Афган был спрятанной войной. Все знали и делали вид, что не знают. Новостей ноль. Но эта… Помню, напился тогда и стих выплеснулся. Наивный мальчишеский. Первые строчки остались в памяти: «О чем он думал перед сном, израильский сжимая «Узи»?». Почему «Узи»? С какого перепуга? Да какая теперь разница?

Александр Бабушкин

Ахматовские коты
Рассказы

Фея

Смотри, уже у поребрика. Опа…
Это альбом памяти из 80-х. Сейчас такого тоннами в You tube. Крохотный щенок боксёр, пытаясь спуститься с поребрика, смешно заваливается… В общем, мы увидели лапы вверх. Задние. Фея стояла на носу. На мордочке своей стояла. Кроха. Она сама была не выше того поребрика у подъезда нашего дома и помещалась в ладонь. А улица рыдала от смеха.
Меня без всякого обрезания можно записывать в евреи. Потому что на всю оставшуюся жизнь я влюблен в эти печальные, как арамейский плач, глаза-маслины самой любимой в моей жизни собаки. Ну да, вечно всё в слюнях. Но что это в сравнении с душераздирающими вздохами боксёра? Человеческими же вздохами. А имя, Фея…? Черт его знает, почему. До этого была красавица-доберман, Клея. Видимо, рефреном.

***
Говорят, у животных инстинкты врожденные. Ну да — как-то шланг в душе менял, старый бросил на пол комнаты, и все в доме увидели шоу. Наш норвежский лесной кот нарисовался молниеносно и стал выписывать вокруг скрученного гофрированного металлического — ну конечно, змéя — феерические круги, периодически нанося убийственной резкости и силы удары. Мы для него не существовали. Был только смертельный враг. И была битва за жизнь.

А вот Фея… Как-то сестра притащила из школы песчаного удавчика. В кабинете биологии его «списали» — мол, не жилец. Какой-то урод повредил шею несчастному ползуну — удавчик не мог глотать. Жить ему оставалось до истощения внутренних батареек. Сестра и сжалилась, приволокла болезного домой — типа, в хоспис. Мы спустили удавчика на грешную, и тот пополз к стене, где сидел наш огромный налитой мышцами боксёр. Реакция Феи нас прибила. Она буквально обмякла и стала как-то нелепо заваливаться. Пасть её при этом… — да какое там? — у неё челюсть отвисла. А в глазах застыло «Это пиздец».

***
Поколение дворников и сторожей. Все мы оттуда. Только в 80-е это был уход вверх. Первые свои самопальные книжки я набирал на портативной печатной машинке в вагончике охранника. На одном из объектов достали вороны. Устроили перед вагончиком (как сейчас бы сказали) форменную Болотную площадь (пишу… и смеюсь. Уже мем. Если свальный пиздёж — значит Болотная. Значит болото. Большего наша сраная тиллихенция и не заслуживает).  Решил взять с собой Фею. Думаю — щазз она вам, падлы, покажет.  Ну-ну. Фиаско мало того, что было полным. Оно еще было грандиозно театральным. Эх, нет у меня дара Гржимека и Даррелла передать всю палитру. А в общих чертах… Вороны методично изводили Фею маршами по крыше вагончика. Периодически одна из них свешивалась и заглядывала в проём двери. Собака заходилась в бешенстве и пулей вылетала на воздух. И тут начиналась «Хроника пикирующего бомбардировщика». Вороны, аки эскадрилья «юнкерсов», начинали кружить над заходящейся уже даже не в лае, а в хрипе, собакой, поочередно пикируя и сбрасывая на неё всякую дрянь. Поражение было унизительным и разгромным.

***
Урбанизированный житель среднестатистического поселка городского типа (я в таком всю жизнь) и не подозревает, что и кто бродит ночами по улицам. Ну, кошки-собаки — дело привычное. Как и мыши-крысы. Но вот толпы ежей? Только сторожем и дворником (а мёл я, стесняясь глаз сверстников, ранними утренними часами) и обнаружил этих партизан. А ночные вояжи с Феей явили душераздирающий размах этого переселения малых лесных народов в наши урбанизмы. Мгновенно срываясь на лишь ей одной слышимый шорох, собака возвращалась с мордой, сплошь утыканной иголками. С тех еще глухих советских пор я твердо убежден — ежи везде. Может, потому и не удивили меня в начале 90-х стаи кроликов во дворах Гамбурга.

