СЕМЬ ИСКУССТВ

Вернувшись в Ташкент в 1937 году, М. Ашрафи потеснил работавших в театре репрессированных композиторов и дирижеров театра Г. Мушеля, и А. Козловского. Его назначили руководителем и главным дирижером ташкентского театра оперы и балета. Властям и в голову не приходило, что национальный кадр и активный комсомолец ― это еще не дирижер, а ведь известно, что плохой дирижер может «разболтать» слаженный оркестр за три-четыре репетиции, чего и достиг Ашрафи.

Анжелика Огарева

НАШ ДРУГ С ВОСТОКА

1.

После окончания войны Союз композиторов получил в пользование Дом Творчества на Рижском взморье. Уже на перроне железнодорожного вокзала в Риге бабушка воскликнула: «Европа!» Из другого вагона сошли на перрон приехавшие из Москвы Константин Листов с женой и маленькой внучкой Таней, невысокого роста Давид Салиман-Владимиров с необъятной женой и тремя детьми, и Владимир Георгиевич Фере с женой. Все они были мне знакомы. Владимир Георгиевич был в американском кепи, купленном в торгсине и с неизменным военным планшетом на ремне через плечо. У него, как и у меня, были розовые щеки, и дедушка, шутя, называл Фере американцем, хотя тот был немецкого происхождения.

Всей компанией мы направились к выходу вокзала, где нас поджидал автобус от Дома творчества композиторов. Вскоре автобус покатил по улицам дачных поселков. Видны были коттеджи, витрины магазинов, кафе и цветы. Мы переехали реку Лиелупе, проехали Булдури, Дзинтари, Майори и оказались в Дубулты. На территории Дома композиторов был мертвый час. Бабушка и дедушка решили выйти к морю, которое поблескивало за розовыми стволами сосен. Мы шли мимо пестрых клумб, я останавливалась около каждой, а их было множество, и кругом розы, розы, розы… Мы шли сквозь сосновый лес, и в кронах сосен резвились белочки. Белые дюны становились все влажнее, и вот он ― берег моря! Однако, из-за бесконечных отмелей, люди купались далеко от берега. Раньше, богатые дачники заезжали на повозках в море, чтобы не идти пешком слишком долго. Узнав об этом, жены композиторов требовали, чтобы мужья несли их на руках. Поэтому на пляже то и дело раздавался визг и смех. Когда мы пришли на ужин, то вестибюль был переполнен людьми. Они нетерпеливо ждали, когда откроется столовая. Стоял гул, все стремились войти первыми, хотя администрация благоразумно закрепила за отдыхающими места за столиками. Я попала в водоворот ног. Женские туфли на каблуках и без, черные спортсменки, и белые, чищенные зубным порошком или мелом, парусиновые туфли, мужские кожаные сандалии, туфли и сапоги. Запахи кожимита, кожи, зубного порошка, пота, «Красной Москвы», «Кремля», «Шипра», дешевой пудры и дешевых духов довели меня до того, что я чуть не расплакалась. Дедушка немедленно взял меня на руки, и мне бросились в глаза нарумяненные щеки, ярко-красные и фиолетовые губы, дорисованные яркой помадой. Обладательницы губ были женами композиторов. Во что были одеты композиторы, я не помню, зато наряды их жен из переливающейся всеми цветами радуги тафты и красного бархата, я не забуду никогда.

― Посмотрите, на ней ночная рубашка! ― шепнула бабушке жена Владимира Георгиевича. На женщине была длинная, трикотажная, глубоко декольтированная, похожая на платье розовая рубашка. Оказалось, что, приняв рубашку за бальное платье, она купила ее в местном магазине.

После ужина композиторы и их жены шли в курзал на танцы. Утром картина менялась. Композиторы выходили к завтраку в полосатых пижамах, а жены появлялись со смытыми румянами, в байковых и ситцевых халатах. У одних были заблаговременно сделанные шестимесячные завивки, у других головы были в бигуди и папильотках. Но губы констатировали приверженность их хозяек к цвету красного знамени и кремлевских рубиновых звезд.

