СЕМЬ ИСКУССТВ

В своих докладах, начиная с 1929 года, Вавилов не перестает настаивать на том, что именно коллективизация в сельском хозяйстве, введение планового начала в экономике страны (причем именно централизованное планирование сверху вниз взамен индивидуального планирования своего хозяйства владельцами земельных участков) полезны стране и её населению.

Валерий Сойфер

ВАВИЛОВ И ЛЫСЕНКО

 (продолжение. Начало в №1/2020)

Вавилов — академик

Как уже упоминалось, в январе 1929 года Вавилова избрали действительным членом (академиком) АН СССР. На заседании 23 марта 1928 года в присутствии Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) впервые в истории СССР пошло перед выборами на шаг, никогда ранее не практиковавшийся, но в последующем ставший обязательным при выборах членов во вроде бы независимую организацию — Академию наук СССР. Политбюро утвердило список кандидатов на избрание в члены Академии, желая этим шагом предопределить будущий состав АН СССР. Список был подан для утверждения в Политбюро специальной Комиссией ЦК партии, которая не могла не проверить политические взгляды представляемых кандидатур, их отношение к партии большевиков и будущее взаимодействие с партийными органами. Список рекомендуемых был разделен на три группы:

«1. Члены ВКП(б) — Бухарин, Кржижановский, Покровский, Рязанов, Губкин, Лукин, Фриче, 2. Кандидаты ближе к нам» (Деборин, Бах, Прянишников, Кольцов и другие, всего 13 человек), и «3. Кандидаты приемлемые» (15 человек и среди них Вавилов, Каблуков, Рождественский, Гедройц, Обручев. Шокальский, Чичибабин) (55).

Вавилов (хоть и сын миллионера-эмигранта) рассматривался властями как приемлемый для них будущий член АН СССР.

Члены Политбюро считали, что голосующие на выборах академики не посмеют не выполнить их решении безропотно. Однако их расчеты провалились. Всех большевиков из первой группы и многих из второй и третьей групп забаллотировали на двух турах голосования. Тогда парийные лидеры потребовали провести дополнительный тур, перед которым их эмиссары по очереди «уговаривали» академиков подать голос за выдвиженцев партии, и Н.И. Бухарин, И.М. Губкин, Г.М. Кржижановский, М.Н. Покровский и Д.Б. Рязанов были все-таки в академики проведены (Рязанов за постоянное несогласие с действиями Салина в 1931 г. был исключен из числа членов АН СССР, а позже расстрелян). Однако философ А.М. Деборин, историк Н.М. Лукин и литературовед В.М. Фриче были забаллотированы, что вызвало громкие обвинения академиков в их якобы политической провокации. Публикация обвинений в печати была инспирирована непосредственно Политбюро ЦК партии большевиков (56). Президиум АН СССР счел за благо просить Политбюро в нарушение собственного Устава Академии разрешить провести еще одно голосование. В конце концов, всех большевиков в академики провели. В этом процессе «победы над Академией» Н.П. Горбунов принимал непосредственное участие не просто как управделами Совнаркома СССР, но как член комиссии ЦК партии, работавшей под присмотром Политбюро ЦК и готовившей список кандидатов к избранию в АН СССР.

Вавилов был избран академиком сразу, в первом туре 12 января 1929 года (он стал самым молодым академиком, ему исполнилось всего 42 года). Вскоре после избрания он писал своему институтскому учителю, Д.Н. Прянишникову, которого избрали академиком одновременно с Вавиловым:

«Коммунисты работают неплохо: и Бухарин, и Рязанов, и Покровский подходят к существу дела, и работа пойдет, по-видимому, нормально. Отношение самое доброжелательное. Атмосфера в общем, деловая, и договариваться легко. Во всяком случае, большая готовность поддерживать чистую науку, и экспериментальную, и Институт, и лаборатории, и работы также отдельных работников» (57).

Комментируя это высказывание Вавилова, Я.Г. Рокитянский (см. прим. /58/) приукрасил действительное отношение большевистского руководства, включая Ленина, к науке, ученым и интеллигентам в целом:

«Несомненно, вожди большевиков…тогда серьезно относились к науке и не придавали особого значения политическим взглядам того или иного ученого, а учитывали их талант и профессионализм. Во внимание принималась их конкретная работа» (59).

На самом же деле, как это прекрасно известно, Ленин лично распорядился выслать из страны наиболее образованных историков, философов, лингвистов, создавал трудности ученым в стране (60), лишь терпел физиолога И.П.  Павлова, да и то потому, что тот был единственным живущим в России Нобелевским лауреатом.

