Рассказывал, что Маяковский был очень брезглив. Однажды они шли по улице, и папочке очень захотелось пить. Направился к киоску, а Маяковский хватает отца за руку и громовым своим голосом кричит: «Александр Григорьевич, как вам не стыдно, я не дам вам пить из этих стаканов. Это же зараза!».

ָБелла Тышлер

Мой отец ― великий Тышлер^[1]

К 120-летию со дня рождения Александра Тышлера

Под редакцией Шуламит Шалит

(продолжение. Начало в №6/2018)

 

 Флора

С Флорой Яковлевной Сыркиной отец познакомился во время войны, в Ташкенте. Отец был главным художником Еврейского театра. Театр был эвакуирован без декораций и костюмов, и отцу, как художнику, пришлось все воссоздать заново. Флора, в должности художника-исполнителя, пришла работать в этот театр. В ту пору ей было 22-23 года. Совсем юная, красивая, и начался роман. Как только Флора начала требовать его развода с Настей и устраивать Насте истерики, отец прекратил эти романтические отношения. Зная привязанность отца ко мне, Флора говорила ему, что заберет меня из детского дома и станет мне матерью. Отец все объяснил Флоре: «Настю я никогда не брошу, а о Беллочке есть, кому позаботиться».

И они расстались на долгие годы. Рассказывая мне об этом романе, в конце отец произнес такую фразу: «Я так счастлив, с меня как будто гора с плеч свалилась».

Флора вышла замуж, родила двух девочек и успела разойтись, когда они встретились вновь в 1958 или 1959 году.

Флора была свободна и уже получила образование искусствоведа.

Желание Флоры написать об отце монографию решило их дальнейшую судьбу.

Настя, будучи скрытным человеком, вдруг просит меня поговорить с отцом: «Он опять с Флорой…». Мне было её безумно жаль. Передо мной стояла старая и одинокая Настя…

Отец возмутился и сказал, что у него с Флорой встречи по работе.

Дорогая Беллочка! Извини, что не пишу. Настя опять плоха, почти все время лежит. В связи с этим жизнь моя сутолочная и утомительная. Ну, тебе это все известно. Теперь новость: мы получили отдельную квартиру из 2-х комнат. Уже живем. Сообщаю адрес: Верхняя Масловка, 9, кв. 14. Квартирка симпатичная. Пиши. Передай привет всем. Устроюсь, напишу более обстоятельно, целую, папа. Тел. ещё нет.

Монография Ф.Сыркиной об А.Тышлере

Ещё при жизни Насти Флора вошла в этот дом, а после её смерти взяла на себя обязанности хозяйки дома, освободив отца от всех бытовых проблем, которыми последние годы пришлось заниматься отцу. Все было под её неустанным надзором. Еда, прием лекарств, сон по часам, и отец был счастлив.

После смерти Насти Флора наглухо захлопнула дверь перед всеми друзьями Насти и отца. И таким образом жизнь его в дальнейшем оказалась в полном одиночестве.

Дорогая Беллочка! Спасибо тебе, милая моя, за письма. Очень они трогательные, и я бы сказал, они не совсем «дочерние» и это тоже очень мило. Вчера совершилось то, чего я так долго ждал. Я, Флора и Анна Ароновна (жена покойного двоюродного брата отца — БТ) были у могилы Настеньки. Не скрою, очень было мне тяжело. Грудь сдавливало, и я с трудом себя сдержал от слез и заметных волнений. И все же сохранил спокойствие, как мне казалось. Заказал ограду. Через неделю она будет готова. Вот и всё. На будущий год оформлю могилку скромно и просто. Я не люблю могильной кладбищенской эстетики. Место мне понравилось, оно такое же тихое и скромное, какой была сама Настя.

Насчет путёвок Флора хлопочет и через пару дней будет известно. Чувствую себя неплохо. Заметно поправился. Саша (это про сына — БТ) давно не был у меня. Не знаю, что случилось. Вероятно, он занят перевозкой детей с дачи. Я же не работаю, и это меня начинает уже угнетать. Я ведь привык много работать каждый день. А ты пиши, если у тебя на это будет время и, конечно, желание. Флора передает тебе большой привет, а я тебя ужасно целую. Твой Саша-папа и твоего Бореньку обязательно целую. 30.8.63.

Дорогая Беллочка! Пишу тебе уже из санатория. Здесь очень мило, красиво и вообще хорошо. Вот беда — мне нельзя поправляться, а я уже прибавил в весе. Если так будет продолжаться — сбегу. Нахожусь я под непрестанным наблюдением Флоры, а то, что я толстеть начал, видимо, придется сократить употребление пищи, т е. подголадывать.

Почему-то Саша (сын — БТ) перестал ходить. Может быть он болен? Или ты, может быть, знаешь что-нибудь о нём? Не правда ли курьезно! Миленькая моя Белушечка, я ещё и ещё раз хочу шепнуть, что я тебя люблю и часто о тебе думаю. Надеюсь, что в 1964 году мы уже наверняка увидимся, а если это произойдет в 63 году, то ещё лучше.