В день нашего приезда в Дубулты к нам подбежал веселый, щегольского вида, черноволосый и кудрявый, мужчина с легкой восточной поволокой во взоре, и шумно обняв дедушку, которому он доставал до плеча, воскликнул:

― Матвей Иосифович, наконец-то! ― Он бесцеремонно водрузил мне на голову тюбетейку, которую я немедленно сняла, и отдала бабушке.

― Хочешь эту? ― снял он тюбетейку с подошедшей к нам девочки.

― Нет, спасибо.

― Хочешь эту? ― спросил стоявший рядом с девочкой мальчик.

Я замотала головой.

― Тюбетейка ей велика. Ты будешь ее носить, когда подрастешь, ― выручила меня бабушка.

― Меня зовут Фируз, а мою сестру Мара, ― оба были намного старше меня.

На девочке и на матери были платья традиционной бухарской расцветки, и шаровары. Мать, как мне показалось, не говорила по-русски и воспринималась как персонаж из сопровождения важной восточной особы.

― Мухтар Ашрафович Ашрафи, ― склонившись, протянул мне руку мужчина.

Мой дедушка был знаком с Ашрафи еще со времен учебы Мухтара в Узбекской Оперной студии при Московской консерватории в середине 30-х годов. Бабушка познакомилась с Ашрафи в Ташкенте, во время эвакуации. Я слышала, что дедушка «помогал» Мухтару, и догадывалась, что вместо того, чтобы гулять со мной, дедушка будет «помогать» Ашрафи. Из разговоров дедушки с композитором Сергеем Никифоровичем Василенко, которого я видела много раз в Союзе Композиторов, я поняла, что он тоже «помогал» Ашрафи.

А пока мы гуляли по соседним курортным поселкам.

Дедушка разговаривал с латышами по-немецки, бабушка заговаривала с ними по-французски, но ее понимали редко. Меня учили латышским словам, пытались одаривать шоколадом, но я почти всегда отказывалась. Шоколад в то время был настоящий, и врачи считали, что дети от него «перевозбуждаются». Папа сказал мне, что Поль Робсон ел много шоколада и стал черным. Я в это поверила.

Как-то раз мы гуляли в Дзинтари. Я устала, дедушка подхватил меня, и я с удовольствием поехала по улице, сидя у него на плечах и глядя по сторонам. Около магазина с игрушками нас подозвала хозяйка. Дедушка о чем-то говорил с нею по-немецки, а я молча гладила его по волосам. Вдруг он снял меня с плеч и сказал, чтобы я выбрала игрушку. Я ужасно обрадовалась, так как мечтала о белой кукле вместо пупса негритенка, но куклы почему-то были тряпичными.

― Кот в сапогах! ― обрадовалась я. Шляпа со страусовым пером, камзол, пелерина. Кот был великолепен, и я сделала свой выбор! Но оказалось, что это был подарок от хозяйки. Кот был дорогим, и дедушка хотел заплатить за игрушку. Хозяйка не соглашалась, она хотела только подарить и все! Я волновалась, опасаясь, что останусь без кота. Наконец дедушка согласился и купил коляску, чтобы я могла везти кота. Всю обратную дорогу я шла пешком, не чувствуя усталости. Кот произвел фурор, и пришлось композиторам с детьми и женами отправиться в тот магазин, но «котов в сапогах» не было. Девочки требовали у родителей котов, мальчики дорогие немецкие машинки. Дети прошлись Мамаем по игрушечному магазину, опустошив все полки и закрома.

Жены композиторов, группируясь по интересам, «заваливались» в окрестные магазины, скупали одежду и белье. Они возвращались в санаторий к обеду шумной гурьбой и раскладывали покупки в вестибюле, на креслах и стульях. Затем они демонстрировали мужьям-композиторам обновки, прикладывая к себе, или попросту, надевая их поверх одежды. Женщины безудержно хохотали, и громче других смеялись обладательницы золотых коронок.

Постепенно, после походов по магазинам, жены композиторов становились все более недовольными и даже злыми. Оказалось, что, завидя их, латыши убирали все вещи «под прилавок» и не хотели разговаривать с ними.