Отношение Вавилова к политическим требованиям властей

О том, что в руководимом Вавиловым Институте прикладной ботаники и новых культур четко следовали политическим требованиям руководства страны, говорит такой факт. Осенью 1929 года чекисты (скорее всего неожиданно для себя) столкнулись с тем, что в библиотеке Российской Академии наук в Ленинграде хранится царский архив Департамента Полиции, 3-го Департамента, Охранного Управления, Жандармского Корпуса Царского Правительства, канцелярии Николая II, подлинники грамот об отречении от царского престола Николая II и Великого Князя Михаила, некоторые другие материалы. Об этом Киров немедленно поставил в известность Сталина секретной (зашифрованной) телеграммой. Известие произвело страшный переполох: в Ленинград тут же была отправлена бригада из высших чекистских начальников во главе с Я.С. Аграновым и Я.Х. Петерсом, краткие информационные сообщения о развертывавшихся событиях ежедневно стали появляться в партийной печати. Библиотеки АН СССР, Пушкинского Дома, Археографической Комиссии и (по-видимому, для отвода глаз) еще нескольких ленинградских институтов, включая Химический институт, были опечатаны, архивы срочно изъяты, были предприняты розыскные мероприятия по отслеживанию других материалов, связанных с деятельностью царского правительства, затем начался поиск тех, кто мог знакомиться за годы советской власти с архивом Охранного Управления, Полицейского и Жандармского Департаментов царского правительства, пошли аресты. Сталин и Молотов лично следили за каждым шагом следователей. Руководство Академии наук оказалось под ударом, Непременный Секретарь Академии, крупнейший ученый-востоковед С.Ф. Ольденбург (1863–1934) был снят со своего поста в нарушение Устава Академии наук, академики С.Ф. Платонов, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский, Е.В. Тарле и еще 11 сотрудников Библиотеки АН СССР арестованы и осуждены. Спасло их от немедленной казни лишь то, что Ольденбург в самую критическую минуту предъявил властям написанное лично Лениным распоряжение Бонч-Бруевичу (подписанное в первые дни после захвата Зимнего и ареста Временного российского правительства) передать архивы Охранного Управления и другие захваченные большевиками документы на хранение именно в Библиотеку Академии наук (61). В переданных по распоряжению Ленина связках документов хранились в том числе дела секретных осведомителей и агентов царского Охранного Управления, и, как полагали некоторые исследователи (62), столь нервическая реакция Сталина была вызвана тем, что и он сам мог числиться в «стукачах», а, возможно, и функционерах Охранного управления. Аресты и осуждения качнулись многих научных учреждений по стране, арестовано было более тысячи человек.

Эта история с документами, найденными в библиотеке, была рассмотрена первым вопросом на заседании Научной Коллегии вавиловского института (правда, в его отсутствие, председательствовал В.Е. Писарев) 16 ноября 1929 года. В протоколе заседания содержится следующая запись:

      «1. Научная Коллегия ВИПБиНК от лица всех сотрудников института резко осуждает и отмежевывается от поведения руководящих членов Академии наук, виновных в скрытии важных документов, и целиком поддерживает меры, принятые по отношению к ним нашим правительством. Научная Коллегия института заявляет, что поведение этих лиц не является выражением мнения масс советской интеллигенции, все более и более активно участвующей в социалистическом строительстве» (63).

 Несомненно, подобные резолюции были приняты и в других (возможно, многих) научных институтах страны, стиль подобных заявлений весьма характерен.

Вавилов — советский патриот

С конца 1920-х годов высказывания Вавилова о большевиках заметно изменились. Он, как считал М.А. Поповский, стал утверждать публично, что большевистская власть привела к созданию в стране наилучшей системы общественного устройства.

При попытках понять внутренние пружины вавиловского подвижничества в науке и в организационных делах исследователи неминуемо сталкиваются с трудным вопросом относительно политических пристрастий и умонастроений этого человека. Большинство из тех, кто писал о Вавилове как ученом, однозначно характеризовали его как истинного патриота советской страны, делами доказавшего свою искреннюю приверженность советскому строю, государству и большевистской партии. Антиподы Вавилова — в особенности лысенкоисты, напротив, утверждали, что сын миллионера-эмигранта был ни кем иным, как противником «власти рабочих и крестьян», наймитом империалистов, их шпионом и диверсантом. В последние 30 лет была высказана гипотеза, что Вавилов, будучи лишенным наследственных богатств и разлученный с отцом именно Октябрьским переворотом, ненавидел и новую большевистскую власть в целом, и установленные ею порядки. Несомненно нельзя и на секунду допустить мысль, что Вавилов, общавшийся, как уже упоминалось, с С.К. Чаяновым, Н.Д. Кондратьевым, другими критиками сталинских действий, не знал, к каким пагубным последствиям привела коллективизация, как резко упали урожаи всех культур. Но вся большевистская машина пропаганды кричала об успехах коллективизации, о якобы коренном улучшении дел после “победы над кулаком”, перечить этой “промывке мозгов” стало невозможно, и Вавилов говорил на публике и писал в своих публикациях так, как предписывала сталинская воля:

“Продукция наших полей и садов по ряду культур должна быть в ближайшем будущем удесятерена. Такой масштаб показался бы несколько лет тому назад утопическим, ныне он стал действительностью” (64).

Даже в тех случаях, когда волевые решения партии были несомненной ошибкой, Вавилов старался найти в них полезное ядро, закрывая глаза на нелепости и прямой вред. Так, в 1931 году было издано партийно-правительственное постановление, требующее, чтобы селекционеры начали выводить сорта за 4–5 лет вместо обычных 12-15 лет (65). Селекционеры открыто заявляли о неприемлемости и нереалистичности таких решений наркому земледелия Яковлеву. А Вавилов в июне 1932 года на Всесоюзной конференции по планированию генетико-селекционных исследований утверждал положительную роль этого решения и говорил:

«Перед селекцией растений поставлены огромные новые задания… В отличие от капиталистических стран вся растениеводческая исследовательская работа также, также как селекционно-генетическая в нашей социалистической стране должна быть построена по определенному единому плану, с учетом всех потребностей. Теоретическая работа должна быть увязана с практикой. В отличие от прошлого вся селекция в нашей стране должна учитывать требования специализированного механизированного хозяйства с учетом развертывания в предстоящие годы химизации земледелия» (66).На этой конференции степень подчиненности ученых самым уродливым по сути императивам большевиков достигла раблезианских масштабов. Оргкомитет конференции, в который входили Н.И. Вавилов и А.С. Серебровский, “призвал, — как отмечает К.О. Россиянов, — к коренной реконструкции науки” на социалистический лад (67). В решение конференции был записан призыв к “…внедрению принципа классовости и партийности науки” (68).

