У тебя есть, на чём везти?

— Мне не говорили… — По фамилии он понял, что я еврейка, и говорит:

— Стой здесь, я сейчас приду. — Ушёл, долго его нет. Я стою. Потом приходит с мужиком типично еврейской внешности и говорит ему:

— Слушай, ты просил берёзовые дрова, получше. Я тебе дам хорошие. А ей вот, — и он показывает на меня, — дам ещё лучше. Ты ей отвезёшь, машину подгонишь во двор, чтобы не перекидывать, а в следующий раз приедешь — я тебя запомню.

— Загрузили сначала его дрова, потом мои. Этот мужик был с машиной, он довёз дрова, а ехать пять минут, и стал разгружать. Смотрю: он свои разгружает! Я ему говорю:

— Вы ошиблись, вы свои разгружаете, а нужно мои! — А он:

— Молчи, а то сейчас уеду, и вообще никаких дров не увидишь! — Разгрузил и уехал. Я стою, плачу. Его-то дрова ещё пилить надо, а мои были пилёные! Идёт дворник, Ханяфи, татарин:

— Что ты плачешь? — Я ему рассказала, а он говорит:

— Ну, не плачь, я с тобой распилю твои дрова, а ты мне поможешь мои пилить.

— Надо же, какие сволочи бывают, — прямо мародёры! И тут же рядом — нормальные люди! — сказал Павел и представил себе беспомощную маленькую девочку возле кучи дров.

— Я этого так не оставила, у меня уже характер стал прорезаться, наверное, поэтому и выжила, — отрезала Зинаида. — На следующий день я опять пошла на базу к этому начальнику и говорю:

— Вы обещали тому мужику в следующий раз хороших дров дать, так вот он мои дрова увёз, а свои мне сгрузил.

— Я ему это припомню. Спасибо, что сказала.

Каким-то образом Зинаида устроилась на работу.

— Не без участия родственников, наверно? — Интересуется Павел.

— Нет, родственники никак не помогли, не было родственников никаких, сама. Грамотная была: читать-писать умела. Ходила, искала, взяли меня помощницей швеи на меховой комбинат. Шить там научилась, выкройки читать… Там всё еврейские дядьки были, взрослые. Подумала, что среди них мне легче будет устроиться, они меня скорей пожалеют. Сначала не хотели брать, но я ходила-ходила к ним — и взяли.

Году в сорок восьмом, когда началась антисемитская компания против безродных космополитов, Зинаиду уволили. Там, в этом комбинате, все были евреями, ну, не все, конечно, но много, надо было кого-то уволить, вот её и уволили. А потом, спустя какое-то время, приняли обратно.

— Стыдно стало, совесть заела, — говорит она.

Окончила вечернюю школу, поступила в техникум, тоже вечерний, работала, естественно: жить надо же было на что-то. Вариантов было только два: швейный и торговый. В швейном для вечерников была только одна специальность: механик по обслуживанию швейных машин.

— Я любопытная была, я эту машинку и так по винтикам могла разобрать и собрать, чему там четыре года учиться! А в торговый идти — знаете, как к торгашам относились — не очень-то хотела, но муж будущий убедил. Учись, мол, а там видно будет. Вот я и стала учиться на технолога швейного производства.

На комбинате этом она проработала довольно долго. Относились к ней хорошо. Многие годы из одежды у неё был только ватник, а там ей за хорошую работу пальто построили.

— Из сатина, из которого трусы шьют, блестящий такой материал, набили ватой, так я очень гордилась своим пальто, — говорит Зинаида.

К этому времени, а был это уже пятьдесят первый год, младшая сестра окончила семь классов.

— Я ей говорю: поступай в техникум. Сил у меня нет тянуть тебя до института. Стали думать, куда пойти, а у неё своей воли не было, ей надо было, чтобы кто-то сказал. Мне пришлось за неё решать, я её и направила в пищевой. По крайней мере, говорю, голодная не будешь. А зарплата — на одежду пойдёт. Сиди всё лето и учись, ты должна сдать на одни пятёрки, говорю, чтобы тебя приняли, другого выхода у нас нет. И она учила, сдала хорошо, на все пятёрки, только одну четвёрку получила.

Сестра подала документы в техникум, вывесили списки, а её в списках нет.

— Приходит вся в слезах, говорит, не приняли. Я несколько моментов таких про себя помню, что я при всей своей скромности делаю иногда невообразимые вещи. Я пошла к директору техникума. Сидит весь такой партийный, важный. А время — самое антисемитское: как раз дело врачей разворачивается, против космополитов и прочее. Я ему говорю:

— У моей сестры такие оценки хорошие, почему её не приняли? — А он, глядя мне в глаза, говорит, ухмыляется:

— Она городская, может и в школе учиться, а девочки из деревни приехали, не обратно же им ехать. Ну и что, что у них тройки!

— Я уже работала к тому времени, и у меня была одна хорошая знакомая по работе, русская, очень хороший человек, так вот, когда она вернулась с двумя детьми из эвакуации, их комната была занята. Муж у неё был член партии, погиб, так она пришла в райком партии, на Невском, прямо с детьми и вещами пришла, расстелила матрасики в коридоре, положила детей, сама легла и сказала, что будет здесь жить, пока ей не дадут комнату. Через два дня ей комнату дали. Так я тоже отправилась в райком, а там на лестнице стоит часовой, не пускает:

— Ты к кому, девочка? — А я как закричу:

— Я не знаю! Отец погиб, мать умерла, тётку замучили, а теперь и за нас принялись? В техникум не принимают! (Про тётку — отдельная история. Её в Москве устроили секретаршей к функционеру в ЦК ВЛКСМ, а того через месяц арестовали и расстреляли. Её восемнадцать было, что она могла знать, какие такие секреты, так её тоже забрали, и она в лагерях сгинула.) Часовой стоит, не знает, что делать, но не пускает. Тут снизу идёт мужчина, солидный, явно кто-то из ответственных работников, четвёртый секретарь какой-то или кто, он подходит ко мне, кладёт руку на плечо и говорит:

— Успокойся, девочка. — И спрашивает у охранника:

— Что она плачет? — Тот отвечает:

— Я не знаю.

— Пойдём со мной, что бы то ни было, мы всё уладим, я тебе обещаю.

