Честолюбие несовместимо с уединением. Слава и покой не могут ужиться под одной крышей. Желание извлечь славу из своей праздности и своего затворничества ― это суетное тщеславие. Нужно поступать так, как поступают дикие звери, заметающие следы у входа в свою берлогу. Вам не следует больше стремиться к тому, чтобы о вас говорил весь мир; достаточно и того, чтобы вы сами могли говорить с собой о себе.

Елена Пацкина

Беседы с Мишелем Монтенем

Опыт «синтетического интервью»

(продолжение. Начало в №2/2019 и сл.)

М. ― Дорогой Учитель, на 38 году жизни Вы, будучи «утомленным рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями и находясь в расцвете сил», покинули службу в парламенте города Бордо и уединились в своей библиотеке «в объятиях муз, покровительниц мудрости». Вы посвятили свое «угодное сердцу убежище» свободе, покою и досугу.
Конечно, плоды Вашего досуга бесценны, но все-таки, разве столь образованному и достойному человеку не следовало бы целиком посвятить себя активной деятельности на благо общества? Ведь не зря, наверное, сказал Аристотель, что «человек по своей природе есть существо общественное».

М. М. ― Оставим в стороне пространные сравнения жизни уединенной и жизни деятельной. Что же касается красиво звучащего изречения, которым прикрываются честолюбие и стяжательство, а именно: «Мы рождены не для себя, но для общества», то пусть его твердят те, кто без стеснения пляшет со всеми другими под одну дудку. Но если у них есть хоть крупица совести, они должны будут сознаться, что за привилегиями, должностями и прочей мирской мишурой они гонятся вовсе не ради служения обществу, а скорей ради того, чтобы извлечь из общественных дел выгоду для себя. Бесчестные средства, с помощью которых многие в наши дни возвышаются, ясно говорят о том, что и цели также не стоят доброго слова.

М. ― Увы, во все времена одно и то же. Но все-таки, занимая видное место в обществе, Вы могли бы сделать много доброго для своего города и Франции в целом.

М.М. ― Добро и зло можно творить повсюду: впрочем, если справедливы слова Бианта, что «большая часть ― это всегда наихудшая», или также Экклезиаста, что «и в целой тысяче не найти ни одного доброго», то в этой толчее недолго и заразиться. Нужно или подражать людям порочным, или же ненавидеть их. И то и другое опасно: и походить на них, ибо их превеликое множество, и сильно ненавидеть их, ибо они на нас непохожи.

М. ― Разве мудрый человек не защищен своими взглядами и принципами от подобной заразы?

М. М. ― Сказанное вовсе не означает, что мудрец не мог бы жить в свое удовольствие где угодно, чувствуя себя одиноким даже среди толпы придворных; но если бы ему было дано выбирать, то, как учит его философия, он постарался бы даже не глядеть на этих людей.
Ему будет казаться, что он и сам не вполне избавился от пороков, если ему понадобится бороться с пороками остальных.

М. ― Это понятно. Все дело в том, какую цель ставит человек перед собой, покинув службу.

М. М. ― Цель, как я полагаю, всегда и у всех одна, а именно жить свободно и независимо; но не всегда люди избирают правильный путь к ней. Часто они думают, что удалились от дел, а оказывается, что только сменили одни на другие.

М. ― Что Вы имеете в виду?

М. М. ― Не меньшая мука управлять своею семьей, чем целым государством: ведь если что-нибудь тяготит душу, она уже полностью отдается этому; и хотя хозяйственные заботы не столь важны, все же они изрядно докучливы. Сверх того, отделавшись от двора и городской площади, мы не отделались от основных и главных мучений нашего существования.

М. ― То есть от страстей и пороков?

М. М. ― Честолюбие, жадность, нерешительность, страх и вожделения не покидают нас с переменой места. Они преследуют нас нередко даже в монастыре, даже в убежище философии. Ни пустыни, ни пещеры в скалах, ни власяницы, ни посты не избавляют от них.

М. ― Как же с ними справиться?