Попробуем более спокойно и без пристрастий разобраться в этих вопросах, отчетливо понимая, что окончательного ответа на них никто уже получить не может, так как единственно верный ответ мог бы дать только сам Вавилов.

В своих докладах, начиная с 1929 года, Вавилов не перестает настаивать на том, что именно коллективизация в сельском хозяйстве, введение планового начала в экономике страны (причем именно централизованное планирование сверху вниз взамен индивидуального планирования своего хозяйства владельцами земельных участков) полезны стране и её населению. В конце апреля 1929 года беспартийные Вавилов и Тулайков (последний стал коммунистом в 1930 году, Вавилов так и не вошел в число членов партии) выступили на XVI Всесоюзной конференции ВКП(б), принявшей Первый Пятилетний План. Оба оратора приветствовали социальные перемены в стране. Факт предоставления слова беспартийным на высшем партийном форуме был многозначащим. Выступление беспартийных ученых, обладающих огромной популярностью в стране, было немедленно использовано средствами массовой информации (Тулайков стал академиком АН СССР в 1932 году, но был широко известен в мире своими трудами в области почвоведения и земледелия за десять лет до этого). Газета «Правда» посвятила их выступлению большой материал, подав его под такой шапкой, напечатанной крупным шрифтом:

XVI Всесоюзная Конференция ВКП(б)

Выступления академика Вавилова и профессора Тулайкова

«МЫ ПРИШЛИ ЗАЯВИТЬ О ПОЛНОЙ ГОТОВНОСТИ НАУЧНЫХ РАБОТНИКОВ

ВСЕМЕРНО СОДЕЙСТВОВАТЬ РЕКОНСТРУКЦИИ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА

НА НОВЫХ НАЧАЛАХ» (69).

В газете было приведено подробное изложение обоих выступлений, в которых ученые якобы от лица всех коллег одобряли создание кооперативных хозяйств и выдвигали в связи с этим новые задачи перед биологической и сельскохозяйственной науками. Вавилов, в частности, говорил:

«У нас есть агрономическая наука, но те огромные задачи, которые выдвигают партия и жизнь, требуют исключительного внимания к организации и реорганизации самой агрономической науки… В ответственный исторический момент поворота сельского хозяйства на социалистические начала, переключения его на новые рельсы мы пришли к вам… заявить полную готовность нас, научных работников, всемерно содействовать реконструкции сельского хозяйства на новых началах» (70).

Его дополнял Тулайков[1]:

 «Социальный строй (в нашей стране) открывает полную свободу научного творчества и восприятия необходимых научных истин огромной массой индивидуального крестьянского, кооперированного и крупного коллективного и советского хозяйства» (71).

В мае 1929 года Вавилов выступил на V Всесоюзном съезде Советов со словами:

«Без науки нельзя построить социализма… Тот энтузиазм, который ныне охватил все строительство Советского Союза, захватил широко научные круги… Призыв, с которым съезд Советов обращается к научным работникам, услышан, и нет никаких сомнений в том, что советский ученый сделает все, что от него зависит, чтобы содействовать укреплению социализма в нашей стране» (72).

В другой речи, произнесенной в том же 1929 году, Вавилов настаивал на важной роли для СССР новых культур и прежде всего кукурузы в поднятии сельского хозяйства, утверждая, что коллективизация сельских хозяйств и создание мощных кооперативных объединений помогут внедрению кукурузы. В том же году в статье о селекции и семеноводстве он заявил:

«Расцвет селекционной деятельности опытных учреждений в нашей стране определенно относится к последнему десятилетию. Широкая селекционная работа в сущности начинается вместе с революцией. Роль государства в организации семеноводства, в организации селекционной работы оказалась исключительно благотворной в СССР» (73).

На первом пленуме ВАСХНИЛ в мае 1930 года Вавилов твердо сказал об этой своей убежденности:

 «Товарищи! Советская страна строит заново свою жизнь. Её основной промысел — сельское хозяйство — вступило в период величайших сдвигов. От десятков миллионов разрозненных индивидуальных хозяйств, трудно поддающихся агрономическому воздействию, построенных всецело на эгоистических принципах, на тысячелетней рутине, на средневековом инвентаре, мы переходим гигантскими шагами к укрупненному, специализированному хозяйству, построенному на данных науки… Мы наблюдаем небывалый размах земледелия.

Широкий простор открывается перед исследователем. Сконцентрировать усилия над решением важнейших практических задач социалистического земледелия — таково основное требование наших дней» (74).

При открытии Второго международного конгресса почвоведов в Ленинграде 20 июля 1930 года Вавилов от имени Правительства СССР и президиума ВАСХНИЛ произнес речь, символично назвав её «Социализм и наука неразрывны», и сказал:

«Мы приступили к переустройству всей нашей жизни на новых социалистических началах. Мы убедились, что для того, чтобы развернуть земледелие в нашей стране, нужно коренным образом перестроить всю систему сельского хозяйства. От разрозненных миллионов единоличных хозяйств мы переходим к коллективизации, к созданию крупного хозяйства, крупных совхозов и колхозов. Даже за короткий промежуток времени мы уже успели убедиться в тех огромных возможностях, которые открываются перед нами в связи с социалистическим переустройством нашей жизни… Россию боялись. Россию не понимали. «Святой Руси» больше не существует. Место религии заняла наука. Правительство не щадит средств на развитие научных учреждений. За практическими задачами сегодняшнего дня мы не забываем социалистических вопросов, без которых немыслим прогресс науки» (75).

