Вряд ли мог ожидать молодой парень, только что окончивший учительскую школу и собиравшийся стать сельским учителем, что его столь простое, непритязательное, невольно напоминающее о Надсоне (творчеством которого Георгий, как и многие его сверстники, всерьез увлекался) стихотворение напечатает крупнейшая газета всей Сибири.

[Дебют] Андрей Зубарев

Носите родину в сердце
Георгий Вяткин, недосказанное…

Судьба часто бывает несправедлива. Увы, так она обошлась и со мной. Не случилось мне — ни увидеть, ни поговорить с моим дедом, Георгием Андреевичем Вяткиным.

На свет я появился через двенадцать с лишним лет после его гибели.
Так распорядилась жизнь.
Так распорядились люди, безжалостные и тупые в своем непонимании творимого ими же, отправив на расстрел Поэта лишь за то, что думал и говорил он не так, как им хотелось. Что писал он не те произведения, которые должен был писать, прославляя партию и вождей, что знаком был и дружил с такими неправильными личностями, как Нобелевский лауреат Иван Бунин. Они называли себя коммунистами, настоящими коммунистами, борцами за «светлое будущее».
Приговор безликой «тройки» прост и ясен — расстрел. Вдове объявили — «10 лет без права переписки» — уже после исполнения приговора…
Разве способен нормальный человеческий ум понять такое!? И было все это не так давно с точки зрения истории, в 1938 году.
В семье, когда я рос и взрослел, о нем почти не говорили, а если говорили, то шепотом. Приходили какие-то люди, разговаривали, расспрашивали бабушку. По телефону, даже в 80-е годы прошлого века — ни звука. В семье незримо жил «враг народа».
И это — после полной реабилитации в 1956 году!

Страх. Страх тех страшных лет. Страх, что они — эти годы — вернутся снова, страх сказать лишнее, противоречащее политике партии и правительства, да еще и по телефону, который, безусловно, прослушивался, как нам тогда казалось. Хотя, кто опровергнет это самое прослушивание?.. Липкий и тягучий страх. Вынужденное, показное, идущее поперек собственной совести, подчинение условиям жизни, существующей политике, неким постулатам высшей партийной истины, придуманным для создания все того же чувства страха у людей или рабов, кому как нравится.
Слава Богу! Время убило страх. Я свободно излагаю то, что думаю. Только вот, сколько времени упущено, скольких свидетелей тех событий уже нет среди нас. И как трудно писать о том, что ты не видел собственными глазами.
А не писать не могу — таков мой долг перед его, убитого деда, памятью.
Писать о любом человеке, наверное, можно лишь в том случае, если ты понимаешь его душу и сердце.

Много лет изучая его творчество, его жизнь, я все более и более верил, что такое понимание происходит… Иначе бы не приступил к такой сложной работе.
То, что вы прочтете далее основано на документальных источниках, на произведениях Георгия Андреевича Вяткина, воспоминаниях его современников, на моих мыслях о нем. Я ничего не придумывал, просто в какой-то момент я понял, что частички его души вошли в душу мою и растворились в ней полностью…

Глава 1. Начало одной жизни
Омск. Небольшой город, казачья станица на берегах Оми и Иртыша. Примерно 30 тысяч жителей. Город казаков и чиновников разных званий и ведомств. Даже торговли почти никакой не было… Так писали газеты в восьмидесятые годы ХIХ века.
Около 20 улиц, несколько площадей и пять верст вдоль Иртыша.
Большинство — великоруссы, были поляки, евреи, татары, киргизы и еще пермяки, вотяки и зыряне. Почти поровну было женатых и холостых. По роду занятий булочников, хлебников, башмачников, швей, плотников, медников было по 6-8 мастеровых. Еще были печники, кузнецы, горшечники, сапожники, слесари, стекольщики, пильщики и извозчики…
Мясо стоило по 2 руб. за пуд, красная рыба — 8 руб., сахар — 9 руб. за пуд…
Корова — до 50 рублей, свинья — всего по 2-4 рубля.
Жили спокойно, размеренно, бедно…
Станица Омская. 390 дворов, около 2000 население, в том числе почти 800 казаков.
Такая вот Родина…
«Где-то есть город, тихий, как сон.
Пылью тягучей по грудь занесен…»
Где-то южнее этого почти спящего города стоял небольшой дом на Войсковой улице.
Там, в городе, в стороне от которого жили Вяткины, были большие красивые дома, высокие белые церкви, тротуары и блестящие магазины. Там, как казалось им, жили сытые, веселые, счастливые люди. Они ходили, куда им хотелось, делали, что им было приятно, много говорили, много смеялись.
А здесь, на окраине, тяжелыми черными тучами висели над маленьким домом голод и злоба. Днем и ночью, утром и вечером долгие годы тяготели они над ним, два проклятых, страшных призрака, отнявшие у детей и свет солнца, и радость цветущих полей, и незаменимую ласку матери.

«…избушка стояла у грязного оврага, старая, кривая, стонавшая и скрипевшая под напором ветра. Был около нее такой же старый и гнилой забор, груды пыльного мусора. За оврагом широко расстилалась степь с тонкой лентой безымянной речки, а еще дальше — лес, казавшийся издали дремучим, бесконечным.
Избушка была маленькой, душной, с тремя окошками, с неровным полом. Зимой в ней водились мыши, а осенью, весной и летом по полу иногда ползали лягушки, и под некоторыми половицами хлюпала вода, потому что место было сырым, болотным, недалеко от берега Иртыша… жили без цветов и без улыбок, и говорили мало.
Два стола и три расшатанных стула стояли в избушке, деревянная кровать, на которой постоянно валялась всякая рвань. Был еще комод с поломанными ящиками, чахлая герань на окне в дырявом заржавевшем ведре и в переднем углу, у потолка, две старых, почерневших от времени иконы, на которых трудно было что-то разобрать.
Приходили и уходили дни и ночи, сменялись утренние и вечерние зори, пламенело солнце, расцветали лунные ночи, а мама жила так, как будто ничего этого не было, а были одни тусклые, серые сумерки.
Маме всегда было некогда. Она работала. Сидела, нагнувшись, над швейной машиной и шила. Стучала машина, шуршало шитье, звякали ножницы. Некогда было отдыхать, любоваться на зори, на звезды, — надо было работать, чтобы не пришлось умирать с голоду.
Иногда мама напевала, когда отца не было дома, только тогда шила и напевала, тихо, тоскливо. Она говорила, что поет, но порою нам казалось, что она стонет. Часто плакала и еще чаще кашляла».¹

…Вяткины появились в Омске еще во второй половине XVIII века. Фамилия была распространенная, ее наиболее вероятное происхождение — географическое, выходцы из Вятской губернии. И было Вяткиных достаточно много на омской земле…
Селились Вяткины и на берегах Иртыша, в том числе в станице Омской, на выселке Захламинском, и в других поселках, станицах и выселках Сибирских просторов.
17 октября 1855 года в семье строевого казака конноартиллерийской №22 батареи мастерового Ивана Прокопьевича Вяткина и его жены Анны Яковлевны, дочери отставного казака, родился сын Андрей — отец Георгия Андреевича².
Бабушка Георгия Анна Яковлевна (в девичестве — Сергеева) родилась 26 декабря 1833 г., прожила короткую жизнь и упокоилась в 25 лет от горячки. Дед Иван прожил намного больше.
Андрей Иванович в 19 лет, как и все малолетки-казаки, был приписан к Сибирскому казачьему войску³, уже через три года он получает звание младшего урядника⁴, а после сверхсрочной службы старшего урядника Андрея Ивановича Вяткина награждают золотым шевроном⁵. С 1893 года он уволен в отставку.
Его служба проходила в музыкантском хоре Сибирского казачьего войска.
Жена Андрея Ивановича — Александра Фоминична — была моложе мужа на 7 лет. Она родилась 26 апреля 1862 года в семье омского мещанина Фомы Яковлевича Часовитина и его жены Александры Петровны⁶. Позднее она научилась неплохо шить. Этим и зарабатывала на нелегкую семейную жизнь.
Семья музыканта-урядника Вяткина была, как и большинство семей того времени, многодетной. Но не всех детей удавалось вырастить, детская смертность была чрезвычайно высокой.
В Омске у Вяткиных родилось пятеро детей: дочь Александра (1881 г.), прожившая чуть более года, затем Николай (1882-1910), сыновья Александр (1884 г.), которому судьба не отвела и 5 месяцев, Георгий (13 апреля 1885 г., по новому стилю — 25 апреля)⁷ и Андрей (1888 г.), проживший всего-то месяц.
Георгий с малолетства познал всю тяжесть казачьего быта, бедность и голод. Воспоминания о тяжелом детстве легли позднее в основу многих его произведений…  

Помню грязь пустынных улиц,
Молчаливый серый двор.
Ряд домишек старых, тесных,
Накренившийся забор.
Помню вечный мрак подвала,
Вечный холод чердака,
Брань и драки из-за хлеба,
Из-за черствого куска.
Визг и песни пьяных женщин,
Слезы, стоны, крики, кровь…
К солнцу, к небу, к звездным безднам
Непонятную любовь.
Помню вой осенней ночи,
Злую бурю на реке.
Мать — с веревкою на шее
В опустевшем чердаке.⁸

Жизнь у них была совсем иной, чем в далеком от окраины городе. В тесной избушке с крохотными окнами, в которых зазеленели стекла, с оборванными и грязными обоями на стенах, жили без цветов и без улыбок, и разговаривали мало.
Жили сложно, отец много времени отдавал службе, ездил изредка вместе с музыкантским хором в другие города, подрабатывал на различных семейных праздниках.
Мама часто работала до изнеможения, и все равно семье нередко приходилось голодать. Когда не хватало ни хлеба, ни чая, дети старались меньше просить об этом, больше спать или притворялись, что спят, а мама все плакала, и с каждым днем на голове ее прибавлялось все больше седых волос.

