В последний свой вечер Бункер вылезает из домика в страшной тревоге. Он совершенно уверен, что сейчас будет то самое сообщение. Ночь тиха, и в сумерках смутно видна скользящая над холмами со стороны Ярмута гигантская фигура без головы: тело, как рубаха, полная дыма, выдувается с самой земли. Руки фигуры семафорят что-то важное и несуразное. Бункер в тревоге сигналит: «повторите, не понял!»

[Дебют]Андрей Лазарев

ТРИАНГУЛЯЦИЯ СВЯТОГО АЛБАНА

1

Актер в маске Макка, носатого дурака и обжоры, тревожно обводит зрителей взглядом. Он совершенно не знает, чем закончится сегодняшнее представление. Скорее всего, снова битьем.

Верулам лихорадит. Третий город римской Британии — жертва нелепых нововведений и архитектурных причуд. Словно божественный геометр с большой колотушкой обходит весь город, спрямляя, вытягивая, подбивая, круша и корежа.

Вдруг строят храм, посвященный богине Кибеле и священному быку Апису. Треугольный храм! Треугольность объясняют острой необходимостью вписать его в пересечение важных дорог.

В театре задирают пульпитум, как будто это сцена у греков, жалких graeculi, и натягивают сверху покров из парусины, якобы от жаркого солнца, хотя всем известно, что такого в Британии быть не может. Актеров бьют постоянно. То за то, что зрителям лучших, «сенаторских» мест из-за подъема пульпитума приходится все представление созерцать пыльные сандалии танцующих вольноотпущенников. То за то, что они позволяют себе скрывать лица и, как в древние времена, носят маски. А порой и за то, что играют старого сквернослова, плоскостопного Плавта, а не что-нибудь поизящней, к примеру, африканца Теренция.

В общественных банях вода никогда не достигает нужной температуры. Хлеб вырастает невиданной высоты, но становится все горше на вкус. Птицы расчерчивают небеса под невиданными углами, издавая неслыханные тревожные звуки. На виллах все узоры мозаик сами собой сворачиваются в спирали, как раковины морских гадов. Форум гудит, боги копят свой гнев.

Актер решается. Будь что будет.

— Одна матрона, — произносит он, подбоченясь.

2

Две матроны, свободные и болтливые гражданки города Верулам, теряются в лесу над речкой, она же болото, под названием Вер. На языке аборигенов «Веруламио» и значило «Город над болотом», «Надболотье», только город — он с той стороны, а аборигенов давно уже нет, что с одной стороны, что с другой. Что именно матроны искали на другом берегу, они сами забыли. И как мужья отпустили их одних, тоже загадка. Вокруг сосновый бор, совершенно непроглядный.

Матроны блуждают до ночи, когда, наконец, из кроны одного дерева, а именно дуба, не начинает просвечивать загадочный огонек, указующий точно на город внизу, задавая им направление. Впоследствии, описывая происшедшее, благородные римлянки неизменно теряли свое красноречие. Вроде бы свет пробивался с верхушки дерева, но при этом четко указывал далеко за реку Вер. По возвращении они требуют у мужей, чтобы те на форуме внесли предложение: построить в лесу сторожевую башню с огнем на вершине. И тогда, мол, ни одна честная женщина больше в этой глуши не заблудится. Мужья глядят на них иронически и оба, не сговариваясь, решают устроить им хорошую трепку за неподобающий авантюризм. Предложение жен, конечно же, игнорируется.

3

Звонарь рассказывает нудно, неторопливо.

— Тут леса раньше были, — произносит он с важностью. — Это все тут было, поняли? Дуб этот, огонек, прямо, где наша Башня.

Пост оптического телеграфа в составе трех человек расположился на крыше Часовой башни, рядом со своим маленьким деревянным домиком, и невнимательно слушает звонаря. Два солдата местного гарнизона, веселые выпивохи, хихикают и пьяно корчатся, прижимаясь спинами к каменной балюстраде. Офицер, пришлый сапожник по имени Бункер, с гигантскими бакенбардами, упрямо качает своей бедовой головой. Звонарь, хоть и худой, но высокий и основательный. Бункер — округлый, подвижный и низкий.

— Вырубка лесов способствует развитию человечества, — объявляет Бункер угрюмо.

4

Пост ставят в самом начале войны с Наполеоном. Задача поста — глядеть в оба, в два телескопа на две стороны: лондонского Адмиралтейства и Большого Ярмута, где стоит флот Северного моря, а также слать туда и сюда сигналы своим телеграфом (чуть позже его назовут семафором). Между Часовой Башней и Лондоном еще два поста, а до Ярмута их целых двенадцать.