Та же позиция была выражена в 1931 году:

«Мы еще только в начале развертывания социалистической реконструкции сельского хозяйства, но уже в корне изменился масштаб и самый характер научных проблем, выдвигаемых сельским хозяйством… Совхозное и колхозное производство оказалось обладающим исключительной «поглотительной способностью» к знаниям» (76).

   Возвратясь из поездки по Северной Америке и Европе, Вавилов прочел 14 марта 1931 года лекцию в Большом конференц-зале Академии Наук СССР, о которой были извещены все научные учреждения (было отпечатано 800 афиш, разосланных по институтам и организациям). В афише был приведен план доклада, содержавший, в частности, такой абзац:

«Мировой кризис. Усиление конкуренции. Анархия производства. Мировой кризис в тропических странах. Сокращение числа фермеров в Соединенных Штатах Сев. Америки. Интерес к реконструкции сельского хозяйства на социалистических началах» (77).

Благодаря такой тональности его выступлений имя Вавилова не сходило с газетных страниц, этому способствовало умение ученого ярко и вдохновенно выступать, чем он неизменно пользовался, бывая на множестве конференций и публичных встреч. Вавилов стал частым участником и многих митингов на государственном уровне. О таких собраниях всегда появлялись отчеты в средствах массовой информации, а Вавилов твердо придерживался той линии, что для блага его институтов и подведомственных организаций важно, чтобы его деятельность была видна всем, чтобы его имя не сходило с газетных и журнальных полос. Да и скорее всего жизнь на виду приносила ему внутреннее удовлетворение.

И дома, в СССР, и за рубежом Николай Иванович не переставал пропагандировать достижения советской власти. Яркий пример убежденности Вавилова в якобы истинных ценностях советской системы привел Феодосий Григорьевич Добржанский, направленный в командировку в лабораторию Томаса Моргана в США в 1927 году. Добржанский за два с половиной года работы в лучшей в мире генетической лаборатории выполнил выдающиеся исследования, и Морган предложил ему остаться в Калифорнийском Технологическом институте в должности приглашенного профессора. Добржанский рвался домой, но из-за искусственно созданных советскими властями бюрократических препон, возвращение оттягивалось и оттягивалось, и в конце концов талантливейший молодой генетик вынужденно остался на Западе (история того, как руководство АН СССР в сотрудничестве с НКВД создали все условия для невозвращения Добржанского из командировки в срок, а затем для принятия им окончательного решения о невозвращении, документально описана в работе М.Б. Конашева /78/)7. Вскоре он стал академиком Национальной Академии наук США, крупнейшим генетиком и эволюционистом ХХ-го века. Вавилов хорошо знал Добржанского лично, переписывался и встречался с ним в США несколько раз. Во время последнего приезда Вавилова в Штаты в 1932 году его уже не оставляли ни на минуту молодые «люди в штатском», но все-таки обманным маневром, по высказанному ранее Добржанскому предложению Г.Д. Карпеченко, который в 1930-1931 годах также находился в США и постоянно контактировал с Добржанским, удалось осуществить хитрый план. Добржанский пригласил Вавилова съездить в Национальный парк секвой. Приглашение было сделано в присутствии сопровождавших чекистов и в такой форме, что они поняли, будто и их пригласили в поездку. Перед отъездом было совместно решено отвезти вавиловские чемоданы и все бесчисленные коробки с семенами и образцами в комнату, где их можно было на время сложить. Молодые «люди в штатском» начали заносить вещи в лифт, Вавилов, Добржанский, Лесли Данн и еще несколько американцев помогали это сделать. В момент, когда всё было внесено, молодые люди зашли в кабину, Добржанский, оставаясь в коридоре, протянул руку внутрь кабины лифта, нажал кнопку верхнего этажа, двери лифта начали закрываться, а Вавилова вытянули из лифта наружу. Лифт поехал наверх, увозя вещи и чекистов, а вся компания американцев срочно расселась по машинам, прихватив с собой Вавилова, и укатила (81).

Содержание своих разговоров с Вавиловым Добржанский предал гласности уже после ареста в 1940-м году Вавилова, причем на всякий случай дата разговоров была изменена, и было сказано, что она имела место в предыдущий приезд Вавилова. В лесу оба генетика были вдвоем, и там Добржанский напрямую спросил Вавилова, как все-таки ему живется, и услышал страстный монолог Вавилова, утверждавшего, что нигде не открывается так много возможностей для приложения своих сил, как в советской России. Добржанский вспоминал:

«Вавилов был пылким патриотом России. За пределами России его считали коммунистом, каковым он не был. Но он всем сердцем принял революцию, так как полагал, что она откроет более широкие возможности… для народа России… В октябре 1930 года во время поездки по Национальному парку секвой с автором этих строк (причем, вокруг нас никого не было) Вавилов с большим энтузиазмом и убежденностью говорил, что, по его мнению, возможности для удовлетворения потребностей человека, которые существуют в СССР, столь велики и столь вдохновляющи, что только ради этого можно простить жестокость режима. Он утверждал, что нигде в мире работа ученого не ценится столь высоко, как в СССР» (82).

Поповский считал, что Вавилов искренне приветствовал и коллективизацию сельского хозяйства (писатель основывал свое заключение на взятых интервью у родных Вавилова, прежде всего у сына сестры Вавилова А. Н. Ипатьева) и утверждал, что Вавилов спорил с родными и близкими, сомневавшимися в правильности насильственного перехода к поголовному и беспрекословному объединению крестьян в коллективные хозяйства). Многие выступления Вавилова на разных совещаниях и конференциях содержали высокую положительную оценку коллективизации для развития науки (см., напр., /83/). Поповский приводил для иллюстрации строки из письма директора Департамента сельскохозяйственных исследований Канадского зернового объединения Стрэнджа, сообщавшего Вавилову о своих чувствах после посещения Николаем Ивановичем Канады:

«Вы дали нам совершенно новую картину прекрасной работы, проводимой правительством СССР в целях поднятия благосостояния и преуспеяния своего народа. Если бы большее число людей Вашей страны могло посетить нас и если бы большее число наших [жителей] могло приехать в Вашу страну и видеть Вашу работу, я убежден, что нам пришлось бы гораздо реже слышать глупые высказывания о недопущении русских товаров в другие страны» (84).