***
Как сейчас объяснить внукам, да ладно внукам — как дочкам объяснить, что в Союзе диплом вышки автоматически закрывал возможность второй и третьей работы. Официально. Доп. заработок государство победившего социализма дозволяло токмо гегемонам. Так и появились липовые трудовые книжки. И старший преподаватель кафедры философии (по своей второй скрываясь и таясь) мёл улицы, грузил в порту, сторожил хрен знает, что хрен знает от кого. И был до поры времени счастлив, как и миллионы таких же преподавателей, журналюг, ИТР-овцев и проч высоколобых, коии на бескрайней всесоюзной кухне бездонными русскими ночами высосали до капли этот кромешный пузырь под названием «смысл жизни».

***
Последний наш с Феей строительный вагончик стал прям пророческим локальным апокалипсисом. Был он недалеко от дома — я охранял очистные сооружения посёлка. Рай. Я стучал по клавишам машинки. Собака тихо сопела на продавленном засаленном строительном диванчике. И только, блять, мухи… Сначала отмахивался. Да Фея клацкала на пролетающих. Потом вдруг достало. Ну, думаю, я вам щазз устрою Западный фронт под Ипром. Метнулся до дому и обратно, Фею выгнал за порог, а сам распылил в вагончике цельный баллон дихлофоса. И пулей на воздух. Обошли мы с псиной всю территорию охраняемого объекта раз пять. Решил, пора проветрить нашу конуру и жить дальше. И я вошел в вагончик. Картина, которая мне открылась, стоит перед глазами всю жизнь. С ней и помру. Пол был сплошной, толщиной в несколько сантиметров, черный бархатный ковер мушиных трупов. Тысячи и тысячи дохлых мух. Откуда столько? Из каких таких щелей? Страшное зрелище. Полное дежавю я испытал за просмотром балабановского «Груза 200». А тогда я лишь схватил пишущую машинку и… И 80-е закончились. Вся ТА жизнь закончилась. А Фея умерла.

Кукушка 

Их было два. Два совершенно разных опыта. Два пугающе разных пути. В первой жизни — маменькиного сынка, ботаника на институтской кафедре и главреда у бандитов — он преуспел в виртуозном изыскивании денег на всё, что горит. В этом сивушном мареве, сожравшем 80-е и 90-е, было море несчастной любви и удушающей жалости к себе. Что удивительно, у этого ходячего самогонного аппарата случилась семья, родились дочери. Было еще что-то: какие-то стихи, льющиеся сопливым потоком, диссертация о любви. А еще уголовный кумар, едва не загнавший на Северное кладбище, где остался лежать порезанный на куски прибандиченный универовский друг. Опыта этого вполне было на жизнь. Целую. Ни короткую, ни длинную. Так — к сорокету. И точка. Вышло многоточие реанимаций.

И случился опыт второй. Реваншистский. Растянувшийся на 15 лет нулевых и пост-нулевых. И в этой второй жизни всё было с точностью до наоборот. Жесточайший профессиональный цинизм обозленного волка-фрилансера, доводившего до истерики рекламный Питер нагло-заоблачным чеком, порванными в клочья тендерами, когда на&уй шли не только топовые агентства двух столиц, но и залетные бриты и даже в дугу забуревшие янки из Landor. На физкультуре Тимченко и Ротенбергов, на всемирном чемпионате по мордобою под крылом «Росатома» эти прыжки с разбега в ширину прекратились. Истребитель чихнул соплами и пошел на вынужденную. Домовой бился в истерике от хохота: квартира под потолок забита люксовыми кишками и тапками, а этот сраный ас валяется с перебитым нахрен позвоночником и полетевшими ко всем чертям коленями. И это небо закрылось. Теперь из этих двух жизней, из двух взаимоисключающих опытов предстояло скроить нечто третье. Какое? На кой? Вот это и навалилось.