М. М. ― Недостаточно поэтому уйти от людей, недостаточно переменить место, нужно уйти и от свойств толпы, укоренившихся в нас; нужно расстаться с собой и затем обрести себя заново. Зло засело в нашей душе, а она не в состоянии бежать от себя самой. Итак, ей нужно обновиться и замкнуться в себе: это и будет подлинное уединение, которым можно наслаждаться и в толчее городов и при дворах королей, хотя свободнее и полнее всего наслаждаться им в одиночестве.

М. ― Значит, Вы выбрали одиночество, чтобы заняться самоусовершенствованием.
С чего, в таком случае, следует начинать?

М. М. ― Раз мы собираемся жить одиноко и обходиться без общества, сделаем так, чтобы наша удовлетворенность или неудовлетворенность зависели всецело от нас; освободимся от всех уз, которые связывают нас с ближними; заставим себя сознательно жить в одиночестве, и притом так, чтобы это доставляло нам удовольствие.

М. ― А как же Ваша семья и друзья, хозяйство и слуги?

М. М. ― Надо иметь жен, детей, имущество и, прежде всего, здоровье, кому это дано: но не следует привязываться ко всему этому свыше меры, так, чтобы от этого зависело наше счастье.

М. ― Разве это ― не все, чем могут обладать люди?

М. М. ― Нужно приберечь для себя какой-нибудь уголок, который был бы целиком наш, всегда к нашим услугам, где мы располагали бы полной свободой, где мы могли бы уединяться. Здесь и подобает нам вести внутренние беседы с собой и притом настолько доверительные, что к ним не должны иметь доступа ни наши приятели, ни посторонние; здесь надлежит нам размышлять и радоваться, забывая о том, что у нас есть жена, дети, имущество, хозяйство, слуги, дабы, если случится, что мы потеряем их, для нас не было бы чем-то необычным обходиться без всего этого.

М. ― Если потерять всех близких, что же у нас останется?

М. М. ― Мы обладаем душой, способной общаться с собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть на что нападать и от чего защищаться, что получать и чем дарить. Нам нечего опасаться, что в этом уединении мы будем коснеть в томительной праздности.

М. ― Конечно, душа есть у многих, но, как правило, люди совсем не стремятся остаться с ней наедине. Более того, готовы жить в постоянных ссорах и раздорах, только не в одиночестве.

М. М. ― Нам мало страха за свою жизнь, так давайте же трепетать еще за жизнь наших жен, детей, домочадцев! Нам мало хлопот с нашими собственными делами, так давайте же мучиться и ломать себе голову из-за дел наших друзей и соседей!

М. ― У Вас действительно счастливый характер, если Вам удается обо всем этом не думать и не переживать! Итак, Вы достаточно послужили обществу и решили уединиться вскоре после смерти Вашего отца. А раньше не хотелось оставить службу?

М. М. ― Уединение, как мне кажется, имеет разумные основания скорее для тех, кто успел уже отдать миру свои самые деятельные и цветущие годы, как это сделал, скажем, Фалес.
Мы пожили достаточно для других, проживем же для себя хотя бы остаток жизни. Сосредоточим на себе и на своем собственном благе все наши помыслы и намерения! Ведь нелегкое дело ― отступать, не теряя присутствия духа; всякое отступление достаточно хлопотливо само по себе, чтобы прибавлять к этому еще другие заботы.

М. ― Но как писал великий английский поэт Джон Донн, родившийся в 1572 году, т. е. через год после Вашего отказа от службы, «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров». Ведь все мы, так или иначе, тесно связаны с миром.

М. М. ― Нужно разорвать эти на редкость крепкие связи. Можно еще любить то или другое, но не связывая себя до конца с чем-либо, кроме себя самого. Иначе говоря: пусть все будет по-прежнему близко нам, но пусть оно не сплетается и не срастается с нами до такой степени прочно, чтоб нельзя было отделить от нас, не ободрав у нас кожу и не вырвав заодно еще кусок мяса. Самая великая вещь на свете ― это владеть собой. Кто способен пренебречь обязанностями, возлагаемыми на него дружбой и добрыми отношениями, и начисто вычеркнуть их из памяти, пусть сделает это!

М. ― Владеть собой, конечно, хотелось бы, однако не всякому дано. И почему при этом надо заранее попрощаться со своим окружением?