За обедом мы сидели за столом вместе с либреттистом Жоржем. Я плохо ела и меня уговаривали:

― Съешь за здоровье мамы… А теперь за здоровье папы, дедушки, бабушки, другой бабушки. ― От противной гречневой каши с молоком, у меня капали слезы.

Вдруг Жоржа осенило:

― Ты Сталина любишь?!

Я оживилась.

― Люблю! ― я мечтала подарить вождю букет цветов на параде, чем, как я понимаю, приводила родителей в ужас.

― А ты когда-нибудь ела за здоровье товарища Сталина? ― допытывался он.

― Нет, ― призналась я, чувствуя свою вину перед Иосифом Виссарионовичем.

― Ты должна исправиться и съесть всю кашу! ― резюмировал Жорж.

Я съела кашу. Жорж, как видно, довольный успехом сочинил:

― АнжеуЛЛа, рассвирепеуЛЛа,

Всю кашу съеуЛЛа!

У либреттиста было неправильное «Л».

Я обиделась и выпалила:

«Жорж Борман, нос оторван,

Вместо носа папироса,

вместо пуза два арбуза!»

В те часы, что дедушка работал с Ашрафи, мы с бабушкой и Фирусом уходили гулять, а Мара оставалась со своей матерью.

2.

Бабушка и мама рассказывали, что в военные годы Ташкент стал центром театральной и музыкальной жизни. Туда эвакуировалась Ленинградская консерватория и Высшая военная музыкальная школа при Академии имени Фрунзе, в которой преподавал мой дедушка. Жила в Ташкенте и Анна Ахматова, которую дедушка иногда называл «бедная Анна Андреевна». Бабушка в таких случаях сердилась и говорила, что она не так уж и бедствовала в эвакуации, что Ахматовой многие старались помочь, включая дедушку, а композитор Алексей Козловский и вовсе ее опекал.

― В эвакуации она даже помолодела, ― прибавляла бабушка.

Я знала, что Ахматова подарила дедушке книгу своих стихов, изданную в Ташкенте.

В конце 1941 года в Ташкент приехал Соломон Михоэлс с ГОСЕТ. В это время ситуация в местном Государственном Театре Оперы и Балета зашла в тупик. Постановки были слабыми, репертуар давно не обновлялся. Дисциплина в театре отсутствовала, репетиции хора, балета срывали, во время спектакля актеры переговаривались между собой. Музыканты в оркестре игнорировали дирижера. Публика в театр почти не ходила, и, пытаясь найти выход из положения, узбекские власти приняли решение назначить художественным руководителем театра С. Михоэлса. Решение властей поддержали в Москве, и за год работы под руководством Михоэлса театр восстал из мертвых.

Бабушка рассказывала, что не успели они приехать в Ташкент в 1941 году, как к ним прибежал Мухтар Ашрафи. Оказалось, что дирижер духового оркестра заказал ему марш. Дедушка написал марш «Узбекистон» за два дня, и Ашрафи отнес его дирижеру. «Что, Михаил Иосифович приехал?» ― спросил дирижер. Трудно скрыть свой почерк, тем более, если у «соавтора» почерка нет вовсе.

Воспользовавшись открывшейся возможностью, Мухтар Ашрафи поступил в Ленинградскую консерваторию, но, хотя он и старался изо всех сил, написать симфонию или иную симфоническую музыку, отвечая требованиям времени и текущего политического момента, ему было явно не по силам. Он должен был постигать азы, и, как рассказывала бабушка, за 1-ю «Героическую» симфонию «засел» дедушка. Позднее бабушка говорила, что в отличие от Новикова, Ашрафи любил учиться, и учился с огромным рвением.

Надо ли говорить, что поддерживаемый властями республики Мухтар Ашрафи был самым активным участником ее музыкальной жизни?

Среди новых оперных и балетных спектаклей на начало октября 1942 года была намечена премьера написанной в 1939 году оперы молодого композитора Муштара Ашрафи «Улугбек». Когда в ходе работы над постановкой потребовалось написать новые музыкальные эпизоды и несколько изменить старые, Ашрафи попал в довольно сложное положение, так как совершенно не знал материала. К счастью, в работу над оперой активно включился написавший ее по заказу Мухтара Ашрафи композитор и дирижер Алексей Козловский, сосланный в Ташкент 1936 году. Попал он туда из Москвы, где работал дирижером в театре у В.И. Немировича-Данченко.