***
Когда времени не вагон, а уходящий за горизонты состав, поговорка «лучше мучительный конец, чем мучение без конца» дятлом мозг долбит. Гибельный опыт выживания на хлебе и воде, вперемешку с подсаженной на «Рояль» жалостью к себе — та еще вешалка. И та, первая, жизнь тянет в омут сопливого экзистенциального самообмана. Ежель б не глухая завязка, всё можно было и сейчас легко спалить в водке. Таких спасающихся он насмотрелся. Кто-то уже отчалил, кто-то стоял в очереди, кто-то бревном инсультным догорал. Да и сам-то, давно ли еле отполз?

А что вторая? Вторая жизнь, это уже не воронка, а цельный Бермудский треугольник понтов о&уевших нуворишей, заёбов офисных зомби — гонки на веществах и за веществами. Когда вселенную потребительских компенсаций неумолимо затягивает в черную дыру, эдакую психотронную галактическую жопу. Ну и прогрессирующий идиотизм. Куда ж без этого в мире весёлых картинок.
Но ведь было и другое. Риск и азарт вольного стрелка — стремный и незабываемый. Это кайф. Кайф отрицаловки. Нет, это не истинная свобода. Но охуенно дорогая реплика. О&уенная настолько, что миллионы именно её и принимают за рай. Он был в этом «раю». Самосшитом под себя. Был хозяином. Потому и знал — это на&балово. Но послевкусие — феерическое и бесконечное.
В сухом остатке от второй жизни валялась простая как кирпич максима — как угодно, но не в наморднике.

***
В двух этих разных жизнях, которые неслись галопом, где мозг свистел, и вылетали в дыру в башке бином за биномом — в этих жизнях всё полегло на кладбище вопросов, ответы на которые откладывались на потом. И вот это ПОТОМ случилось и пучилось из каждого угла тысячеглазо на замурованного в четырех стенах стареющего плейбоя, и душило бесконечностью застывшего времени. За те пять лет, что прошли с момента аварийной посадки, бывший мастер воздушного абордажного боя жадно сожрал несколько мегатонн ядерного фоносемантического дерьма; того самого, коие раньше считал философией и настоящей литературой. В реальный зачет пошел только Александр Чудаков и, хочется верить, бессмертное «Ложится мгла на старые ступени». Прочие мейнстримные новинки не тянули даже на макулатуру.
Бесконечный состав времени пронесся чрез это препарирование двух рубежей и ехидно прогудел: «Да, мил человек. С ху&ней ты разобрался лихо. В манной каше не утопишь». И из под колес проносящегося состава к будке кобыздоха полетела устрашающих размеров мостолыга. Мол, на-ка, обломай гнилые зубы о настоящие загадки.

***
…и «Бабье лето Джонсона Сухого Лога» не фигня для ностальгирующих мухоморов, и Фицджеральд силён не Великим Гэтсби, а пошло замыленной ночью, которая нежна, как Сван в «АССЕ». Даже звенящая фляга Мозеса Герцога в нобелевском шедевре Сола Беллоу — про это. Трагедия стареющих интеллектуальных кобелей — ху&ня в сравнении с пыточными камерами моралистов-камикадзе верхом на неугомонном либидо. Это уже Кабаков, падающий из тончайшего, почти Казаковского, трагического лиризма в чан с кипящей спермой. И это не от Буковски. Это гинекологическая отрыжка «Русской красавицы» Виктора Ерофеева, пошло пытающегося гешефствовать на однофамильстве с гениальным Веней. А Веня… Ну как объяснить внезапный ливень? Поэтому и о пользах теоретических из Вениных амурных заплывов не станем. Дабы не смешить умных людей. Это как с ехидствами нависающего над ним Розанова. Ну не нравилось Василь Василичу, как выглядит справляющая нужду женщина. Это о понимании, а не «О понимании». Два берега.
Сколько их? Сломавших шею, сколько? Раньше казалось — спасительный круг. От чего? От ебливого волюнтаризма несчастного Шопенгауэра? Бился с ним Соловьев, бился — да сам в космогоническую теософскую еблю и угодил. И уволок за собой весь Серебряный век. И еще полвека круги по воде шли. Без Пастернака так и не узнали бы, как шикарна моющая полы Зинаида Нейгауз.