Ещё день-два погуляю (мы приехали 5 сентября), а затем возьмусь за работу. Воображаю, как я буду плохо работать: руки отвыкли от кистей, глаза не привыкли видеть терпеливо долго в одно и то же место, даже если это красиво и интересно — пожалуй, тем трудней.

Поцелуй своего Борика, всем передай привет. Крепко тебя целую, обнимаю, твой Саша-папа.

6.9.63.

PS. Что у тебя получается с квартирой?

Дорогая Беллочка! Наконец-то я взялся за перо. После болезни у меня реакция на писание писем и всякую другую чернильную культуру. Так что не думай ничего плохого. Я тебя не забываю и в этом ты, вероятно, не сомневаешься. Чувствую я себя неплохо, но восстановить степень здоровья, которое было у меня до болезни — не удается. Но это нормально.

Много времени и сил, особенно у Флоры, отняла организация выставки к Шекспировской дате. Выставка вызвала огромный интерес. В мой адрес приходится слышать много восторженных отзывов. Вот вкратце о моей жизни.

Переехала ли ты на новую квартиру? Ты решила почему-то об этом замолчать. Ты только написала, что собираешься идти мыть пол — может, ты до сих пор моешь его, а? Благодарю тебя и Юдес с Моиным за телеграммы. На майские дни поедем в Верею. Там отдохнем, а затем снова за работу. Передай большой сердечный привет Юдеске и Моину. Целую тебя твой папа. Флора шлет тебе привет. Поцелуй своего отрока.

26.4.64.

Я, действительно, пошла мыть пол в новой квартире. Написала об этом отцу и по дороге бросила его в почтовый ящик.

Когда я зашла в квартиру, мне показалось, что я что-то перепутала: или подъезд, или этаж. Но в квартире стоял мой муж с кистью в руках, весь перемазанный краской. То что я увидела дальше — это не подается описанию: оконные рамы, двери, панели в кухоньке, в коридоре и ванной все было покрашено в темно-зеленый цвет. Обида была горькая. Ну, разве я могла об этом написать отцу. Я пустилась на поиски краски. Дефицит! Потом все сама перекрасила.

Жилье построилось, и папочка с Флорой приехали к нам. Увидев Борьку, отец воскликнул: «Так он ведь на меня похож!» И с каждым днем все больше находил в Борьке сходство с собой.

Послевоенный Минск поразил отца. Проспектами, чистейшим воздухом и питьевой водой из крана: холодной и без запаха хлорки. А о моем жилище сказал так: «У меня такое впечатление, что я приехал к тебе в Париж». Я была горда. Ведь я с детства впитывала удивительную атмосферу отцовского дома, иначе я уже жить не могла.

Муж мой, Володя, произвел на папочку очень хорошее впечатление, но даже оно не смогло остановить меня — покинуть мою первую безумную любовь юности.

Борька подрос, и мы стали ездить к отцу часто, почти все праздники. А когда не получалось, в связи с моей работой или болезнями, папочка говорил Флоре: «Наверное, у Белки роман».

Дорогая Беллочка-тарелочка! Тебя здесь не хватает! Мы тебя часто вспоминаем. Реально тебя вижу, кажется, что ты сейчас подойдешь, и Борька подскочит, и я ему даю по за-це. Если у тебя выйдут свободные дни, ты их не растрачивай на минскую чепуху, а приезжай к нам. Пойду на почту, брошу письмо и тебе ещё деньжат пошлю. Будь здорова. Крепко целую и Борьку щелкаю по башке и нежно целую.

Ваш папа и дед Саша.

Любимым праздником отца был Новый год. Я привезла жареную индюшку, фаршированную черносливом. Флора украсила стол изысканным кушаньем: икра черная, красная, всякие рыбные копчености. Папочка зажег свечи и, подняв бокал, произнес тост: «Я пью за пятерых дам!^[2]» Тишина. Все глазами пересчитывают друг друга. «Дедушка! Но у нас всего четыре дамы, — в недоумении воскликнул Борька, — мама, Флора, Любка, Танька!» Отец с лукавинкой во взгляде и безумно счастливый своим розыгрышем произносит: «А индюшка?!». Мы, конечно, хохотали.

В очередной мой приезд, к новогодним праздникам, я заболела и весь январь пролежала с высокой температурой, от которой я просто теряла сознание. По Москве гулял вирус. Флора увезла Борьку к себе на улицу Горького, а папочка остался со мной. Готовил мне коктейли, теплое питьё. Еду я не брала в рот. Выхаживал меня, как ребеночка, и выходил!

Настал день нашего отъезда. Отец печальный. Вдруг говорит:

«Я не знаю, как я теперь буду жить. Я так привык к своей новой профессии сиделки! Флорик! Давай мы Белке устроим понос, и тогда она точно не уедет!»