Андрей Иванович Вяткин. фото из архива семьи Вяткина Анна Фоминична Вяткина, фото из архива семьи Вяткина

В 1892 году, когда мальчики подросли, семья Вяткиных решила переехать в Томск, где можно было дать образование Николаю и Георгию, выучиться какой-либо профессии, например, на учителя. В Омске таких возможностей обучения тогда еще не было, а родители не хотели, чтобы сыновья повторили их судьбу. Возможно, была и другая или еще одна причина для переезда всей семьи — в Томске жили родственники Вяткиных.
Переезд был непростым, ехали долго. Анна Фоминична ждала ребенка, и ей переносить тяготы поездки было особенно тяжело.
В Томске все устроилось достаточно быстро. Георгий поступил сначала в начальную школу, а потом в Томскую церковно-приходскую учительскую школу, готовившую за четыре года учителей начальных классов.
В Томске семья Вяткиных увеличилась, на свет появились 3 девочки: в 1892 году — Зинаида (Таисия), в 1895 году — Елизавета и в 1904 году — Евгения. Забот у родителей прибавилось. Мальчики учились, а девочек надо было еще поставить на ноги.

Примечания

1. Омский вестник, Омск. 1912, 26 февраля
2. ГИАОО. Ф.16, оп. 2, д.265а, файл 46.
3. ГИАОО. Ф 67, оп. 1, д. 1231
4. ГИАОО. Ф. 67, оп. 1, д. 1285
5. ГИАОО. Ф. 67, оп. 1, д. 1531
6 ГИАОО. Ф. 16, оп. 6, д. 211, том 2, файл 36
7. ГИАОО. Ф. 16, оп. 6, д. 464
8. Г. Вяткин. Из книги «Стихотворения», 1907.

Глава 2. Томск, школа
Для мальчиков Николая и Георгия наступило непростое время учебы в школе.
Судьба Николая неизвестна, удалось лишь определить дату его кончины.
Газета «Сибирская Жизнь» №194 за 1 сентября 1910 года опубликовала некролог. Николай прожил чуть более 18 лет, был женат.

В некрологе не упоминается отец усопшего. Что произошло с ним в период с 1906 года по 1910 год, узнать пока не удалось. По рассказам моей бабушки Андрей Иванович ушел из семьи.
А Георгий начал свой непростой путь к образованию. Церковно-учительская школа при архиерейском доме Томска дала ему не только добротную базу знаний, но и научила заниматься самостоятельно. И, может быть, главное, что дала ему школа — это звание учителя.
В такие школы принимали мальчиков от 12 до 15 лет, закончивших одноклассную школу и успешно сдавших предварительные экзамены. Школа должна была за четыре года дать необходимые знания для того, чтобы учащиеся стали учителями одноклассной школы. В соответствии с решением Святейшего Синода Томская церковно-учительская школа готовила учителей для Томской, Омской, Тобольской и Енисейской епархий.
Во всех классах школы учились до 150 мальчиков. Преподавателями были заведующий и законоучитель иеромонах Прокопий, еще один священник-законоучитель, семь учителей по предметам и один эконом.
Все ученики в обязательном порядке принимали участие в богослужениях. Они посещали воскресные и праздничные богослужения, участвовали в церковном пении. Старшеклассники присутствовали поочередно на богослужениях и в будничные дни. По воскресеньям устраивались религиозно-нравственные чтения не только для учителей, но и для наиболее способных учеников.
Была также организована и воскресная просветительская школа, где проводили уроки не только по религиозному образованию, но и по географии, истории, литературе… Георгий посещал и эти воскресные занятия. У молодого человека сразу проявилась жажда к познанию нового, неизвестного.
Следует отметить, что возглавлял в то время Томскую епархию выдающийся миссионер и просветитель Алтая и Сибири епископ Макарий Невский, который и был инициатором создания в Томске церковно-учительской школы. Он лично проводил некоторые уроки.
В России в конце Х1Х века таких церковно-учительских школ было всего четыре…
Как и учительских институтов, тоже всего четыре. Один из них — в Казани.

Здание было построено в 1894-1896 гг. по проекту городского архитектора В.В. Хабарова для церковно-учительской школы при архиерейском доме (с 1909 г. — Духовная консистория). В настоящее время в подвальной части здания расположен Мемориальный музей «Следственная тюрьма НКВД».

Годы обучения в школе пролетели для Георгия незаметно. И вот в свои 15 лет он стал народным учителем одноклассных школ. В 1900 году его направляют в Урезский уезд Томской губернии, в село Урезское.
Нам сложно представить себя в роли учителя в таком еще юном возрасте, но так уж случилось. И было такое каких-то сто с небольшим лет назад…

«Ненастным осенним вечером приехал я в Угрюмовку — место своего учительского служения. Деревня тонула во мраке, заливались диким лаем псы, и где-то назойливо звенела визгливая, пьяная бабья песня.
Когда я входил в земскую квартиру, я слышал, как квартиросодержатель — горбатый старик — злым шепотом проворчал, не заметив меня:
— Всякая дрянь разъезжает, как барин…
Через минуту тот же горбатый старик говорил за стеной, на кухне, моему ямщику:
— Вез бы его прямо к училищу. — Да там, чай, холодно и не прибрано, — возражал ямщик. — Не важная птица — учитель… и больше ничего… Одного звания с пономарем… Кабы чиновник али енерал — тогда другое дело… а то…
И я слышал, как старик плюнул… Это был первый привет мне…
Школьный дом был новым, но сооруженным из плохого леса и плохими строителями. Было много щелей, в печи расшатались камни и образовались трещины. Было холодно и не прибрано, и когда я открыл шкаф с библиотекой и школьными документами, из него выскочила пара мышей. На потолке и в углах висели тенета; шкафы, столы и парты казались серыми от толстого слоя пыли. Пол был покрыт слоем грязи, и по нему самоуверенно и важно ползало несколько мокриц.
— Не хорошо так содержать школу! Посмотрите: какая пыль, грязь, сырость…, — сказал я старосте, сопровождавшему меня при этом моем первом посещении школы. —Следить некому за этим… за порядком-то… при том же школа не церковь…
В тот же день я познакомился с угрюмовской «интеллигенцией»: — священником, писарем и лавочником, привилегированной троицей…»
«Через два дня в школе начались занятия. Учеников набралось много, 56 человек, но… как они не похожи на живших в моем воображении деревенских ребятишек! Какие они худосочные, бледные, смотрящие на меня так недоверчиво и уже озлобленные чем-то…
Спрашиваю одного: — Как тебя зовут? Опускает голову, краснеет и не отвечает. Повторяю свой вопрос: — Как тебя зовут? — Васькой… а по прозвищу…
Он еще ниже опускает голову и, после минутной паузы, называет прозвище, крайне некрасивое. Остальные хохочут.
— А учиться тебе хочется? — спрашиваю я. — Хочется… Только вот тятенька перечит… Не для чего, говорит… — А правда, господин учитель, раздается вдруг за моей спиной чей-то бойкий и звонкий голос, — что учиться вредно? Говорят, выучишься всему, с ума сойдешь и в Бога перестанешь верить… — А тебе кто это сказал? — Дядя, лавочник… Степан Никитич…
Я узнал в мальчике племянника лавочника и коротко ответил ему: — Не верь! Враки это…
… И потянулись один за другим, тяжелые трудовые дни. И стали одна за другой обманывать меня мои мечты…»¹

