Я заботливая, да, конечно, хотя никто и не знает об этом, ну посмотри на меня, посмотри, я же пушила для тебя волосы на ветру в солнечном луче, ты же так любил женщин всю свою жизнь, бедолага!

Инга Гаручава

[Дебют]Полуденный визит

Я спешу, я лечу, и мириады звезд исполняют вокруг меня свой обычный, свой ритуальный танец, парад планет выстраивается то справа, то слева, то прямо передо мной, то позади меня. Мне немного холодно, но это тоже обычно, космический ветер игриво что-то шепчет в ухо, пошел вон, бездельник, мне некогда слушать тебяі Неудачливый гениальный мальчик когда-то сказал «спит земля в сиянье голубом», хотя до него ни один из смертных не мог этого видеть, а те, кто перешли черту, конечно, ему об этом не рассказали, просто прозрение. А потом это подтвердили космонавты. Я лечу навстречу голубому сиянию, у меня хорошая память, я помню эти слова: «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом… Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чем?» О чем жалеть мне, ох, если поворошить, там, на донышке души, наверняка что-нибудь да найдется! Это у тебя-то есть душа? Кто знает, что у меня есть! Когда-то и наверно что-нибудь у меня действительно было, пока меня не призвал Великий и не велел заниматься тем, чем я уже занимаюсь так бесконечно долго, что и сама забыла, когда это я делала в первый раз! Вранье, ты ничего не забыла, у тебя прекрасная память, но об этом не надо, я спешу, я лечу, вот уже сквозь меня проходят туманы, и горячий пар идет на меня с земли. Великий, а ведь мне, правда, ЭТО всегда не просто делать. Сколько криков, отчаяния и злобы вызывает мое появление, сколько проклятий и горючих слез, искренних и не очень. А сколько всего потом! Правда, что потом, я никогда не вижу… Мне неза­чем заглядывать сюда по два раза, я всегда спешу, у меня совершенно нет на себя времени, я только выполняю свою работу, и никому нет дела, устала я или нет, меня даже не пригласят на чашечку кофе, который я очень люблю, особенно, если горячий и душистый, вон, как в том окне, но туда заходить еще рано, хотя, будь моя воля, я бы давно навела порядок в этом чванном и злобном семействе, где все так ненавидят и так проклинают друг друга, но, увы, решение зависит не от меня! Мимоходом можно, ко­нечно, пугнуть разок-другой, чтобы задумались о бренности жизни, но пугаю я в веселом настроении, а сегодня у меня с утра тихий и печальный день. Можно сказать, я уже неделю к этому готовлюсь. Мне захотелось предстать во всей своей, как это ни смешно звучит, нетленной красоте, а это значит, надо было омыть себя в горном ручье там, наверху, всю с головы до пят, и волосы высушить на восходе солнца, и вытащить из сердца занозу, которая засела там с прошлой ночи вместе с маленькой хилой девочкой, которая так испугалась меня! Она не плакала, нет, и не кричала, но, увидев меня, приподнялась в последний раз на своей сбитой и взмокшей постели, и прижалась к матери всем своим потным тельцем, и пыталась оттолкнуть меня ручонками в жару и ознобе, а ведь я так старалась ласково улыбнуть­ся ей! А как нам кричала вслед ее обезумевшая от горя мать, как пыталась не выпустить из рук… У нее будут потом еще дети, конечно, будут, но эту она не забудет до конца своих дней никогда!

На перекрестке двух шумных улиц машина сбила пешехода: крики, кровь, шум, толпа. Я пролетаю мимо, меня это не касается, этому пьянчуж­ке еще жить и жить, а водителю платить ему долго и много за искалеченную ногу, мы встретимся еще не скоро, я пролетаю мимо, привет вам! Привет!