— Мы пришли к нему в кабинет, он достал из кармана носовой платок, сказал вытереть лицо (имел в виду сопли, конечно), налил воды, велел выпить и спросил, в чём дело. Я ему рассказала: и про то, что мы сироты, и про то, что сестра сдала на хорошо и отлично. Сказала, что мне жаль девочек из деревни, но им следовало учиться лучше. Тогда он поднял трубку, велел соединить с директором техникума, а когда его соединили, сказал:

— Значит так. Завтра Циля Цейтлин придёт на занятия и будет учиться. А если Вы не согласны, то уйти придётся Вам. И положил трубку. Потом спрашивает:

— Ты где живёшь? — Я назвала, улица Марата. — У меня к тебе просьба. Отнеси, пожалуйста, записку ко мне домой, от тебя совсем близко.

— Я удивилась, но, конечно, согласилась. Он на листе написал что-то, сложил лист, положил в конверт и отдал мне. Я пришла домой, быстро постирала платок, высушила его утюгом и пошла по адресу. Открыла девушка примерно моего возраста, дочка, я догадалась, говорит:

— Здравствуйте, заходите, пожалуйста!

— Нет-нет, извините, я только передать записку и вернуть платок.

— У меня к Вам просьба, зайдите ненадолго.

— Вы меня извините, но мне надо на работу, в техникум — ну никак.

— Очень жаль.

Лет через десять, я была уже товароведом, пришла на одну торговую базу с накладными, сидят сотрудники, посетители стоят, вдруг одна из служащих говорит мне:

— Зинаида, присядьте, пожалуйста.

Я села на стул в недоумении. Все посетители стоят, я сижу.

— Мы с Вами знакомы. Я Лера. Помните, Вы приходили с запиской от папы на улицу Марата?

— Конечно, помню!

— Это была я тогда. Знаете, что было написано в той записке?

— Нет, я чужих записок не читаю.

— Там было написано: «Это очень хорошая девочка, подружись с ней, у тебя будет надёжная подруга».

— И мы с Лерой подружились и дружили до самого нашего отъезда. А могли бы намного раньше, но уж очень я ожесточённая была. Хорошие-то люди всюду бывали, даже в таких организациях.

Официантка, другая, но тоже русская, сменила всем тарелки, которые остались нетронутыми, и принесла заказанные на десерт сырники. Есть всё ещё не хотелось, кусок в горло не лез. Зинаида продолжила свой рассказ.

— А как я гордилась, что работаю! В тринадцать лет начала! У меня пропуск на комбинат был, я его всегда с собой носила. Сажусь, бывало, в трамвай, трамвай набит, ехать не очень далеко, надо пробиваться вперёд, к выходу, а я худенькая, маленькая ростом. Люди смотрят, кто-то копошится в ногах, кричат: пропустите ребёнка! И расступаются. Продираюсь вперёд — обязательно кто-то спросят: «Девочка, а с кем ты едешь?» — «Я одна». — «А где твои родители?» — «Я сирота». А потом, когда уже пробралась поближе к передней двери, поворачиваюсь и говорю: «Я не ребёнок. Я работаю», — и показываю свой пропуск номер 432, и такая гордость меня захлёстывает! Даже это число с тех пор для меня счастливое!

Сын подлил Павлу и себе вина, Зинаида показала рукой, что ей достаточно, и продолжила рассказывать.

— Читала я много. У нас одна сотрудница была, так её муж был учёным, чуть ли не академиком, мне кажется, и у них было огромное количество книг. Она мне принесёт книгу, я её за два дня прочитаю, а потом мы сидим, вышиваем по искусственному меху, и я эту книгу пересказываю. Память-то хорошая! Все наши любили меня слушать. Через два дня она мне другую приносит. Так я всю её библиотеку перечитала. И в детскую библиотеку записалась, мне книги даже не под запись давали, знали, что всё верну. Потом сказали: «Зина, здесь для тебя книг уже больше нет, всё перечитала». Всю жизнь читаю, люблю это дело. Всегда время находила!

Когда Зинаида окончила техникум, её перевели в технологи, всё стало налаживаться, прошло уже не меньше десяти лет, и тут случилось непредвиденное: комбинат закрыли, и все двести человек повисли в воздухе. А комбинат передали, как оказалось, крупному универмагу.

— Директор, — Зинаида с недобрым смешком называет фамилию, — собрал коллектив и сказал, что универмагу люди нужны, и что все, кто захочет работать, пусть пишут заявление, работа найдётся. Я написала заявление: «Прошу принять меня в отдел швейно-меховых изделий на должность товароведа», получила подпись заведующей, она меня согласилась взять, и отнесла в отдел кадров. А ответа всё нет и нет. Я пошла в кадры и спрашиваю, что там с моим заявлением? А мне инспекторша говорит: «Какое заявление? Никакого заявления у нас нет». Все из комбината уже уволились, а я не увольняюсь, остались только директор и я. И он, пока я не уволилась, не может сдать дела: печать и всё такое. Я пошла к заведующей отделом: «Представляете! Они украли моё заявление!» Заведующая говорит: садись, мол, пиши новое, в двух экземплярах. Взяла меня за руку, и мы пошли в отдел кадров. Она и говорит инспекторше: «Вот заявление, вот моя виза, что мне работник нужен, если ещё раз украдёте заявление, то я пойду к директору. И распишитесь в получении на втором экземпляре». Та говорит: «Я заявление не возьму, идите к директору!»

— Заведующая отделом схватила заявление, рявкнула мне «пошли», и мы пошли, она впереди, я за ней, вдвоём, к директору. Говорит ему: «Подписывайте заявление, мне работник нужен». А он так спокойно, открытым текстом, при мне: «Евреев я не беру». А одет он был в какой-то пиджак типа френча и сапоги почти до колен. Меня прямо затрясло, я ему и говорю: «Да вы фашист! Похоже, вы поздно родились и не в том месте, вам бы в гестапо служить как раз подошло! И форма подходящая, в самый раз!» А он спокойно так: «Всё равно не возьму». Тогда начальница говорит: «Значит так, мы идём на Московский вокзал, берём билеты и едем в Москву, в Комитет партийного контроля. — Это уже при Хрущёве, когда какие-то подвижки начались, реабилитации и всё такое. Директор помолчал, потом говорит: «Ладно, давай заявление!» Вот так я и стала работать в универмаге и работала до самого отъезда в восьмидесятом.