Разборки с прошлым, с диссером полоумного, уронившего в обморок гомерического хохота философский факультет универа (Смотрите, этот клоун взял темой «Смысл любви»!) закончились полной победой любви, которая смеялась ему в лицо, прыгала по лысому черепу, дергала за несуразно растущую бороду и показывала язык. В этом гигантском пляшущем уравнении с тьмой неизвестных оказалось решительно невозможно пренебречь ни одним элементом. Решения уравнения не было. Потому что все эти элементы решениями сами для себя и были. И творили, что бог на душу положит.

Тонуть в этой космогонии мозг отказывался. И только где-то глубоко внутри невидимый старенький часовщик лукаво подмигивал, терпеливо смазывал шестеренки ходиков и что-то шептал кукушке.

Шило

Дрянь на душе была такая, что… В почти прибитом организме за день набежавший дежурный литр (6 по 150) даже не болтался, а хлюпал гибельной трясиной. Я сидел на платформе «Девяткино» в ожидании последней электрички. Домой? Домой меня такого уже несколько лет если и ждали, то радости там точно не было. Как не было радости в этом 91-ом. Ни у них. Ни у всей поставленной раком страны. Рядом на скамейке два работяги приговаривали литровый пузырь «Рояля». Предлагали и мне. Да я сам был уже сплошной «Рояль». И они понимающе и с чистой совестью приканчивали в два горла. Третье вынырнуло ну совершенно невероятным образом. После выстрела-щелчка по платформе поплыл вышибающий слезу кошачий Булановский сироп«Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой».
У выхода из метро курил и плакал пьяненький дежурный мент. А по платформе брела костлявая намазанная пацанка с магнитофоном в руках. Мужики рядом сглотнули и протянули мне пластиковый стакан. Домой я уже не приехал.

Love me

Он умер ночью за просмотром 4 сезона «Fucking blue», так и не успев завести мотор ожидающей в гараже нулёвой Audi A6 allroad quattro. На пол полетел толстостенный бокал с «Chivas Royal Salute». Вскрытие ничего не показало. Жена была в полном ауте. Еще бы… Всего 46. Здоровье? Гонял в футбол два раза в неделю. Работа в кайф. Все пучком шло. В шоке были его коллеги из девелоперской конторы. Никто не въезжал с чего вдруг.
Жена попросила школьного друга мужа (сисадмина) просканировать его комп, сайты, на которых он стал зависать ночами последний год. Тот зашелестел пальцами по клаве. Через полчаса пришел на кухню, где реально убитая горем вдова добивала под колу пузырь «Bacardi Carta Negra», закурил и, глядя ей в глаза, спросил: — Только честно. А ты знала, что он в юности писал стихи? Очень недурно, кстати. И вдруг бросил. — Чё ты гонишь? Какие стихи? Его кроме денег, баб и тачек никогда ничего не волновало. Не дурно, говоришь? Трахался он не дурно. И водил как бог.
— Ну… я тебе вот что скажу. Он попытался снова начать писать. Как по мне — просто чудовищно. Даже хуже — никак. И понимал это. Но знаешь, это главное, что я теперь буду помнить о нем.
Уже в дверях, прощаясь, бросил:
— С компа я всё снёс.
— Это с какого?
— Так он ради тебя бросил.

Исторический роман

Господи. Со стороны я, видать, смотрелся страшно. Судя по её мгновенно сжавшимся губам и расширившимся зрачкам. А я… А что я? Я стал собираться. Вот прям чуть в тапках (куртку-то напялил махом) едва и не вышел вместе с дверью. А уж какое было желание дверью этой грохнуть так, чтоб все 26 этажей многоэтажки сложились… Потом на балконе две сигареты даже не выкурил, а всосал с фильтром — пока успокаивался. Да куда там. Так трясло.
Месяц уже прошел. А колотит до сих пор.
А ведь мы вместе… Это даже представить страшно, сколько мы вместе. Формально с 67-го — соседи по коммуналке. Ну, мы, ясен пень, соседская мелочь пузатая. В памяти этого нифига не осталось. А с 94-го действительно вместе. И это… Это роман. Писать надо. Про то, как сбежавший с кафедры недоделанный хфилосОф, по уши завяз в криминальном издательском бизнесе и уволок за собой из Пушкинского дома тургеневскую барышню.
И вот уж почти четверть века пролетела. Как? Ну как жизнь расскажешь? А в последнее время что-то заискрило. И вот грохнуло.

