СЕМЬ ИСКУССТВ

опять нагрянули стрижи —
и сад рванулся к ним навстречу…
дом, никогда не знавший лжи,
прозрачен, прост и бесконечен.

[Дебют]Ирина Ремизова

ДОМ, НИКОГДА НЕ ЗНАВШИЙ ЛЖИ

люди, нелюди и не-люди

средь повседневной мути
рубятся напролом
нелюди и не-люди
в битве добра со злом.

тянется через пажить
узкой тропинки брод.
люди прядут и пашут,
кормят и режут скот.

над земляною крышей —
неба глухой забор.
люди войны не слышат,
а и услышат — вздор.

пали или потравы,
глина или вода —
люди живут как травы,
будто бы навсегда.

встанет заря другая,
спустится по холму…
воинства зашагают
к свету или во тьму.

гребнем расчешут пряди
улиц и площадей
и разберут не глядя
на поводках людей.

Eram — sum — ero

останусь всё равно — не жить, так быть —
покуда дом стоит широкоплечий.

отыщет время золотую нить
и перенижет ожерелье речи:
запрыгают ненужные слова
и затаятся в трещинах дорожек…

сюда придут полёвка и сова,
и ящерка, и трогательный ёжик.
ночь-ноченскую сменит день-деньской
и, взяты из безмолвья на поруки,
разлапистый платановый покой
заселят дуновения и звуки.

я буду с ними — так же, как сейчас
я с теми, на кого смотрю с балкона
в небесное окно, от праздных глаз
завешенное миром отражённым.

дом, никогда не знавший лжи

опять нагрянули стрижи —
и сад рванулся к ним навстречу…

дом, никогда не знавший лжи,
прозрачен, прост и бесконечен.

на крыше, убранной вьюнком,
кошачьи нежатся планеты
и флюгер медным языком
лакает воздух разогретый.

ни червоточины, ни ржи,
ни часовой неверной стрелки.

дом, никогда не знавший лжи,
в светящейся льняной побелке…

стрижи закружатся кольцом —
и тихий август подкрадётся.
дрожит небесное лицо
в холодном зеркале колодца,
и васильковые крыжи
ржаное заполняют поле…

дом, никогда не знавший лжи,
звенит от нежности и боли,

как будто в тёплой тишине
истаяв, сделается у’же
стрела, застрявшая в стене, —
и не внутри, и не снаружи.

Он слушает

Он слушает: совой из темноты,
кротом из-под земли — незримой кожей —
как складывают пестрые зонты
забытых снов в предутренней прихожей,
как в жерновах пустопорожних фраз
на мелкие песчинки размололось
в уме проговорённое не раз,
но так и не рассказанное в голос,
как время подступает тяжело,
как бьётся в паутине будних мает
похожее на бабочку весло…

Он слышит всё — и всё запоминает.

Когда же замыкает мир уста
в усталой обескровленной истоме,
Он говорит — и речь его проста,
как тёплый хлеб и соль в крестьянском доме,
где в клеточке плетёной — певчий чиж,
а за столом сидит семья большая…

Но ты не отвечаешь — ты кричишь,
Его слова слепя и оглушая.

Выше

Когда полнолунным снегом покроются тротуары
и пальцы кухарки споро пройдутся по горизонту,
лепёшки земли и неба защипывая — попарно —
в огромный вареник-город, холмистый смыкая контур,
я выйду из дома — в гущу вишнёвой начинки тёплой,
попробую осторожно — сладка ли?— сквозь ткань и кожу.

Пойму — не бывает лучше.
Но банки разбитой стёкла,
потерянные, сверкают, обманные блики множа.

Расходятся швы, и капли, просачиваясь наружу,
меня за собой уносят — всё ближе и ближе к краю:
пульсации резче такты, просветы темней и у’же,
и ладаном пахнет осень, неведомо где сгорая.
Я, выскользнув за пределы, ищу по привычке руку,
пытаясь в железном ветре коснуться твоей ладони —
но сбиты настройки тела, и пёстрая стайка звуков,
не ставшая словом, где-то в сплошной белизне утонет…

Смешаются право-лево, как будто мы снова дети,
откроется дверь подъезда, за ней — не крыльцо, а крыша:
сухие следы деревьев проступят на свежем свете —
и нас уведут, по лествицам веток и облак, —
выше…

не знаю, где

не знаю, где, но знаю — решено.

посажен сад, распахнуто окно,
и солнце — медоносная пчела
перелетает в угол из угла, —
по нити заполняет рамки стен
податливый янтарный гобелен.
в сосновых невеликих кельях сот
мой каждый улетевший сон живёт,
и гладит лапкой кошка у крыльца
вибриссы полосатого лица,
и стрекоза над маленьким прудом
зависла, выбирая стол и дом,
и пёс, мечтая, смотрит на чердак…

не знаю, где, но знаю — будет так.

линия дождя

куда отсюда не пойдём,
откуда не вернёмся — снова
косым раскидистым дождём
наотмашь город разлинован.

на лоб надвинув капюшон,
стал мир стремительней и уже…
душистый липовый крюшон
в разноглубоких бродит лужах.

коси, коса, пока огнём
трава стрекает луговая
и подступает окоём,
деревья в лица узнавая,
пока из облака звезду
выкусывает пёсий ветер…

а мы стоим себе в свету,
одни некошены на свете.