— И вы там доросли до товароведа? Наверное, были сложности?

— До старшего товароведа! Начальница была замечательный человек. К евреям относилась очень хорошо, у неё нас было человек пять. Знаете, что такое Ленфинторг?

— Слышал название…

— Они весь импорт через Финляндию для начальства привозили, за валюту. Записывать ничего нельзя было, надо было запоминать: это — такому-то в Обком, это — такому-то в Горком. Это — этому, а это — тому. У меня память хорошая, у их директора тоже, наверное, за это он меня и ценил. Меня директор универмага, Костя, просил ему костюм сделать. Так я Косте отдала, а исполкомовскому сказала, что костюм забрал его начальник. Тот говорит, мол, как забрал? Он же знал, что это для меня? Ну, не знаю, говорю, пришла пара, мужчина и женщина, солидные такие, я им отдала. Спросите у него сами. Он же не будет у начальника спрашивать, зачем вы мой костюм забрали! Врать приходилось. А Косте я сказала, чтобы в этом костюме туда не ходил.

— А ещё раз, когда я кричала, как оглашённая, как раз было связано с отделом кадров. Я работала много лет, сидела тихо, не высовывалась, младший товаровед, оклад меньше, чем у всех. А тут прислали студентов на практику, и пасти их некому, никто не хочет. Начальница меня попросила — я согласилась. Универмаг наш в центре, работа, честно говоря, не бей лежачего — заказ или приход товара бывают не так уж часто, так все девчонки — кто в магазин, кто домой сбегает, а я месяц вожу этих студентов везде, всё показываю, рассказываю. На следующий год — опять. А на третий год спрашиваю у начальницы: «А почему я?». — «У тебя опыта больше всех». — «А оклад, — говорю, — меньше всех». — «Как меньше всех? Сто два — пятьдесят!» — «Нет, восемьдесят пять — пятьдесят!» — «Как восемьдесят пять — пятьдесят! Не может быть!» — «А вот может». — «Подожди, я сейчас», — и она побежала оформлять заявку на повышение оклада. Вскоре вернулась с бумагой и говорит: «Иди в отдел кадров, они оформят». Прихожу в отдел кадров, а там инспекторша стрельнула на меня глазами и с такой брезгливой миной говорит: «Не успеют квартальное повышение закрыть, так эти ходить начинают, просить». Меня, как током ударило. Я как заору: «Кто это «эти»? Я когда-то у вас была, что-то просила? Десять лет работаю! Это вы всё время в отдел ходите, просите, то вам это позарез надо, то другое!» Инспекторша вскочила из-за стола: «Зина, да ладно, успокойся, извини, я не хотела обидеть». Короче, оформили старшим товароведом с окладом сто двадцать пять — пятьдесят».

Возникла пауза. Нужно было заканчивать, и пока Зинаида, тяжело ступая, удалялась вглубь ресторана, вдруг подал голос сын:

— Может быть, мы про родственников поговорим, вернёмся к теме нашей встречи? То, что мы родственники, это факт.

— Она сама ведёт переписку или это вы за неё?

— Я, конечно, она только диктует сообщения. Судя по генетическому анализу, у нас общие митохондриальные хромосомы, материнская линия, из Белоруссии.

На том и порешили. В ресторане надо было заканчивать, стали расплачиваться. Сын не позволил Павлу не то, что платить или разделить счёт, но даже чаевые дать.

Решили переместиться домой к Зинаиде, посмотреть фотографии, благо рядом, ехать было пять минут. Приехали, поднялись в дом — немаленький дом, заметил Павел, сели за круглый стол в гостиной и открыли семейный альбом.

— Вот та злополучная фотография, — говорит Зинаида, показывая на пожелтевшее фото, с которого смотрела пара: мужчина в тёмном костюме сидит, женщина в светлом платье стоит возле него. — Дядя отца. Двадцать пять лет от него ни слуху, ни духу, но тут, видимо, разбогател, накопил на костюм и фотоателье и решил порадовать родственников! Эта фотография всю судьбу нашей семьи поломала!

— Кто знает, может именно Вашу судьбу и спасла, — вступился Павел за её двоюродного дедушку. — Что было бы, останься вы жить на Кузнецком мосту!

— И то верно. Я вот, о чём жалею. Мой дядя Алик, двоюродный брат матери, который нас в эвакуацию отправил и из эвакуации привёз… Однажды, уже в конце шестидесятых, меня сотрудницы подозвали к телефону на работе:

— Вас спрашивает какой-то человек, говорит, родственник.

— У меня нет родственников.

— Ну, подойдите, он настаивает.

— Беру трубку и опускаю на рычаг. Иду на своё рабочее место. Девочки снова прибегают: он опять звонит, ну возьмите, так жалобно просит!

Беру трубку, говорит, мол, здравствуй, Зина, это Алик, твой родственник.

— И что нужно этому родственнику? То сто лет никому не нужна была, а тут — на тебе, родственник!

И опять трубку на рычаги — шмяк! И — на рабочее место. Девочки глаза выпятили: вообще-то я очень выдержанная, вежливая со всеми, а тут такое!

— С кем это вы так говорили? Что случилось?

— Родственничек, — говорю, — нашёлся! Сто лет он мне нужен!

Тут прибегает одна сотрудница, мы с ней были в хороших отношениях:

— Он опять звонит, просит спуститься, поговорить. Девочки сбегали вниз, посмотрели, говорят, такой солидный приличный человек! Спуститесь!

— Я — ни в какую. Она взяла меня за руку, и мы спустились. Действительно, стоит, чуть не плачет.

— Зина, — говорит, — мне от тебя ничего не надо, поговори со мной просто!

— Поговори? А где ты был, когда мы с сестрой детьми остались одни? А потом! Ты нас привёз в Ленинград и бросил, и с тех пор ни слуху, ни духу! Не хочу ни с кем больше говорить, — и ушла.

Прихожу домой вечером — звонок в дверь. Он. Потом оказалось, в отделе кадров взял адрес и приехал.

— Ну, заходи, поговорим.