У отца был большой почтовый мешок, крепкий-крепкий. В этот мешок каждый раз, когда мы уезжали, он упаковывал для нас продукты. Умело и как-то красиво его перевязывал, каждый раз приговаривая:

«Ты только не забудь привезти его, он удобный, не рвется, и я смогу опять наполнить его продуктами, и тебе не нужно будет стоять в очередях».

А.Тышлер с внуком Борей

Дорогая Беллочка! Пишу тебе из дома отдыха. Дни нашего отдыха приближаются к концу. 27-го мы уже будем дома. Мое письмо вызвано тем, чтобы тебе напомнить о приезде на праздники к нам. Мы подсчитали, что у тебя будет 4 дня праздников. Если у тебя не будет более серьёзных намерений — то ждем тебя и Борьку без индюшки. Еды будет много! Тут в Суханово хорошо, воздух чудесный, красиво, готовят на «изжоге» и состав людей хороший. А дома лучше! Мы по тебе и Борьке соскучились. Пиши, подлая! Целую тебя и Борьку, твой папа, дед!

PS. Флора подарила мне клетку с канарейкой. Так что у нас жилец в квартире. Зовут её Юля-Юлька. Мне она нисколько не мешает о вас думать и мечтать. Когда она поет, она так надрывается — точно хочет, чтобы вы её услышали, так и смотрит в сторону Минска. Тебя и Борьку обнимаю и целую во все места-уста. Ваш папа-дед.

После перенесенного отцом инфаркта Флора всегда купала отца. В один из вечеров она мне говорит: «Беллочка, сегодня я приду поздно, поэтому тебе придется искупать отца». Я была в шоке! Пришло время купания. Отец пошел наполнять ванну водой. Слышу, кричит: «Белка! Я готов». Захожу. Папочка сидит в ванне, наполненной водой, а в ней деревянная лодочка и сидящий старик-рыбак. «Ну, ребенок. Точно как Борька!» — подумала я. Страх мигом испарился, и я с легкостью стала купать отца. Помыла ему голову, потом стала мочалкой мыть тело и вдруг он мне говорит:

«У Флоры нет пластичности в руках. Когда она меня купает, мне всегда кажется, что она обязательно мне что-нибудь оторвет!».

От смеха я чуть сама не свалилась в ванну. А когда пришла Флора и спросила отца, как его искупала Белка, он ответил: «Как Борьку, больше всего она отмывала мне руки». А с папочкиной лодочкой потом купался Борька и его три доченьки, мои внучки и «историческая» лодочка, кстати, ещё жива.

Флора легла в больницу на обследование и, чтобы не оставлять отца одного, я приехала.

Кажется, это был 1965 год.

Друзья

Сарра Дмитриевна Лебедева^[3] пригласила меня и отца на пасхальный обед. Праздновали православную пасху.

Оказалось, что кроме нас с отцом были приглашены: Татя Красина и Фаина Георгиевна Раневская^[4]. Татя меня знала ещё ребенком, а Фаине Георгиевне отец меня представляет: «Фаиночка! Это моя рубенсовская дочь».

(После рождения сына я ужасно располнела, и отец всем меня так представлял, говорил «рубенсовская дочь», хоть до богинь Рубенса мне было ещё очень далеко).

Фаина Георгиевна с изумлением оглядела меня и произнесла: «Деточка, как я вам завидую!». После обеда Сарра Дмитриевна поставила пластинку, и под звуки колокольных перезвонов папочка расписывал фломастерами яйца, сваренные вкрутую. Яиц было много, но ни один рисунок не повторился. «Можно я возьму их на память?» — умоляюще спросила Фаина Георгиевна. С осторожностью складывала яйца в сумочку. Прижав её к груди и приговаривая «Господи! Хоть бы не разбить», счастливая ушла домой.

Приезжая к отцу, я старалась привести в порядок его гардероб. Отец ставил Настину машинку на стол и говорил: «Я буду тебе помогать, буду крутить ручку, только ты говори, когда остановиться». И, посвистывая от удовольствия, он с осторожностью крутил ручку. «Твои пальчики так работают, будто ты играешь на музыкальном инструменте», — говорил отец. В один из таких дней пришла Людмила Толстая^[5], увидев отца за машинкой, она в полном изумлении спросила:

― Александр Григорьевич! Вы что, умеете шить?!

― Людочка! Я все умею!

Посмеялись, и она начала рассказывать:

― Я только вернулась из Парижа. Александр Григорьевич! Весь Париж в ваших афишах. Вас там знают и ждут.

Рассказывала о Париже, о том, как трудно и дорого там жить. Ездила по делам наследия то ли брата, то ли самого Алексея Толстого. Потом мы обедали, и она ушла.

Речь шла о предстоящей выставке в Париже трех художников: Кончаловского^[6], Кузнецова^[7] и Тышлера.

Через пару дней после визита Людмилы Толстой в дом отца ворвался Жорж (импресарио), устроитель выставки, совершенно безумный, с криком:

― Саша! Ваша Фурцева^[8] б… Она не пускает тебя в Париж!

