СЕМЬ ИСКУССТВ

Удивительное дело: благодаря сотням музыковедческих статей было совершенно точно известно, что голоса у Утёсова нет… Есть ли голос, нет ли голоса, — главное, видимо, совсем не в этом.  Главное: во всех утёсовских песнях ощутима душа, сердце. Именно его душа, именно его сердце. Вот почему, на­верное, песни Утёсова другим исполнителям не давались, не получалось их «осовременить»…

Лев Сидоровский

«СПАСИБО, СЕРДЦЕ!..»

Вспоминая Леонида Осиповича Утёсова 

ЭТО СЛУЧИЛОСЬ в хороший вечер весны 1956-го. Я сидел совсем один в «царской ложе» Александринки, куда, надо признаться, проник по «большому блату» (туда меня, студента ЛГУ, на весьма нашумевший, поставленный Товстоноговым, спектакль «Оптимистическая трагедия» «устроил» тогда ещё не имевший никаких «почётных званий», просто талантливый артист Игорь Горбачёв), и вдруг в дверях ложи  возник… Утёсов! Ошарашенный, я пролепетал: «Здравствуйте, Леонид Осипо­вич…» Он улыбнулся: «Добрый вечер! Значит, мы только вдво­ём? Отлично! Позвольте притулиться…» Увидев на лацкане моего пиджака симпатичный, якобы позолоченный значок лауреата Ленинградского студенческого смотра художественной самодеятельности, поинтересовался: «Извиняюсь, за что цацка?» Я нагло выпалил: «За эстраду!» Он усмехнулся: «А мне за полвека такой не дали».

В антракте мы не спеша прогуливались по фойе, Леонид Осипович даже придерживал меня под руку, и я видел вокруг завистливые взгляды. Счастливый, я рассказывал моему знаме­нитейшему собеседнику про наш эстрадный университетский кол­лектив, про весёлые музыкальные номера…

Когда потом уже проводил столь необычного соседа по «царской ложе» до «Европейской», услышал: «Вы ещё не смотре­ли мою новую программу «Вокруг света за 80 дней»? Приходите завтра в «Промку» (то есть ДК имени Промкооперации), контрамарка будет у администратора…»

Так я впервые оказался «у Утёсова» по приглашению Утё­сова. Ему тогда только-только перевалило за шестьдесят, влас­тями был отмечен ещё скромно, выглядел молодо, держался на сцене озорно, и его особое обаяние сходу брало всех в плен. От оваций, казалось, в зале рухнет люстра…

Спустя два года, в июне, защитив диплом и сдав послед­ний госэкзамен, я в тот же вечер пришёл на Невский, к Саду Отдыха, куда властно завлекала у входа огромная афиша: «На­родный артист РСФСР Леонид Утесов — в новой программе: «Пес­ня — наш спутник»!» (Совсем недавно мы запустили в космос знаменитый Спутник, и название программы звучало весьма ак­туально). Билетов в кассе, конечно же, не было, но тут, на мою удачу, подкатила бежевая «Победа», из которой вышел Утё­сов.

Я — к нему: «Леонид Осипович, позвольте новоиспечённому журналисту выклянчить у новоиспечённого народного артиста (с чем вас очень поздравляю!) этот спектакль…»

Он рассмеялся: «Интересно, что этот новоиспечённый щелкопёр о новоиспечён­ном «народном» когда-нибудь насочиняет…»

Мы обнялись, и я оказался в ложе уютного Летнего театра (которого, как, по сути: и самого Сада, увы, давным-давно уже нет).

* * *

С ТОЙ ПОРЫ мы дружили. Впрочем, сказать «дружили» — это, пожалуй, слишком громко. Просто я иногда звонил в Моск­ву, поздравлял с разными праздниками, интересовался здоровь­ем. Если же Леонид Осипович приезжал в Питер на гастроли, непременно заглядывал к нему за кулисы и пару раз даже “про­интервьюировал для газеты”…

Удивительное дело: благодаря сотням музыковедческих статей было совершенно точно известно, что голоса у Утёсова нет (сегодня, в пору господства в теле- и радиоэфире абсо­лютно безголосой и оттого ещё более наглой «попсы», читать такое про Утёсова просто дико), и в то же время его голос знали в каждом населенном пункте нашего отечества. Потому что, есть ли голос, нет ли голоса, — главное, видимо, совсем не в этом.  Главное: во всех утёсовских песнях ощутима душа, сердце. Именно его душа, именно его сердце. Вот почему, на­верное, песни Утёсова другим исполнителям не давались, не получалось их «осовременить»…

В декабре 1968-го я впервые пришел к Утёсову домой.

