©"Семь искусств"
  июнь 2018 года

Михаил Юдсон: Слово и дело

Loading

Три части романа, словно достопамятная триада: «Скубенты, жиды и полячишки» — враги народности. «Отлично хорошо сказано», как выражался Достоевский, в смысле отлично от рассусоливаний и экивоков. Сионские близнецы Миша Гвирцман и Борис Гордон олицетворяют гордыню еврейства, спаянно канифолят мозги по иудейской ненужности и недужности — как докторский Миша Гордон прописал.

Михаил Юдсон

Слово и дело

Дмитрий Быков, «Июнь»*

Была у Дмитрия Быкова трилогия на «О» (с освободительной «Орфографией»), а теперь леса корпуса его текстов прирастают, надстраиваются трилогией на «И». Наивно думать, что звуки извлекаются, а знаки расставляются хаотично, идут в избу сами — отнюдь нет, автор-мастер исстари не расстается с мастерком и отвесом, так и тут по корпускулам выстраивается послание от Быкова.

Известен уже роман «Икс» — про процесс сложения букв в изображение битв в безъятерные 20-е, и картонных тихих донцов, шо лохов-литературоведов раппануйских заставили уверовать в ихий дар.

Еще не на свету, но по слухам лежит у Быкова в столе, синея папкой, готовый роман «Истина» — про процесс Бейлиса (истина, естественно, в вине — неизбывно еврейской, от рождества и распятия).

И вот — «Июнь». Ввернем аннотацию: «Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент». И впрямь, настоящий старый добрый новый роман (умри, Ролан!). Жизнь-жестянка и судьба-портянка. Война на пороге и мир в тревоге. Язык у Быкова чистый, точный, образный, гибкий — точно по А. Н. Толстому пытошные записи «Слова и дела» читаешь. Да и обложка книги под «Дело» стилизована, будто папка для служебного пользования (содержит нецензурную б.), и шрифт подстрижен под казенную машинку.

Июнь

Добавлю также свое осязательное и обонятельное отношение к языку — здесь он текуч и пластичен, пахуч и разнотравен. Подтекст внятен и необъятен. Движения и переживания персонажей раскачивают роман, и в итоге, выламывая обложку, поток придуманного вольно врывается в реальность. Быкову удачно, мне кажется, удается погружать читателя в нужное автору состояние ума. В какое, спросим — а выбор небогат, у Марса, бога войны, два спутника — Фобос и Деймос, Страх и Ужас.

Впрочем, чтобы заранее не тужить, вернемся к аннотации, ее спокойному тону:

«Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы».

Итак, в первой части возникает знаменитый ИФЛИ, угадываются Павел Коган («в ифлибустьерском дальнем синем море») и прочие романтичные люди ифлинта — будущие «поэты-лейтенанты». Главгерой, изгой, получающий «черную метку» — Миша Гвирцман, вроде как Давид Самойлов, тогда еще Кауфман, «маленький еврейский Пушкин», ифлийский эльф.

Вторая часть — Москва газетная, журнал «СССР на стройке», благополучный репортер Борис Гордон — в нашем измерении, кажется, некий Гуревич, мил-друг Ариадны Эфрон. И на-третье, наконец, Игнатий Крастышевский, поехавший крышей скромный редактор издательства «Энциклопедия» — пожалуй, где-то Сигизмунд Кржыжановский. Некоторые грамотеи там в Москве находят и другие аналоги. Да ведь неважно, в принципе — понятно, что все это порождения Быкова, солярисные его фантомы, и выполняют они единую задачу — влиять на читателя. Автор бодр и яр — и симулякры всегда начеку.

Ворог, говорите, на пороге? Ну так вот Бог, а вон — порог. Выход из тупика. Это у Быкова рефреном: тупик — выход. Дальше, конечно, следующий тупик, но и там, слава те, выход найдется. Авось! Зато, как верно автором замечено, «вкус водки — божественный». Откровение!