С итальянским ученым Оттавио Мунерати, директором опытной станции в Ровиго, Вавилов провел несколько дней во время поездки по этой стране и позже переписывался с ним. Вот что писал ему итальянский коллега:

“Я присоединяюсь как итальянец к тем аплодисментам, которые объединяют людей всех частей света и которые предназначены Вашей стране за замечательный подвиг корабля «Красин» — подвиг, достойный эпохи” (85).

В газете «Правда» 28 октября 1935 года Вавилов утверждал:

«Социалистическое земледелие нашей страны являет могучий потенциал невиданных возможностей. Колхозы и совхозы стали рычагом величайших сдвигов в сельском хозяйстве» (/86/, выделено мной — В.С.).

Позже Поповский не раз возвращался к этой теме, но, уже изменив в известной мере собственную оценку вавиловского поведения, писал:

«Вавилов также был вовлечен в мифологию своего времени. Советской пропагандой нагнеталась идея преимущества социалистического земледелия, колхозов и т. д. и Н.И., который великолепно знал мировое сельское хозяйство, легко поддался этому мифу. В его работах, выступлениях, даже вполне интимных беседах нет ни малейшего сопротивления идее социализации человека в сельском хозяйстве » (87).

Крупнейший российский физик, близко знавший брата Николая Ивановича — С.И. Вавилова, академик РАН Евгений Львович Фейнберг писал в книге «Эпоха и личность», что братья Вавиловы были “сознательными сторонниками Октябрьской революции«, что такое их отношение к жизни было «не камуфляжем и приспособленчеством. Не зря же братья уговорили своего отца из эмиграции вернуться на родину в 1927 г.» (88).
Позже он продолжает:

«Судя по всему, братья Вавиловы, помогавшие строить баррикады во время восстания 1905 г. на Пресне, где они жили, спокойно перенесли потерю имущества в результате Октябрьской революции, жили «как все», и с энтузиазмом включились в создание большой отечественной науки XX века» (89).

Но можно встретить утверждения, что более правильно характеризовать Вавилова как тонкого и умного приспособленца к условиям среды. Будучи якобы конформистом, он выбирал, что говорить на публике, чтобы сохранять и руководимые им коллективы, и свою руководящую роль в стране:

«Возможно, наиболее яркими примерами конформистов могут быть братья Николай и Сергей Вавиловы… Н.И. Вавилов всеми силами пытался посредством компромиссов охранить созданные им коллективы исследователей… Он делал все, что требовалось по канонам того времени. Тяжело читать его речи с прославлением Великого Вождя Народов» (Сталина — В.С.), —считает С. Э. Шноль (90).

И все-таки я склоняюсь больше к точке зрения Фейнберга, понимая, что без искреннего подчинения своей энергии и личностных ценностей идеологическим требованиям новой власти Вавилов был бы неминуемо уличен если не в контрреволюционных поползновениях, то во внутреннем несогласии с советской властью, и тогда никаких выдвижений и взлетов в Советской России ему бы не видать. Он, возможно, осознавал, что «Бдительные органы» начали обвинять его во вредительстве и шпионаже в начале 1930-х годов (91), но этим сигналам не придавали значения в верхах партийного руководства, и он оставался на свободе в пору массовых репрессий в СССР вплоть до 1940-го года. Но о разгуле репрессий и в ленинские времена, и в более поздние сроки, особенно после массовых арестов в его собственных институтах в 1929-м, 1932-м и последующих годах он всё прекрасно знал (см. об этом третью часть настоящей работы). Он пытался защищать арестованных, писал письма в разные органы о невиновности своих подчиненных, таким образом не мог не думать о грядущих осложнениях собственной судьбы. Если бы его публичные речи и статьи несли неотразимые свидетельства недоброжелательности по отношению к большевистскому строю, он бы на свободе не оставался. Но пока ареста не случилось, надо было публично говорить то, что надо, ведь «классовое» чутье и «классовый» нюх новых властителей и их попутчиков были развиты в максимальной степени, а публичные разбирательства даже отдельных слов во время «чисток кадров» и проработок стали частью жизни всех в стране. К тому же, если бы Вавилов не был солидарен с властями (или если бы власть и установленные порядки ему категорическим не нравились) у него было много возможностей во время зарубежных поездок стать невозвращенцем, как сделали многие, в том числе и его знакомые.

Он писал в 1936 году, обращаясь к американцам:

“Я более, чем многие другие обязан правительству СССР за огромное внимание к руководимому мною учреждению и моей личной работе. Как верный сын советской страны я считаю своим долгом и счастьем работать на пользу моей родины и отдать самого себя науке в СССР» (92).