— Зина, меня по работе послали в Таджикистан, и я не мог ничего сделать, а потом, когда смог, стал вас искать — никаких следов.

И правда, когда мы уехали из Москвы, родители прервали все отношения с родственниками, просто исчезли — всё из-за этой злополучной американской фотографии, а потом я для себя решила, что раз у меня никаких родственников нет — то и не надо. Он, я это помню ещё из детства, служил в НКВД, так что, может и правда он не мог ничего сделать. А, может, это и к лучшему. Но тогда мы поговорили, расстались, и я никаких его данных не взяла.

— А почему Вы говорите, что жалеете?

— Так он старше был, могла бы его расспросить про своих родственников, хоть бы знала, какая была фамилия бабушки, как звали маминых родителей…

Стали листать альбом.

— Вот папа с мамой, ещё до свадьбы, вот они же в Москве, вот мы с сёстрами. А это дядя Алик, то самый, что в эвакуацию нас вывез, а потом привёз обратно, хоть и не сразу. У папы в семье, я слышала в детстве эту фамилию, похоже, был родственник — член ЦК в советское время. А дядя Алик — вылитый знаменитый историк, человек из телевизора: то же лицо, сужающееся к подбородку, та же манера речи, голос. Да и фамилия такая в родне была…

— Так напишите ему, если он так похож, сейчас Фейсбук есть, интернет — до любого близко стало.

— Зачем я буду лезть к известному человеку! А это мой муж покойный, ещё до свадьбы.

— Лихой парень был, сразу видно, красавчик, — заметил Павел.

— Красивый был, весёлый. Его женщины в молодости очень любили. И потом тоже. А я серенькая мышка — одевалась всегда плохо. Смотрю, бывало, где-то в компании или на мероприятии молодые женщины его окружили, он с ними шутит, смеётся, так я сразу тоже с кем-то начинаю разговаривать. Он их сразу бросает — и ко мне. Ревнивый был — страшно.

— А кем он работал?

— Вообще-то у него биография была бурная. В детстве со шпаной питерской водился, чуть ли не с ворами, потом остепенился, окончил институт, поднялся от мастера и прораба до главного инженера большой строительной организации. Ему министр энергетики квартиру дал за заслуги. Изобретатель был, мысль била ключом. И расчёты мог лично делать, и людьми руководить. Только в партию не хотел вступать: как заведут об этом разговор, он сразу на пару месяцев в командировку на объект уезжает, а вернётся — всё уже затихло. И так три раза. А потом, когда обе мои сестры замуж вышли, да уехали в эмиграцию, сами уже отстали. Похоже, знали.

Судьба помнилась Зинаиде бесконечной чередой мытарств и обид, без взлетов, правда, но, в конце концов, к восьмидесятым — и без больших потрясений. Переезд наверняка стал таким потрясением. С момента, как он узнал, кем работала Зинаида, Павел хотел спросить: почему они уехали? Задать следующий вопрос, не жалеют ли, — нельзя. Если не обидятся, то всё равно вряд ли ответят. И всё-таки он задал эти вопросы.

— И почему же вы уехали? И у вас такое место, и муж — большой начальник…

— Моя инициатива. Дети появились. Как подумаешь, какие у детей перспективы — в дрожь бросает. В институт не попасть, на работу не берут… Старший уже в институте учился. Как ложимся спать, я мужу говорю:

— Ты понимаешь, что у них клеймо? Никаких перспектив в этой стране! — А он отвечает:

— Пока я жив, с ними будет всё в порядке. Видишь, ребёнок в институте же учится! — А у нас второй сын, на десять лет младше. Говорю:

— А что с младшим будет? Смотри, все наши друзья уезжают и тоже из-за этой проклятой антисемитской власти! — Кто же знал, что через несколько лет это всё разрушится! — И он, в конце концов, дрогнул, стал собираться.

— А как вы уехали?

— Муж джентельменский набор взял: сложил в пакет икру, коньяк, палку твоёрдокопчёной колбасы, — и пошёл к директору. Сказал, что собирается уехать через год и, чтобы никого не подставить, намерен уволиться. Директор спросил: «Ты вроде не член партии?» — «Не член». — «Тогда работай, отобьёмся». Я-то была не на такой ответственной работе, поэтому моему начальству ничего не грозило.

— И вы никогда не пожалели?

— Никогда. Здесь моим детям никто в лицо не тыкал, что они евреи. Они счастливы. У них свои дети есть, у младшего внук уже, мой правнук.

— А муж? Ему, наверное, тяжелее было?

— В общем, конечно, да. Языка у него не было, несколько месяцев он сидел с журналами объявлений о вакансиях и искал работу по специальности. А я работала, убирала у богатых евреек. И нашёл, здесь, в нашем городе. Собеседование проходило на картинках. Ему рисовали чертёж или схему, с ошибками, а он брал карандаш и указывал на ошибки и рисовал правильное решение. Его приняли, дали персонального учителя, и он язык освоил и работал очень успешно, сделал изобретение — рассчитал, как новый кабель можно повесить на старые опоры, а то пришлось бы возле каждой опоры построить новую. Не только рассчитал, но и проруководил работами по всей Калифорнии. А в соседнем штате они решили, что сами с усами, и у них опоры завалились, ему пришлось ездить, исправлять. У них на фирме когда-то была объявлена премия на лучшее изобретение, которую ещё никому в истории компании не вручали, так вот он получил эту премию.

Зинаида достала из сумочки и показала Павлу письмо на бланке компании, где было сказано, что мистеру so and so вручается премия $ 49,000.

— Почему именно сорок девять? — Спросил Павел.

— Вообще-то пятьдесят, остальное взяли на налоги.

— Ну, так он был здесь вполне успешен?

— Успешен, очень успешен, но всё равно чувствовал себя недооценённым. Сколько писем он написал начальству, что необходимо очистить от деревьев и кустов санитарную зону вдоль всех линий электропередач — в Союзе так делалось. Нанимали гуцулов из Молдавии, и они всё вырубали. Иначе проблем не избежать. Никто так и не отреагировал. Здесь экология или что, я не знаю. А в конце-то концов так и вышло! Пожары в Калифорнии во многом с этим связаны! Ураган или ветер какой завалит деревья, провода замкнёт — вот тебе и пожар! Особенно его подкосила поездка в Питер, на 70-летний юбилей одного нашего друга. Там его принимали с королевскими почестями, как короля Саудовской Аравии, вернулись, а здесь он — никто. Думаю, эта поездка ускорила его смерть. Но всё же он никогда не говорил, что о чём-то жалеет.