Если у Элиота «полые люди», то у Быкова — приплюснутые, «расплющили всех», это определение повторяется, переходя в «сыроватость и приплюснутость грибов» — люди-грибы, тупые и покатые, целое поколение.

Три части — Тревожно, Страшно, Безумно. Время на дворе — «Еслизавтра». Хотя жили-то сносно, даже сно-сно, сновиденьями пронизано. «Страх посылает нам сны с беспричинно низкими потолками», — утверждал Мандельштам, и, держа марку, Быков оклеивает текст снами и устилает пророчествами: «Война будет обязательно и скоро», «Война обязательно будет», обязательно, война — вой нарастающий…

Июнь — трагическая середина, иды года, развал жизни, распад на грядущую варварскую войну и дрожащий тварный мир. Однако кроме смерти есть и девушки, а погибель не отменяет любовь. Июнь — инь-янь в разгаре, распустились нюни и отворились «ню». Юный натурализм!

В первой части любят враскачку, по-плотски, грубо, зримо, этакая смычка-случка города и деревни, московского янкеля и тамбовской поселянки, Миши Гвирцмана и Вали Крапивиной. Во второй — любовь нежна и возвышена, соучаствуют советский зубр-журналист и наивная возвращенка из эмиграции, Борис Гордон и Аля — а-ля Ариадна, Цветаева-дочь. В третьей части — чистая любовь к человечеству: «Мелкие задачи Крастышевского не волновали. Он спасал человечество, блокируя мысль о войне, ставя на ней крест, внушая панический страх перед нею». Ну, пану виднее, чем арендатору Земли…

Роман развивается снизу вверх — от конца (если цензурно, без б.) к сердцу, а там и к голове, которая мозгам покоя не дает. Страсти по Мише, Борису, Игнатию — телесный низ, духовный верх и окончательное воспарение Крастышевского с чердака на крышу — Труба зовет! «Он прижался к трубе. Теперь пусть будет что угодно. Они все поняли, но и другие все поняли. Он расслышал, как в воздухе что-то — непонятно что, но несомненно что-то — словно сказало ему: «да, да, да».

Так завершается роман — тут и «Улиссу» конец. Есть, правда, еще четвертая частичка, эпилог, мягкий, символичный и поэтичный — про девочку Наташу на лугу (вспомню флигель-мальчугана Петьку в «Белой гвардии») и ее папу: «Никто не говорил, и репродуктор тоже ничего не говорил, вообще не было ничего, кроме музыки; но он догадался». Да. Между прочим, Набоков сначала хотел назвать свой роман о поисках дара — «Да», правда, потом добавилась «Ада».

Кстати, об героинях. Грех не уточнить, что у Быкова они вечноженственны и схожи — и Валю в Алю можно втиснуть, и алину цветочность в крапивину вкрапить. Ведьма Валя, тамбовская волчица-оборотень с зелеными глазами и тихий ангел Аля — однова дивные и загорелые, облеченные в солнце. Вообще трудно передать на письме сложные женские чувства, сопряжение пряжи и пряное волноподобие: любит — не любит, побелить — не побелить…

От волнений с Валей Крапивиной Миша подхватил крапивницу (хорошо, не спирохету), а их инфантильный садомазохизм объясняется эпохой — серп репрессий, пакт Молотова — эх, будет город-сад! Для поэта Миши Гвирцмана, не доктора, так санитара, дьяволица-лилит Валя — исчадье счастья, его личный вал и ожидаемый ров (бездна!), как поэтам и отпущено. Вообще есть такая еврейская молитва: «Спасибо, Господи, что не сотворил меня женщиной!»

Ну вот, и до евреев добрались, куда без них. Три части романа, словно достопамятная триада: «Скубенты, жиды и полячишки» — враги народности. «Отлично хорошо сказано», как выражался Достоевский, в смысле отлично от рассусоливаний и экивоков. Сионские близнецы Миша Гвирцман и Борис Гордон олицетворяют гордыню еврейства, спаянно канифолят мозги по иудейской ненужности и недужности — как докторский Миша Гордон прописал.