М. М. ― Наступил час, когда нам следует расстаться с обществом, так как нам больше нечего предложить ему. И кто не может ссужать, тот не должен и брать взаймы. Мы теряем силы; соберем же их и прибережем для себя.

М. ― Я почти не знаю людей, способных всецело довольствоваться собственным обществом. И если человек поневоле остается в одиночестве, как ему с этим справиться, чего опасаться?

М. М. ― Ему нужно остерегаться, как бы в эти часы заката, который превращает его в ненужного, тягостного и докучного для других, он не стал бы докучным и для себя самого, а также тягостным и ненужным. Пусть он нежит и ублажает себя, но, главное, пусть управляет собой, относясь с почтением и робостью к своему разуму и своей совести, ― так, чтобы ему не было стыдно взглянуть им в глаза.

М. ― Конечно, нет общего рецепта для всех: люди очень разные. Вы сами как-то написали, ссылаясь на Плутарха, что «животное от животного не отличается так сильно, как человек от человека». И усилили эту мысль: «между иными людьми разница часто бóльшая, чем между некоторыми людьми и некоторыми животными».

М. М. ― Есть люди такого темперамента, что им легко дается соблюдение правил уединенной жизни. Натуры, чувства которых ленивы и вялы, а воля и страсти не отличаются большой пылкостью, вследствие чего они нелегко подчиняются им, увлекаются чем-либо, ― таков и я, например, и по природному складу характера, и по моим убеждениям, ― такие натуры скорее и охотнее примут этот совет, нежели души деятельные и живые, стремящиеся охватить решительно все, вмешивающиеся во все, увлекающиеся всем, что бы ни попалось на глаза, предлагающие и себя и свои услуги во всех случаях жизни и готовые взяться за любое дело.

М. ― Значит ли это, что разумному человеку следует отказаться от всего, чем он обладает, чтобы, как Вы выразились, «предвосхищать возможные удары судьбы»?

М. М. ― Следует пользоваться случайными и не зависящими от нас удобствами, которые дарует нам жизнь, раз они доставляют нам удовольствие, но не следует смотреть на них как на главное в нашем существовании. Мне более чем достаточно, пока судьба дарит меня своей благосклонностью, подготовлять себя к ее неблагосклонности и, пребывая в благополучии, представлять себе настолько мрачное будущее, насколько хватает моего воображения, ― наподобие того, как мы приучаем себя к фехтованию и турнирам, играя в войну среди нерушимого мира.

М. ― Вам это вполне удавалось?

М. М. ― Я вижу, до чего ограниченны естественные потребности человека; и, глядя на беднягу-нищего у моей двери, часто гораздо более жизнерадостного и здорового, чем я сам, я мысленно ставлю себя на его место, стараюсь почувствовать себя в его шкуре.
И хоть я превосходно знаю, что смерть, нищета, презрение и болезни подстерегают меня на каждом шагу, все же, вспоминая о таком нищем и о многом другом в этом же роде, я убеждаю себя не проникаться ужасом перед тем, что стоящий ниже меня принимает с таким терпением.

М. ― Возможно, у такого нищего просто более толстая шкура, т. е. более устойчивая психика. К тому же он в нищете родился и не знал ничего другого. А ведь самое болезненное для человека ― это утрата.

М. М. ― Я не могу заставить себя поверить, чтобы неразвитый ум мог сотворить большее, чем ум сильный и развитой, а также, чтобы с помощью размышления нельзя было достигнуть того же, что достигается простой привычкой.

М. ― Возможно. Как Вы считаете, только «ум сильный и развитой» может найти себе какое-то дело, чтобы не умереть со скуки, или это доступно каждому?

М. М. ― При подобном образе жизни должно избрать для себя такое занятие, которое не было бы ни слишком хлопотливым, ни слишком скучным; в противном случае, не к чему было устраивать себе уединенное существование. Это зависит от личного вкуса; что до моего, то хозяйство ему явно не по нутру.

М. ― Однако Вам, обладая поместьем, землями и являясь главой семейства, все равно, видимо, приходилось им заниматься.