Телеграф, изобретение Лорда Мюррея, выглядит так: большая рама с шестью строками-перекладинами. На каждой строке вращаются деревянные кругляши, и когда их взнуздывают под прямым углом к щиту веревками — прямо из домика — то издалека видна пустота. Когда деревянному веку позволяют закрыться, издалека видно «О». Шесть строк дают шестьдесят четыре комбинации кругов и пробелов: все буквы и цифры, плюс кое-какие условные знаки. За пять минут можно промигать недлинное сообщение от Лондона до Ярмута. Слова сокращают почти по-еврейски, жертвуя гласными.

5

Голова Бункера неопрятно набита разномастными сведениями и убеждениями. Он — тайный революционер и явный антиклерикал. К своему собственному удивлению, он также оказывается энтузиастом семафорного дела.

Бывший сапожник презирает лорда Мюррея за то, что тот целых три года пробыл епископом города Святого Давида и пошло умер, простудившись на улице в очереди за каретой. Телеграф Мюррея Бункер ненавидит, предпочитая систему французов, братьев Шапп, и ему наплевать, что они враги и мятежники. Он забрасывает Адмиралтейство призывами перейти на эту систему. Адмиралтейство письма Бункера игнорирует.

— С ним справляются два человека, да я смогу и один, без этих шутов, — объясняет он могучему звонарю. — И комбинаций там больше, до ста девяносто шести!

Но главное: устройство Шаппов гораздо красивей. Гораздо! Телеграф, к тому времени вставший на шестистах французских постах, похож на безголового и безногого человека: туловище — вертикальная стойка, плечи — длинная перекладина, и две руки — короткие перекладины по краям. Плечи и руки изгибаются в обе стороны. Семафорит, как будто выполняет гимнастические упражнения! Или даже танцует.

Звонарь — натура возвышенная, по самому своему ремеслу. В отличие от мятежного сапожника, он антиквар и хранитель традиций. Он рассказывает Бункеру о древностях города, а с солдатами выпивает. Он хитер, и развитие человечества ему ни к чему.

6

Представьте себе:

Безымянный христианский проповедник, которого позже назовут Амфибалом, или «Плащом», сидит на дереве. Настоящий плащ ему выдал житель города Верулама, солдат по имени Албан, желая защитить от преследований властей. Албан скрывает проповедника у себя в доме чуть ли не месяц, и заражается новой верой. Сам Албан надел плащ проповедника и был арестован. «Я верую в Господа нашего Иисуса Христа!» — провозглашает Албан, после чего ему отрубают голову.

«Плащ» далеко не ушел. Он наблюдает всю казнь, все чудеса: речка Вер пересыхает, водянистое марево дрожит над землей, палач в страхе отказывается, вызывается доброволец, взмах мечом, голова зацепляется волосами за куст в мареве и повисает. И самое страшное: на секунду голова открывает глаза, и Амфибал отворачивается. В самом углу поля зрения он улавливает сильную вспышку. Второй палач, доброволец, слепнет. Марево собирается обратно в капли и опадает рекой. Первого палача тоже казнят.

Амфибал наблюдает с верхушки сосны, за речкой-болотом Вер, примерно с того самого места, где заблудились матроны. Он видит виллы и бани, дороги и храмы, базилику и форум, и, конечно, театр.

«Плащ» недоумевает, что ему дальше делать: как ни крути, а Албан отдал за него свою жизнь, тем самым отняв мученический венец, и довольно скоро станет Святым Албаном. Больше того: местные жители предположат, что его безголовое тело выброшено солдатами по ту сторону речки Вер, приблизительно там, где топчется слезший с дерева тоскующий «Плащ», и где блуждали две матроны. Вскоре все жители заделаются христианами, и начнут почитать Святого Албана. Город перевалится через речку-болото. «Плащ» продолжит свой путь на запад, и его казнят несколько позже, вернув в Верулам. Он благополучно станет третьим по счету британским мучеником — считая и того палача, что отказался от работы с Албаном.

— Это все тоже здесь, — сообщает звонарь. — Дерево, марево, башня.

7

Глядя на римскую базилику и прочие государственные строения, и понемногу растаскивая их на известь, жители нового поселения возведут свой Собор.

— Уморительно вытянутый в длину, — подхватывает Бункер, — словно в нем должны бегать лошади, а не семенить завзятые грешники. Причуды такой геометрии мне непонятны.

Солдаты накрыли им столик на крыше, а сами куда-то запропастились. Звонарь и сапожник пьют чай. Звонарь продолжает:

— Само поселение назовут Saint Alban’s, то есть — градом Святого Албана.

Почитание Амфибала-«Плаща» зарождается не в Соборе. Его прах обретают много столетий спустя. Дело в том, что с церковниками соперничают вольнолюбивые купцы, и лицом к готическому собору Святого Албана они строят Часовую башню.