В комментариях к публикации следственного дела Вавилова Я.Г. Рокитянский заявил в категоричной форме свое несогласие с трактовкой об искреннем признании верности советскому режиму, многократно высказанному Вавиловым:

«Поповский и вторивший ему Сойфер… ошибались , что …Вавилов с открытым сердцем принял революцию и стал советским патриотом.
В основе такого подхода лежит непонимание истинных взглядов Вавилова, нежелание понять суть его действий и выступлений… Находясь в плену своей одномерной схемы, Поповский и Сойфер проигнорировали то, что говорит о весьма скептическом отношении Вавилова к послеоктябрьскому режиму, к политике его вождей, к Октябрьской революции, которая негативно сказалась на благополучии его семьи, по существу, разрушила ее, заставив отца эмигрировать.
Свое скептическое отношение к коммунистическим идеям Вавилов и не скрывал. Ведь он до конца дней оставался беспартийным» (93).

  Для обоснования этого утверждения Рокитянский привлекает цитаты из рождавшихся в недрах чекистских застенков оговоров Вавилова разными людьми, многие из которых были с ним шапочно знакомы. Опора на выдержки из показаний этих людей может вести к заблуждениям, так как будучи поставленными в нечеловеческие условия пытками, они могли оговаривать в угоду НКВД Вавилова, причем нередко занимались и самооговорами. Следователи НКВД утверждали при допросах Вавилова, что он — антипод советского строя, вождей и партии. Вавилова пытались заставить согласиться с этим утверждением, однако сам Вавилов правоту этих обвинений ни на следствии, ни на суде не признал. Мне представляется в связи с этим, что соглашаться с утверждениями чекистов сегодня неправомерно (и даже кощунственно). Для изучения динамики политических взглядов людей того времени и их отношения к общественным порядкам нужны материалы, внушающие доверие, ибо даже использование воспоминаний близких к Вавилову людей, сделанных через много лет после обсуждаемых событий, несут опасность искажения личностных взглядов. Ведь неминуемо в воспоминаниях происходит перенос собственных оценок на личностные характеристики обсуждаемого субъекта, что может исказить идентификацию личности, которую живописует воспоминающий.

Не помогает также ссылка на беспартийность Вавилова. Нужно ли упоминать, что Т.Д. Лысенко также всю жизнь оставался беспартийным, хотя, как и Вавилов, выступал на Всесоюзных партконференциях и съездах большевистской партии с полным одобрением политики этой партии.

Запрет на заграничные поездки Вавилова

В течение нескольких лет советское правительство неизменно утверждало разрешения на зарубежные поездки Вавилова и выделяло ассигнования на эти цели:

“Имею честь сообщить Вам, что Постоянный Комитет Международного Агрономического Института, по указанию Вашего правительства, выбрал Вас членом научно-технической комиссии по колониальной агрономии”, — сообщают ему из Рима 18 марта 1927 года, а 25 мая мая того же года пишут из того же института и снова со ссылкой на решение Советского Правительства, что тот же Комитет “назначил [Вавилова] членом Научно-технической комиссии по сельскохозяйственной экологии и метеорологии” (94).

Однако конец зарубежным поездкам пришел. 3 июля 1934 года заместитель наркома по иностранным делам Н. Крестинский и нарком земледелия М. Чернов обратились к Секретарю ЦК ВКП(б) Л. Кагановичу с аргументированным письмом о желательности командирования Вавилова в Турцию в связи с личным приглашением Председателя Совета Министров Турции Исмет-паши. В письме утверждалось, что

«… сельскохозяйственные науки в Турции почти целиком монополизированы немецкими специалистами. Приезд в Турцию академика Вавилова, пользующегося у турок большим авторитетом, мог бы создать выгодный для нас перелом и открыть перспективы для приглашения советских ученых.., для укрепления советско-турецких научных и культурных связей… изучения некоторых, прежде недоступных… районов Турции…» (95)

Это предложение было направлено на рассмотрение Политбюро. Но в то время ОГПУ уже плело интриги вокруг Вавилова, лично Сталину было направлено «Директивное письмо ОГПУ» (96), в котором сообщалось о якобы доказанной вредительской деятельности Вавилова и его якобы оскорбительных замечаниях в адрес вождя. Арестован Вавилов не был, но на его зарубежных поездках был поставлен крест. На тексте письма Крестинского и Чернова появилась «резолюция ядовито-зеленым карандашом: «против Л. Каганович» и следом автографы В. Молотова, М. Калинина, А. Микояна, В. Чубаря» (97). Интересная деталь касалась рассылки выписки из протокола заседания Политбюро: первоначально сотрудники аппарата Секретариата ЦК сделали запись, что копии решения должны быть направлены Чернову и Вавилову. Однако фамилия Вавилова была перечеркнута, и ниже ее от руки была вписана фамилия Крестинского.

Решение о полном запрете на поездок за границу было не просто оскорбительным для Вавилова, оно на самом деле унизило советскую Россию в глазах образованного мира. В эти и последующие годы Вавилов завоевывал всё более прочное имя в мировой науке. Работами, выходившими из-под его пера, интересовались многие исследователи, о чем говорят опубликованные письма из-за рубежа в томах «Международной переписки Вавилова» (98). До сих пор его сводки «Полевые культуры Юго-Востока» (1922), «Земледельческий Афганистан» (совместно с Д.Д. Букиничем, 1929), «Проблемы северного земледелия» (1931), «Современное состояние мирового земледелия и сельскохозяйственные науки» (1932), «Культурная флора Таджикистана в ее прошлом и будущем» (1934), «Земледельческая Туркмения» (1935), «Растениеводство Советской Киргизии и его перспективы» (1936) и многие другие не потеряли своей актуальности и значения. А постановка проблемы происхождения культурных растений навсегда вошло в мировую науку с именем русского ученого Вавилова (99). Обнаружение им центров происхождения культурных растений, работы по связи генетики и селекции, как и вообще обоснование роли науки в селекции (вторжение в старый спор о том, что такое селекция — искусство или наука), вклад в понимание проблемы биологического вида и многие другие теоретические работы создали Вавилову такую репутацию в мировой науке, какой удостаивался мало кто из русских биологов. Недаром на обложке каждого выпуска международного журнала» Heredity», издававшегося в Англии, имя Вавилова стоит в одном ряду с именами величайших биологов — Менделя, Дарвина, Моргана, Линнея, де Фриза, Спаланцани, Вильсона, Бэтсона, Бовери, Вильморена, Вейсмана, Гальтона и Иоганнсена. В конце 20 века труды Вавилова, касавшиеся теории происхождения культурных растений, были изданы на английском языке (100), были переведены на английский и изданы в разных странах другие ставшие классическими работы Вавилова (101).