­                                                ***

Павлу надо было уже покидать своих новых родственников, время уже поджимало, да и Зинаида устала, хотя историй у неё ещё было много.

— Интересная судьба — думал Павел. Тяжелые годы выковали железный характер, а потом, в более вегетарианские времена, всеобщее лицемерие и ханжество навсегда подорвали доверие к власти. Те, кто прошёл сквозь это и выжил — не из плоти и крови, из железа и стали сделаны! Мы — следующее поколение, у нас были хотя бы Оттепель, космос, хорошее образование. Мы любили Советский Союз в детстве, но всё это было, как оказалось, на крови и костях старших. А потом советская власть, эта Софья Власьевна, совсем впала в маразм и почила в бозе совсем ещё нестарой, в 74 года… А Зинаиде сейчас 87… Думал встретить родственницу, а встретил незаурядную силой и цельностью своего характера личность …И всё же зачем ей, человеку, который всю жизнь прожил без родственников, этот поиск корней?  Он чувствовал к ней необъяснимую симпатию несмотря, а может, и вопреки несгибаемости её характера и кажущейся чёрствости… Почему вдруг эта железная женщина, с её многочисленными обидами, открылась ему, в сущности, совершенно незнакомому человеку? Неужели чем ближе к бездне, тем больше тянет обернуться, представить себе, как это бы могло быть, если бы было не так, как было?

А сам он? Что им движет, когда он просматривает на сайте список из тысячи людей с общими генами? Только ли интерес исследователя, воспитанный научной работой, или сентиментальное чувство, возникшее в зрелом возрасте, желание узнать прошлое, которое, в отличие от будущего, теоретически узнать можно? И потом: хотел бы он сам жить с такой сильной женщиной? С человеком, который копит свои обиды и никогда не прощает? Чтобы его вывезли в другую страну, где он стал никем, хоть был всем? И каково было её мужу, её сыновьям? Что вообще приключилось с этим поколением, детьми сталинских репрессий, которые только и знали, что боролись за жизнь, прошли войну, голод? В чём их счастье, и знали ли они его в этой вечной борьбе? Способен ли человек, переживший нищету, подняться выше своих обид и постараться взглянуть на вещи шире? Почему его, Павла, родители, инженеры, они были на поколение старше Зинаиды, у них обид было не меньше, не думали об отъезде? Может ли он, родившийся после войны, вообще понять людей из поколения тридцатых — сороковых?

Зинаида осталась дома, сын повёз его обратно, в гостиницу. По дороге он рассказал, что женат, хотя женился поздно, есть двое сыновей, оба недавно окончили университет, живут отдельно, работают, enjoy life, наслаждаются жизнью. Сам он работает программистом, и хоть высшего образования ему так и не удалось получить: уехали, когда он учился на пятом курсе, — работает очень успешно. А поначалу было непросто, приходилось доказывать другим и себе тоже, что он не глупее, а то и умнее многих и многих. «Всё-таки, советское образование дало базу, а здесь пришлось образовывать себя самому», — заключил он.

Довольно долго молчали, потом он спросил Павла:

— А вы почему не уехали, когда все уезжали? У вас были такие мысли?

— Всерьёз — никогда. Мне повезло, — ответил Павел. — Я человек другого времени, да и мои жизненные обиды — мелочь, по сравнению с тем, что пришлось пережить вашей матушке и всему старшему поколению. Антисемитизм всегда казался мне более частной проблемой на фоне экономической отсталости страны и отсутствия демократии. Когда Союз развалился, и началась новая жизнь, импортные технологии, командировки за границу, появился бизнес — нелепо было и думать об отъезде! Это было время надежд… Казалось, что можно сделать рывок, использовать образование, интеллектуальные ресурсы и всем вместе превратить страну в нормальную европейскую. В какой-то момент решающую роль стала играть уникальная интеллектуальная и культурная среда, в которой я оказался. Сейчас — другое дело. Каждый решает для себя. Главное, что мир открыт.

Подъехали к гостинице, Павел вышел, и они расстались, так и не договорив…

КАК Я БЫЛ ПЕРЕВОДЧИКОМ В БОРДЕЛЕ

Год 2013.

— Как вчера наши сыграли? — громко спрашивает Вася. Народ вокруг оборачивается на громкую чужую речь.

— Людоеды каннибалов встретили однажды. С перевесом в девять баллов победили наши^[1], — говорю я тоном ниже.

— Ладно вам с футболом, — влезает Дима. Дима новенький и, как и следует москвичу, бодрый. — Будем на тендер-то подавать?

— В Москве народ лучше знает, где государственные деньги лежат, — бормочет Вася и меланхолично крутит свой смартфон. — Хотя бесполезно, всё расписано на господдержку динозавров промышленности.

— Чем чёрт не шутит, вдруг выиграем, — хочу поддержать Павла, — а не выиграем, так потренируемся.

Едем в Ле Бурже к открытию авиасалона. Народу полно, но мы сидим, и это хорошо: в вагоне душно, не хочется взмокнуть, нам придётся ещё весь день на ногах провести.

Они оба впервые в Париже, а Дима и вообще впервые за границей. Через десять минут вся толпа вываливает на платформу и встаёт в очередь на автобус.

— Ничего себе толпа! — Васе со своего роста далеко видно, а мы с Димой видим только головы и плечи прямо перед нами. Но очередь движется.

— Это ещё ничего, быстро пройдём, вон, автобусы в очередь стоят. Зато бесплатно. В девяносто седьмом бешеные деньги брали за эти два километра.

— План такой: — наставляет Диму бывалый Вася, — ищи наши фирмы, ищи знакомых специалистов. Не найдешь — вызывай руководителей, рассказывай им о чудесных технологиях и о нашей славной компании. Здесь все дружелюбные. Любого начальника можно достать, хоть генерального. Они тут сами сироты беззащитные, без охраны и даже без секретарши. А я по поставщикам пройдусь. Если что, зови, помогу, вместе навалимся. Увидишь что-то интересное, договаривайся о встрече с боссом.

