Фразовая ёмкость стихов Е. Клюева соблазняет разбором их на цитаты, но это было бы всё равно, что рассыпать нитку бус. Каждое стихотворение несёт в себе свой смысл, который, однако, изменяется в свете цикла, в который оно входит, а он, в свою очередь, при чтении книги.

Виктор Каган

«Из чего твой панцирь, черепаха?»

Евгений Клюев. Песни невозврата. М.: Время, 2018. — 224 с.

«Всё стихи да стихи, а где же поэзия?» — посетовал кто-то из критиков. Непросто говорить о поэзии во времена, когда поэт каждый, кто называет себя поэтом, и среди них, как утверждают напоминаемые Дм. Быковым чьи-то слова, каждый второй гений, но талантливых очень мало. Поэзия без поэта невозможна, поэтам без поэзии несть числа. Золото поэзии приходится по крупинке намывать из песка версификаций. В книге Евгения Клюева поэт и поэзия по гамбургскому счёту несомненны, и тем труднее говорить о ней, не впадая в риск заняться вивисекцией.

Не обласканные вниманием критиков, предыдущие книги Е. Клюева («Зелёная земля», М.,: Время, 2008 и «Музыка на Титанике», М.,: Время, 2014) не давали оснований ожидать встречи с «простой» поэзией: он умеет — и ещё как умеет! — впадать в «неслыханную простоту», которой измеряется глубина сложности.

Давший название книге цикл «Песни невозврата» и другие стихотворения заглавного раздела «Фрёкен дежавю» формально — Е. Клюев живёт в Дании — можно было бы отнести к так наз. эмигрантской лирике и посчитать одним из лучших её образцов. В этом не было бы неправды, но не было бы и всей правды. И потому, что возможности самоопределения на карте мира стали, слава богу, наконец свободнее и вышли за пределы только изгнания и эмиграции, и потому, что в меняющемся информационном пространстве коммуникативные барьеры осыпаются и противоречия понятий русской и русскоязычной поэзии изрядно поистёрлись. Но, главное, потому что в этих стихах звучит позиция не ограниченного в своей свободе, а внутренне свободного человека:

… и на что давно не претендую —
я, помнится, ушёл и запер дверь.

…

Я заработал право на не-знанье,
на не-решенье, на не-отношенье
и на не-пониманье сразу всех…

…

А кто и чем мне платит тут, на склоне
дней, гор… и, как их, строгости и страсти, —
моё собачье дело, господа.

Отсюда и открытая, но и тонкая перекличка с Александром Галичем — из других, своих времени, ситуации, ви́дения и переживания:

…Не как тогда… теперь мне за державу —
за дежавю — совсем уже, пожалуй,
не горько: я сложил с себя сей крест.
Пусть там опять хоругви и парады —
мне больше ничего уже не надо
от этих мест святых, от этих мест.
Что мы устроим… ах, что мы устроим,
когда я вдруг назад вернусь героем:
как выпьем чарку за Святую Русь,
как зашумят высокие дубравы,
как вновь мы будем молоды и правы
в тот звёздный час, когда я не вернусь.

Стихи этого раздела не столько окончательные высказывания, сколько не прекращающийся диалог с собой — диалог столь же болевой и диктуемый любовью, сколько выстраданный и выверенный по некоему внутреннему компасу сходимости несходимого.

Ну вот… а что касается чужбины,
то — перестаньте-я-вас-умоляю:
я слов подобных не употребляю
и не хожу в подобные глубины.
Весь пафос мой промчался стороной,
и никаких развалин за спиной.
А чем живу — да старою любовью
одной… чей возраст роли не играет,
но более о ней не пустословлю:
чуть греет — вот и хорошо, что греет.
А что она протёрта на локтях —
так я ведь, как бы это… не в гостях.