Папочка успокаивал Жоржа, и когда тот умолк, присел и, как бы внутри себя приняв решение, произнес спокойно:

― Значит и работы мои тоже не поедут в Париж.

Выставка не состоялась.

Все это происходило в то время, когда Флора находилась в больнице. Её готовили к очень серьезной операции: удаление опухоли на гипофизе. В первой половине дня ей делали всевозможные анализы, обследования, а по вечерам папочка, я и Борька приезжали коротать с ней вечера в парке при больнице. Приезжали и папочкины друзья — Любовь Михайловна Эренбург, с которой отец учился в Киеве и там же в Киеве познакомил Любовь Михайловну с Эренбургом. И с тех пор они никогда не расставались, она и жизнь свою посвятила великому Эренбургу. Приезжали Вера Зайцева^[9], Леня Берлин^[10], Сарра Дмитриевна. Гости менялись, а мы были постоянными посетителями. Приезжал отец Флоры с девочками — Любой и Таней.

У папочки с отцом Флоры отношения были прохладные. Яков Кивович, возможно, просто забывал поздороваться, но отец не мог простить ему такого, называл это хамством. Однажды отец говорит: «Знаешь, Флорик, мне надоело быть зятем твоего отца. Давай, мы поженим его на Белке и тогда… он станет моим зятем!». Ну, как было не смеяться.

Все Флорины родные — отец и две сестры её мамы были старыми людьми, а дети не достигли еще совершеннолетия, поэтому весь период её болезни лег на меня. Мне приходилось постоянно просить отпуск за свой счет. И только благодаря добрейшему директору нашего театрального комбината Валентину Ефимовичу Браиму отпуска эти я получала. Приду к нему с заявлением, а он вздыхает и произносит:

― Ну, не могу я опять дать тебе отпуск, ты же только приехала!

― Валентин Ефимович, ― твержу умоляющим голосом.

Он берет мое заявление и подписывает еще на 10 дней. И тут же говорит:

― Если нужно будет продлить, дашь телеграмму.

И преисполненная чувством благодарности к нему, я давала телеграмму:

― Дорогой Валентин Ефимович, прошу…

По возвращении он вызывал меня и с досадой говорил:

― Белла Александровна, ну кто же в официальной телеграмме пишет «Дорогой»?

Добрый человек из белорусского Полесья, потом коммунисты его съели. Уйдя на пенсию, он стал заниматься своим любимым делом: резьбой по дереву. И когда я по приглашению пришла к нему в гости, то была просто потрясена увиденным: вся мебель была сделана его руками. Такой человек и дело его рук не забываются.

Флора немного окрепла, и они с отцом поехали в академсанаторий Узкое. А мы с Борькой оставались в Москве и приезжали к ним. Погода стояла теплая. В Узком все утопало в зелени. Много гуляли. Отца, как всегда, от санаторской пищи мучила изжога, и я старалась дома приготовить что-нибудь его любимое. Мы устраивали пикники, и нам было хорошо, вкусно и — никакой изжоги. Вскоре мы уехали домой, в Минск. А папочка пишет:

Дорогая моя любимая Беллочка! Вот уже почти неделя, как мы в Москве. Отчасти я рад, что выбрался из Академического «логова», хотя там было неплохо. Но я одно бревно старое моего дома в Верее не поменяю на весь архитектурный ансамбль в Узком. Флора, вероятно, останется в Москве долечиваться. Будет проходить рентгенотерапию. Мне сидеть в Москве — это убийственно. Поэтому я решил на этой неделе уехать в Верею. Я был бы рад твоему пребыванию там, если это возможно и конечно Борькиному. Так как я буду там работать, то вероятно не замечу своего одиночества. Сейчас пойду на почту переводить тебе деньги. Крепко, крепко целую тебя и Борьку.

Твой отец Саша — дед.

Верея́

Очень было тревожно оставлять отца пожить в Верее одному, без телефона, далеко от почты. Нет, он не жаловался, но грустинка иногда звучала в его строчках.

Дорогая Беллочка! Получил твое письмецо. Очень ему обрадовался. Флора меня не балует письмами. За 8 дней я получил только 1 письмо. Но я её не виню. Она, бедняга, так устает от своих гамма-лучей, что ей, конечно не до писем. Помимо меня у неё забот «полон рот». Живу я здесь хорошо. Работаю, но не утруждаю себя. В три часа я уже «свободный художник» и могу делать, что вздумается: гулять, читать, спать. И все же скучаю. Если бы ты, миленькая моя, вдруг как бы с неба свалилась — я бы к небу вознесся….

Когда Флорины девочки подросли, стало намного легче. Девочки полюбили Александра Григорьевича. С любовью и нежностью к нему относились, а он к ним. Умные, с огромным чувством юмора, и это нас сблизило. Мы стали просто очень родными, а Танечка, она старше Любы, всю жизнь была мне матерью. Это удивительно! Как же нам было хорошо! Беспечные, мы столько хохотали, а папочка, когда это происходило без него, ужасно ревновал и злился, но ненадолго.