Здешний Гордон, Борис, вообще-то постепенно очухался от русских чар — горд он стал, жестоковыен, шестиуголен — в нем, отринув овал, просыпается «Шестой», предчувствующий катастрофу, погром войны. Читаешь буквенное, нутряное нагнетание от Быкова, проза расплывается и — как поющая книга на Марсе — в ушах начинает звучать «тема нашествия», шостаковическая пассакалия, страшная Седьмая.

Снова и снова, как припевом — три части романа: Нарыв, далее Лабиринт (но не тезеев, а для Ариадны), потом Обрыв. У Быкова хронотопия текста, время-место неумолимо, шаг за шагом, шагренево сжимается в время-месяц — июнь. Как джойсовский Блум обречен вечно скитаться в границах 16 июня, так герои Быкова живут в пограничной ситуации рокового 22-го. Причем первая часть кончается: «И что-то мигнуло в воздухе, он не понял, что», вторая: «И что-то мигнуло в воздухе, но он не понял — что; словно взорвалось где-то, но не рядом, а километров за семьсот».

И миганье это надолго запоминается, хотя до «Мигов» еще не дошло (не ешака купить!), пока же в воздухе «И-16».

Все гармонично, по Крастышевскому: «Первым из правил управляющего текста, далее УТ, было то, что он должен содержать автоописание, — этим запускается механизм. Второй особенностью УТ служит структура, в идеале четырехчастная. Вторая часть должна составлять половину первой, третья — примерно треть второй, четвертая же содержит главный посыл и вчетверо меньше. Эта идеальная пропорция составляет золотое сечение всякого текста». Белая магия слов!

Именно так и построен «Июнь» Быкова, что сразу ясно просвещенному читателю, который вникает и сечет предмет. Автор устами Крастышевского гонит в галоп УТ и настойчиво камлает, вдалбливает: война — это занятие тех, кто ничего не умеет, тех, у кого ничего не ладится ни с головой, ни с руками — бездарные и оттого злобно завистливые разрушители мира. Ломать и строить — шеренги и колонны по пять! А пироги печи Сапожник…

Быков не особенно скрывает, что его роман — это закодированное послание, заклинание, заговор от беды. Дабы не вернулись те славные времена, когда не стало людей, а появились нумера, даже попросту нумера дел — на каждого заведено и сшито-крыто. Белые нитки, кровавый подбой… И только Слово (которое было в начале) может выстоять супротив зла и победить Дело.

«Июнь» — роман-предупреждение. Люди, будьте!.. И хотя не видится мне, как все прочитавшие тут же, отпихнув хоррор, берутся за руки, водят хороводы и открывают шаманское, возглашая «Миру — мир, умер — шмумер», но уж раз дадена, ниспослана Мурочке тетрадь — дело художника рисовать закаляк, а там как Бог мигнет.

* Москва, издательство АСТ: РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ, 2018, ISBN 978-5-17-092368-7

Share

Один комментарий к “Михаил Юдсон: Слово и дело

  1. Игорь Троицкий

    Уважаемый Михаил, я начал читать Ваше «Слово …» с надеждой подкорректировать свои впечатления о Д. Быкове, как об интерпретаторе, публицисте и писателе. Когда я его слушаю, он кажется мне таким умным, начитанным, всезнающим, идеально владеющим русским языком, когда же он полемизирует, то всё предыдущее впечатление забывается (обидчивый, считает себя самым умным, не способен адекватно относиться к чужому мнению, если оно не совпадает с его собственным, и не понимает, что любая критика ценнее «добрых, ласковых слов»). Писатель же он вообще не мой, ибо от художественной литературы я жду раскрытие истины через передачу эмоций, а не через неживые, схематичные, образы, очевидность которых прекрывается предложением разгадывать тривиальные кроссворды. К сожалению, заканчивая чтение Вашего «Слова …» мои взгляды не изменились.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.