Однако старая любовь, на пригреве которой можно бы, кажется, спокойно жить-поживать, не даёт о себе забыть:

Есть вещи незабвенные: они,
обычно ничего не означая,
лишь беспокоят… запах, привкус, цвет.
Но мне-то что — я сделан из брони,
меня не сбить с пути ни чашкой чая,
ни запахом прохожих сигарет,
ни именем, вколоченным гвоздём
мне в память , не свернуть меня с дороги,
ни в сердце запечатанным числом.
ни мне говорят: пойдём, пойдём
раскаиваться, подводить итоги —
тут есть одно местечко за углом!
Но этим непутёвым ремеслом
давно мне заниматься не по чину:
я кто? Я ветерок в сухой листве —
и вовсе не затем оставил дом,
а чтоб найти всему первопричину
единственную… или даже две!.

Но и сквозь мягкий юмор самоиронии —

… бесконечна песня невозврата
 в ту строчку, в то пространство, в то число,
что остановлено на полусло.

И в этом полусло та концентрация смысла, который в словах, между слов и строк:

Один язык останется со мною,
родной язык — всё прочее родное
внезапно перестало быть родным.
Вот как бывает, и рука немеет —
немеет и отныне не умеет
писать про сладкий и приятный дым
отечества … нет дыма без огня,
но это всё уже не про меня

…

Но я смотрю с тревогою на дым
отечества … огонь, огонь за дымом.

Поразительно, но стихотворные строки оставляют ощущение, заставляющее забыть, что перед тобой стихи — словно просто слушаешь размышляющего вслух в вечернем свете настольной лампы человека в его повествующей обыденности. Нужно усилие, чтобы уже в своём восприятии вернуть эту стихотворную строчность. Помню сильное такое же ощущение разве что от первого чтения «Тот жил и умер, та жила и умерла, и эти жили и умерли…» Арсения Тарковского. И если «Стих… это — человеческая речь, переросшая сама себя» (Ю. Тынянов), то у Е. Клюева стих это переросшая себя человеческая речь, совершающая вместе с автором восхождение к себе.

Эта речь звучит и в других разделах книги — «Госпожа паранойя», «Синьора Фортуна», «Мамзель Любофф», «Бестиарий». В них впечатление лёгкости, спонтанности, естественности, незаданности стихотворной формой — только бог и автор знают, какой работы это стóит — не ослабевает, а лишь усиливается при встрече с блестящей звукописной и музыкальной инструментовкой стиха:

Ведь я не знал, что всё прошло, и мне казалось, что не всё,
и мне казалось: колесо не остановится вовеки,
и это детское лицо, и это ветхое крыльцо,
тем паче меткое словцо — всё сделано из нержавейки.
А оказалось, это пух в руках у престарелых прях —
пух, превращающийся в прах, когда изделие готово,
порхающий во всех дворах, носящийся на всех парах,
кричащий изо всех прорех: мол, ничего не будет снова.

Эти разделы вроде бы и отдельны, не вытекают прямо из «Песен невозврата» или друг из друга. У каждого своя особость, своя текстовая и контекстуальная целостность, и каждый достоин отдельного обсуждения. Но все они так или иначе продолжают «Песни невозврата» и связаны бесчисленными тонкими нитями самости автора в его размышлении о себе в мире и мире в себе. Серьёзные размышления, переплетающиеся с ироничными, иногда пародийными, гротескными, сатиричными парафразами и ассоциациями. Картины, на которых под красками угадывается осязаемый рисунок грунтованного болью и грустью бытия холста.

Вот заглавное стихотворение раздела «Госпожа Паранойя»:

Госпожа Паранойя летит и поёт про своё, неземное.
Ты возьми, ты возьми нас в полёт, госпожа Паранойя:
мы опять над любимой землёй полетим на зелёной кобыле …

***
мы-то знаем: истории ход обратим, ибо все мы — как были.

Ничего не менялось у нас никогда: ни кобыла, ни силос,
и недавние славные наши года — это только приснилось:
ураган в голове и журавль в руке… как и всё остальное,
а Европу опять увезли на быке, госпожа Паранойя.