* * *

ЖИЛ ТОГДА Леонид Осипович на Смоленской площади. Встре­тил радушно.  Провел в рабочий кабинет, полный книг.  А сколько на этих стенах было фотоснимков с дарственными над­писями — и какими! Например: от «дедушки русской сцены» Вла­димира Николаевича Давыдова:

«Многоталантливому,  милому, крайне симпатичному и сердечно любимому артисту Леониду Оси­повичу Утёсову на добрую память, душевно желая всего лучшего в  жизни и полного успеха на сцене,  — в чём не сомневаюсь!»

Фотографии Шаляпина,  Мариан Андерсон, Зощенко и многих других — из той поры,  когда Утёсов жил ещё на невских берегах.

Показав питерские снимки, Леонид Осипович задумался:

— Почему-то люди считают, что самый дорогой для меня город — Одесса. На самом деле — Ленинград… Одесса для меня колыбель в общечеловеческом смысле, там я родился. А Ленинг­рад стал мне колыбелью творческой. Всё, чего достиг в жизни, связано с Ленинградом: там я играл в оперетте, потом в Сво­бодном театре и Театре сатиры, там родился Теаджаз…

Извлёк из шкафа старый-престарый альбом с аккуратно наклеенными газетными отзывами на выступления своего Теаджаза за многие годы. Полистал, вздохнул:

— Из тех музыкантов, которые участвовали в премьере Те­аджаза 8 марта 1929 года на сцене Малого оперного театра, уже почти никого не осталось… Приходили ко мне мальчиками, уходили довольно-таки пожилыми мужчинами… Ах, как они играли в «Весёлых ребятах»!..

Снова стал перелистывать альбом:

— Вот смотрите, как симпатично Бабель отозвался о моем герое из «Весёлых ребят»: «Великолепный, заряженный электричеством парень, опьянённый жизнью, всегда готовый к движению сердца…» А сейчас я сам пишу о Бабеле для журна­ла. И ещё — «Одесские новеллы», стихи. Обычно нормальные люди сочиняют стихи в молодости, а я вдруг — на старости лет… К тому ж готовлю большую кни­гу под названием «Спасибо, сердце!», куда войдут и автобиографические материалы, и стихи, и новеллы, и письма…

 * * *

А ПИСЕМ у него — тысячи. Груда папок, в которых — приз­нания в любви, стихи и ноты самодеятельных авторов, предла­гавших безвозмездно свои сочинения для репертуара артиста, наивные просьбы научить стать музыкантом, певцом, дирижё­ром… Одно письмо, адресованное «полномочному представителю Одессы в Москве товарищу Утёсову», он прочёл мне сам. Прочёл с той единственной, утёсовской интонацией. И в глазах стояли слезы…

Суть письма в следующем. Старый, больной человек, дни которого, как он знал, уже сочтены, решил перед смертью по­ведать «дорогому товарищу Утёсову» о том, как «самый люби­мый артист однажды спас ему жизнь».

Это было в тридцать седьмом, на Колыме. Осуждённый, как и миллионы других, ни за что человек погибал на лесоповале. Однажды силы вконец его оставили, он упал и понял, что уже не поднимется. Однако, теряя сознание, вдруг, как в бреду, вспомнил «любимый кинофильм «Весёлые ребята» и дорогого то­варища Утёсова». Вспомнил — и шепотом запел: «И тот, кто с песней по жизни шагает…» Он встал на колени, опять упал, но, продолжая петь всё громче, пополз по снегу туда, где «гражданин начальник» уже ждал всех, чтобы отправляться об­ратно в «зону». «Гражданин начальник» был явно не в духе. «Кто пел?» — рявкнул перед строем. Он понял, что — всё, конец, сейчас — пуля в затылок. Ноги стали совсем ватными, од­нако сделал шаг вперед: «Я». «Гражданин начальник» приблизил­ся к нему почти вплотную и вдруг тихо спросил: «Тебе нравит­ся Утёсов?» «Очень», — ответил тот, еле шевеля губами. «Мне тоже», —  совсем уж неожиданно улыбнулся «гражданин началь­ник». — Завтра от лесоповала освобождаю. И вообще будешь оста­ваться в «зоне»…

Прочитав письмо, Утёсов долго молчал, а потом — словно сам себе:

