Августа терпкая нота,
лета последняя треть,
надо успеть до отлёта
на посошок посидеть.
[Дебют]Елена Максина
Сегодня, тридцать первого числа
***
Ни поэтов, ни блондинов, ни художников в роду,
выйду из простолюдинов и обратно в них уйду.
Ни классических династий, ни трагических плеяд,
только удочка и снасти и скупой видеоряд.
Пачка писем, звон медалей, крой фигуры и окрас,
вот и все, что на привале уцелело мне от вас.
Только вышитая скатерть, под копирку старый стих
ровным почерком. Но хватит, чтоб до слез запомнить их.
Без цветастых сантиментов жили, верили, любя,
ни единого момента не украли для себя.
Огнестрельно-ножевое в сердце прятали всю жизнь,
чтобы мы могли освоить творчество как эгоизм.
Выну книжки записные, пожелтевшие в пыли,
поднебесные родные, как вам пишется вдали?
Нет ни стопки на могилах за окольную версту,
только мы на ваших спинах набираем высоту.
Lost in translation
Живёшь и понимаешь, что стихов
твоих не прочитают сын и внуки
скорей всего. И в этом есть итог
их, неизвестной им, большой разлуки
с родимым материнским языком,
доставшимся в залог с наследством деда,
где смысл понятен, хоть и незнаком
несведущим, и чья же в том победа?
Живёшь, смотря в глаза календарям,
где рождества не совпадают вовсе
друг с другом, но второе января
ни разу не пришлось пока на осень.
Живёшь и пишешь в личку или в стол,
за гранью обозначенного ринга
родных тебе воюющих сторон. Постой,
да ты и сам давно билингва.
Живёшь, живёшь, как долго ты живёшь!
У лета спросишь, зеркало ответит.
А время нас не ценит ни на грош,
но держит как заёмщиков у смерти
и учит нас с собой сводить счета,
платить налоги и сажать деревья,
внушив что городская суета
идёт во вред певцам глухой деревни.
Читаешь жизнь на разных языках,
значения сверяя то и дело,
минуя неизвестное пока,
что за чертой печатного предела —
всё то, чего не примет чернозём,
незримое, нетленное в природе
и полунедосказанное, всё
утраченное нами в переводе.
***
Августа терпкая нота,
лета последняя треть,
надо успеть до отлёта
на посошок посидеть.
Простоволосые ивы
дремлют в воде поутру,
бьется в объятьях прилива
желтый флажок на ветру.
Голубоглазые лодки,
сгорбленных волн седина,
неповторимо короткий
век молодого вина.
Воздух тягучий креплёный,
берег вдали золотой.
Что ж ты взгрустнула, Алёна,
над быстротечной водой?
***
Проснемся мы однажды не друг с другом,
но каждый исключительно любим,
и с тщательно скрываемым испугом
о сокровенном вслух заговорим.
Вставай и пой на краешке восхода,
озвучивай трёхмерное кино,
оно придёт, иное время года,
и заметёт мансардное окно.
Весь мир — предлог в руках оппортуниста,
твори и спекулируй на живом,
заливисто, цветасто и волнисто
поведай о сквозном и ножевом.
Кто знает, сколько нам ещё осталось
закутываться в это волшебство?
Хроническая выпадет усталость
на тень порога дома твоего.
Не жди, не торопи моменты эти,
но коль нагрянут, время не тяни,
как солнечные пятна на паркете
не ведают симметрии они.
***
Все, кто грезит о старой и доброй Москве,
приходите ко мне, не внимая молве.
Я не знаю другой, я не помню другой,
я в чужую столицу ни дня ни ногой.
Но родную в кармане под сердцем ношу,
на просвет полюбуюсь, потом надкушу.
Там покоится, сквозь исторический срез,
под музейным стеклом мой Лубянский проезд.
Там почти добровольно за дюжину лет
не случился нигде версионный апгрейд
и в заоблачном сейфе для судного дня
существует проекция лучшей меня.
Там мой город не болен кривой мостовой,
не мутировал ввысь по большой кольцевой,
я боюсь потерять его в новой толпе
и ношу непророщеным злаком в себе.
Но когда надорвётся компьютерный век,
а искусственный разум поднимется вверх,
он найдет в блочной памяти нужный массив
и Москву по моим образцам воскресит.