Босс — это он меня имеет в виду.

— Будем, значит, к незнакомым людям приставать, — Дима бодро выпячивает грудь, делая вид, будто оправляет гимнастёрку.

Что ж, верно мыслит: ощущение боя — правильное ощущение для работы.

Выставка — работа не из лёгких. Казалось бы, двадцать лет прошло, и нет того шока, когда из страны пустых полок и выездных виз попадаешь на чистые улицы к улыбающимся людям, да и страны той нет. Мы тоже другие, не совсем наивные, иностранцы многому нас научили. Почему только в Париж хочется больше, чем в Нижний? По магазинам и музеям ходить некогда. Командировочные больше? Рестораны лучше?

Горько нам на таких выставках. Самолёты, поезда, спутники, телефоны — это лишь вершина айсберга, а сам айсберг — таинственная и прекрасная Технология — описанию не поддаётся. Вот они, голубушки, инновации: под холодным светом софитов разворачиваются в десятках павильонов на тысячах стендов небольших компаний. «Всё, что для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по балтическим волнам за лес и сало возит к нам…». Кому нужны эти «гребёнки, пилочки стальные, прямые ножницы, кривые, и щётки тридцати родов…» в седьмой части мира, помешанной на нефти и вооружениях? Чтобы разрушить мир большого ума не надо, а сделать — своими руками не получается. К нашей компании это не относится, нас иностранцы обучили, натренировали, мы ещё поборемся, внедряя новшества на полумёртвые заводы, но мы маленькие, да и становится таких всё меньше и меньше…

Разные мысли роятся в голове, пока нарезаешь кругами километры от стенда к стенду. Посидеть удаётся только в буфете, где мы с ребятами встречаемся выпить кофе и предъявить друг другу добытые визитки.

Уехать обратно оказывается ещё труднее. Поезда набиты битком: из-за забастовки, которую устроили парижские железнодорожники, много поездов отменили.

Вечером трудного дня к нам присоединяются инженер нашего киевского филиала с сотрудницей, экипированной — в известной манере несимметричного ответа Западу — короткой розовой юбкой и красными туфлями на шпильках. Предаёмся парижской жизни и пьём вино в кафе возле Гар дю Нор, Северного вокзала.

— Еле отбил, — взволнованный официант ведёт с перекура единственного из нас курящего сотрудника, киевлянку, и показывает в сторону крепкого бритого налысо чернокожего парня. — Видели вон того месье?

— Что случилось?

— Увести хотел вашу блондинку, цену предлагал, нервничал, не мог понять, почему не соглашается.

— Покурить нельзя выйти спокойно! А я-то не пойму, чего он от меня хочет!

— А то бы согласилась? — острит Дима.

— Знаете, что такое «абляция»? — по-детски хохмит Вася, но «розовой юбке» это не кажется смешным, ему и достаётся испепеляющий взор виновницы торжества.

— Не дурнее других, отвали.

— Да ничего плохого, — сбавляет тон Вася — просто перенос вещества набегающими потоками воздуха.

— Умник! Шёл бы ты, — говорит своё последнее слово наша принцесса.

— Международные переговоры зашли в тупик, — вмешиваюсь я. — Это Париж на вас так действует. Когда-то и я впервые был в Париже.

Официант приносит и разливает по фужерам домашнее вино. Чокаемся за завершение рабочего дня и успешное окончание выставки.

                                                                        ***

Год 1992.

Дело было в девяносто втором. Чудом тогда свалился на нас большой контракт, чудом мы его выполнили, и тут Мартин, наш немецкий поставщик, решил свозить шефа в Париж, «прогулять», что называется, в знак благодарности. Надеялся на следующие заказы. Длинноногий Мартин — вергилий по немецким лабиринтам, был родом из бывшей ГДР и только-только сам начинал осваивать западную жизнь, ему тоже хотелось в Париж. А шеф не мог без толмача и напарника, и он призвал меня. Я, конечно, отодвинул все инженерные планы, даже срочные, и стал паковать чемодан.

— Встретишь настоящий «рокфор», захвати кусочек. У нас он пропал, — сказала тёща.

— Главное, сам возвращайся, — вступила жена.

— Привези открыток и закладочек для книг, — поддержала разговор дочка.

— И жвачки, — вставил веское слово сын.

Прилетели в Мюнхен. Мартин встретил нас на своём «Мерседесе». Праздничная атмосфера, красота, чистота, народ спокойно гуляет — а мы с трудом въезжаем в мирную жизнь после своей революционной разрухи. Ужинать Мартин повёл в пивную, и это был гигантский зал со средневековыми колоннами, дубовые столы на двадцать персон, официанты в баварской спецодежде, музыканты в тирольских нарядах… Поддатая публика с гигантскими кружками в руках под звуки тромбонов и валторн качается из стороны в сторону и распевает хором. От ассоциаций страшно до мурашек по коже.

Потом от пива расслабились, стало веселее, в голову полезли какие-то немецкие слова. — Фёлькише беобахтер, — почему-то громко выкрикнул я, стуча своей маленькой кружкой в литровые кружки моих спутников.

— Тише, ты, — Мартин даже пригнулся, посматривая исподтишка по сторонам. На нас стали оглядываться.

— А что такое? — смутился я.

— Название нацисткой газеты, запрещено даже вслух произносить.

На следующий день доехали до Берна, остановились на ночлег. Мартин разведал ресторан поблизости. Неширокий, но довольно длинный зал. Нас посадили посередине, неподалёку от небольшой полукруглой сцены. Народу довольно много, видимо, поэтому за нашим столом оказались три девушки. Обычное дело: в Союзе незнакомые компании в ресторанах тоже объединяли, чтобы места не пустовали. И в Мюнхенской пивной тоже так было.

— Откуда вы?

— Из Берлина и Ленинграда, — отвечает Мартин. — А вы?

Девушки не ответили, только одна, та, что сидела возле Мартина, сказала, что скоро вернётся, и вышла. Заиграла музыка, и она оказалась танцующей возле шеста, укреплённого посреди сцены. Я взглянул повнимательнее на двух других наших соседок по столу.