Швец

Расстелено — а значит, решено:
катись, кубарь, покуда ветер гонит…
Но полю показалось: ты — зерно,
подумало, подставило ладони:
сухменью изнурённые дотла,
с лоснящейся травой от перегноя…
и нет им, перехоженным, числа —
ячменное, гречишное, льняное…

Оно тебя баюкало в горсти,
не отпуская от себя, доколе
не наступило время отцвести
и превратиться в перекати-поле,
и, окунувшись в пыльную пургу,
завившую гнездо на перекрёстке,
помчаться, подбирая на бегу
стекляшки, лоскутки, травинки, блёстки…

Не сетуй, что коробушка полна, —
во ржи не любо торговаться жнице…
На плечи прыгнет рысью тишина —
да так, что не успеешь удивиться,
и разберут голодные грачи,
дурея от подснежных испарений,
резные одуванные лучи
по чёрным небесам земли весенней.

А ты неси в котомке на весу,
пока дорога забирает кверху,
большую голубую стрекозу,
синицу, василёк и водомерку.
Ты ножницы найдёшь в своей избе,
иголки, инструменты остальные —
поскольку предназначено тебе
кроить и шить кому-то сны цветные.

Петушки

Всё на солнце сгорело до нитки:
не осталось ни слов, ни числа:
воробьиную сказку на свитке
не прочесть — муравой проросла.
Помнишь, я обещала наверно,
засыпая на восемь веков,
ненароком проснуться — до первых
беспородных шальных петушков,

по горошинам каменных гроздьев
над готическим узким окном
возвратиться в свой город стрекозий,
опрокинутый к солнышку дном,
где уложен котёнком в ушанку,
что взята у кого-то взаймы,
в колыбель колокольную ангел,
народившийся в сердце зимы,

и увидеть, потупившись кротко,
сквозь прореху в небесной реке,
как вразвалочку лунная лодка
на свободном плывёт поводке,
и глаза небольшими шажками
приподнять — и смолчать воровски,
что становятся в них мотыльками
погруженные в ночь васильки,

и забыть, а не то притвориться:
сказка — ложь, и конец недалёк.
Воробей — невеликая птица,
а распелся, что твой королёк,
о святой простоте обладаний,
недоверчивых дужках замков,
нерушимости облачных зданий
и молочных зубах петушков.

Когда сладко спится

…И тьма, как обычно, спустилась с гор
неслышным ползком змеи.
Затих до утра постоялый двор
в растерянном забытьи;
Йоханнес чуть слышно зовёт во сне:
«Ich glaube dir, mein Gott…», —
и небо с искринками на спине
мурлычет над ним, что кот,
и сон его мягкой травой расшит:
привиделось — и ушло,
как будто невеста его спешит,
чему-то смеясь в крыло,
и крыса с заплатками на заду
свистит, попивая муст,
что скоро в её костяном саду
появится новый куст.

Всю ночь златокудрых своих овец
незримый пасёт овчар —
им сторож потребен, и лишь мертвец
избавлен от чёрных чар.
Йоханнес о чём-то поёт во сне,
улегшись на правый бок,
как будто попался в янтарь, а не
в надорванный коробок,
как будто бы тот, кто не делал зла,
храним от него навек,
и тот, кто снежинку смахнул с крыла,
по-прежнему человек,
который, в блужданиях по земле
стерев башмаки до дыр,
не голову в шёлковом нёс узле,
а свежий овечий сыр.

бубенчик

легче пуха, мёда слаще
и сытнее каравая
просто лечь на крышу навзничь
и смотреть, не отрываясь,
как уходит во глубины
обмороченная навью
колокольная равнина,
зарастая темнотравьем.

вот и первые коровы
взглядом влажным и неспешным
лижут первый лист кленовый
и последний цвет черешни.
загорланил поздний кочет,
но не слышен крик петуший,
лишь бубенчики щекочут
неприкаянные уши.

их всё больше, всё труднее
голос отделить от хора,
и привязан к чьей-то шее
мой, единственный который,
но, узнав его, послушный
колокольчик загрудинный
встрепенётся, потому что
их звучания едины.

и, когда однажды утром,
путеводные полотна
ненароком перепутав,
я к диковинным животным
подойду, не различая
за оградой ли, в ограде, —
мне бубенчик разболтает,
где моя корова в стаде.

Августе тихий

Вернулось лето, сразу повзрослев,
откуда-то окольными путями.
Подстриженный дворовый котолев
неумолимо полнится шерстями,
все стрёкоты и свисты сгребены
в копёнки, и незримыми руками
расставлены катушки тишины
на тавлее, прошитой васильками.

На солнечную долгую уду
немало поналовлено двоешек —
купается в каштановом меду
из колыбели вынутый орешек,
и, сжатый полудетским кулачком
китайки или белого налива,
у сердцевины вертится волчком
и засыпает — сладко и счастливо.

Как будто свет поворотился вспять,
закатные отсчитывая мили,
покажется, что незачем дышать,
когда повсюду — крылья, крылья, крылья,
когда пропущен воздух сквозь валки
и сорный звук подпрыгивает в сите —
ненужный препинак среди строки,
избыточная буква в алфавите.
Но, не дождавшись ветра, на окне
взовьются колокольчики повоя…

Во мне твоё дыхание, во мне
твоё тепло желанное, живое.