Осуществив 180 экспедиций, он стал едва ли не самым знаменитым путешественником за всю историю человечества. За книгу о центрах происхождения культурных растений ему присудили Премию имени Ленина.

До сих пор имя Вавилова высоко оценивается на Западе. Для иллюстрации этого положения перенесусь на несколько десятилетий вперед. В 1988 году мы с женой и сыном переехали в США, а с 1990-го года перебрались в район большого Вашингтона в Джордж Мейсонский университет. В Вашингтоне я несколько раз встречался с тогдашним сенатором (позже ставшим вице-президентом США) Альбертом Гором, который однажды удивил меня рассказом о том, что он познакомился с достижениями Н.И. Вавилова. Гор, по его словам, стал почитать русского биолога вторым по важности в науке генетиком после Грегора Менделя. Гор сказал тогда мне также, что его поразил рассказ о потрясающей верности науке и жертвенности во имя науки русских ученых. Он сделал этот вывод, узнав, как в окруженном немецкими войсками Ленинграде сотрудники Вавилова сберегали бесценные семена вавиловской коллекции. Они умирали от голода, но ни грамма семян не использовали для собственного прокормления, сохраняли генетический банк.

Я подарил Гору вышедшую тогда по-русски в США мою толстую книгу “Власть и наука”, в которой было более ста страниц про великого русского ученого. Вскоре в Вашингтон приехал сын Н.И. Вавилова Юрий, попал на прием к сенатору Гору и увидел у него на столе на самом видном месте эту мою книгу. Приехав вечером к нам с женой домой, Юра рассказал об этом, и мы решили, что Гор специально выложил на стол эту книгу, чтобы порадовать сына Вавилова.

(продолжение следует)

Примечания и комментарии

55 См. прим. (42), стр. 53-54.

56 Там же, стр. 55-56.

57 Цитировано по кн. Николай Иванович Вавилов. Из эпистолярного наследия. 1929–1940 гг., М. 1987, стр. 24.

58 См прим. (24), стр. 21.

59 Там же, стр. 25.

60 Сойфер Валерий. Ленин и интеллигенция. Журнал «Проблемы Восточной Европы», Вашингтон, №29-30, 1990, стр. 240-277; см. также: В.Н. Сойфер Ленин и Сталин против интеллигенции. Портреты вождей без прикрас. Журнал ”7 искусств”, 2019, №№2-12.

61 См. ЦГАНТД СПб, ф. 318, оп. 1-1, д. 230, л. 96 об.-97.

62 Levin, Aleksey E.. Expedient Catastrophe: A Reconsideration of the 1929 Crisis in the Soviet Academy of Science. Slavic Review, v. 47, No. 2 (Summer 1988), pp. 261-279.

63 ЦГАНТД СПб, ф. 318, оп. 1-1, д. 230, л. 99.

64 Вавилов Н.И. Агрономическая наука в условиях социалистического строительства. Доклад на Всесоюзной конференции по планированию науки 3 апреля 1931 г., Журнал «Социалистич. реконструкция седьского хозяйства», 1931, №5-6, стр. 128-138, цитата взята со стр. 129.

65 См. об этом стр. 248-280 в книге В. Сойфера “Власть и наука. Разгром коммунистами генетики в СССР”, М. Изд. ЧеРо, 2002.

66 Вавилов Н.И. План генетических исследований в области растениеводства на 1932-1937 гг. в связи с народнохозяйственными задачами. Доклад на Всесоюзной конференции по планированию генетико-селекционных исследований 25–30 июня 1932, Гос. Архив АН, ф. 2,             оп. 1-1932, д. 36, л. 15. Цитировано по кн. Н.И.Вавилов. Документы. Фотографии, Изд. «Наука», СПБ, 1995, стр. 115.

67 Россиянов К.О. Сталин как редактор Лысенко (К предыстории августовской (1948 г.) сессии ВАСХНИЛ). Машинописный препринт Института истории естествознания и техники РАН, 1991, стр. 5.

68 Труды Всесоюзной Конференции по планированию генетико-селекционных исследований. Ленинград, 25-29 июня 1932 г., Ленинград. 1933, стр. 5.

69 Газета «Правда», 1 мая 1929 г., №100 (4234), стр. 4.

70 Там же. Перепечатано также в 5-м томе Избранных трудов Н.И.Вавилова, Изд. «Наука», М. — Л., 1965, стр. 712-713.

71 Там же.

72 Вавилов Н.И. Научное наследие в письмах. Международная переписка. Том II, 1927–1930, М., Изд. «Наука», 1997, стр. 6.

73 Вавилов Н.И. Селекция и сортовое семеноводство как государственные мероприятия в борьбе за урожай. Оригинал хранится в ЦГАНТД СПБ, ф. 318, оп. 1, д. 332, л. 6. Цитировано по кн. Н.И.Вавилов. Документы. Фотографии, Изд. «Наука», СПБ, 1995, стр. 83.