Впрочем, что нам с того? У нас есть небеса, с нами крестная сила.
Мы всегда воскресаем спустя полчаса, как бы смерть ни косила,
ибо мы, как известно, не жизнью живём, а страною одною:
тут наш вдох и наш выдох, наш дым и наш дом, госпожа Паранойя.

Поживём, полетаем до первой звезды и до первого снега,
пожуём сыромятную кожу узды да и спустимся с неба,
ибо дух наш высок, ибо нрав наш горяч, особливо весною!
Лишь бы бы были здоровы наш Бог и Главврач, госпожа Паранойя.

Или в «Синьора Фортуна»:

В век неправильного поступания,
в век, куда все дороги потеряны,
ах, мы были неплохая компания,
только ехали в обратную сторону.

……………………………..

Помню, планы у нас были великие,
да следы свои мы путали заячьи…
Сосчитай-ка теперь свои реликвии,
исчезаючи, дружок, исчезаючи.

«Бестиарий: корпус анонимных русских текстов разных времён», населённый от А до Я богомотами, враконами, злонами, любвиофанами, лягуарами и другими — затейливо-причудливый в своей лёгкой естественности сплав философствования с игрой слов и смыслов, восходящей к старым русским формам словесного творчества — сказке, частушке, раёшнику… Заключает его и, возвращаясь к её началу, книгу стихотворение:

Здесь кончается букварь,
рушатся мосты —
здесь живёт последний зверь
под названьем «Я».
Он опасней всех других
и коварней всех —
тех, кто, значит, при рогах,
зубьях и клыках.
Зверь безвидный, зверь слепой,
осторожный зверь,
он сливается с толпой,
он всегда с тобой,
бродит рядом, шасть да шасть,
и весьма горазд
в спину, стало быть, дышать —
дескать, знай, я здесь!
Хоть украсься сотней стрел,
хоть укройся в стог —
Я тебя хоть и не съел,
но давно настиг.
Каждый новый шаг вперёд
есть конец мечты,
но когда придёт черёд —
знает только Я.
Ах, катись, мой колобок,
тропкою мучной,
да хранит тебя твой бог,
мудрый бог печной!
Всех на свете победишь
и перехитришь,
кроме разве только лишь…
разве только лишь.

Фразовая ёмкость стихов Е. Клюева соблазняет разбором их на цитаты, но это было бы всё равно, что рассыпать нитку бус. Каждое стихотворение несёт в себе свой смысл, который, однако, изменяется в свете цикла, в который оно входит, а он, в свою очередь, при чтении книги. При всём многообразии используемых Е. Клюевым форм они так спаяны с содержанием, что образуют то не слишком частое единство, благодаря которому его поэзия безошибочно узнаваема. Она вглядывание в себя и мир глазами себя и мира — то, о чём много раз говорилось и недавно точно сказал Дмитрий Бавильский: «…экстравертные практики письма необходимы для глубинных, сугубо интровертных задач». Предельная цель таких задач — осмысление себя в жизни и жизни в себе, осознанной попыткой чего и является книга. Стихи Евгения Клюева обозначают и означают, но не сводятся к содержанию и значениям, а живут в поле смыслов, передают смыслы, и его поэзия поэтому не просто несёт в себе некий элемент экзистенциальности, но в самом прямом смысле слова является экзистенциальной.

По отношению к поэтической книге вопрос, о чём она, может выглядеть наивным, но имеет право на существование. Отвечая на него, Алексей Симонов пишет о Е. Клюеве:

«Что для него родина? Русский язык — в нём всё. Поэтому он не просто играет словами, он идёт по проволоке, которая из слов, и держит балансир равновесия, который из слов, и словами раскланивается на словесные аплодисменты. Можно уйти в самое далёкое далеко, изучить тринадесят языков, но родной язык, как любимая мной черепаха, он всюду несёт с собой. „Из чего твой панцирь, черепаха?“ … и она ответила: из любви».

И лучше не скажешь …

Примечание редакции
Подборка новых стихов Евгения Клюева опубликована в этом номере журнала «Семь искусств».