Вспомнилась лекция «только для мальчиков», и как нас собирали в актовом зале университета, когда я учился на втором курсе. В тот день я впервые услышал про венерические болезни, и, похоже, не только я: один студент даже в обморок упал. Некий первокурсник, — рассказывал зав. отделением городской больницы, — обнаружил, что заболел триппером. Он отправился на электричке за город, на станцию Пери, пошёл в лес и с горя повесился. Ему было страшно и стыдно сказать маме ужасную новость, и он написал ей предсмертную записку.

Некоторые студенты все-таки задавали весёлые вопросы: «Правда ли, что алкоголь предохраняет от венерических заболеваний?» Лектор был лаконичен: «Нет. Но, если вы допились до того, что вы не в состоянии, то вы гарантированы».

В конце лекции показывали чёрно-белый, как бы документальный фильм, как молодой мужчина ехал в купе с отъявленной блондинкой. Выпили. Она смеялась хриплым дьявольским смехом. Потом показали её голую спину в подозрительных прыщах, потом сцена в КВД — страшный диагноз. В последних кадрах камера панорамировала привокзальную площадь, объектив поднималсялся вверх. На крыше здания горела большая неоновая реклама: «Летайте самолётами Аэрофлота».

Оживление сразу прошло, вместо него подступила слабость. Девушка вернулась. Мартин стал с ней заигрывать. «Их бин больной», — сказал я шефу, а Мартину шепнул по-английски, что я плохо себя чувствую, и у меня нет желания ближе общаться с моей соседкой. Тот что-то сказал по-немецки. Девушка извинилась, сказала, что теперь её очередь выступать на сцене, ушла и больше не вернулась.

Шеф повернулся к своей соседке и бросил мне через плечо:

— Спроси её, что она делает сегодня вечером? — Я перевёл. Она посмотрела мне в глаза.

— Спроси у него, не хочет ли он сепарато?

Сепарато?.. В старых фильмах в таких заведениях бывает широкая расходящаяся на две стороны лестница, наверху галерея и нумера. Может, она что-то такое имеет в виду?

Я оглянулся. Мы в кафе. Или в баре. Или в клубе. Как ни назови, но это длинное одноэтажное помещение. Ни лестницы, ни второго этажа. Вестибюль, швейцар, при входе бар, потом столики, сцена, небольшая и полукруглая. Где здесь сепарато?

— Она что-то предлагает, но я не пойму, что…

— Скажи ей, что я хочу позвать её в гостиницу.

— Скажи ему, с гостиницей могут быть проблемы. Я занята до 4 утра. Хозяин не отпустит. Это будет дорого стоить.

— Спроси у неё, сколько.

— Сколько?

— Скажи ему, пусть приходит в полчетвёртого, там решим.

— Скажи ей, что мы придём. — И мне — Пошли в отель.

Мартин понимает без перевода, расплачивается кредитной карточкой, и мы выходим.

— Что такое «сепарато»? — спрашиваю я Мартина.

— Мне моя девушка тоже предложила сепарато за 400 франков, — говорит Мартин. — Это облегчённый вариант, в конце зала на диване за последними столиками. Я, конечно, понимаю, что я у неё не первый, но, чтобы так, на конвейере, в очередь, да ещё, чтобы все смотрели! Нет, это не для меня.

Девушку, к моему облегчению, мы обманули и к четырём утра в бар не пришли. За завтраком говорили на отвлечённые темы, в частности, о строгих нравах в немецкоязычных кантонах Швейцарии, и с этим отбыли в Париж.

Не буду говорить за Мартина и шефа, но для меня Париж это был Лувр, Нотр-Дам де Пари, мушкетёры, пляс Пигаль как символ разврата. А ещё «Болеро» Равеля, Гранд Опера и «Высокий блондин в чёрном ботинке», но всё это явно к делу отношения не имело.

В Париж приехали ночью. Проснулись поздно, в Лувр не пошли и, как выяснилось, и не собирались. Зато пошли пешком в сторону Собора Парижской богоматери, где можно будет припасть к истории. Смотрю на своих спутников: Дон Кихот и Санчо Панса с точностью до наоборот. Мартин, наш верный оруженосец — вылитый Дон Кихот только без усов, а шеф, наивный рыцарь новой экономики, — как раз Санчо Панса. Идти далеко. Жара. Пот льёт, ноги еле двигаются. Мартин купил билеты в Мулен Руж, и времени в обрез. Я тороплю моих спутников, а они заходят в одну сувенирную лавку за другой. Пытаюсь подгонять их своим деловым видом и целеустремлённостью, а они оба, чёрт их дери, растекаются, и свидание с Парижской богоматерью становится всё более призрачным.

Вдруг на другой стороне улицы возникают два огромных белоснежных гуся — перед нами воскресный фермерский рынок, куда окрестные пейзане привозят всякую снедь и живность.

Шеф кинулся через дорогу: — Тега-тега-тега! Мартин как верный оруженосец — за ним. А я упорно иду вперёд, делая вид, что не замечаю их манёвров. Потом неожиданно для себя как заору через улицу: «Так мы идём или не идём?» — Голос у меня громкий, могу озвучить любой зал.

У шефа характер сильный, и человек он немолодой, с ним нельзя так разговаривать, тем более голос повышать, да он никому и не позволял.

— Иди сюда, — негромко позвал он, но я услышал.

Из последних сил, всё ещё взбешённый, перехожу на другую сторону, к гусям.

— Посмотри, какие гуси! Чудо, а не гуси! — и хватает двумя руками за бока убегающую птицу. — Никогда таких не видел!

Гуси, замечаю мельком, и впрямь необычные: белоснежные, гигантские, прямо небольшие бомбардировщики. Но причём тут гуси, когда мы в Париже!

— Смотри, — вдруг улыбаясь, примиряющее, по-отечески говорит шеф, — таких гусей ты никогда не увидишь, а твой собор стоял тысячу лет и стоять будет, никуда не денется.

Он был прав. Таких гусей мне больше не пришлось встретить. До сих пор они у меня перед глазами.

Мимо Нотр-Дама пробежали на рысях, откуда только силы взялись, а легендарный Мулен Руж оказался смесью театра, цирка и бара: все сидели за столиками, и в стоимость билетов входило шампанское. Кабаретные танцы сменились цирковым номером с гуттаперчевыми мальчиками, а тот — настоящим балом с вальсом, с мужчинами во фраках и женщинами в бальных платьях. Но только у некоторых женщин грудь обнажена, и эта смесь высокосветского раута и непристойной вечеринки шибала по мозгам —  как во сне, где ты голый попадаешь в присутственное место. Окончилось всё традиционным массовым канканом с гиканьем и шпагатами.