Когда Борька впервые попал в дедушкин дом, то от неожиданности остановился. Перед ним величественно стояли таинственные Дриады.

Долго, внимательно рассматривал, и вдруг вопрос:

― Дедушка, а почему у тебя все тети без трусов?

Отец ушел на кухню, и там они вместе с Флорой покатывались со смеху.

В Верее для Борьки было раздолье: он маскировал себя ветками, обвешивал автоматами и с местными мальчишками играл в войну. В дом забегал, чтобы утолить жажду. Папочка хватал его за руки и говорил:

― Ну, может, хватит играть в войнушку, сядь и порисуй!

И обращаясь ко мне:

― Посмотри, какие рисунки хорошие, в них есть чувство движения. Жаль будет, если он не станет рисовать.

Когда производился ремонт дома, забора, Борька настолько привязывался к рабочим, что забывал о войне и все дни проводил с ними. Ремонт кончался, и Борька рыдал. Страдая за Борьку, отец обнимал его и говорил: «Точно как я, точно как я» и обещал Борьке ещё много ремонтов. Таким образом ребенка удавалось успокоить.

Оба любили по утрам слушать сказки по радио в исполнении Ильинского и Литвинова, причем папочка прерывал работу, выпивал чашечку «Боржоми», укладывался на свою постель, закрывал глаза и слушал, а Борька ― рядом. Идиллия потрясающая! А когда в доме появился телевизор — это были мультики, и в ту пору фильмы Чаплина, над которыми смеялись и грустили.

К школе Борьку готовила сама. И когда он пошел в первый класс, он читал, писал и считал. Отцу я писала о нашей школьной жизни, а он, как всегда, все воспринимая с юмором, писал:

Итак, дорогая моя дочь, я вижу, что живется тебе не так уж плохо. Я бы сказал, отлично! Я только не люблю, когда матери любят своих детей больше чем своих отцов. Итак, у тебя «университет» на дому. Если так дальше пойдет, Борька скоро станет у тебя министром. Прости, дорогая, за галиматью, которую я здесь начиркал. Думаю, что в этом виновато солнце, которое меня сильно припекло сегодня. Обнимаю тебя, моя дорогая «кубышечка», вместе с твоим отроком сильно, сильно.

Целую, ваш папа-дед.

Флора приписывает:

Ревнивый твой отец, видимо, хочет, чтобы ты его тоже учила.

Когда Флора стала принимать участие в нашей переписке, отец писал приписки и называл их «поцелуйная часть».

После Флориной информации мне писать нечего. Могу только сказать, что скучаю по тебе, хочется на тебя посмотреть. Подумай, может, сделаешь прыжок в Москву. А пока крепко целую тебя и Борьку. Ваш папа-дед.

Каждый год, на день рождения отца приезжали художники: Никичи^[11], Жилинские^[12], Курилко-Рюмины^[13], Сойфертис^[14] — постоянные гости, ещё молодые в те годы. Привозили смех, подарки и новости из жизни худфонда. Пока варилась картошка в ведре, женщины резали, чистили и украшали стол, а «мальчики», как мальчики, играли в футбол. Машин у них не было, приезжали и уезжали автобусами. Поэтому пилось и елось.

Обязательно совершали прогулки к одному из любимых мест отца — речушке Раточке.

Дорога к ней шла через лес. Недалеко. Раточка протекает по дну Ратова оврага. Высокие ели по склонам оврага усиливают впечатление его глубины. Раточка струится по мелким разноцветным камешкам, омывая и отшлифовывая их поверхность. Вода прозрачная и очень холодная. Зачерпнув руками воду, отец и гости с наслаждением утоляли жажду. Папочка в Раточке собирал «куриных богов» (это камешки с отверстием внутри — БТ) и дарил их нам на счастье. Я их храню и все ещё надеюсь…

Камни побольше расписывал и ставил на узеньком подоконнике терраски-мастерской.

Приезжали совсем юные художники. Робкие. Застенчивые. При его занятости он никогда не отказывал им в общении. Талант отца был не только с интересом рассказывать, но он ещё и слушать умел. Скованность, стеснение быстро исчезали, и беседы длились часами.

Жалко, не было магнитофона. Прощаясь, все задавали один и тот же вопрос:

― Александр Григорьевич, почему вы не преподаете?

― Так мне же не дают, не доверяют, ― отвечал отец.

Я не могу не написать о Владимире Семеновиче Семенове. В ту пору он был замминистра иностранных дел по арабскому вопросу и ещё был коллекционером. Коллекционировал живопись. Можно сказать, ну просто обожал отца, как человека, художника, собеседника. Он часто приезжал к нам в Верею со своей женой Ликой. Прежде чем приобрести картину, он всегда советовался с отцом и таким образом приобрел вкус и стал тонким ценителем живописи. Отец много лет жил без телефона, когда получил квартиру (24 кв.м.). Куда бы он ни обращался, всюду был отказ. Телефон поставили, когда этим вопросом занялся Владимир Семенович. Прислал из какой-то арабской страны ковер. И папочка повесил его на стену, защищая спину от холода. Как-то вечером приехал человек из министерства и передал папе пакет от Владимира Семеновича, а в нем в роскошной упаковке оказалась дубленка для папочки. Как же она ему шла! И он с огромным удовольствием расстался с курткой, которую ему привезла Лиля Брик ещё в тридцатые годы.