Сведения об этом содержатся и в дневниках С. Михоэлса. А 27 июня 1942 года Михоэлс сделал в дневнике запись о том, что композитор С. Василенко приступил работе над балетом «Ак-Биляк». Балетмейстером был назначен В. Чабукиани, Ашрафи же, который официально числился автором балета, должен был еще и дирижировать оркестром.

А пока 1-я «Героическая» симфония М.А. Ашрафи была исполнена 4 ноября 1942 года в помещении Узбекского и Русского театров оперы и балета. Вступительное слово перед ее первым исполнением произнес художественный руководитель театра Соломон Михоэлс.

«Помогал» дедушка Ашрафи и со 2-й симфонией, исполненной в 1944 г.

Описывая жизнь в эвакуации, бабушка говорила, что Ашрафи «скрасил» их существование в Ташкенте. Он буквально «носился» с дедушкой, как с близким другом. Ашрафи любил говорить о том, что обо всем советуется с «Матвеем Иосифовичем, «ассом» инструментовки». Он ходил с дедушкой на театральные и оперные репетиции и на репетиции симфонического оркестра. Бабушку он определил концертмейстером к певцам, ввиду того что Михоэлс добился разрешения на поднятие уровня квалификации певцов. Так бабушка стала концертмейстером Надежды Обуховой.

С раннего детства была я наслышана о необыкновенном доме Ашрафи. Поздравляя кого-либо с праздниками, он вкладывал в конверт фотографии своего дома, а потом и своей дачи. Старинный особняк, которым Мухтар Ашрафи гордился, был подарком Сталина. Ашрафи получил его, следуя апробированному многими деятелями искусств сценарию. «Свою» 1-ю «Героическую» симфонию он посвятил Сталину. По грузинскому обычаю вождь ответил Сталинской премией. Мухтар не оплошал и отдал премию на «нужды армии». Сталин прислал ему благодарственную телеграмму, а властям Узбекистана было спущено указание немедленно предоставить Мухтару Ашрафовичу Ашрафи жильё в дар от И.В. Сталина.

Дареному коню в зубы не смотрят, но о доме-подарке Сталина рассказать необходимо. Роскошный старинный особняк в центре Ташкента был немедленно отремонтирован и возвращен в свое первоначальное состояние. В нем было множество комнат и зал, в который по широченным паркетным коридорам вкатили два рояля. Обстановка дома была соответственной, музейной. Особняк окружал великолепный сад.

Вскоре народный артист УзССР Мухтар Ашрафи получил и дачу с огромным участком. Среди фруктовых деревьев, кустов сирени, жасмина, роз был вырыт выложенный мрамором бассейн. На дачу привозили и гостей Ашрафи. Для званых обедов приезжали повара из лучшего ташкентского ресторана и готовили плов, шашлыки и разнообразные закуски. Так было во время войны.

3.

Естественно спросить: кому и для чего нужны были эти оперы и балеты? Сейчас это покажется неправдоподобным, но в 30‑х годах на Советском Востоке «внедряли» оперу. Этот процесс схож с «внедрением» Хрущевым кукурузы. Политики и искусствоведы того времени пришли к выводу о том, что эпос, «совокупляясь» с музыкой, даст гибрид под названием «национальная опера». Этот «гибрид», одобренный Сталиным, ― особое социально-историческое явление, уникальный феномен советской культуры. Считалось, что «гибрид» «на ура!» будет поддержан во всех республиках, и подойдет любому, еще не тронутому западной цивилизацией и культурой, народу.