Не, фарш в кастрюле еще не совсем прокис. Понять, где развилка в пониманиях — не сложно. У меня диплом историка экономических учений и аспирантура на философском; у неё — аспирантура после филологического. Два синих ромбика Ленинградского Универа. Я преподаватель. Она в Пушкинском доме. А через 24 года, уже стоя в дверях, на её возмущенное «Да как ты можешь после «Крутого маршрута» Гинзбург. ?!» я зло бросил «Для меня важней правда Шаламова». Вот так и расстались. «Два мира — два Шапиро».

За прошедший месяц я раз пять садился писать историко-публицистическую бомбу. Пока не психанул и не решился вывалить всё за чаем маме. Ей богу, сто раз пожалел. Думал, умрёт. Сначала со смеху. Проговорили до ночи. По пачке сигарет точно спалили и три ведра чая выхлестали. Мама как-то совершенно неожиданно для меня всё повернула.
— Саш, если б я своими глазами не видела лица немецких летчиков в кабинах «мессеров», когда они наш состав в Луцке расстреливали на бреющем, если б я всю Блокаду не прошла … — то, наверное, я не восприняла бы слова и Улицкой и Алексиевич, как прямое и личное оскорбление. Это для них Сталин хуже Гитлера. Но ты остынь. Ты, Саша, ей ничего не сможешь доказать. Ты мыслишь, как преподаватель истории и философии. А она как филолог. Тебя так профессионально выучили. А для неё воспоминания Гинзбург и есть история. Пойми ты её. Она женщина. А для женщин научной истории нет. Они видят только людей. Вы никогда не договоритесь. И лучше вам вообще этих тем не касаться. Говорите о детях, если хотите остаться вместе.
Я попробовал её сбить: мол, мам, но ты же тоже всю жизнь в литературе.
Только разозлил.
— Саш, я до самой пенсии отпахала на закрытом ядерном заводе аппаратчиком, и у меня ну ни разу не филологический взгляд ни на историю, ни на людей из творческой среды. И если для них Сталин хуже Гитлера, то пусть они это скажут мне в лицо на Пискарёвском кладбище. Вон в Израиле 9 мая объявлено религиозным праздником — «День спасения и освобождения». И это обязательно для верующих евреев по всему миру. А Россия уже несколько десятилетий захлебывается от русофобии тех, кто, самоназвался совестью нации. А ведь, кого из этих питерско-московских повстанцев ни копни — внуки чекистов, с руками по локоть в крови, и дети номенклатуры. Теперь вот Гитлер у них — освободитель. Я ведь сначала плакала. Теперь только злость и ненависть.

Вернувшись от мамы домой, я всю ночь просидел на кухне, обкурился до синевы в мозгах и твердо решил написать исторический роман. Как пересралась вся страна.

Где-то далеко

Что сейчас задним числом из себя умного строить?
А тогда… Тогда, в 1985-ом, на фоне маразма похоронного марша генсеков и какого-то пьяного мажорского угара вдруг очень больно стегнула контрабандная новость о восстании наших военнопленных в Пакистане в крепости Бадабер под Пешаваром, где наши ребята захватили склад с оружием и дали бой регулярным частям Пакистанской армии и афганским моджахедам. Сталинград. В клочья всё и все. После расстрела из тяжелых орудий крепость на воздух, а фрагменты тел до горизонта.
Афган был спрятанной войной. Все знали и делали вид, что не знают. Новостей ноль. Но эта… Помню, напился тогда и стих выплеснулся. Наивный мальчишеский. Первые строчки остались в памяти: «О чем он думал перед сном, израильский сжимая «Узи»?». Почему «Узи»? С какого перепуга? Да какая теперь разница?

В конце 80-х в Морозовке на похоронах деда мама подвела к хмурому парню-ровеснику.
— Знакомься, это твой троюродный брат.
Пока то да сё — выяснил, что только что из Афгана. Мы тогда первый и последний раз с ним и увиделись. Вроде поминки, а я запал на его красавицу-жену, гибельной красоты девчонку. С психу перебрал. Потом стал к брату приставать: мол, расскажи, как там было? Ну и послал он меня на&уй. А дальше? Дальше убрались уже вместе.