— Как раз на месте святящейся кроны дуба, спасшей римских матрон. Там, где сидел Амфибал, — уточняет звонарь.

И самое главное: на четвертый этаж Башни втаскивают колокол, на котором имеется латинская надпись: «Меня зовут Габриэль, я послан с небес». Его вес приблизительно одна тонна.

— Одновременно с колоколом вешают и часы, — встревает офицер оптического телеграфа и бывший сапожник, — на третьем этаже. Недурственный механизм, я с ним чуть-чуть повозился: пружины до сих пор упруги. Но скажи мне, зачем на одной башне нужны и колокол, и часы?

Звонарь соглашается: с той поры у купцов свое время, совсем не такое, как в соборе Св. Албана.

Затем на втором этаже поселяют жильцов. Прорубают дополнительные окошки, в нише устраивают отхожее место, и чтобы не беспокоить жильцов, проводят отдельную лестницу к «Габриэлю», механическим часам и крыше, минуя квартиру. Наконец, в самом низу к Башне пристраивают торговую лавку.

8

Война предстоит долгая: солдаты время от времени таинственно пропадают, возвращаются через день или два с запасами выпивки и еды. Несмотря на чугунную печку Франклина, зимними ночами в домике на крыше дьявольски холодно. Слава богу, что зимой никто не семафорит: вероятно, на остальных постах тоже холодно, и никому в голову не приходит открыть окно и высунуть телескоп. С приходом весны коммуникации оживляются, в жару опять замирают. Проходит год, и второй, и третий.

Бункер тоже проводит исторические изыскания, но неизменно — с научным уклоном:

— С некоторых пор в Европе все больше людей, которые, приехав в чужой город, забираются на самое высокое место и с восхищением смотрят вниз.

— Восхищение, — замечает звонарь, — не очень уместное слово, потому что подразумевает движение снизу вверх, движение божественной силой.

Он кладет варенье на блюдечко и прихлебывает из чашки. Ветер дует со стороны Ярмута и по силе приближается к штормовому. Скоро может начаться дождь.

— Это довольно старый обычай, — продолжает угрюмый сапожник и кутается в армейский плащ. — Он возник благодаря развитию землемерной науки. Начало было положено желанием геометров измерить сперва точную высоту покосившейся башни города Пиза, своего рода кузины нашей башни, а потом некоторые расстояния на поверхности, уже при помощи угловых исчислений и колеса с длинной ручкой и счетчиком, называемого «одометром», который надо катать по земле. Вслед за геометрами наверх полезли зеваки.

Звонарь вздыхает: высокие места требуют молитвенного благоговения. Напрасно этих праздных людей не страшат очевидные предупреждения, которые можно встретить в Священном Писании. Например, историю Вавилонской башни или искушений Христа в пустыне, когда бес предлагает Спасителю поглядеть сверху на город и немедленно стать его господином.

Бункер ехидно смеется:

— А в Британии к этому праздному обыкновению добавляется и другое: писать свое имя на доступной поверхности, во время осмотра, с присовокуплением даты и какого-нибудь легкомысленного высказывания. Так поступают и на Часовой башне. Люди стремятся на крышу, там у них захватывает дух от всех твоих любимых красот, леса, полей, речки Вер и римских развалин за ней. И они пишут. Имена, даты и легкомысленные сообщения.

Сапожник тычет пальцем в черточки на балюстраде: «Ero qui e vidi tutto 1723» — «Я здесь был и все видел 1723». Звонаря злит подобная легкомысленность и заносчивость. Он сокрушается:

— Жители города Святого Албана и особенно заезжие всезнайки начали сомневаться в правдивости истории об Албане и Амфибале. Кое-кто, например, утверждает, что «Албан» — это исковерканное «Албион», то есть вся Британия в совокупности, а сама история — притча или парабола. Есть и такие, проводящие вычисления, которые полагают, что в то время еще не настала мода на мучеников и преследование христиан.

9

На четвертый год Бункер ссорится со звонарем: колокольный звон отвлекает от размышлений. Звонарь бьет слишком громко, завидуя дальности сигнальной системы сапожника. Они больше не пьют чай на крыше. По ночам, оставаясь один, сапожник задумчиво воет.

Бункер прекращает спускаться на землю. Солдаты пропадают неделями, и он берет все семафорное дело в свои руки: и прием, и посылку сигналов. Он снует по домику, будто юркий хорек, от окошка к окошку, и дергает за веревки, будто паук. Жильцов со второго этажа выселили по указанию лондонского Адмиралтейства, лавочников тоже, Бункер становится единоличным пользователем туалета на втором этаже. Правда, для этого он вынужден менять лестницы, и, проклиная Адмиралтейство, касаться земли сапогом. Иногда в солдатах просыпается совесть, и они приходят кормить его с рук. Бункер делает вид, что очень занят, свирепо смотрит вверх, мычит и дергает за веревки.