А когда не стало отца, Владимир Семенович, с огромными трудностями, но сделал все возможное, чтобы Борька, находясь в армии, смог приехать и проститься с дедушкой. Военные чиновники считали, что дедушка не является близким родственником.

Когда Владимира Семеновича назначили послом в Германии, он делал все возможное, чтобы устроить персональную выставку Тышлера в Германии, причем речь шла только о крупных городах Германии. Но чиновники оказались страшнее военных, и выставку предлагали на периферии. Отец отказался, и выставка не состоялась.

Лиля Юрьевна Брик

Дружба её с отцом началась ещё в двадцатые годы и прошла на протяжении всей жизни. Очень любила Настю, отца и боготворила его как художника. Каждый раз, уезжая в Париж, звонила отцу и записывала все, о чем он просил: кисти, фломастеры, краски и лекарства для Насти. Отец рассказывал: «Когда я приходил к Лиле, она приносила листы бумаги, клала передо мной, и я весь вечер рисовал».

Когда Лиля Юрьевна узнала, что я привезла Борьку в Москву, позвонила и попросила привезти к ней. Надарила ему ручек, фломастеров. Позвонила отцу и в восторге кричала: «Сашечка! Это же ты маленький!»

Владимир Маяковский

Наводя порядок в книгах, отец подает мне маленького формата книжечку в мягком переплете. «Лирика» В. Маяковского^[16], 1963 г. издания. Пролистывает пару страничек и говорит:

Это мой рисунок. Как-то позвонил Маяковский и попросил меня зайти к нему. Я зашел. Маяковский сидел за столом и работал. Подает мне стихотворение, и я читаю: «Хорошее отношение к лошадям». «Александр Григорьевич, помогите сделать к нему рисунок». Я прочел все стихотворение, сел и сделал несколько рисунков. Маяковскому они очень понравились, и он все забрал. А ты забери эту книжечку, у тебя она сохранится, а у Флоры все пропадет.

Вот я и храню её.

Рассказывал, что Маяковский был очень брезглив. Однажды они шли по улице, и папочке очень захотелось пить. Направился к киоску, а Маяковский хватает отца за руку и громовым своим голосом кричит: «Александр Григорьевич, как вам не стыдно, я не дам вам пить из этих стаканов. Это же зараза!».

И ещё из папочкиных воспоминаний:

Иду я как-то по Тверской, а навстречу Маяковский, в руках его палка. Он всегда с ней ходил, довольно массивная, и он её крутит, как цирковой жонглер. Я подхожу и говорю ему: Владимир Владимирович, вы же так можете ударить человека по голове, а он мне спокойно отвечает: «А я этого и хочу!».

Дружба с Эльзой Триоле^[17] и Луи Арагоном^[18]

Бывая в Москве, они всегда приходили в дом отца. Когда они начали издавать антологию из произведений Триоле и Арагона, то обратились к отцу, и папочка сделал рисунки к двум томам. Надеялись, что отец приедет в Париж, и они отдадут ему деньги за работу. Но не суждено было. Арагон перевел деньги. Государство почти все забрало, а то, что получил папочка, хватило, чтобы всех нас приодеть. Впрочем, приодеть звучит, пожалуй, слишком громко.

Арагон подарил отцу те два тома антологии, которые он оформлял.

В архиве отца лежало письмо: ответ Луначарского^[19] на просьбу отца дать ему творческую командировку в Париж. Ответ был таков, вернее, суть ответа:

Уважаемый Александр Григорьевич. Я не могу удовлетворить Вашу просьбу и сознательно идти на такой шаг, т. к. Россия может потерять талантливого художника.

Во всяком случае, суть такова: Луначарский беспокоился за Россию.

Анна Ахматова

Знакомство отца с Анной Андреевной Ахматовой произошло в начале 30-х годов. А в годы войны, в 1943-м они встретились в Ташкенте. И в один из моих приездов, когда он, как обычно, решил меня удивить, подает мне листы, исписанные его рукой, и говорит:

Вот, почитай. Я написал воспоминания об Анне Ахматовой. Это было так трудно. Рисовать гораздо легче, но если постараться, то все получится.

И я прочла:

С Анной Андреевной Ахматовой я периодически встречался, начиная с 30-х годов. Примерно в 1930 году Анна Ахматова посетила мою мастерскую вместе с поэтом Осипом Мандельштамом и его женой Надей. Они смотрели вещи по-разному. Анна Андреевна все виденное как бы вбирала в себя с присущей ей тишиной. Мандельштам, наоборот, бегал, подпрыгивал, нарушал тишину… Я подумал, как это они сумели мирно и благополучно дойти до меня?