Большой кирпичный дом, трехэтажный особняк, увитый жимолостью и плющом, в саду у бассейна веселые гости, высокий, спортивного вида загорелый мужчина восхищенно глядит на чужую жену, на ее моло­дую тугую кожу, позабыв о своей выцветшей, понуро стоящей рядом жене, я загляну сюда через три месяца и четыре дня, веселитесь, пока можете! Яркий, золотистый полдень, прославленные часы на прославлен­ной проклятой площади, откуда до сих пор не убрали что-то нелепое и смешное и не предали земле, золотые купола храма Святого и Блаженно­го, брусчатка мостовой, сероглазый мальчик в белой матроске гоняет мяч, гоняй, мой милый, я, пролетая, даже не дотронусь до волосика твоей головы. Скучный и серый переулок, чахлые кусты, грязные мусорные баки, две злобные старушонки в пестрых линялых платочках. Жуйте беззубыми деснами свои дворовые сплетни, бабуси, поверьте, мне в этот полдень не до вас! Пыльное, с разводами, давно не мытое, заклеенное с зимы окно, вон оно, здесь щеки мои горят, я глотаю мерзкий, с выхлопа­ми газа, жаркий столичный воздух, запах сирени, перебитый мусорной вонью, прокисшим молоком, чадом коммунальной кухни, вот она, эта коричневая дверь. Стучать не буду, не в моих правилах, да и к тому же он уже плохо слышит, и вообще, боится соседей, я очень тихо войду.

Длинная узкая комната, как пенал, упирается в пыльное окно, а когда-то вся эта квартира, большая и звонкая, с множеством тогда таких веселых, а теперь тоскливых закоулков, принадлежала его отцу, он бесплатно строил лечебницы и дома призрения, сыну после лагерей с трудом удалось отбить себе этот узенький пенал. Большой, старый, но красивый письменный стол, пыльное чучело диковинной, южной хохлатой птицы, непонятно как и отку­да залетевшей к нему на стол, железная кровать. Высоко в подушках боль­шая, лобастая, взмокшая от пота голова, глаза полузакрыты, губы шевелят­ся в неопрятной клочкастой бороде. Ворох бумаг на столе и на полу у крова­ти, до стола ему уже не дойти. Почерк круглый и дрожащий по-стариковски. Сколько же всего он за ночь исписал! Листы с разводами от пролитого чая, ах, как накинется на эти листы потом окололитературное шакалье, ах, как славно попируют на деньги за них наследнички, много лет назад забывшие дорогу в эту комнатенку! Я мягко опускаюсь на пол возле кровати, я кладу прохладную ладонь на его мокрый, горячий лоб, ну… ну, вот я и здесь!

— Подожди, не до тебя, — с трудом выталкивает из себя он. — Конечно, я подожду, только ты предложил бы мне сесть, я пролетела тысячи километров к тебе сюда!

— А хоть миллион! Это твоя забота, я тебя сюда не звал!

— Ну, это уж ты врешь. Забыл, как неделю назад призывал меня? — Тощая, заросшая седыми перьями, шея вертится в клетчатой грязной рубашке.

— Ты что, приходишь ко всем, кто тебя призывает?

— Нет, но я всех слышу!

Он сопит, у него одышка, отекли перебитые в лагерях ноги, у него целый букет жалких человеческих хворей.

— Может быть, откроем форточку, ты здесь так надымил.

— А хоть все окна! Тебе что, не хватает воздуха?

— Это я для тебя.

— Ах, какая заботливая!.. — и снова прикрывает глаза.

— Я заботливая, да, конечно, хотя никто и не знает об этом, ну посмотри на меня, посмотри, я же пушила для тебя волосы на ветру в солнечном луче, ты же так любил женщин всю свою жизнь, бедолага!

— Ты не женщина, — грустно говорит он, — не женщина, не мешай. — Он мычит нечленораздельно, отбивая ритм мучнисто-белой, отечной рукой, ему уже не дотащиться до стола, все бессмысленно, я знаю, это ему не дописать.

И царства нет,
чтоб за коня отдать!

Так опрометчиво раздаривают царства, как будто стоит только пожелать, и вновь его тебе предложат в дарство, бери, владей, пришпо­ривай коня, и посвист ветра в этой… — он замолкает, молчу и я… в комнате очень тихо, далеко, в глубине квартиры сердитые звуки и крик­ливые голоса. Ну что же ты, эй, открой глаза, у тебя есть еще время… и посвист ветра в этой, в чем — в этой?.. Он ведет в мою сторону мутно­голубые глаза. И посвист ветра, — повторяю я, — в этой…

Скачке слушай, — тихо и раздельно говорит он. — А конь, куда же конь несет меня и вновь какой аркан мне шею душит!