Вследствие всего этого создание национальных опер считалось важнейшим государственным мероприятием, и приравнивалась к великим стройкам социализма. Писалась опера очень долго. За это время автора книги могли причислить к врагам народа. Изменения обязательно появлялись и после очередного пленума. Могло смениться местное правительство, а ведь именно оно «заказывало музыку». Новая метла метет по-новому, и нужно было делать поправки, поправки, поправки. Все это оттягивало постановку спектакля на неопределенный срок. Но не охайте из жалости к композиторам. Композиторы жаждали этих поправок и изменений. Если произведение было переработано больше, чем на 25 %, то композитор имел право претендовать на перезаключение договора со 100 % оплатой гонорара. Так зачем спешить? И все же, как ни старались сочинители национальных опер, рекорд длительности написания оперы, принадлежит композитору, лауреату Сталинской премии Юрию Шапорину. На написание оперы «Декабристы» ушло всего-навсего 30 лет. Премьера ее состоялась в 1953 г. Начал он ее писать в 1923 г., накануне 100-летия восстания декабристов. Все последующие тридцать лет он перезаключал договора, регулярно получал гонорары и вполне безбедно существовал.

Но вернемся в Среднюю Азию. Итак, национальная опера была написана, и привыкшие к вольным просторам жители кишлаков, оказывались в душном помещении, где на деревянных подмостках, на непонятном из-за отвратительной дикции певцов языке страдали горемыки герои, в то время, как из подземелья вместо дутар и карнаев ревели как взбесившийся ишак медные трубы и грохотали барабаны, будто для того, чтобы, как в древности рухнули стены. Все это абсолютно не вязалось с традициями мусульманских народов, и женщины стыдливо прикрывали лица, разглядывая непристойно хнычущие, пищащие и плачущие скрипки, виолончели и контрабасы.

Такие мероприятия готовились загодя. По кишлакам ходили комсомольцы-активисты, и составляли списки будущих зрителей. Людей везли в оперу на развалюхах-автобусах, правда многие приезжали верхом на лошадях и верблюдах. Из дальних кишлаков выезжали ночью, и, прибыв под утро, располагались у театра на постой. Стреножили коней, снимали с верблюдов бурдюки с водой, бараниной, овечьим сыром, кумысом, дынями и другой национальной снедью. Разжигали костры и мангалы, рассаживались вокруг, и начинали процесс поглощения пищи и медленной беседы. Азиаты слушали акынов, их нехитрые мелодии, исполняемые на двухструнных дутарах, курили кальяны. Под звуки карная встречали рассвет. Вряд ли мусульмане стремились в театр, но время было советское, и загнанные в колхозы, напуганные борьбой с басмачами и с советской властью, они с властью не шутили. Они ждали своих родственников, сидящих в зале. Не разоблачаясь, в тех же национальных халатах, в антракте, они менялись местами, чтобы те могли выпить кумыс и подышать свежим воздухом. Запахи дымящихся мангалов, бараньего жира, конского пота, лошадиной мочи, с трудом сочетались с великодержавной, имперской атрибутикой: хрустальными люстрами, креслами с бархатными сидениями, позолотой, конфетами и запахом духов «Красная Москва». Выше всего азиаты ценили не музыку и певцов, не танцы, а зрелищные эффекты. Восторг зала вызывали: костры, звездное небо, морские сцены с грандиозными, величественными волнами и водопады.

Все эти сцены сопровождались бурными овациями. Но самым большим успехом пользовались у зрителей скакуны, и они терпеливо ожидали кульминации оперы. Герой-тенор ее ждал тоже, но по-своему. Обычно он расставлял ноги шире плеч, ибо должен был взять верхнюю ноту на пределе своих возможностей и не запустить петуха. И именно в тот момент, когда тенор стремился удержаться на верхней ноте как можно дольше, жеребец, обычно, отправлял естественную нужду на сцене, чем приводил в восторг любителей оперы. Никому не приходило в голову, заранее, перед спектаклем, использовать «кружку Эсмарха». Оперы были очень длинные, из 4 актов, пелись арии неторопливо, а речитативы исполнялись еще медленнее…

4.

Итак, «Кадры решают все!» В 30-х годах при Московской консерватории создали оперные студии для азиатских республик. Из республик приезжали выдвиженцы, активные комсомольцы, кое-как играющие на национальных инструментах, не знающие музыкальной грамоты. Среди них был студент из узбекского кишлака Мухтар Ашрафи. Он умел играть на дутаре, двухструнном национальном инструменте, отдаленно напоминающем мандолину, и оказался как довольно способным, так и необыкновенно пробивным человеком. Юношей Мухтар впервые услышал симфонический оркестр. Дирижер во фраке с волшебной палочкой потряс воображение Мухтара, и ему страстно захотел стать дирижером. Возможность представилась в 1934 году. Его, активного комсомольца, послали учиться в Узбекскую оперную студию при Московской консерватории. Его педагогами стали композиторы Сергей Василенко и Борис Шехтер.