Год работы учителем стал для Георгия годом возмужания, годом вступления в нелегкую трудовую жизнь. Он много познал из сельского быта, увидел своими глазами убогость, неустроенность, бедность учеников, почувствовал на себе сопротивление образованию собственных детей со стороны местных купцов, да и простых крестьян.
С тяжелым сердцем уезжал он из села, его просветительские начинания не имели никакого успеха, Георгий получил суровый жизненный урок. На всю жизнь у него останется в памяти унизительное положение крестьянских детей в российской глубинке, постоянное издевательство над ними со стороны имеющих хоть какую-нибудь власть и хоть какое-нибудь богатство…
Он научился принимать чужую боль и страдания, как свою…
И это в полной мере нашло отражение в его будущем творчестве.
Тем не менее, Георгий решает продолжить обучение и через год в 1902 году едет поступать в Казанский учительский институт.
Таких учебных заведений в начале ХХ века, готовивших учителей по всем предметам, как мы уже отмечали, было в России всего четыре. И неспроста профессия учителя высоко ценилась в России. Учителей не призывали в армию даже во время войны, они были ратниками второго разряда.
Георгий успешно прошел вступительные испытания, но долго учиться в институте ему не пришлось. Как он учился в Казани, что делал, что читал — пока неизвестно. Но видимо его желание познать, как можно больше, прибавило ему знаний не только по институтской программе, но сверх нее. Георгий понял, что учиться нужно всю свою жизнь. И он учился.
А в России постепенно нарастало революционное движение, росло сопротивление всякому унижению и несправедливости. Не обошли такие настроения и студенческую среду. Вяткин активно включился в студенческое движение, стал писать эпиграммы на преподавателей. И в результате после первого курса института был исключен.
Георгий не оспаривал такое решение, да и не мог.
Он вынужден был вернуться к родителям в Томск и искать работу.
Собственно, он уже увлекался литературным творчеством. И не без успеха. Его стали печатать с 1900 года, он получал хоть какой-то доход, помогал семье.
После Казани литература это становится его профессией.

Примечание
1. Г. Вяткин. На ниве народной. // Сибирские вопросы, СПб. 1906, №3. С.55-71

Глава 3 «Не грусти, утомленный страданьем»
Вряд ли мог ожидать молодой парень, только что окончивший учительскую школу и собиравшийся стать сельским учителем, что его столь простое, непритязательное, невольно напоминающее о Надсоне, (творчеством которого Георгий, как и многие его сверстники, всерьез увлекался), стихотворение напечатает крупнейшая газета всей Сибири.
Георгию еще не исполнилось и пятнадцати лет. Но первый успех был налицо. Его заметили. Его имя запомнили томские издатели.

Возможно, эта публикация укрепила веру Георгия в свое литературное (не учительское!) призвание, которое робким росточком пробивалось в его душе. Он стал писать стихи, потом небольшие рассказы, чуть позднее — рецензии на книжные новинки и театральные постановки.
Школа плюс самообразование дали начинающему поэту необходимые знания и эрудицию. Он самостоятельно изучал иностранные языки — немецкий, позднее польский. Учился французскому языку, немного итальянскому, персидскому… Что-то у него получалось, что-то не очень. Потянуло заняться переводами с этих языков.
Но главное состояло в другом — его стали регулярно печатать.
В начале ХХ века Томск был достаточно просвещенным и большим городом. Население — превышало 32 тысячи человек, было построено уже более 250 каменных зданий, одно из которых занимал театр с залом на тысячу мест (это на 32 тысячи населения!). И театр не пустовал! Были в Томске и библиотеки, и учебные заведения. Сибиряки тянулись и к знаниям, и к культуре.
И в городе не было столько военных, сколько их было в Омске.
В Томске в начале ХХ века выходило немало периодических изданий.
Одно из них имело довольно странное направление — географический и литературно-художественный журнал — «Дорожник по Сибири и Азиатской России», переименованный с 1901 года в журнал «Сибирский наблюдатель». Издавался и редактировался он потомком известного русского рода (17 колено от Рюрика, потомок князя Ивана Андреевича Оболенского, получившего прозвище Долгорукий за свою мстительность) князем Всеволодом Алексеевичем Долгоруковым (05.12.1850, Петербург — 27.07.1912, Томск), который занимался, кроме издательской деятельности, еще и адвокатской практикой в Томске.

В.А. Долгоруков был весьма интересной в чем-то авантюрной личностью. По молодости из-за участия в различных опрометчивых, в основном карточных, историях, он лишился княжеского титула и решением суда был сослан в Сибирь, в Томск. Он обладал неплохим литературным даром, который был замечен в столице и уже неплохо сотрудничал со столичными изданиями.
Но именно в Томске его литературные способности оказались весьма востребованными и уместными. Долгоруков не только редактировал свой журнал, но и писал стихи, вел раздел «Библиографии»
Одним из первых в Сибири толстый журнал «Дорожник по Сибири и Азиатской России» выходил с 1899 года по 6 раз в год. Его продолжением стал «Сибирский наблюдатель». И он уже выходил более стабильно, почти ежемесячно, правда иногда с некоторыми перерывами.
Оба журнала публиковали не только немало сведений о Сибири и ее природе, но и литературные произведения. Журналы пользовались популярностью у читателей Томска, особенно у студентов и путешественников по Сибири. На страницах журнала можно было найти описания дорог, городов, местности, мемуары и литературные работы. Журнал был неплохо иллюстрирован.
Фотографии из журнала составили отдельный альбом, изданный в 1901 году и переизданный еще раз через три года.
Именно этот интересный, насыщенный различной информацией, журнал разместил на своих страницах еще робкие литературные опыты молодого Георгия Вяткина, только что завершившего свой первый и единственный год учительства. Именно здесь появились его первые рецензии и журналистские работы.
Полагаю, что не вызывает никаких сомнений хорошие, теплые отношения между редактором и начинающим автором. Возможно, Всеволод Алексеевич Долгоруков — Сибирский (это и его псевдоним, и некое признание заслуг в деле просвещения Сибири), был литературным журналистским, да и просто житейским учителем Георгия Андреевича. Их разделяли 35 лет жизни… Огромный опыт!

С №8 за 1901 год Сибирский наблюдатель» начинает регулярно печатать стихи Георгия Вяткина, а в 1902 году — по 3 произведения в 8, 9 и 10 номерах.
В журнале №10 за октябрь 1902 года выходит первая рецензия Георгия Андреевича — на сборник «Малое великим», посвященный Гоголю, Жуковскому и Загоскину. В сборнике — стихи памяти этим писателям. Краткая рецензия, давая оценку малоизвестным авторам, рекомендует сборник для народной среды. Там же — очень краткие рецензии на сборник проповедей для простого народа, на книжку «Томск в кармане», и еще — «Отчет Томской городской публичной библиотеки за 1901 г.» и «Отчет о деятельности Западно-Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества за 1898, 1899, 1900 и 1901 гг. Омск 1902 г.».
Особенно примечателен для нас этот последний его отчет — о работе РГО. Вяткин заканчивает его словами «Личный состав отдела не велик и желательно пополнение его новыми членами». Тогда он еще не знал и не мог знать, что через 16 лет напишет заявление о вступлении в Русское Географическое общество и будет принят, а через 106 лет членом РГО станет его внук…
1902 год. Вяткину всего-то 17 лет. А он уже пишет самостоятельные, пусть еще крохотные рецензии о литературных сборниках и книгах. Ему постепенно стали доверять.
Осенью 1902 года Георгий Вяткин поступает в Казанский учительский институт. Но уже весной следующего года его отчисляют за эпиграммы на преподавателей. К сожалению, как прожил этот год Георгий Андреевич, я не знаю.
Но обратимся к его произведениям. В своих рассказах Вяткин подробно описывает жизнь курсистов и студентов; их будни, учебу, необходимость давать частные уроки, чтобы хоть как-то прокормиться, ощущение постоянного голода, когда обеды бывают лишь два раза в неделю…