Анна Ахматова привыкла к тому, чтобы художники её рисовали. Может быть, поэтому она охотно согласилась посидеть, или, как у нас говорят позировать мне. Это было уже в Ташкенте в период эвакуации, в 1943 году. В Ташкенте мы общались чаще и, может быть, потому у меня появилось желание сделать с неё несколько рисунков. Так и уговорились.

К часам к двенадцати дня я, захватив с собой папку и карандаши, пришел к Анне Андреевне. К работе я не приступал. Мы говорили о поэзии. Анна Андреевна читала свои новые стихи. Я вслушивался, всматривался и все думал, что же должен ещё передать, нарисовать кроме «носа с горбинкой»? Ведь рисунок, линия, которые создают образную гармонию лица, должны содержать и ещё один очень важный компонент, который все скрепляет, определенное состояние.

Вот этим состоянием и была тишина, которую так излучала Анна Андреевна…

Мы сидели в маленькой комнатке на расстоянии одного метра друг от друга. Анна Ахматова читала свои новые ташкентские стихи. Я рисовал и слушал.

Тишина, которая так помогала мне увидеть Ахматову, тут же нарушалась стуком ее соседа в дверь:

― Анна Андреевна! Нет ли у вас одного кусочка сахара?

― Пожалуйста, ― говорит Анна Андреевна, ― зайдите в кухню, там, на столе, лежит сахар.

Через секунду снова стук:

― Анна Андреевна! Но там всего один кусок сахара.

― Ведь вы просили один кусок, ну и берите его.

После небольшого перерыва я снова проникаю в эту очаровательную тишину и продолжаю рисовать и слушать стихи…

Снова стук в дверь:

― Анна Андреевна! Нет ли у вас яичка?

― Зайдите на кухню, там, кажется, лежит яичко,― отвечает Ахматова.

Так мое рисование периодически прерывалось стуком в дверь. Анна Андреевна делала небольшую передышку и снова, набравшись сил, продолжала сидеть и читать свои стихи.

Соседи по квартире обращались к Ахматовой не потому, что еды у неё было больше, чем у других, а потому, что она никому в такой просьбе по возможности не отказывала.

Анна Андреевна читала свои стихи эпически спокойно, тихо, выразительно, так что между нею и слушателем словно бы возникала прозрачная поэтическая ткань. Создавалось своеобразное мягкое звучание тишины. Это помогало мне увидеть и нарисовать Ахматову. Первый рисунок получился не в образе. Было все, кроме Ахматовой. Я уже хотел разорвать лист, но Анна Андреевна остановила меня, посмотрела на рисунок и сказала: «А вот если я опущу челку, все встанет на свое место». И действительно. Рисунок нашел свой путь. Такая небольшая «архитектурная» деталь позволила мне приблизиться к более точному образу Ахматовой.

Анна Ахматова

Далее папочка вспоминает:

Примерно в 1964 году я с моей женой Флорой посетили Анну Андреевну, которая гостила тогда в Москве у литературоведа Западова^[20]. Располневшая, она сохранила свой эпический образ, свой «ахматовский» стиль с прибавлением некоторой тревоги, внутреннего беспокойства. Очень волновала её судьба осужденного молодого ленинградского поэта Бродского^[21], которому она хотела помочь, но была не в силах это сделать.

Анна Ахматова в предисловии к своему сборнику стихов написала: «Только два художника по-настоящему понимали поэзию ― Модильяни и Тышлер».

Отца всю жизнь окружали прекрасные женщины, и всем им он дал вечную жизнь на своих полотнах, в Дриадах, в рисунках.

Соломон Михоэлс

Я хорошо помню приезд Михоэлса^[22] в Минск. Вечером в день приезда Михоэлс пошел смотреть спектакль Белгосета. В те годы спектакли начинались поздно и поздно заканчивались. После спектакля все пришли к нам. Жили мы в здании бывшего еврейского театра, где актерские гримуборные были приспособлены для нашего жилья. Я проснулась от шума: «Где Белла, где Белла», — кричал Михоэлс. Он сел на мою постель, взял меня на руки (я была тоненькая, как комарик, и с огромной копной волос) и, приговаривая на идише «кинд майне», почему-то плакал, целовал меня и очень сильно обнимал.

Успокоившись, он вдруг сказал мне:

— Кинд майне, ты знаешь, почему ты на меня похожа? ― я пожала плечиками, ― когда мама носила тебя в животике, она глаз с меня не спускала.

Спел мне колыбельную, тоже на идише. Все ушли в другую комнату и до утра слушали Михоэлса. Утром все пошли провожать Михоэлса в гостиницу «Беларусь», которая находилась почти через дорогу от нашего жилья.