Вернувшись в Ташкент в 1937 году, М. Ашрафи потеснил работавших в театре репрессированных композиторов и дирижеров театра Г. Мушеля, и А. Козловского. Его назначили руководителем и главным дирижером ташкентского театра оперы и балета. Властям и в голову не приходило, что национальный кадр и активный комсомолец ― это еще не дирижер, а ведь известно, что плохой дирижер может «разболтать» слаженный оркестр за три-четыре репетиции, чего и достиг Ашрафи…

Так, собственно говоря, все и шло, пока усилия Мушеля, Козловского и других по сохранению театра на плаву не поддержал назначенный художественным руководителем театра С. Михоэлс.

Однако, в том же 1937 году Советская власть преподнесла Мухтару Ашрафи еще один подарок, репрессировав его учителя композитора С.Н. Василенко. Дворянин, из бывших помещиков, он был выслан в Ташкенте и жил с женой тем, что давал уроки игры на фортепиано русским жителям, которых было очень мало. И вот тут Мухтар Ашрафович Ашрафи решил стать композитором. Он предложил своему учителю «совместно» написать оперу. Голодавший Василенко согласился и в 1938 году сел писать оперу «Буран». Надо отдать должное Ашрафи, он не жадничал, и хорошо платил.

Свой день рождения 11 июня 1939 года, сообразительный Мухтар Ашрафи ознаменовал премьерой оперы «Буран». На афише значилось, что написал оперу Мухтар Ашрафович Ашрафи. Вот так вот, взял и выдал на-гора оперу. Как говорится: не было ни гроша, да вдруг алтын. Жил себе Ашрафи, ну «махал» кое-как в Театре, и вдруг опера!

На премьеру съехался весь музыкально-театральный Ташкент. После спектакля состоялся грандиозный банкет. В Москве обрадовались появлению «выдающегося» узбекского композитора, и в том же 1939 году Ашрафи присвоили народного артиста УзССР. В 1940 году «он» написал оперу «Великий канал». Фамилия действительного автора, С. Василенко, на афишах, естественно, не значилась, но семья Василенко больше не голодала, а путь наверх Мухтару Ашрафи стал «помогать» прокладывать уже и Алексей Козловский, приступивший к написанию «Улугбека».

В 1940 году Ашрафи стал заместителем председателя Союза композиторов УзССР.

В бытность же в Ташкенте моего дедушки Ашрафи «начал писать» музыку для духовых и симфонических оркестров. Но в 1943 году мой дедушка вернулся из Ташкента в Москву, ибо узнал, что его родной брат Морис Зельцер, приехал в Москву из Америки и работает в секретариате посла США А. Гарримана. Братья не виделись 30 лет. Когда-то, в Евпатории, накануне Первой мировой войны маленький Моисей, спрятался в трюме корабля, заснул, а судно тем временем, отплыло в Марсель.

5.

Прошло еще несколько лет, закончилась война, и в 1948 году Мухтара Ашрафи избрали членом Правления СК СССР, и он стал подолгу жить в Москве. Теперь Ашрафи часто заходил к Т.Н. Хренникову и к нам. Я получала в подарок очередную тюбетейку, традиционное платье, которое никогда не надевала, и пиалу. Дедушка и Ашрафи садились за работу, а меня бабушка отводила к родителям на Брестскую, и папа брал меня на репетиции в театр Сатиры. «Сюита на узбекские темы» для квартета, как и 8 пьес для скрипки и фортепиано вышли в свет в том же 1948 году. Были и другие, написанные «совместно» произведения.

Затем наступили годы борьбы с «безродными космополитами». Появилось много «свободных» композиторов, вследствие чего у Ашрафи не было недостатка в батраках-композиторах. Очень скоро он прослыл выдающимся и даже гениальным композитором Советского Узбекистана. Его дача превратилась в ханский дворец. Вокруг отделанного мрамором бассейна поставили скульптуры и подключили фонтан. Именитые гости, совершая омовение, находили в бассейне золотые украшения и монеты.