***
Благословенен август, хоть за то,
что щедр и весел, это ли не редкость?
Не заставляет нас носить пальто,
впадать в доисторическую ветхость.
Он молодит и раздаёт сполна
долги своих прижимистых собратьев
и множится теплом его казна,
пока он кукол наряжает в платья.
Так бережно и нежно, по одной —
здесь поднят лиф, тут спущена бретелька.
Мой август, ты бомбический портной,
восславивший постельное безделье.
Ты нео-Пушкин, страстен, кучеряв,
размашист, даже бестолков местами,
я все в тебе люблю и только страх
разлуки спит меж родственными нами.
Мой август, ты совсем не Августин!
Ты царь и бог, кругом твои граффити,
ты самый зажигательный грузин
и самый обаятельный политик.
Прости мне мой стереотипный ряд
случайных чисел, ветреных оказий,
где архетипы льются невпопад
и рвутся семантические связи.
Сегодня, тридцать первого числа
я голосую, соль бросая в урны.
Я выборы сорву, но не со зла,
я подкуплю глашатаев, дежурных.
Останься на необозримый срок.
Останься навсегда со мною, с ними.
Я так тебя люблю, что между строк
не выразить. Я начертаю имя
твоё на спелом облаке, воде
озерной и на пироге горелом,
татуировку сделаю везде,
где вырвано с тоской и отболело.
Что я могу ещё сказать теперь?
Мне не хватает слов и силы в цвете,
но трудно не довериться тебе,
шагнув в сентябрь в малиновом берете.
***
Не бросай меня в терновый
августовский куст.
Я больна небрежным словом,
колкого боюсь.
Забери вино и спички —
только протяни,
я бегу дурной привычки,
не курю в тени.
Я прикинусь что не в теме,
замету следы,
впопыхах плесну на темя
горсть святой воды.
Пусть жара проходит мимо
по календарю,
я кустом неопалимым
к сентябрю сгорю.
***
Облака идут и плывут машины,
между ними вклинился птиц конвой,
из окошка выгляни, помаши им,
чтобы они заметили нас с тобой.
Ты из коммуналки, я из однушки,
по границам разных декад пока,
смотрим мы как ЗИЛы и легковушки
тянут на веревочках облака.
Я с огромным бантом, ты в тесной майке,
где скупых подарков наперечет
и в нагрузку горсть нелюбимой манки,
мы такие маленькие ещё.
Из одной страны, смежных поколений,
где-то по московскому в семь ноль-ноль
облакам махнём над кустом сирени,
чтобы там заметили нас с тобой.
Чтобы кто-то добрый и дальнозоркий
посмотрел на нас умилённо вниз,
чтоб машинки наши катились с горки
и кривые где-то пересеклись.
***
Все замерло в саду перед рывком,
когда рассвет заглядывал в оконца,
и к небу подступив, катился ком
подневно остывающего солнца.
С пристрастием сканировал зрачок
пейзаж знакомый в поиске отличий,
никто не попадался на крючок,
но был на день грустнее гомон птичий.
Плыла вдали невидимая взвесь,
над ней луна качалась лодкой утлой,
и та, которой всех имён не счесть,
она уже присутствовала здесь
на кромке отрезвляющего утра.
***
В мире черно-белых фотографий
мы с тобой гуляем по дворам
и не попадаем в школьный график,
вот такая чудная игра.
Обойдём сады и подворотни,
пошалим с карбидом и огнём,
вместе «Электроника» посмотрим,
после в «Электронику» махнём.
Незамысловат запас словарный
в личном дневнике сердечных травм
и пока невнятен код бинарный,
но давно изобретён Фортран.
Киноряд несётся снежным комом
и сметает вехи в темноте,
большинству пока что незнакомо
простенькое правило третей.
Фон размыт, хромает светосила
и занижен белого баланс —
как же по-винтажному красиво
проступает сепия сквозь нас.
Черно-белой памяти в угоду
красный свет ложится на стекло,
где рукой волшебника сквозь воду
мы уходим в хлор и серебро.
И вот-вот случайное соседство
вслед за нами канет в серый дым
за минуту до того, как детство
станет электронным и цветным.