74 Вавилов Н.И. Речь на Первом пленуме Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина. Газета «Социалистич. земледелие», 18 мая 1930, №113, перепечатано под тем же названием в 5-м томе Избранных трудов, Изд. «Наука», М. — Л., 1965, стр. 459-461.

75 Вавилов Н.И. Социализм и наука неразрывны. Речь на открытиии Второго международного конгресса почвоведов в Ленинграде. Газета «Известия», 21 июля 1930 г., см. кн. Н.И.Вавилов. Документы. Фотографии, Изд. «Наука», СПБ, 1995, стр. 97.

76 См. прим. (64).

77 Вавилов Н.И. Современное состояние мирового земледелия и организация научно-исследовательской работы в области сельского хозяйства. Содержание доклада, см. кн. Н.И.Вавилов. Документы. Фотографии, Изд. «Наука», СПБ, 1995, стр. 101.

78 Конашев М.Б. Об одной научной командировке, оказавшейся бессрочной. В сб. «Репрессированная наука», Изд. «Наука», Л, 1991, стр. 240-263.

79 Сойфер В.Н. Арифметика наследственности. Изд. «Детская литература», М., 1969.

80 Личное сообщение в 1973 году автору этой статьи шведского генетика Оке Густафсона, присутствовавшего при этой поездке Добржанского на финско-советскую границу.

81 Личное сообщение профессора Пенсильванского университета Марка Адамса, слышавшего этот рассказ от Ф.Г. Добржанского.

82 Dobzhansky, Th. N.I. Vavilov. A Martir of Genetics. 1887 — 1942. Journal of Heredity, August 1947, vol. XXXVIII, No. 8, pp. 229-230.

83 Вавилов Н.И. Научное наследие в письмах. Международная переписка. Том II, 1927–1930,М., Изд. «Наука», 1997, стр. 6.

84 Поповский М.А. Дело Вавилова (главы из книги). В сб. «Память» — «Исторический сборник», вып. 2, Москва 1977 — Париж 1979, стр. 196.

85 Письмо О. Мунерати Н.И.Вавилову от 15 июля 1928 года, см. Н.И.Вавилов. Научное наследие в письмах. Международная переписка. Том II, 1927–1930, М., Изд. «Наука», 1997, стр. 268.

86 Вавилов Н.И. Пшеница в СССР и за границей. Газета «Правда», 28 октября 1935 г., №298 (6544), стр. 2-3; 29 октября 1935 г., №299 (6545), стр. 2-3.

87 Поповский М.А. Дело Вавилова (главы из книги). В сб. «Память» — «Исторический сборник», вып. 2, Москва 1977 — Париж 1979, стр. 26 и 278.

88 Фейнберг Е.Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания, Изд. «Наука», М., стр. 151.

89 Там же, стр. 173.

90 Шноль С.Э. Существование «конформистов» — условие стабильности общества в экстремальных условиях, Российский Химический Журнал — Журнал Всесоюзного Химического Общества им. Д.И.Менделеева, 2000, т. 43, №6, стр. 57.

91 См. об этом подробнее в главе V книги В. Сойфера “Власть и наука”, М., 2002.

92 Вавилов Н.И. Заявление редакции газеты «Нью-Йорк Таймс», напечатано сначала в газете “Известия” 22 декабря 1936 г., стр. 4.

93 См. прим. /23/, стр. 20.

94 См. письма Дж. де Михаэлиса от 18 марта и от 25 мая 1927 года во 2-м томе Международной переписки Вавилова, см. прим. (54), стр. 139 и 146.

95 См. прим. (42), стр. 154.

96 См. кн. В. Сойфера “Власть и наука”, глава V.

97 См. прим. (96).

98 См. прим. (17).

99 N.I. Vavilov. Origin and Geography of Cultivated Plants. Cambridge. University Press. 1992.

100 Soyfer, Valery N.. Seeds of Revolution (Book review). Nature (Lond.), v. 368, No. 6471, 7 April 1994, pp. 503-504.

101 Vavilov, N.I.. Five Continents. International Plant Genetic Resources Institute. Roma, 1997; I.G.Loskutov. Vavilov and His Institute. International Plant Genetic Resources Institute. Roma, 1999.

[1] Забегая вперед, отметим, однако, что Тулайков однажды без похвалы отозвался о приоритете Лысенко в разработке «стадийной теории развития», и в ответ в 1937 году Лысенко в статье в газете «Социалистическое земледелие» назвал принципы Тулайкова вредительскими, а через неделю его ученик В. Н. Столетов в газете «Правда» в статье «Против чуждых теорий в агрономии» повторил это обвинение. Тулайкова немедленно арестовали и видимо вскоре расстреляли. Его систему почвоведения в засушливых районах до сих применяют во всем мире). Реабилитировали безвинного ученого лишь в 1980-е годы.

7 Вскоре после выхода в СССР в свет в 1969 г. моей книги «Арифметика наследственности» (79) я получил от Феодосия Григорьевича теплое письмо, и между нами началась многолетняя переписка. Из его писем всё время прорывалась боль, связанная с тем, что советские власти отвергали все просьбы ученого о возможности посещения им родины, где у него оставалось много родных и друзей. В начале 1970-х годов генетик Суомалайнен на своей машине подвез Добржанского к самой границе Финляндии с Россией. Добржанский безмолвно поднялся на пригорок, с которого просматривалась лесистая часть русской земли, долго вглядывался вдалт, куда ему даже вступить не позволяли, и тихо, безутешно плакал (80). В письмах его ко мне в 1960-е — 1970-е годы звучал рефреном мотив душевного расстройства от насильственного запрещения советскими властями посетить, как он писал, «одну шестую часть суши».