Все дни пребывания Михоэлса в Минске Юдес сопровождала его и не давала Голубову увести Михоэлса на тот злополучный день рождения друга, которого Голубов случайно встретил в Минске. Когда Голубов появлялся у нас и требовал Михоэлса, Юдес с надрывом в голосе кричала: «Ну, какое отношение Соломон Михайлович имеет ко дню рождения вашего друга?» День рождения откладывался, и Юдес не пускала. Когда остался один день до их отъезда Михоэлс говорит: «Юдеске, мне неудобно, он ведь приехал со мной, я пойду, посижу с ними пару часов и вернусь». И Юдес отпустила… А утром узнали об этой страшной трагедии. Юдес сопровождала гроб с телом Михоэлса до Москвы[23].

Из воспоминаний отца:

15 января, утром, в морозный день, мы встречали Михоэлса, уже лежащего в гробу. Больше ничего вспоминать не хочется. Я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который наложил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске.

Михоэлс лежал обнаженный. Тело было чистым, неповрежденным. Потом вынули и взвесили его мозг. По словам Збарского, он был большого веса. Тело отправили в театр, поставили на сцене, и народ бесконечной вереницей шел прощаться с Михоэлсом, любимым Михоэлсом. Дождавшись ночи, я начал его рисовать. Не пришлось мне больше просить его позировать, чтобы поучиться рисовать. Да, это был уже не он».

Когда начались аресты, каждый ждал своей очереди. У отца, у дверей комнаты, стоял маленький чемоданчик, и когда я приехала, он меня предупредил, чтобы я его не переставляла и не бегала открывать дверь. Когда я спросила, что лежит в чемоданчике, он замялся и нехотя ответил: «вещички кое-какие».

Через много лет мы вернулись к этой теме, и то, что он остался в живых и его не тронули, отец объяснил мне так: «Знаешь, я ведь никогда не лез в политику, не рисовал Ленина, Сталина, я просто работал». Какая детская наивность! Больно было выслушивать упреки и осуждения в адрес отца людей, которые прошли с ним жизнь.

(окончание следует)

Примечания

[1] Из книги «Мой отец ― великий Тышлер».

[2] Форма «пятеро» употребляется с существительными мужского рода, но так он произнес — БТ.

[3] С.Д. Лебедева (1892–1967) ― русская советская художница, мастер скульптурного портрета.

[4] Ф. Раневская (1896–1984) ― советская актриса театра и кино.

[5] Л. Толстая (1906–1982) ― сценарист. Четвертая жена писателя Алексея Толстого.

[6] П. Кончаловский (1876–1951 ― русский, советский живописец. Академик АХ СССР. Народный художник РСФСР. Лауреат Сталинской премии первой степени.

[7] П. Кузнецов (1878–1968) ― российский живописец.

[8] Е. Фурцева (1910–1974) ― советский государственный и партийный деятель, в то время министр культуры СССР.

[9] В. Зайцева (?– ?) ― театральная художница.

[10] Л. Берлин (1925–2001) — живописец, график, книжный иллюстратор. Заслуженный художник Российской Федерации.

[11] Никич А.Ю. (1918–1994) — художник, живописец.

[12] Жилиинский Д.Д. (1927–2015) — советский и российский живописец и график, педагог.

[13] Курилко-Рюмин М.М. (1923–2012) — советский и российский театральный художник. Супруга — Курилко-Рюмина М.П. (1934 года рожд.)

[14] Сойфертис Л.В. (1911–1996) — советский художник.

[15] С. Наппельбаум (1869–1958) ― фотомастер, создавший собственную, только ему присущую творческую манеру исполнения студийного фотопортрета.

[16] В. Маяковский (1893–1930) ― русский и советский поэт. Один из крупнейших поэтов XX века.

[17] Э. Триоле (1896–1970) — французская писательница, переводчица. Лауреат Гонкуровской премии. Младшая сестра Лили Брик.

[18] Л. Арагон (1997–1982) — французский поэт и прозаик, член Гонкуровской академии.

[19] А. Луначарский (1875–1933) — советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед.

[20] А Западов (1907–1998) ― советский и российский литературовед, писатель.

[21] И. Бродский (1940–1996) ― русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года.

[22] С. Михоэлс (1890–1948) ― советский театральный актёр, режиссёр, педагог, общественный и политический деятель. Народный артист СССР. Лауреат Сталинской премии второй степени.

[23] Публикаций о последних днях жизни и убийстве С. Михоэлса, по официальным документам и воспоминаниям частных лиц, много. Воспоминания самой Юдес ― заслуженной артистки БССР Юдифи Арончик, тети автора, были давно известны, они приведены здесь. Но последовательность событий и их характер в изложении Беллы Тышлер показались мне в данном случае приблизительными, а в другом, кстати, излишне пристрастными (оценка личности последней жены художника, Ф. Сыркиной), но автор, хотя и была уже очень больна, приняв мою редактуру в целом, настояла на своем «ви́дении» вещей, и некоторые места были восстановлены по ее требованию и без моего ведома. ― Шуламит Шалит, редактор книги.