«И вчера и сегодня я опять не обедал. Это стало обычным явлением, и пишу об этом только потому, что именно вчера я убедился в невозможности жить без обеда.
Строго говоря, жить, конечно, можно, живут же так тысячи людей, но, должно быть, привыкать к этому надо долго.
Чай и колбаса, иногда селедка, после которой чай кажется особенно приятным, иногда просто кусок мягкого, вкусного, еще теплого хлеба — все это меня уже не удовлетворяет, и часто, несмотря на полный желудок, я все-таки думаю: как было бы хорошо — пообедать.
И на лекциях тоже. Сижу, слушаю, записываю, местами даже с увлечением, с интересом, боясь проронить хоть одно слово уважаемого профессора, и вдруг мысль: а хорошо бы пообедать. Не знаешь, откуда она и возьмется, эта мысль, юркнет где-то в сторонке змейкой и исчезнет, а между тем на языке уже появилось противное, жадное и в то же время какое-то слюнявое ощущение голода: хочется облизнуться и хотя бы понюхать чего-нибудь вроде малороссийского борща или поросенка с кашей…
…Я выхожу на улицу и стараюсь себя успокоить. Я говорю себе, что это еще, слава Богу — жить так, как живу я; что тысячи, нет, не тысячи, а сотни тысяч живут гораздо хуже: у меня по временам бывают хоть селедка и колбаса, а они не видят ничего, кроме черствого хлебе, да и то, пожалуй, не каждый день. И, наконец, разве уж так важно и необходимо именно обедать? Можно, ведь, есть и иным образом, лишь бы только доставлять работу желудку.
…С минуту я раздумываю, потом иду к Наде. Это немножко далеко, но, ведь, я не видел ее три дня. А сейчас и время подходящее: и она, и Зоя наверно уже вернулись с лекций и заказали самовар. В ожидании самовара затопили печь. Надя сидит перед огнем на корточках и, потирая ладонями, греет руки: перчатки-то у нее с дырочками.
Ну, конечно, так и есть. Сидит перед печкой и, улыбаясь, греется, а Зоя хозяйничает у стола: развертывает сыр, масло, булки…
… — Ну, друзья мои, самовар готов, — торжественно докладывает Зоя. — Кому сделать бутерброд? Прошу заявлять очередь. Сыр со слезой и масло первый сорт…
… — Нет, мне не нужно.
— Не слушай, не слушай его, Зойка! Сделай и мне и ему. Он, вероятно, опять не обедал…
… С минуту я колеблюсь: так вкусно пахнет сыром и горячим дымящимся чаем, так хочется сесть рядом с Надей и, позабыв о неприятном, с остервенением есть бутерброды, жадно глотать чай, болтать обо всем, что придет в голову, смеяться и дурить…
…И я только жду, чтобы они повторили приглашение….
…Не прощаясь, я порывисто беру фуражку, выхожу в переднюю и быстро одеваюсь. Но никак не могу сразу надеть проклятые калоши и злюсь на них, на себя, на весь мир.
Надя удерживает меня за руку…
…— Боря, милый, ну зачем ты опять такой?.. Не надо. Ты измучаешь меня…
Я не знаю, что сказать. Мне самому противно мое поведение, я сознаю, что несправедлив к Зое, и что надо бы извиниться перед Надей и прямо, откровенно рассказать ей обо всем…
…Боже. Боже, прости мне и злобу мою и эти слезы. Я не хочу клеветать на мир, я знаю, что жизнь щедра и богата, но она посылает мне испытание за испытанием — она по капле отнимает у меня кровь и силы…
…Право, я не знаю, что от хлеба можно опьянеть. Удивительная штука! До сих пор не мог себе представить, как это может быть. А оказывается очень просто: надо съесть два кусочка на тощий желудок.
Впрочем, может быть, я опьянен от неожиданности. Я вовсе не надеялся получить такой хороший урок. Тридцать рублей в месяц — да ведь это же большие деньги…
…Обед был хорош, но порции маловаты (мяса дали совсем мало), а в общем я остался доволен. После обеда зашел в «Старую Баварию», выпил две кружки пива и затем решил отправиться к Наде, но вспомнил, что хозяин ждет денег за комнату, и что я обещал дать ему их при первой возможности. Да, конечно, отдать за комнату и купить калоши — это самое главное, а обедать можно и через день…
…Я сажусь на скамейку, смотрю в туманную даль переулка, где маячат желтые окна трактира, смотрю на газовые фонари, на языки их синего пламени, которым ветер не дает покоя, и думаю, что все мы — как эти огоньки: горим и мечемся, маленькие, светлые и бессильные, и злые ветры не дают нам покоя, пока не погасят навсегда…»¹

Студенческий год в Казани прошел быстро, как будто и не было его. Предстояло вернуться домой, так и недоучившись. Конечно, это время зря не прошло. Получены новые знания, новый жизненный и немного политический опыт. В России зрела революция, большую роль в которой играло студенчество. Георгий Андреевич тоже постепенно насыщался социально-демократическими идеями, которыми в годы первой русской революции будут наполнены его стихи, и они прогремят на всю Россию.
В «Сибирском наблюдателе» сложилась весьма серьезная группа авторов раздела «Библиография», в которую вошел и Георгий Вяткин. Интересно, что сам В.А. Долгоруков понимал рецензию как одну из форм рекламы. Он сам написал большую часть всех опубликованных рецензий. Критико-аналитическим разбором изданий занимался Вяткин. Рецензии Вяткина с его ярко выраженным личностным, оценочным восприятием текста было интересно читать. Особенно интересны были рецензии на поэтические сборники. По мнению современных исследователей одной из лучших рецензий можно считать рецензию на пьесу М. Горького «На дне», опубликованную в №6 за 1903 год
В 1903, 1904 и 1905 годах журнал «Сибирский наблюдатель» публикует произведения Георгия Вяткина в каждом номере. Это и стихи, и первая проза, и все больше и больше рецензий. Всего с 1903 по 1905 годы им было написано и опубликовано более 110 рецензий. «Круг изданий, которые рецензировал Г.А. Вяткин, был достаточно широк: от книг по философии и истории до изданий по технике, естествознанию, справочников. В основном это были произведения художественной литературы как русских, так и зарубежных авторов, детские книги, издания для народного чтения, отдельные номера журналов и коллективных литературных сборников, выходивших в Санкт-Петербурге и Москве. Рецензированием политической, экономической, естественнонаучной литературы в дальнейшем Г.А. Вяткин практически не занимался»².
Потрясающий опыт для начинающего литератора.
Георгий Андреевич никогда не оставался неблагодарным. Он посвящает В.А. Долгорукову стихи:

 «Больше песен
(Посв. Всеволоду Сибирскому)
Песен! Песен! Больше песен!
Жизнь без них темна!
Божий мир без них нам тесен,
Душен, как тюрьма.
***
Слава тем, чье сердце бьется
В творческом огне!
Слава тем, кто к небу рвется,
Грезит о весне!
***
Дрязги, скучной жизни плесень
Юности страшна.
Песен! Песен! Больше песен!
Жизнь без них темна!…
1902.»

Но все проходит. Прошли и лучшие годы библиографического отдела «Сибирского наблюдателя». На отзыв стало поступать все меньше изданий. Объем журнала сократился. А осенью 1905 года из журнала ушел один из лучших его работников (по мнению редактора) — Г.А. Вяткин.
Ему стало тесно в заданных рамках. Он мечтал о большом творчестве…
Сказалось хоть и недолгое обучение в институте и неиссякаемая жажда знаний, чтение и, наконец, знакомство с литературными деятелями Томска.
Но и опыт работы в журнале «Сибирский наблюдатель» стал для Георгия Андреевича. Вятки­на хорошей школой мастерства, которая помогла ему раскрыть свой творческий потенциал как поэта, писателя, критика.
Так постепенно, но довольно быстро, молодой поэт Георгий Вяткин превращается в опытного литератора.

Несутся дни. Проходят годы.
Ты далеко…. Я одинок.
На море жизни мой челнок
И рвут, и мечут непогоды.
И жаль мне чудного обмана,
Обмана юности святой:
Любовь, увядшую так рано,
Любовь, убитую грозой!…
И все мне снится: миг свиданья,
И трепет сердца… и мечты…
И тихий сад, и звезд мерцанье,
И все цветы, кругом цветы…

Примечания

1. Г. Вяткин. Из дневника несытого человека. Впервые напечатано в журнале «Современник», Санкт-Петербург, 1912.
2. А.В. Яковенко. Г.А. Вяткин как рецензент сибирских изданий начала ХХ века и исследователь культуры чтения в Сибири» // Вестник Омского университета. 2007. № 2. С. 87.

Глава 4 «Сибирская Жизнь»
После возвращения из Казани Георгий, получивший некоторый литературный опыт и знания во время работы в «Сибирском наблюдателе», в свои 18 лет окончательно решает стать литератором. Правда, была у него и другая мечта — театр…
«Любите ли вы театр, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений?» — эти известные слова Виссариона Белинского безусловно относятся и к Георгию Андреевичу, да и ко всей нашей семье.
Он посещал почти все спектакли в Томске, куда часто приезжали с гастролями известные в России мастера сцены. А с 1906-1907 годов — и все спектакли российских столиц, как, впрочем, и других городов, где ему довелось побывать.
Уже в 1902 году в Томске ставили пьесу «На дне» М. Горького, чуть позднее его «Мещан», «Дачников». Спектакли имели огромный успех, зачастую завершались не только аплодисментами, но песнями и даже митингами.
Успевший познать несправедливость и суровость жизни юноша жадно впитывал в себя революционные мотивы горьковских пьес, грезил о свободе и красоте, грустил о несбывшемся… И мечтал стать героем какой-нибудь пьесы со счастливым концом, мечтал о бурных овациях за свою блистательную игру, о гастролях в дальних краях. Его привлекала актерская среда, блестящая игра столичных гастролеров даже не в слишком сильных и серьезных пьесах, их умение перевоплощаться в чужие характеры и души, жить чужой, не своей жизнью…
Мечта Георгия о сцене так и останется мечтой, а театр на всю жизнь войдет в его сердце, как одно из воплощений красоты окружающего мира и высокой духовности.
Лишь через сорок лет, в 1943 году, в родном Омске профессиональной актрисой станет его дочь Татьяна…
Сколько спектаклей он еще увидит в своей жизни, сколько рецензий на спектакли и игру отдельных актеров напишет — сосчитать просто невозможно. Сколько раз он будет выходить на сцену перед спектаклями, чтобы рассказать зрителям о пьесе, об авторе, о композиторе, если это была оперная постановка — все это еще ждет его.
Но уже в молодые годы увлеченность театром и литературой нашла свое воплощение в его авторских пьесах, некоторые из них не без определенного успеха ставили на театральных подмостках Томска. К сожалению, тексты этих пьес найти пока не удалось. Вероятно, они не были столь популярны, как пьесы известных драматургов. В те далекие годы в театре нередко показывали сразу по 2 пьесы за вечер, одну — до антракта, другую — после. А после представления еще устраивали или музыкальные вечера или танцы.
Достоверно известно, что драматургический дебют Георгия Вяткина с пьесой «Бескрылые» произошел в декабре 1903 года на сцене бесплатной народной библиотеки Томска. 18 —летний автор присутствовал на премьере.
Местные газеты не оставили незамеченным это событие. Правда отзывы были не слишком пышные и совсем не хвалебные. Но все же. Вот маленький отрывок из рецензии на дебютную пьесу Вяткина:

«…Некоторые отдельные сцены написаны автором довольно живо, но их очень немного и они не меняют впечатления о сочинении г. Вяткина.
Из исполнителей мы отметим выдержанную, продуманную игру г-жи Снежиной, г-жу Терскую в роли гимназистки Капы, проведенной любительницей в высшей степени жизненно; весьма слаб был г. Томский в роли Владимира, — остальные — сделали из своих ролей, что могли…

Театр был полон. По окончании спектакля г. Вяткина вызывали несколько раз, из чего можно заключить, что его пьеса, так или иначе, но заслуживает внимания…»¹
О самой же пьесе известно лишь то, что ее основная идея содержится в словах одного из героев: все действующие лица — бескрылые. Они не живут, а лишь стремятся к чему-то, но крыльев нет, и все остается в прежнем положении».
Были и другие пьесы. Например, «Порванные струны» (1908 г.), «Жертва утренняя», поставленная в Томске в 1912 году.
Текст драматического этюда «Порванные струны» опубликован в дополнительном томе собрания сочинений. Там же опубликована и пьеса «Вечный канун», оригинал которой хранится в отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинском Доме) в Санкт- Петербурге. Пьеса «Вечный канун» датирована 1919 годом.
В 1921 году в Омске изданы инсценировки четырех произведений Салтыкова-Щедрина и Чехова, о воплощении их в спектакли — мне не известно.
В ИМЛИ (Институт мировой литературы РАН, Москва) хранится еще одна пьеса Г. Вяткина — «Зерносовхоз», написанная им в 1931 году, но ее текстом мы пока не располагаем.
Вернемся к литературной жизни.
Жить в Томске начала прошлого века и не знать или даже не слышать ничего о Григории Николаевиче Потанине, выпускнике Омского кадетского корпуса, было невозможно, да и просто неприлично.
Популярность и авторитет уникального ученого, географа, этнографа, путешественника, литератора, политика были непререкаемы. Его удивительные человеческие качества, отзывчивость и бескорыстность, глубокое понимание проблем простого человека, простота в общении притягивали к нему Сибирскую интеллигенцию, молодежь.
Многих своих молодых друзей Григорий Николаевич учил жизни, наставлял на долгий путь исканий и творчества, протежировал в Российских столицах, был их первым критиком, содействовал публикации их произведений в Сибирских периодических изданиях, в том числе и в упоминавшемся ранее журнале «Сибирский наблюдатель».
Самой известной и значительной газетой Сибири, да и не только, была в те годы «Сибирская Жизнь». Она привлекала к себе внимание многих литераторов.

Тираж газеты в годы Первой мировой войны достигал 25-ти тысяч экземпляров. В 1913 году в списке сотрудников газеты значилось около 60-ти человек. С ней сотрудничали Томские ученые, депутаты, представители местной интеллигенции и литераторы, ее материалы представляли информацию не только по Томску и России, но и другим Сибирским губерниям.
Именно при этой газете сибирский патриарх Григорий Николаевич Потанин создал группу «Молодая Сибирь», которая собрала вокруг себя будущих сибирских писателей. Ныне известные имена, тогда они еще только начинали литературную деятельность — Георгий Гребенщиков, Феоктист Березовский, Вячеслав Шишков, Александр Новоселов и, конечно, Георгий Вяткин. Литературная сила Сибири! Г.Н. Потанин, как сказали бы в наши дни, их всех «раскручивал», помогал устроить судьбу, заставлял поверить в свой талант. Помог он и Георгию Вяткину.
В те годы часто обсуждался вопрос участия сибиряков в столичных журналах. Г.Н. Потанин говорил, что молодой писатель, прежде всего, должен стать известным на своей малой родине и уж, конечно же, не уезжать из Сибири. Но молодым амбициозным писателям мало было провинциальной известности, и они все-таки посылали свои произведения в столичные литературные журналы. Их довольно быстро заметили, даже успели назвать «Молодой литературой Сибири», но это название как-то не прижилось. Каждый из них быстро становился яркой индивидуальностью.
Вслед за своими произведениями отправляются в столицы и сами начинающие писатели. Георгий Андреевич просил благословения у Г.Н. Потанина, и получил от него «сопроводительное письмо». В этом письме к известному русскому ученому-географу Дмитрию Александровичу Клеменцу (этнографу и хранителю этнографического музея в Санкт-Петербурге) от 9 сентября 1905 г. Г.Н. Потанин обращается с просьбой оказать содействие Г.А. Вяткину:

Г.Н. Потанин (1835-1930) Д.А. Клеменц (1847-1914)

«Дорогой Дмитрий Александрович, пожалуйста, примите полюбезнее этого молодого человека, моего земляка. Георгий Андреевич Вяткин наш томский поэт, вернее — хороший версификатор, но не декадент. Полагаю, что это все-таки дар божий, который может приносить пользу, а поэтому незачем ему пропадать… Направление у него либеральное».

Томские интеллигенты часто собирались у Г.Н. Потанина. Обычно это происходило по четвергам, говорили о литературе, о политике, о жизни, кто-то читал свои произведения…
На потанинских «четвергах» в Томске Георгий Андреевич был своим человеком, как, впрочем, и ставший известным немного позднее (а в то время инженер-путеец, прокладывавший Чуйский тракт в Горном Алтае) по своей эпопее «Угрюм-река» Вячеслав Шишков. Именно его буквально заставил заниматься литературой Григорий Николаевич Потанин. И как знать, состоялся бы Шишков как писатель, если бы не отеческая забота Потанина.
Добрые дружеские отношения Георгия Вяткина с Потаниным, сложившиеся в начале прошлого века, продлились до кончины Григория Николаевича в 1920 году в возрасте 85-ти лет. Но как любопытно переплелись судьбы этих двух замечательных сибирских интеллигентов, как интересно украшены их жизни красивыми узорами Поэзии и Любви.

Г.Н. Потанину
Тебе, чья жизнь — богослуженье
Пред алтарем родной страны,
Тебе восторги и хваленья
Венком лавровым сплетены.
Кругом темнела ночь упрямо
И было бурным лоно вод,
Но ты, наш кормчий, правил прямо
И путь указывал вперед.
И все смотрел: меж далей сонных
Когда ж покажется Она —
Твоих мечтаний воплощенных
Обетованная страна…
Придем ли ныне к ней, не знаю
Но сердце гордо говорит:
«Стремленье к раю выше рая,
Блажен, кто верит и творит,
И чья единая отрада:
Во зле и мраке не коснеть
И негасимою лампадой
Перед Отчизной пламенеть.

 

Письмо Потанина Д. Клеменцу безусловно сказалось на творческой биографии Вяткина. Именно с 1905 года произведения Георгия Андреевича регулярно появляются на страницах большинства крупных литературных журналов Российских столиц: «Вестник Европы», «Ежемесячный журнал», «Летопись», «Лебедь», «Русская мысль», «Русское богатство», «Сибирские вопросы», «Нива», «Современник», «Трудовой Путь». Вяткин становится частым гостем как в Москве, так и в Санкт-Петербурге-Петрограде.
С 1905 года Георгий Вяткин — постоянный сотрудник газеты «Сибирская Жизнь». Он будет работать и сотрудничать в ней долго — до 1918 года, предпоследнего года выхода этой газеты в свет. Корректор, репортер, рецензент, фельетонист, корреспондент, секретарь редакции — это, наверное, неполный перечень специальностей, которые успешно осваивал в кропотливой журналисткой работе молодой литератор.

«Сибирская Жизнь» начиналась в 1894 году. Сначала это был «Томский справочный листок», потом просто «Томский листок», а с 1897 года — «Сибирская Жизнь». Издавал газету известный томский просветитель Петр Иванович Макушин.
П.И. Макушин после окончания духовной академии в Петербурге был миссионером на Алтае, с 1868 года жил в Томске. Здесь в 1873 году он открыл первый в Сибири книжный магазин, его компаньоном стал купец Михайлов. Позднее книжная торговля Макушина пришла и в другие города Сибири. Фирма «Михайлов и Макушин» продала за годы своего существования несколько миллионов книг, что, безусловно, способствовало делу просвещения народов Сибири.