Через пару лет брат дедушки, Морис, оказался в лагере. Произошло это после того, как ему пришло в голову жениться на москвичке, для чего ему потребовалось уйти с работы в посольстве, отказаться от американского гражданства и получить гражданство советское. Вернулся Морис из лагеря в 1956 году, через три года после смерти дедушки.

Надо сказать, что после смерти дедушки Мухтар Ашрафи не забыл о моей бабушке, в отличие от ряда людей, считавшихся при жизни дедушки его друзьями. Он так же, как и при жизни дедушки, поздравлял ее с праздниками, привозил или присылал посылки с фруктами, дынями и сухофруктами, помогал издавать дедушкины произведения и, благодаря его авторитету, дирижеры не «забывали» проставлять в рапортичку весь перечень сочинений дедушки, исполненных в Узбекистане, отчего бабушка получала большие авторские.

Но, как говорят на Востоке, ничто не вечно под Луной…

6.

Однажды в 1960 г., на очередном заседании композиторов, слушая превосходные эпитеты в адрес Ашрафи, Шостакович не выдержал и заявил, что не может спокойно слушать о «выдающимся и великом» композиторе Мухтаре Ашрафи, зная, что многие сочинения принадлежат перу Сергея Никифоровича Василенко и другим композиторам. Дмитрий Дмитриевич заявил, что ему больно видеть, как голодает и спивается уважаемый композитор Сергей Василенко, а плагиатор Ашрафи ведет себя в республике как царек. Назначили расследование и Д.Д. Шостакович настойчиво просил у бабушки дедушкины наброски. З.А. Гаямова, секретарь Д.Д. Шостаковича, буквально атаковала ее телефонными звонками. Однако бабушка сообщила Гаямовой, что они с дедушкой спешно возвращались из эвакуации в Москву, и с тех времен ничего не сохранилось, ну а в 1956 году бабушка получила квартиру на Огарева, 13, и оставшиеся рукописи более позднего периода тоже не сохранились при переезде.

Позднее бабушка сказала: «Хорошо, что черновики не сохранились. Дедушка не принял бы участие в скандале. Он был не такой человек. Он бы сказал: ייУговор дороже денегיי».

Вот что писал об этом Д.Д. Шостакович:

«Возьмите удивительный взлет Мухтара Ашрафи, композитора, знаменитого не только в его родном Узбекистане. Он — обладатель двух Сталинских премий, Народный артист СССР, профессор. Он даже награжден орденом Ленина. Я так хорошо знаю его звания и награды потому, что изучал его дело. Он оказался беззастенчивым плагиатором и вором. …Мы прижали Ашрафи к стенке. Проделали изнурительную работу — и, как оказалось, совершенно впустую. Сначала мы, казалось, достигли некоторого результата: его исключили из Союза композиторов. Но недавно я читал журнал, не помню уж какой именно, и увидел знакомое имя. Ашрафи давал интервью. Он снова был у власти, делился творческими планами, которые оказались весьма обширными. Как тут не умыть руки, не послать все к черту!»

Нет, в одном Дмитрий Дмитриевич был не прав. После разоблачения Ашрафи ряд композиторов доказали свое авторство, или, на худой конец, свое «соавторство». А Алексей Козловский сумел доказать свое полное авторство в случае оперы «Улугбек».

Однако для Узбекистана Мухтар Ашрафи остается великим, выдающимся композитором, и даже бескомпромиссным человеком. Ходила, кстати, легенда о том, что он выкупил у Л. Брежнева возвращение в члены Союза Композиторов СССР, звания народного артиста и профессора консерватории, а также и все остальное, утерянное во времена Хрущева, после того как любитель орденов из Кремля нашел массивную золотую цепь с ханскими украшениями во время купания в замечательном, отделанном мрамором бассейне под нависающими ветвями старых чинар.

Музей-квартира Мухтара Ашрафи, расположенная невдалеке от старого здания Консерватории, работает в Ташкенте и в наши дни.