С афганцами близко столкнулся вначале 90-х в структурах Кости Могилы, тамбовских, малышевских. В том бандитском Петербурге спрашивать уже ничего не хотелось. Да и другое понеслось. В шалмане у дома психовал одноклассник, вернувшийся с контузией из Приднестровья; названивал второй, изуродованный двумя Чеченскими; заваливались ребята из Сербии. Каждый раз, когда встречались, вспоминал свои школьные мучительные вопросы-страхи: а если б меня немцы в плен взяли, да иголки под ногти: смог бы…?

А потом? А жизнь потом пролетела. Внуки выросли. Столько всего зажглось и потухло. Кожа воловья выросла на душе. Бум-бум новости. Одна страшней другой. Да всё мимо. И вдруг щёлкнуло. Когда сообщили подробности последнего боя нашего летчика, Романа Филиппова, в Сирии: как сбили из ПЗРК его «Грач», как катапультировался, как отстреливался из «Стечкина» от талибов; а когда понял, что край, крикнул «Это вам за пацанов» и подорвал себя гранатой. И всё в YouTube.
Странная штука — память. Почему-то ей важен 1985-ый, Ленинград, блядство кромешное мажоров… А где-то за тридевять земель в Пакистане у ребят свой 41-ый.
Не вяжется. И тогда, в 80-е, не вязалось. И сейчас — в 2018-ом. У людей ипотека, шопинг, «Камеди клаб», «Голос», выборы, непотопляемый (как Пугачёва) Познер несёт очередную либеральную ху&ню, Собчак в Штатах рейтинг на пи&ду наматывает. А у людей война — у людей «Сотников», «А зори здесь тихие» — бои местного значения от Донбасса до далёкой Сирии.
И школьные мысли-страхи молоточками в голове: а я смог бы? Наверное потому стих лосевский 30 лет всё не отпускает.

Валерик

Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь.
А. С. Пушкин

Вот ручка, не пишет, холера,
хоть голая баба на ней.
С приветом, братишка Валера,
ну, как там — даёшь трудодней?
Пока нас держали в Кабуле,
считай до конца января,
ребята на город тянули,
а я так считаю, что зря.
Конечно, чечмеки, мечети,
кино подходящего нет,
стоят, как надрочены, эти…
ну, как их… минет, не минет…
трясутся на них «муэдзины»
не хуже твоих мандавох…
Зато шашлыки, магазины —
ну, нет, городишко не плох.
Отличные, кстати, базары.
Мы как с отделённым пойдём,
возьмём у барыги водяры
и блок сигарет с верблюдом;
и как они тянутся, тёзка,
кури хоть полпачки подряд.
Но тут началась переброска
дивизии нашей в Герат.
И надо же как не поперло —
с какой-то берданки, с говна,
водителю Эдику в горло
чечмек лупанул — и хана.
Машина крутнулась направо,
я влево подался, в кювет,
а тут косорылых орава,
втащили в кусты — и привет.
Фуражку, фуфайку забрали.
Ну, думаю, точка. Отжил.
Когда с меня кожу сдирали,
я сильно сначала блажил.
Ну, как там папаня и мама?
Пора. Отделённый кричит.
Отрубленный голос имама
из красного уха торчит.

Лев Лосев (США) 1980

Крестный ход

Уж какой десяток лет в голове крутится одна и та же картина. Это финальные кадры какого-то штатовского нуара. Сумерки раннего утра. Сгорбленная фигура старого дворника. Вжик-вжик обреченно метлой по асфальту. Охая, наклонился пакеты у мусорного контейнера подобрать. И тут в одном… что это? … И вот эти вот кадры стоят и стоят перед глазами годы и годы. Запущенная сильной рукой в космос метла. И ровная спортивная походка стройного немолодого бомжа с огромным пакетом баксов в руках, уверенным шагом удаляющаяся от мусорного контейнера в сторону сияющих высот.
Прям, «Круглая тайна» Шефнера.