Мы поймали такси и поехали домой, полные приятных впечатлений. Возле самой гостиницы водитель стал уговаривать заехать в клуб «Барон» — как раз возле нас. Мне не хотелось, и я пытался выразить это интонацией при переводе, но моего мнения никто не спрашивал, а души моих спутников требовали продолжения банкета.

В клуб мы вошли в тот момент, когда огромный питон душил артиста прямо на сцене. К счастью, душитель не был голоден, и пока мы шли по галерее к столикам, на сцену выпустили фокусника с огненными шпагами.

Стоило нам усесться, как нас атаковали три длинноногие молодые девушки, резво прыгнувшие к нам на колени. Я вскричал: «No, no, I don’t feel well», типа я болен, и девушки упорхнули, но ненадолго.

Только успели заказать коктейли — мы тогда осваивали легендарные «кампари-оранж» и «джин-тоник», — как к нам на колени уселись три другие девушки.

— Администраторы прислали новых, мы опять в борделе — дошло до меня.

Мне всё же удалось отбиться, но две другие подруги задержались у моих спутников. Тогда я встал, притащил два свободных стула и предложил их дамам, этаким манером удалось ссадить их с коленей.

Мартину досталась стройная темноволосая итальянка с грудным голосом, они быстро нашли общий немецкий язык и в моей помощи не нуждались. К шефу же подсела миловидная француженка, она, как мы выяснили, приехала в Париж из провинции.

Принесли коктейли.

— Что будете пить? «Кампари-оранж», «джин-тоник»? — широким жестом предлагает шеф в моём синхронном переводе. Смотрю на Мартина, которому платить за банкет, тот согласно кивает.

Но девушки требуют шампанского.

Шампанское мы уже сегодня пили. Шампанским нас вообще не удивишь. У нас к Новому году в магазинах всегда выбрасывали Советское шампанское. И вообще шампанское было излюбленным напитком советских торговых работников. Нормальные заводчане пили водку, а кто побогаче — коньяк. Нас удивишь «джином-тоником» и «кампари-оранж». Но девочки настаивают, чтобы мы выпили с ними шампанского. Мы упорствуем. Особенно я. Тем не менее, шампанское убывает. Заказали вторую бутылку, потом третью.

На сцене бьют чечётку. Итальянка вдруг начала икать. Француженка говорит совершенно пьяным голосом, мужественно хлебая шампанское.

— Это у неё задание от начальства такое, выпить как можно больше шампанского, соображает шеф. — Мучается, а пьёт. Спроси у неё, в отель поедет?

Спрашиваю: шеф, мол, предлагает продолжить знакомство в отеле.

— Скажи, нет проблем.

— Ик… — говорит итальянка. Она у них за старшую. Мартин торгуется во французских франках и сбивает цену до пятисот долларов по курсу за каждую.

— Платить, — переводит, — вперёд по кредитной карте, здесь, в клубе. Но тут всё честно.

— Икает, но торгуется, — замечает шеф.

Возле клуба дежурит такси, и это «Жигули» первой модели! Здравствуй, советский экспорт! Нас пятеро, не считая водителя, но его это не смущает. Меня как самого крупного сажают вперёд, рядом итальянку, а шеф с француженкой и Мартин — на заднем сидении.

— Не сесть бы водителю на колени, — думаю я, рычаг переключения скоростей он буквально вырывает у меня из-под бедра, но ехать оказывается одну минуту: наш отель сразу за углом.

На вахте дежурная, обаятельная, надо сказать, молодая женщина с низким колосом с хрипотцой. И ухом не ведёт, будто так и надо в три часа ночи вваливаться пьяными и с девицами. Похоже, у них так принято. Наши с шефом номера соседние. Он заводит подругу в свой номер и начинает выносить ценности и деньги, чтобы положить в мой сейф. Говорит, что на всякий случай. Ему вслед выглядывает девушка:

— Скажи своему другу, пусть не беспокоится: он же взял меня в известном месте! Случись что, найдут и выгонят с работы. Скажи ему, средства предохранения у меня есть. И вообще, вот тебе визитная карточка, будете в Париже в следующий раз, звоните напрямую. Зачем платить клубу?

Спал я коротко, но, видимо, интенсивно: шеф с трудом достучался до меня, чтобы идти на завтрак. Девушке, поделился он, пришлось полночи помучиться, но всё хорошо, свои деньги она отработала, и они расстались довольные друг другом.

                                                                        ***

Год 2013.

Оживление на площади у Гар дю Нор сменилось затишьем, кафе пустеет. Киевляне растворились в ночи. Мы отправляемся в гостиницу, завтра опять рано вставать, на выставку ехать.

— А что сказала Ваша жена? — спрашивает Вася после долгого молчания. Может, на себя примеряет, он вскоре жениться собирается, вроде уже заявление подали.

— Тёща осталась довольна: сыр удалось купить в аэропорту. Открытки и жвачку тоже. А самое ценное — визитную карточку — я торжественно предъявил жене: смотри, как в цивилизованных странах работают профессионалы! И профессионалки. У всех визитные карточки есть! Может, и мне завести визитку: «Переводчик в борделе»? Мы, кстати, после этого фирменный стиль для нашей компании заказали: визитные карточки и прочее.

— Так что жена сказала? — Вася хочет математической точности.

— Жена сделала вид, что поверила. Я эту историю с тех пор всем рассказываю. Но с переводческой деятельностью завязал, а то, как говорят сейчас, сплошной когнитивный диссонанс получается.

— Так и не позвонили ей? — усмехается Дима.

— У меня на даче подвал, в подвале дипломат, а в дипломате визитка: «Полин, танцовщица», хочешь, тебе дам. В следующий раз в Париж поедешь, позвони, сошлись на меня. Она шампанское любит. Только, верно, старенькая уже, чтобы танцевать. Много лет прошло…

Примечания

[1] Настя Казлова. Цель ина. — Издательство «Филиал ГУП ГОССМЭП МВД РФ», СПб, 2006