К какой победе я, — в груди его что-то булькает и хрипит, — не доскачу, и торжество какое проиграю, кому поставлю белую свечу, к какой святыне припаду, рыдая, чье имя в исступленье повторю, — и опять закрывает глаза. Я прово­жу ладонью по его неопрятной бороде.

— Там, там, — говорит он и тычет рукой в пол, в бумаги, мне не надо заглядывать туда, я вижу и так.

Какую не увижу я зарю…
…В черном поле снег, снег,
Белым цветом лег, лег,
Для победы в мир идет человек,
— читаю я, и он тихо шепчет даль­ше, опережая мое чтение.

Я хотел победить, я не смог,
Отпускаю я коней своих,
Топот их в той метели стих.
Чу, заржали, понеслись, не видать!
Запрокинусь я в снега. Спать,
— дочитываю я, ну а дальше, дальше что?

— Дальше тишина, — усмехаясь синими губами, шепчет он.

— Это до тебя другие сказали.

— Ну и пусть, а я повторю.

— Нет, миленький, не выйдет. Что же это, отпустил коней, и конец?

— Да, конец.

— Ты же сам в это не веришь, ты не хочешь!

— Хочу, хочу…

— Я тебя знаю, ты бы никогда на этом не остановился.

— Силушки нет, — вдруг по-детски, жалобно говорит он. — Мне не поверить и не дописать.

— Ты уже пишешь, я же слышу, вот они, вот… носятся по комнате. Это твои слова… И вновь кому-то царства раздают!.. Ну что, ну ведь так, ведь поймала?.. Хоромы строят, Трон высокий ставят…

Ставят, — шепчет он, — трон высокий ставят. — И опять умолка­ет, только свалявшаяся борода ходит вверх—вниз.

— Эй! — я тереблю его за плечо. — Ты это что, ты куда?!

В поклон сгибают чванную родню, — вдруг громко и весело броса­ет мне он.

И чье-то имя в храмах повторяют, — подхватываю я. — Не оши­бись, — я смеюсь и грожу ему пальцем, — будь мудрым и…

…владей, — вступает он. — И храп коня под окнами не слушай! — вместе, одновременно и радостно произносим мы. Комната полна стихов и солнечного полуденного света, нам весело, нам хорошо! Как жаль, что ничего этого больше не повторится!

Живи, как это должно, — говорит он и лукаво умолкает, ожидая, пока подхвачу я, — среди царей…

Громкий стук в дверь.

— Откройте, сейчас же откройте! — визгливо кричит женщина. — Я же знаю, вы не спите! Вы опять наследили в коридоре. Я буду жаловаться!

Он смущенно и жалко отводит от меня глаза.

Я распахиваю двери. Испуганно и изумленно ахнув, женщина отша­тывается в глубину коридора.

— Сегодня мое дежурство убирать туалет и кухню, — виновато гово­рит он. — Мое. А я не смог.

Не смог и не надо, сами уберут! Живи, как это должно средь царей. Ни царства не раздаривай, ни души!

А конь храпит, — громко и радостно говорит он, приподнимаясь на подушках почти во весь рост. — А конь копытом бьет! На солнце вороная масть играет…

Молодец, умница!

А конь храпит, а конь копытом бьет.
И вновь меня в той скачке он несет,
И вновь со мной в метелях пропадает!..

— Ну вот, теперь ты можешь меня забирать.

— А ты уже там.

Комната становится большой, воздушной и светлой, и солнечный, об­литый золотом полдень, гулкие удары часов на прославленной башне, тишина, покой. Стук тяжелого тела об пол у кровати. Нам уже нет дела до всего этого. Мириады солнечных лучиков пляшут в моих волосах и в его нечесаной бороде тоже, ничего, сейчас в горных ручьях он омоет ее.