Оно

Из последних сил утюжишь мордой мятую-перемятую подушку. Бестолку. Оно нависает и буравит мозг. Делать нечего. Пугая кота хрустом суставов, ползешь на кухню. Вот он, твой аналой — затертый рисунок выцветшей клеёнки с сизым кругом пепельницы. И от него уже никуда. Ты в него. Оно в тебя. Вот же сука.

Вот потому и сидит Шефнер своей «Круглой тайной» в башке все эти десятилетия. Рюмочку на полочке извольте. Мы ж понимаем. И чеши долг возвертать.
Ну… тут рюмочки не видать. И помощников нема. Скрипи извилинами сам.

Господи, как же я ненавижу всю эту литературу. Как же ненавидит меня она. Это намертво и взаимно.
Нахрен писать, когда всё написано? Нахрен читать, когда всё прочитанное из башни фаршем набекрень? Ну не в коня корм.

«Вселенная сама тонко настроила законы в соответствии с соображениями о ценности. Когда это произошло? В первые 10 в минус 43-ей степени секунд, известных как планковская эпоха. Космопсихист может предположить, что на этой ранней стадии космологической истории сама Вселенная «выбрала» тонко настроенные величины, чтобы сделать возможной ценную вселенную».

Вот же, блядь, как завёрнуто. Ни проверить, ни на&уй послать. И только ОНО пялится на тебя. Ржёт в лицо. Беззвучно. И от того невыносимо.

По-молодости да в пьяном угаре сделать всем ручкой как-то духу хватало. Довозили, блядь, до реанимации. После весь мозг выклевали. Грех, грех. А что сейчас? А сейчас глаза. Кругом глаза. Ох, сколько бы написал. Сколько бы рассказал. Да только приговор это будет. Всем кого. Всем, про кого. Даже вывел максиму: «Если написать всё, что в голове, бог первым спустится на Землю и сделает контрольный в голову. Это будет онтологическое самоубийство». И название подобрал — Zugzwang.

Вон, нонче и умным быть не надо. Жамкай на кнопку, гугл быстро накидает мудрил. Ну, типа, таких: «Если вы говорите с богом, это молитва; а если бог говорит с вами, это шизофрения». О как! Мощно. Прочел и пиздуй по компасу. После таких максим желание умничать улетучивается в миг. А желание писать? А тут так: или всё, или нехер бумагу переводить. Да только всё это — неотвратимое приближение к той самой границе, за которой все эти глаза в тебя иглами и вопьются. В гениальной «Схватке» Майкла Манна есть поразительный диалог героев Аль Пачино и Де Ниро. Вот кусочек, сидящий занозой с 95-го года — это сон героя Аль Пачино: «Я сижу за большим банкетным столом, а вокруг покойники из дел, которые я вёл. Они таращатся на меня затекшими глазницами. И молчат. Молчат и таращатся». Вот и у меня начинает выстраиваться такой стол. И цугцванг давно. Потому что молчат и таращатся. Да еще это — ОНО. В первые 10 в минус 43-ей степени секунд, известных как планковская эпоха.

***
обожрешься собой
захлебнешься словами
пой рефлексия
ной
бог привет
между нами
за тобою собой
наблюдает оно
дно проекции той
о моё сатанó
человеко за веко
бревно во всю зенку
тем бревном
я пожизненно вмазанный в стенку
припечатан
за лужей большой напечатан
и надежно в ряды
запечатанных спрятан
рвется вон из себя
охреневшее эго
в микроскопе творец
наблюдает как мега
среди прочих
микробом корячится мег
задыхается
бедный
смешной
человек

***

Ахматовские коты

Исанне Лурье с любовью

Настоящая слава всегда внезапна. Всегда оглушительна. Это потом ты понимаешь, что бох тя берег и подводил к ней исподволь. Но это всё слова. Умничанье задним числом. Подвёрстка это. Одним словом — фуфло. Для переживших главное одно — слава всегда обухом по голове. И ты вслушиваешься в себя, всматриваешься. В себя нового. Извещённого. Мол: получите-распишитесь — СПРАВКА: вы гений, мир у ваших ног, подпись, печать, исх №.