В начале 1906 года Г.А. Вяткин по заданию своей газеты впервые проводит более месяца в Москве, а осень и начало зимы — в Петербурге.
Именно там, в центрах российской культуры, Вяткин встречается и завязывает знакомства, которые поддерживаются через переписку, со многими крупными литераторами и деятелями культуры России.
Вот лишь часть имен — но каких: Владимир Короленко, Валерий Брюсов, Максим Горький, Борис Зайцев, Александр Куприн… Чуть позднее к ним присоединятся Иван и Юлий Бунины, Александр Блок, Александр Серафимович, Лидия Сейфуллина, Алексей Толстой, Вера Комиссаржевская и участники знаменитых Телешовских «Сред».
В этом же году происходит важное для Георгия Андреевича событие: в Томске выходит «Первый литературный сборник сибиряков», в создании которого он принял активное участие, а в 1907 году выходит в свет его первый авторский поэтический сборник «Стихотворения».
Эпиграфом к книге автор выбрал слова поэта-народовольца Петра Филипповича Якубовича (1860-1911):

И хотелось бы мне,
Чтобы стих мой упал
В души чуткие,
Струны живые задев

С П.Ф. Якубовичем Георгия Андреевича связывало давнее знакомство и сотрудничество.

Газета «Сибирская Жизнь», 1911 г., №65, 22 марта, г. Томск

«…Я имел счастие лично знать П<етра> Ф<илипповича>, переписываться с ним, бывать у него, и должен сказать, что он был редким по своим качествам человеком, снискавшим симпатии всех, кому только приходилось с ним встречаться. Неподкупно прямой, приветливый, вечно бодрый, он с особенным вниманием и любовью относился к молодежи, тщательно выискивал в ее среде пробивающиеся дарования, и берег, и старался развивать эти последние. Если он замечал в человеке хоть маленький талант, он сейчас же охотно оказывал ему нравственную и, если было нужно, материальную поддержку:
— Пишите, пишите, — говорил он — но ни на минуту не забывайте о народе, пусть перо будет вашим мечом в борьбе за общее счастие…
Отрицательно относился П<етр> Ф<илиппович> к модернистам и нередко высказывался о них в том смысле, что:
— Священнейшие задачи литературы они свели к жонглированию формой и к самоуслаждению…
«Оставайтесь всегда и во всем, — писал он мне в августе 1908 г., — верны традициям и простоте старой русской литературы, избегайте манерности наших модернистов».
Когда его оружие — поэзия — приводило его к преследованиям со стороны цензуры, он находил в этом основание гордиться. Вот характерный отрывок из его письма ко мне от 30 июля 1907 г.:
«Три ваших стихотворения включены мною в только что вышедшее и уже конфискованное второе издание «Русской Музы». Между прочим — гордитесь! — цензурный комитет включил два из них в число тех, за которые книга эта привлечена к суду по 129-й статье».
Непреклонным и стойким П<етр> Ф<илиппович> остался до конца своих дней. Также стойко и незыблемо пребудет в наших сердцах светлое обаяние, исходящее от него, как от талантливого писателя и удивительно чистого, славного человека, в груди которого билось такое большое, такое горячее и отзывчивое сердце!»²

Ему же автор посвящает свою вторую книгу. В ней два раздела, первый носит название «Родине», второй — «Сны и настроения», в книге 72 страницы.

Георгий Вяткин предваряет свою книгу авторским вступлением:

 «Грезы Севера» — это нежные лучи сплошной печали, это затаенные порывания из вечных северных сумерек — в сияющую голубую вышину, к воле, к солнцу, к ласковой и радостной красоте; это тихий гимн человеческому страданию, которое по острым терниям непрестанно возводит нас на вершины жизни… В часы вечерних раздумий, в часы грусти и одиночества — грезы севера да вливаются в ваше сердце.

Вот одно из стихотворений их этой книги:

МНОГИМ
Мир безбрежн-велик, бесконечно-чудесен,
Бесконечно и вечно красив…
Как вы можете жить без цветов и без песен,
В городах, не у рек, не у нив?
Дерзок клекот орла…И всегда полнозвучно
Бьются волны о гордый утес…
Как вы можете жить так уныло и скучно,
Задыхаясь от стонов и слез?
Сколько звезд! Вы считали их, бледные люди,
Сколько звезд в голубой вышине?
Как вы можете жить, не мечтая о чуде,
О далекой, нездешней стране?..

Примечания

1. Сибирский вестник, Томск. 1904, 20 января.
2. Сибирская жизнь, Томск. 1911, 23 марта.

Глава 5 Две столицы
Молодой сотрудник «Сибирской Жизни» Георгий Вяткин стал часто ездить в командировки. Его влекли в дальние края не только служебные задания редакции, но и новые впечатления, встречи с людьми, с новой для него обстановкой, с непознанной еще им природой и ее красотой…

«Десять дней в вагоне…
Десять дней мчаться с быстротой от 20 до 45 верст в час из центра Сибири на южный берег Черного моря, в наше время всяких переломов и перемен, — это безусловно интересно, и интересно не только с точки зрения отдельной личности, но и со всех других сторон..»¹

1907 год, ему всего 22. И впереди Крым, Черное море, которого он еще не видел.
Майским утром Георгий Андреевич приехал поездом в Севастополь, пересел на пароход и к вечеру был в Ялте.
Сегодня такое путешествие из Томска в скором поезде продлится более 3-х суток, в Крым, пожалуй, и все четверо.
Сказать, что он был очарован морем — ничего не сказать. Скорее околдован, сведен с ума красотой и свободой морских далей.

«…Ночь, море и я.
Раскрывается душа, окрыляется сердце. Великое таинство готово совершиться: слияние ночи, моря и мятежной души моей — в одно целое…
…Не верьте мне, но я все-таки скажу, что я слышал, как пела заря…
После бурной ночи, у моря, когда две песни слились в одну — песнь умирающих волн и песнь цветущей зари… На дно души моей упали обе песни, и я унес их с собой на наш угрюмый, бледный север, в наш несчастный край…
…А потом взошло солнце. Разве можно рассказать, как всходит солнце над морем?
Слезы брызнули у меня из глаз. Я опустился на колени, на влажный песок, прижался обнаженной головой к земле и благоговейно поцеловал холодный мертвый камень…
И тогда три песни слились в одну: песнь волн, песнь зари и песнь моей души, обретшей Бога».²

Какой просветленной должна быть душа молодого человека, чтобы с таким искренним благоговением принять в себя и понять неисчерпаемость и беспредельность природы. Может быть, именно в тот момент, когда он опустился на колени перед морской волной, зародилась в его сердце любовь к природе как к равному человеку живому и трепетному существу. Может быть, именно тогда окружающий мир стал для него таким же мыслящим, таким же одухотворенным, таким же глубоко понимающим человеческое сострадание и человеческую боль, как и он сам.
В своих произведениях Георгий Андреевич нежно описывал леса и степные просторы Сибири, горы и реки Алтая, Иртышские берега и его бурное течение, суровые финские пейзажи, улицы Риги и разбитые польские деревни, красоту Тобола и сибирскую зиму… Его интересовало, о чем думали Алтайские вершины перед сном во время заката, о чем переговаривались ручейки, и о чем говорила Катунь, разбрызгивая свои воды на порогах. Живая природа, ее думы и грезы невольно присутствовали в большинстве его стихотворений и прозе.

Журналы «Вестник Европы» и «Русское Богатство», фото автора
Стоит отметить некую закономерность. Читая эти журналы, нетрудно было обратить внимание на то, что стихи Вяткина печатаются на одних страницах с произведениями Блока, Брюсова, Гумилева и др.
В 1908 году журналистская судьба привела Вяткина в Финляндию, тогда она входила в состав Российской Империи. Пароходом он добирается до Гельсингфорса (ныне — Хельсинки) через Кронштадт. Посещает несколько городов и селений Финляндии, пишет путевые заметки. Тонкий взгляд молодого поэта подмечает самые казалось бы мелочи жизни этой северной страны. Что-то его удивляет, что-то радует, а что-то просто поражает своеобразием.
Вот небольшой отрывок из его очерка «Из поездки в Финляндию»:

«…Финны — народ простой, доверчивый, откровенный. У них все открыто, все на виду. В их быте нет таких черт, таких явлений, которых следовало бы стыдиться.
Когда вы проходите по улицам финского города или селения — к вам не пристают нищие и попрошайки, вы не видите проституток, которыми кишат улицы городов внутренней России, не заметите пьяных. Конечно, и нищенство, и разврат, и пьянство есть и в Финляндии, но здесь же это — в самых ничтожных размерах.
Я побывал в Гельсингфорсе, Ганге, Або, в нескольких селах и деревнях и не встретил ни одного нищего. Только на днях, по дороге в Экенес, в нескольких верстах от Ганге, встретился с одним убогим стариком, крайне бедно одетым, дряхлым, жалким, с безмолвно просящими о чем-то глазами.
Трудно было удержаться от того, чтобы не дать ему хотя бы несколько пенни, но когда я подал монету — он взглянул на меня изумленно, поклонился, сказал:
— Тэккэ мюккерт (Спасибо) и бережно положил монету в карман старого пальто. Я понял, что и несколько пенни были для него дороги, а заниматься нищенством он не стал бы, да его до этого и не допустили бы.
Пьяную компанию вы не встретите в Финляндии ни на улице, ни на площади. Если же выпивка происходит в частном доме, то уже, наверное, не без какой-либо особенной причины. И тост, который вы чаще всего услышите здесь, поразит вас своим лаконичным и в то же время оригинальным и красивым содержанием.
Поднимая рюмку или бокал, финн не без экспрессии восклицает:
— Динь сколь, мин сколь, алля вэкра флэкарь сколь!
Это значит:
— Выпьем за твое здоровье, за мое здоровье и за здоровье всех красивых девушек!»³

Лето 1909 года Георгий Андреевич проводит, как и многие жители сибирских городов, на Алтае. Тогда он впервые посещает и имение Григория Чорос-Гуркина в Аносе на левом берегу царицы рек Катуни.
А с конца этого же года Вяткин — постоянный гость российских столиц. С этого времени, как правило, лето Вяткин проводил на Алтае и в Сибири, а осень и зиму — в Москве и Санкт-Петербурге.
В 2004 году мы приехали в Санкт-Петербург, чтобы посетить Пушкинский Дом — Институт Русской литературы (ИРЛИ).
В Санкт-Петербурге мы провели целую неделю, проработав несколько дней в Пушкинском Доме, других местах, связанных с пребыванием на берегах Невы Георгия Вяткина. Один из адресов был на Васильевском острове, на 4-й Линии. А на 10-й Линии располагались Бестужевские курсы, где училась будущая супруга Вяткина — Капитолина Васильевна.
Другим адресом была Итальянская улица — в центре города, рядом с Невским проспектом. Но нужной нам квартиры найти не удалось, все перестроили. Другое время. А когда-то там жили в коммуналке Вячеслав Шишков с супругой и Капитолина Васильевна Вяткина. Она нередко угощала Шишковых сибирскими пельменями…

 

 

В Пушкинском Доме, где хранится архив первой жены Вяткина, шел частичный ремонт. Но нам все же показали часть этой коллекции — удалось договориться заранее. Среди прочих материалов, о которых мы расскажем чуть позже, нам показали письмо, адресованное Георгию Вяткину, от Б.К. Зайцева, известного литератора. Оно короткое и деловое, но обратите внимание на то, как обращается Борис Зайцев к совсем молодому человеку:

«Многоуважаемый Георгий Андреевич,
«Из светлых далей» я у Вас возьму. Не знаю, найдется ли место в очер<едном> № «Утр<о> Р<оссии>», но если нет, устрою в «Крив<ом> Зер<кале>» или «Женском» (если хотите). Заходите как-нибудь, ко мне, или в редакцию — рассказы Ваши Бенштейну отправил.
Крепко жму руку, Ваш, Бор. Зайцев
13 дек. 1903 г.»⁴

Небольшое письмо Б.К. Зайцева к Вяткину позволяет сделать вывод о том, что этих литераторов также связывали теплые дружеские чувства. Речь в письме, датированном 13 декабря 1903 года (Вяткину всего 18 лет), идет, казалось бы, об обыденных вещах: о помещении стихотворения молодого поэта в один из столичных журналов, но видно, что это не сухой казенный ответ. Зайцев приглашает Вяткина заходить к нему в квартиру или в редакцию, а к письму прилагает фотооткрытку, на которой запечатлены участники «Среды»: сам автор письма, братья Бунины, Л.Н. Андреев, Н.Д. Телешов, С.С. Глаголь и другие.
И хотя в Пушкинском доме хранится только одно письмо Зайцева к Вяткину, вероятнее всего, что между двумя литераторами велась регулярная переписка. В подтверждение этого можно привести тот факт, что Вяткин внимательно следил за творчеством Бориса Зайцева. В первом поэтическом сборнике Вяткина одно из стихотворений имеет посвящение Б.К. Зайцеву, также Георгий Андреевич посвятит творчеству этого писателя несколько больших литературно-критических статей в газете «Сибирская жизнь». Позднее они будут встречаться, Вяткин возьмет большое интервью у именитого писателя, которое можно прочитать на страницах недавно вышедшего собрания сочинений Георгия Вяткина, в 4-м томе.
Вчитайтесь в следующие мысли Бориса Зайцева (из интервью Вяткина), как же они созвучны современному состоянию литературы и отношению к ней:

«…Вы замечали, у нас в России его (Пушкина) читают мало, взрослые почти совсем не читают, а подойти к нему ближе, почувствовать всю солнечную прелесть его творчества пытаются очень немногие. Конечно, причина такого небрежного отношения к Пушкину вполне проста и понятна, и лежит она — в средней школе. Школьная постановка преподавания словесности в подавляющем большинстве случаев настолько плоха, что, право, убивает всякое желание читать и любить литературу. Ученики набивают оскомину Пушкиным и в то же время совершенно не знают его. Кроме того — виноват возраст. Пушкин настолько глубок и чудесен, что подростки при всем желании не могут вполне понять его, увлечься им, и лишь по прошествии многих лет, может быть, случайно открыв «Евгения Онегина» или «Думы и элегии», вдруг даются диву: как это непередаваемо хорошо».⁵

Попробуйте это оспорить! Не получится!
Начиная с 1906-1907 года Г.А. Вяткин часто бывал и в Москве, и Петербурге, был знаком со многими литераторами начала ХХ века, посещал литературный кружок «Среда» и активно участвовал в его работе.
В этот кружок, собиравшийся чаще всего в доме писателя Н.Д. Телешова (с 1906 г. — Москва, Покровский бульвар, 18), в разные годы входили Иван и Юлий Бунины, В.В. Вересаев, А.И. Куприн, А.М. Горький, Л.Н. Андреев, Б.К. Зайцев, К.Д. Бальмонт, В.Г. Короленко, И.С. Шмелев, и многие другие.
Однажды заглянул туда и Антон Павлович Чехов.

На собраниях «Среды» присутствовали также П.Д. Боборыкин, Н.Н. Златовратский, Д.Н. Мамин-Сибиряк; почётными членами были С.В. Рахманинов, Ф.И. Шаляпин.
Это были литературно-критические вечера, где каждый мог обсуждать произведения каждого, где не было чинопочитания, где все были равны или почти равны, а молодые набирались такого глубокого опыта, который и взять более негде было. Читались новые, еще неизданные произведения, все их слушали и тут же давали свои отзывы. И никто из мэтров не обижался на критические высказывания более молодых собратьев по перу. Но все же один человек был наиболее критически настроен и придирчив ко всем остальным. Это — Юлий Алексеевич Бунин (1857-1921), старший брат Ивана Бунина (1870-1953). Собственно, он и был неизменным председателем «Сред». Юлий Алексеевич — поэт, литератор, кандидат математических наук, юрист, общественно-политический деятель, примыкавший к народникам, не только взял на себя образование младшего брата, но и оказал сильное влияние на формирование его личности. Сам же Юлий был, по мнению его современников, чрезвычайно добрым и бескорыстным человеком. Он не слишком заботился о собственном быте и до конца своих дней оставался неприспособленным к практической жизни человеком. Уехать из России он не успел, долго болел и умер, когда ему было 64 года. Борис Зайцев успел отдать ему последние почести перед самым отъездом за рубеж…
30 января 1918 года состоялась, возможно, единственная встреча Георгия Вяткина с Александром Блоком. Известно, что в своих дневниках Блок отмечал только очень значимые для него события. Именно этим днем сделана запись «У меня Георгий Вяткин». К сожалению, переписку этих двух поэтов пока разыскать не удалось.
У многих поэтов и писателей Вяткин брал интервью, писал рецензии для «Сибирской Жизни» и других сибирских газет, печатал свои произведения в столичных и московских журналах.
Вяткин старался не пропускать ни одно культурное событие, посещал театры, заседания литературных кружков, концерты и обо всем этом рассказывал сибирякам. Так появилась серия очерков «Столичные письма».
В больших статьях, занимавших половину газетной страницы, он рассказывал провинциальному читателю о последних событиях в Литературно-художественном кружке, о книжных новинках и постановках Московского Художественного театра, подробно передавая содержание докладов и речей оппонентов, детально описывая каждую сцену спектакля.
Вот отрывок одного из «Столичных писем» — впечатления от МХАТовского спектакля «Братья Карамазовы»:

«…И одна большая заслуга Художественного театра была для меня уже ясна, это — повышенный интерес разнообразных слоев публики к роману Достоевского. В самом деле, ведь многие из нас или совсем не читали «Карамазовых» или читали в ранней юности и теперь едва помнят лишь отдельные места, страницы, фразы, а между тем эта вещь является едва ли не самой глубокой и самой близкой нам по духу во всей отечественной литературе.
Спектакль идет два вечера кряду: в первый вечер входят первые 8 книг романа, во второй — остальные 4 книги. Несколько сцен, — например, все сцены со старцем Зосимой и сцена с рассказом Ивана о Великом Инквизиторе, — не разрешены драматической цензурой.
…Ровно в 8 часов раздается первый звонок, зрительный зал уже полон…
…Действие все время идет без декораций на широком сером фоне, окраска которого в каждой сцене меняется соответственно освещению. Но отсутствие декораций искупается талантливой игрой, а объясняется желанием фиксировать внимание зрителя всецело на внутренних психологических переживаниях, давая место лишь самым необходимым, наиболее характерным внешним штрихам; так следует по Достоевскому, — ведь и в самом романе автор почти ни разу не останавливается подробно на описаниях обстановки или природы, а весь сосредотачивается на психологическом анализе.
…Общее впечатление от постановки «Карамазовых» — сильное до боли, до ужаса, именно такое, какое способен производить «жестокий талант» Достоевского. Театр напомнил нам, как бесконечно велик гений этого недостаточно оцененного писателя, так трогательно, в лице Раскольникова, поклонившегося всему человеческому страданию. Но ужас от «Карамазовых» — это не ужас отчаяния и безысходности, а ужас той бездонной душевной глубины, на которую увлекает Достоевский, а теперь вместе с ним и Художественный театр.
…Отношение публики к театру все то же, полное любви и уважения и доверия, — я разумею наиболее интеллигентную и чуткую публику. Билеты берутся по-прежнему нарасхват, еще задолго до спектакля, а в самом театре публика ведет себя удивительно деликатно, серьезно и величаво: художественники сумели ее дисциплинировать, сумели внушить, что театр — не забава, не развлечение, а прекрасный храм, в который нужно входить благоговейно с открытым сердцем.
Москва, 6 ноября».⁶

В другом «Письме» примечателен его очерк о малоизвестной в те времена «Молодой среде», появившейся как бы в продолжение знаменитому Телешовскому кружку, в работе которой Г.А. Вяткин также участвовал.

Журналы «Современник» и «Нива», фото из Интернета

Вот что писал Георгий Андреевич о возникновении «Молодой Среды»:

«Замечательным событием из литературно-общественной жизни Москвы можно считать возникновение новой литературно-артистической организации — «Молодой среды».
Десять лет тому назад в Москве существовал литературный кружок «Среда», в состав которого входили М. Горький, Л. Андреев, И. Бунин, Скиталец, Чириков, Найденов, Телешов, Тимковская, Серафимович и другие. Центральной фигурой был Телешов, в квартире которого нередко собирались «средники».
Деятельность «Среды» заключалась в общении членов ее на почве литературных интересов, а руководящим принципом средников была любовь к здоровой реалистической беллетристике и поэзии.
1905 год рассеял «Среду», участники ее разъехались в разные стороны, и попытки к ее возрождению не было. В течение 1906-1910 годов возникло несколько писательских организаций, но в них руководили модернисты.
Ныне группой молодых писателей при участии нескольких живущих в Москве членов прежней «Среды» сделана попытка организовать кружок последователей реалистического направления литературы. В собраниях кружка будут читаться авторами и подвергаться критическому разбору произведения молодых беллетристов и поэтов.
Первый вечер нового общества состоялся 9 января в помещении Литературно-художественного кружка. Кроме молодых литераторов и группы учредителей на вечере присутствовали: В.В. Вересаев, Н.И. Тимковский, Ю. Бунин, А. Серафимович, художник А. Васнецов, артист Художественного театра Адашев. Председатель вечера Бунин сделал доклад «О жизни старой «Среды»», а затем беллетрист И. Шмелев, сборник рассказов которого выпущен на днях «Знанием», прочитал свой новый рассказ «Красные пятна» …
… Возникновение «Молодой среды» вызвало, как мы слышали, недовольство в кругах модернистов, слишком громко когда-то кричавших о смерти быта и гибели реалистической литературы и теперь убежденных в противоположном.
Пережив кризис, реализм стал более утонченным и одухотворенным — и тому должны радоваться все, кто любит литературу».⁷
С 1911 состав «Среды» расширился, и некоторое время кружок назывался «Молодая Среда». Многие члены старой «Среды», оставаясь участниками нового кружка, объединились вокруг созданного ими «Книгоиздательства писателей в Москве». В сентябре 1913 «Среда» из частного кружка превратилась в официально зарегистрированное объединение — Комиссию литературных собеседований Московского общества помощи литераторам и журналистам (100 членов).

Телешов Николай Дмитриевич (1867 — 1957), фото из Интернета

В отделе рукописей Российской государственной библиотеки сохранились «Шуточные протоколы «Среды» и «Ода «Среде», написанные Г. Вяткиным. Вот небольшой отрывок Оды:
…Написана под влиянием Игоря Северянина

Греми всегда, греми везде
В тамбур-мажорном ликованьи
Привет осреденной компаньи
И окомпаньенной среде.
Пройдут, как тени, человеки
Но будет долго жить Среда,
И при раскопках в сотом веке
Нас олавровят навсегда.
Цвети, собрат и брат поэта
Наш председатель Юлебун,
Пусть твой звонок, вещая veto
Звучит звончее звонких струн…

В Санкт-Петербурге Георгий Андреевич не был простым гостем, занимался не только литературой и встречами с собратьями по перу. Он наблюдал, фиксировал, делал заметки в свои записные книжки, которые, к сожалению, скорее всего, потеряны навсегда. И писал, писал, писал…
И как писал!
Мы приведем лишь несколько строчек из изумительного рассказа «Белая ночь», написанного в 1909 году:

«…Солнца давно уже нет, но северная столица и не думает о сне. Невский проспект сверкает тысячами маленьких и больших огней, шумит и рокочет тысячами голосов, и над этим общим шумом, как пена над волнами вздымаются и тают звонки трамвая и конок, гудки автомобилей, резкие рожки велосипедов.
А небо смотрит сверху так спокойно, ласково, безмятежно, и само оно такое же спокойное, ласковое, безмятежное, пронизанное мягким и ровным бледно-серебряным светом, странным светом белой северной ночи.
Спать не хочется. Есть ночи, когда спать — грех. Такая ночь и сегодня. Одна из самых первых белых ночей. В Петербурге они длятся долго, в течение нескольких недель, в июне они уже наскучивают, но в середине и в конце мая эти ночи — прекрасны…
…Тепло. Тихо. Ясно.
Легкий туман — и не туман даже, а как будто нежная —нежная кисейная белая сетка протянулась от земли к небу, от полей и лесов — к городу.
Прохладно. Чуть-чуть сырой ветерок скользнет по лицу, точно шутя, или откинет на мгновение вуаль с женского лица — и пропадет…
Медленно идут люди.
Говорят негромко, точно стесняясь возвысить голос.
Взгляды необычно поблескивают, кажутся загадочными, а впадины глаз кажутся более глубокими, чем днем и щеки — бледнее.
Какое-то странное, тихое, томное настроение посеяла белая ночь в сердце у всех и каждого — и особенно у тех, кто молод и чуток…
…О, белые ночи! О, странные весенние сказки! Что вы делаете с нами?!»⁸

Лет двадцать назад мы тоже ходили этими белыми ночами по улицам Ленинграда, и те же чувства, те же ощущения, что только что пережили вновь вместе с Георгием Андреевичем, будоражили наши души и не давали никаких поводов для сна.
Только поняли мы это позже, когда читали найденные рассказы Г.А. Вяткина и удивлялись тому, что так просто, доступно можно описать чудеса природы и города, и его людей, и эти белые необыкновенные ночи.
Мы побывали в Пушкинском Доме еще пару раз, что-то уточняя, что-то переписывая, максимально используя отведенное так милостиво нам время, ведь читальный зал отдела рукописей был в эти дни закрыт для посещений, шла его реконструкция.
Конечно, в Санкт-Петербурге немало музеев, связанных с Серебряным веком России. Часть из них оказались закрыты, часть — не представляли для нас интереса, часть — мы просто не успели посетить. Но после Пушкинского Дома все было мелочью, как нам тогда казалось…

(окончание следует)

Примечания

1. Сибирская жизнь, Томск. 1907, № 37, 31 мая
2. Сибирская жизнь, Томск. 1907, № 80, 29 июля, с.3
3. Сибирские отголоски, Томск. 1908, 5 августа
4. ИРЛИ (Пушкинский Дом), Ф. 62. Оп. 5. № 27. Архив П.И. Вейнберга
5. Сибирская жизнь, Томск. 1911, № 61, 17 марта
6. Сибирская жизнь, Томск. 1910, 24 ноября.
7. Сибирская жизнь, Томск. 1911, 23 января
8. Сибирская Жизнь, Томск. 1908, № 113, 4 июня