Авторский голос Игоря Гельбаха ровный и спокойный, дыхание длинное, рассчитанное на десятилетия романного времени. Читателя он как будто не замечает, рассказывает «поверх голов», но настроившись на волну его голоса вы легко уплывете в эти десятилетия и увидите в них свое прошлое.

[Дебют]Олег Ауэр 

ЧАЕПИТИЕ У СТЭНОВ

Рецензия на роман Игоря Гельбаха «Музейная крыса»

Мне представляется, что роман тель-авивского писателя Игоря Гельбаха «Музейная крыса» (Издательство: Время, М., 2018 г. Серия: «Самое время!») будет интересен не только разного рода «музейным крысам», «книжным червям» и прочей подобного рода читающей твари, но и всей остальной незашоренной читательской аудитории.

Ибо помимо того, что в этом романе есть — и о чем, естественно, мы расскажем ниже — читателей этих обрадует еще и то, чего в нем нет. А нет в нем одного весьма распространенного порока современной прозы: желания автора во что бы то ни стало нас изумить или испугать; как-то лихо увлечь или куда-то заманить; раскрутить, замутить, подмигнуть. Современный автор почти всегда боится, что в следующую секунду читатель его бросит, и поэтому, как нервный фокусник, все время вытаскивает из шляпы своего повествования каких-то ошалевших кроликов.

Авторский голос Игоря Гельбаха ровный и спокойный, дыхание длинное, рассчитанное на десятилетия романного времени. Читателя он как будто не замечает, рассказывает «поверх голов», но настроившись на волну его голоса вы легко уплывете в эти десятилетия и увидите в них свое прошлое. Вы любите листать альбомы, книги, вы помните запах читальных залов тех строгих государственных библиотек? Ну тогда это книга для вас: плывите — вам покажут недавний век отцов и детей.

Первая примерно треть романа — это семейный портрет на фоне русского и советского двадцатого века. Семья петербургская, с подозрительной фамилией — Стэн. Стиль повествования — лирическая хроника: наш современник, Николай Стэн рассказывает о поколении отцов и дедов, но рассказывает изнутри, рассказывает-показывает — не только как ветвились линии их жизни в хищные времена 1910-1940 годов, но и какие картины висели на стенах, и как на них падал свет, как знакомились и шли в театр, пили чай. Другие чашки! совсем другие чашки… Мне особенно понравился дед, А.А. Стэн, любитель сигар и знаток древних скандинавских языков, который всегда заканчивал бесполезные разговоры словами Dieser Mann ist ein Narr — этот человек глуп (хотя вместо этого ему наверно часто хотелось сказать Diese Welt ist Verrückt — этот мир безумен).  Стэны и связанные с ними несколько семей — русские европейцы. Балтийские, польские, еврейские семейные линии, голландские картины и голландские сигары, древние языки и фортепьянная музыка; преобладают такие женские имена, как Агата и Нора, и есть даже среди персонажей контр-адмирал Толли-Толле! Может показаться, что эта — как бы назвать ее? — антропонимически-социальная краска нанесена в романе слишком густо, эдаким impasto, но это вероятно оптический обман: когда варвары из будущего смотрят на самый обычный чайник затонувшей цивилизации, он может показаться вычурным и нелепым. (Наткнулся же я недавно в Гугле на вполне реального барона Юлия Александровича Икскуль фон Гильденбандта, рядом с которым имя вымышленного Игорем Гельбахом контр-адмирала звучит как воробей обыкновенный).

Когда история семьи Стэнов переходит от дедов к поколению отцов, стиль романа смещается в сторону традиционной, внимательной психологической прозы. С этими людьми наш повествователь, Николай Стэн провел полжизни, из них он вырос; их отношения, интересы и, разговоры стали для него воспитанием ума. Отцы-то есть, конечно, и матери тоже! и, пожалуй, самым интересным, убедительнее всего выписанным персонажем в этой части романа мне показалась мать Николая Стэна — отцы продолжили безнадежное семейное La Resistance тому времени и месту, где им выпало жить.

Высокомерное недоумение и стоическое презрение дедов сменилось терпеливым со-существованием — и по возможности не-смешением — со временем. Как сохранить и сохраниться? не потерять душевный строй, культурный код, фамильную физиогномию? Как вообще не только выжить и просуществовать, но прожить свою, не навязанную Молохом жизнь?

Ответ известный, наверно не оригинальный, но один из немногих возможных. Бегство в высокую культуру — в театр, музыку, картины, книги; профессионализм; точные, неподвластные идеологическому смраду науки; высокие инженерные искусства(особо ценные, если полезные войне!) — вот составляющие той непроницаемой брони марки Стэн, которой как тяжелый танк окована семья.

“Подземная да не проступит муть / За это блещущее огражденье”! Но муть — известная также под названием время — конечно же проницает любую броню. И отцы, хотя и сидят в дедовских креслах и пьют чай из бабушкиных чашек, оказываются поражены своим временем. И поражение их было бы однозначно горьким и окончательным, если бы не одно обстоятельство, на которое время не обратило внимания: у отцов были дети!

Дети — Николай Стэн и Андрей Стэн. Их сверстники, друзья, подруги; их увлечения, приключения, поражения. Конец 1960-х, 1970-80-90-е. Время в этой части романа ускоряется, сюжетные линии разбегаются по миру — Европа, Ближний Восток, Австралия, —и авантюрные, полукриминальные мотивы легко вплетаются в благородные стэновские полонезы Шопена и даже, прости господи, влекут их за собой куда-то… — но куда? Конец 20-го века — время центробежных сил: — весь мир разбежался в разные стороны, — как грустно сказала моя бывшая учительница из 96-й школы, когды мы случайно встретились с ней в Берлине в 2000 году.

Ну да, Евгения Марковна, — хотел сказать, но не сказал я, — но вы же, собственно, и преподавали нам географию!

Андрея Стэна этот центробежный вектор времени, его дар художника и упрямое, непобедимое желание прожить свою, не навязанную никем жизнь уносит дальше всех, доносит до ранней смерти. Этой смертью заканчивается наверно история и время Стэнов — заканчивается не в буквальном, биологическом, смысле, а в том смысле что: вот были такие люди и так они жили, а теперь таких людей нет, и так больше не живут. Может кто-то и носит все ту же фамилию, и смотрит на те же картины, и так же пьет чай, но это уже другое. Остались чашки, но исчезли люди. И как ни страннно, именно в младших Стэнах, хотя хронологически они наши современники, эта законченность, оборванность времени и культуры показалась мне особенно острой.

Тысячу раз уже цитировали первую строчку романа Л.П. Хартли «Посредник», но лучше об этом не скажешь, поэтому рискну повторить: “Прошлое — это другая страна. Они там все делают по-другому“.

Хотите узнать как по-другому? Сядьте в кресло (ничего, что продавленное), заварите крепкий чай (может даже налейте его, черт возьми, в стакан с подстаканником!), включите лампу в стиле art deco, купленную в одной удивительно дешевой антикварной лавке (и не страшно, что на самом деле эту лампу смастерили в прошлом году в Шанхае) — сядьте, откройте роман Игоря Гельбаха «Музейная крыса» и начинайте читать: На стене против письменного стола в кабинете моего деда висит морской пейзаж. Дело идет к вечеру, и свет, проникающий сквозь большие окна на четвертом этаже дома на Большой Конюшенной…