***
О том, что приглашен в Музей Анны Ахматовой на Литейном провести авторский вечер узнал через вторые руки из фейсбука. Старейший сотрудник музея, Исанна Лурье, оставила приглашение после моего коммента к посту писателя Мины Полянской. А мне откуда знать, кто там и что оставил? Я с фейсбуком на вы. Сигналов его не ловлю. Впрочем, надо полагать, это так принято у них на Парнасе. Все ж знают. Мышей ловят. Тока я, лапоть сельский, не в темах. Мина в своих Германиях улучила минуту и кинула мне, убогому, в личку: мил-сударь, Алехандро, тебе там приглашение, ноги в руки и чеши на Литейный к Исанне. Это слава. Признание это. А что накоротке и не в твою форточку извещение — делов-то. В горнем мире и не такие кренделя пекут.
Но я не поверил. Набрал рабочий номер музея, представился Исанне Михайловне. Всё чин-чинарем. Осторожно поинтересовался — не наёбка ль, али шутка юмару какая? Оказалось, нет. Давно, дескать, следят за творчеством. Более того, хотят и о моём альманахе «Финбан» поподробней. Питер, мол, на ушах. Исанна Михайловна пригласила обсудить детали Вечера.
Мать честная. Аж задохнулся. Но один ехать боюсь. Зову на помощь самого близкого человека, Антонину. Это мой Резерв Ставки. Пушкинский дом, лит-Петербурх, филологическая обойма. Вся моя убогая писанина в Нью-Йорк через её редактуру. Короче — прикрыт по полной. Уже и не так страшно. Исанна Михайловна радушна и приветлива. Напоила нас чаем с конфетами, показала зал, где пройдёт ЭТО. По такому большому случаю затребовала ведущих и экспертов. И прям на месте они с Тоней всё и порешили: Павел Крусанов и Илья Бояшов (раз они писали рецензии на мои книги в Штатах). Ну и Антонина, само собой.
И тут Исанна Михайловна озадачила:
— Да, Александр, и сами книги, собственно. Надобны и много. Столько читателей-почитателей. Да и такой случай. Весь Питер звенит. Грех не потратиться.
А вот это уже беда. Все книги там, за Большой лужей. Их надо заказывать в издательстве. А это хренова гора денег. Но и тут бох улыбнулся в усы, и еще один ближний друг подставил плечо. А сумма-то ого-го. Доставочка кусается. Да и сами книги при нашем-то курсе рубля — золотые.

***
В означенный день я был чисто вымыт, гладко выбрит. В каждое бедро засадил по уколу диклофенака. На двойную дозу кайфа перебитая спина удовлетворённо крякнула: «Яволь майн фюрер. Буду держацц, аки гитлерюгенд на штрассе Берлина. До последнего фаустпатрона». У входа в Музей Антонина сообщила, что Крусанов срочно вылетел в Москву, и его заменит Вадим Левенталь, главред «Лимбус Пресс». Но, мол, не ссы. И так обойма — будь здоров: два топовых писателя и мега редактор. Выдохнул. Прошелся вдоль рядов стульев. Подумал, хватило б на всех. Потрепал спящих знаменитых ахматовских рыжих котов. Вот же сейчас перепугаются. Такая толпа ввалит.

Последние полчаса до начала я был как в тумане. Я мысленно отвечал на записки гостей, видел себя смущенным в охапках цветов и подписывающим книги.
В час икс я выдохнул и распахнул двери.

***
Закрывая пустой зал, Исанна Михайловна прервала мой ступор: — Александр. Тут такое дело. С вас причитается некоторая сумма. Билетов-то не продано вовсе. А чем аренду покрывать? У нас хозрасчет.
Про то, что весь этот мутень не я заварил — ни слова. Мне и так — хоть сквозь землю провалиться. А тут еще это. А язык отсох. И в карманах шиш. Стою, как обосранный. Выручает Тоня. — Я вам завтра завезу. Не смейте беспокоиться, дорогая Исанна Михайловна.
Тоня взяла меня под руку и повела. Бредем по Литейному из Ахматовского музея.
И тут уже настоящий контрольный в голову. Уже от неё.
— Левенталь уходя сказал, что случись такое с ним, напился б да удавился.