М. М. ― Вообще же здесь можно найти нечто среднее между низкой и жалкой озабоченностью, связанной с вечной спешкой, которую мы наблюдаем у тех, кто уходит во всякое дело с головой, и глубоким, совершеннейшим равнодушием, допускающим, чтобы все приходило в упадок.

М. ― Конечно, во всем следует соблюдать меру. Как я понимаю, Вы умели выделить для хозяйственных хлопот лишь необходимую часть своего времени, а досуг уделяли трудам в библиотеке.

М. М. ― Эти книжные занятия столь же обременительны, как все прочее, и столь же вредны для здоровья, которое должно быть главной нашей заботой. И никоим образом нельзя допускать, чтобы удовольствие, доставляемое нашими занятиями, затмило все остальное: ведь это то самое удовольствие, которое губит жадного хозяина, стяжателя, сладострастника и честолюбца. Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем, в конце концов, здоровье и бодрость ― самое ценное достояние наше, ― то не лучше ли оставить и их.
Я принадлежу к числу тех, кто считает, что польза от них не может возместить эту потерю.

М. ― Вы говорите о страстях, но разве чтение ― такая уж неукротимая страсть, чтобы представляла опасность для здоровья? И как же тогда поступить?

М. М. ― Тому, кто усталый и разочарованный, покидает людей, надлежит устроить для себя жизнь согласно правилам разума, упорядочить ее и соразмерить, предварительно все обдумав. Он должен распрощаться с любым видом труда, каков бы он ни был; и, вообще, он должен остерегаться страстей, нарушающих наш телесный и душевный покой; он должен избрать для себя тот путь, который ему больше всего по душе.

М. ― Каким же надо быть лентяем, чтобы «больше всего по душе» пришелся отказ от любых дел! Или Вы имеете в виду соблюдение меры?

М. М. ― Занимаетесь ли вы хозяйством, науками, охотой или чем-либо иным, вы должны отдаваться этому не дальше предела, где кончается удовольствие; берегитесь увлечься и устремиться вперед, туда, где к удовольствию примешивается усилие. Нужно предаваться занятиям и заботам лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы сохранять бодрость и обезопасить себя от неприятностей, порождаемых противоположною крайностью, а именно, вялым и сонным бездельем.

М. ― Понятно. Тогда вернемся к книгам. Что Вы предпочитаете читать?

М. М. ― Что до меня, то я люблю лишь развлекательные и легкие книги либо те, которые возбуждают мое любопытство, либо те, которые утешают меня или советуют, как упорядочить мою жизнь и мою смерть.

М. ― Разве Вы, такой разумный человек, нуждаетесь в чужих советах и утешениях?

М. М. ― Люди более мудрые, обладая душою мужественной и сильной, способны сохранять душевное спокойствие, независимо от всего прочего. Но так как душа у меня самая обыкновенная, мне приходится поддерживать ее телесными удовольствиями; и поскольку возраст отнимает у меня те из них, которые были мне больше всего по вкусу, я приучаю себя острее воспринимать другие, более соответствующие этой новой поре моей жизни. Нужно вцепиться и зубами и когтями в те удовольствия жизни, которые годы вырывают у нас одно за другим.

М. ― Это верно. С возрастом многие вещи перестают радовать или просто становятся недоступными. Зато талантливый человек может создать некий шедевр, который его прославит в веках.

М. М. ― Что до славы, то я очень далек от подобных стремлений. Честолюбие несовместимо с уединением. Слава и покой не могут ужиться под одной крышей. Желание извлечь славу из своей праздности и своего затворничества ― это суетное тщеславие. Нужно поступать так, как поступают дикие звери, заметающие следы у входа в свою берлогу. Вам не следует больше стремиться к тому, чтобы о вас говорил весь мир; достаточно и того, чтобы вы сами могли говорить с собой о себе.

М. ― Благодарю Вас, учитель, за эту поучительную беседу. Хочу только заметить, что, не помышляя о славе, Вы удостоились ее сполна: вот уже без малого пять столетий люди разных стран с удовольствием читают «Опыты». И наша беседа в XXI веке ― новое тому доказательство.

(продолжение следует)