— Хорошо, что у меня были песни, которые спасали людям жизнь… Но вот что обидно: я записал на пластинки семьсот пятьдесят песен, а люди помнят из них порой далеко не самые лучшие…

Я стал горячо возражать, доказывать, что это совсем не так, и тогда Утёсов неожиданно предложил напеть что-нибудь из «Риголетто». На память, естественно, пришла песенка Гер­цога, про «сердце красавицы», которое «склонно к измене», и Леонид Осипович рассмеялся:

— Вот-вот, в опере столько восхитительных кусков, а вы вспомнили именно «Сердце красавицы» — далеко не шедевр, с примитивной мелодией и со слабой гармонией… Так и с моими песнями получается: когда говорят об Утёсове, многие всё вспоминают «Гоп со смыком» или пресловутый «Одесский кич­манн»… А ведь у меня была, например, «Лунная рапсодия»…

Конечно, не смогли мы в разговоре обойти стороной неко­торых, модных в то время молодых «звёзд» эстрады, не отлича­ющихся особыми профессиональными  данными.  Леонид Осипович грустно резюмировал:

— Я не был избалован внезапной славой. Мне надо было прожить целую жизнь, чтобы добиться известности и признания. Только в семьдесят получил (кстати, первым и пока что единст­венным на всей нашей эстраде) звание народного артиста СССР. Сегодня же начинающий исполнитель, который только-только встал у микрофона, лишь выступил по телевизору — и завтра его уже знают миллионы. Завтра — уже слава. Нарушается естественный ход событий. Актёр должен расти…

* * *

НЕТ, сам он не был избалован такой славой.  Его  слава была совсем иного качества. Недаром же после одного сражения на Свири батальонный «Боевой листок» писал:

«Мы назвали островок
именем Утёсова.
Лез фашист, а взять не смог —
чурка стоеросова…».

Недаром ветеран Великой Отечественной посвятил любимому артисту такие стихи:

«Я помню кровавые слёзы земли,
И Зоины муки, и ярость Матросова.
Нас трудной дорогой к победе вели
И залпы «катюши», и песни Утёсова…».

Прощаясь, я посетовал на то, что Леонид Осипович прос­тился с эстрадой, — и в ответ опять увидел его грустную улыбку:

— Дорогой мой, лучше уйти со сцены на пять лет раньше, чем на пять минут позже…

* * *

И ВСЁ ЖЕ ему было очень одиноко. Ещё в шестьдесят седь­мом скончалась Елена Осиповна, жена, с которой счастливо прожил почти полвека. Тосковал. Часто болел. Не хватало ря­дом кого-то близкого. Слава Богу, такой человек всё же на­шелся — Антонина Сергеевна Ревельс, которая прежде долгие годы работала в его коллективе…

Я ему писал, в основном — открытки, ну а 21 марта вся­кий раз поздравлял с днём рождения по телефону. Он на другом конце провода отшучивался: «Ещё тот праздник! Без четырнадцати — сто…» Увы, «без тринадцати — сто» я уже не услышал. Вдруг умерла Эдит, Дита, его единственная дочь (разве забыть, как они раньше пели дуэтом,  — ну хотя бы «Парень кудрявый…»), и сердце отца,  которое «умело так любить»,  не выдержало… Это случилось в день его рождения, но только — по старому стилю: 9 марта…

* * *

СЕГОДНЯ, когда на эстраде в моде, к великому сожалению, — совсем другие ритмы, совсем иной стиль (зачастую бесконеч­но далекий не только от хорошего вкуса, но и даже от намёка на культуру вообще), когда с утра до ночи нас оглушает пош­лейшая «попса», не имеющая никакого отношения ни к песенной мелодии, ни к стихам (вместо стихов там — абсолютно безгра­мотная «текстуха»), когда вот на такой галиматье «воспитыва­ется» очередное поколение дебильных «меломанов», пожалуйста, поставьте на проигрыватель его долгоиграющую пластинку — и вы услышите снова «Лунную рапсодию», «Тайну», «Му-Му», «Ка­чели», «Дядю Элю», «Одессита-Мишку»… Снова прозвучит это, хватающее за душу: «Се-е-ердце, тебе не хо-о-очется по­коя…»

И снова, верю, не сможете вы остаться равнодушным, слу­шая этот голос, —  такой когда-то знакомый, такой свой в каж­дой довоенной и послевоенной коммуналке, немножко хриплова­тый, исполненный удивительного лиризма, улыбки, добра…