Чем дальше, тем меньше угроза высадки узурпатора. Из Ярмута приходят однообразные сообщения: или «противника нет», или зашифрованные, но очевидные просьбы в Лондон о присылке денег и снаряжения. Проходит четвертый, и пятый, и шестой год.

На седьмой Бункер окончательно распоясывается: перестает мыться и бриться, его львиная грива и бакенбарды скатываются в руно. Он похож на большую собаку. Все реже спускается в туалет, а все чаще неблагоразумно высовывает задницу в окно: в зависимости от настроения, то в сторону Лондона — это противоправительственный позыв, то в сторону Ярмута — это сухопутный, противоморской. Жители города Святого Албана, поднимая глаза и видя такое, гневно свистят и грозят кулаками. Бункер рычит в ответ. Воду он собирает дождевую, расставляя ведра на крыше, и понемногу приканчивает запасы вина, запрятанные по всей башне солдатами.

10

Однажды ему снится, что сам он — башня. Что он гигант, великий и неподвижный. У него нет рук, и для общения с другими гигантами он должен унизительно им подмигивать.

Наутро он шлет всем постам: «Я здесь был и все видел!» Он него требуют объяснений. Он, хитро хихикая, мигает в Ярмут о возмутительном выползании в центре Лондона маленького узурпатора из подземного хода, а в Лондон — о затоплении флота большой черепахой.

Через неделю треть гарнизона является его увольнять. С отрядом ведут его загулявших солдат, в наручниках и понурых, гремят барабаны, горожане ликуют. Бункер отказывается сдать пост, баррикадируется — забивает кишки Башни разным хламом, оставшимся от жильцов. Еще он обещает уничтожить семафор, телескопы, башню, себя неизвестно откуда взявшейся бомбой. Его оставляют в покое. Солдаты на прощание пытаются подольститься: господин Бункер, господин Бункер, мы больше не сможем носить вам еду. Скажите им, господин Бункер, что мы не…

Ему кажется, что его задача вовсе не в связывании друг с другом жалобных ярмутских каптенармусов и прижимистых интендантов Адмиралтейства. Что-то более осмысленное. Рассчитать что-то неведомое, уловить действительно важный сигнал. Узреть и учислить. Провести правильную триангуляцию. Застолбить навсегда. Лондон, как обычно, на запросы не реагирует.

Двое солдат возвращаются, пьяные и счастливые, и громко шепчут: война закончена, господин Бункер! Несколько дней в городе шумно празднуют, в соборе Святого Албана надрываются колокола, звонарь Башни тоже хочет звонить, рвется раскидать баррикаду, но отступает перед рыком и смрадом сапожника.

Ночью у подножия Башни верещат какие-то возмутительные бабёшки. Уходите, кричит он им, мои солдаты ушли, довольно разврата. Бабёшки продолжают неистовствовать: при свете факелов мимохожих гуляк он различает, что они одеты по дурацкой парижской моде, в длинных хитонах. В городе празднуют все, даже кошки.

11

В последний свой вечер Бункер вылезает из домика в страшной тревоге. Он совершенно уверен, что сейчас будет то самое сообщение. Ночь тиха, и в сумерках смутно видна скользящая над холмами со стороны Ярмута гигантская фигура без головы: тело, как рубаха, полная дыма, выдувается с самой земли. Руки фигуры семафорят что-то важное и несуразное. Бункер в тревоге сигналит: «повторите, не понял!»

Пьяный звонарь, разворотив баррикаду, шумно дышит и лезет на пост. Он пьян, но не зол. Бункер бросается ему навстречу: друг, смотри, какой свет! У фигуры вдали солнце вместо головы. Ты не ослеп, ты видишь этот свет?

В ответ звонарь весело хмыкает, приседает и как циркач обхватывает могучими лапищами печку Франклина. Бункер усовершенствовал творение американца, прибавив решетки для кастрюль: теперь это чугунный шкаф весом в добрые двести фунтов. Отбросив трубу, звонарь вышибает печкой дверь домика, выволакивает ее на крышу и перекидывает через «Я здесь был и все видел». Ночь тиха. Печка летит девятнадцать с половиной метров, тяжело кувыркаясь и теряя угли и полыхающие поленья. Трещащий огненный мусор медленно опадает. Окрестные жители думают о фейерверке.

Потом печка рушится на пульпитум, пробивая доски насквозь. Носатый актер взрёвывает от ужаса и убегает. “Я так и знал, я так и знал”, — бормочет он, оказавшись снаружи.