Демагогия с небольшой политической подоплекой в те времена иногда помогала. Один из начальников как-то стал мне выговаривать, что я хожу не на все открытые партийные собрания. Как говорится, не обязан, не член партии, но должен. Тут я и ляпнул: «Это что, давление на беспартийные массы?». Начальник побледнел.

Сергей Баймухаметов

Компания времен застоя

Моей коммунальной комнатке на Старом Арбате посвящено несколько строк поэмы, написанной Лешей Бархатовым. Например: «Не стой поленом на Кривоколенном! Не криви рожу — заходи к Сережу!» Правда, на Старом Арбате нет Кривоколенного переулка (он на Чистых прудах), а я жил в Кривоарбатском. Но он в рифму не укладывался. Поэма называлась «Без пяти двенадцать» и повествовала о похождениях нашей компании в 70-80-е годы после рабочего дня в редакции «Литературной России».

«Литроссия» отмечает в апреле 60-летие. После создания в 1958 году Союза писателей РСФСР вышел первый номер газеты «Литература и жизнь», которая с 1 января 1963 года была преобразована в еженедельник «Литературная Россия».

История ее извилиста, как и история любого литературного издания времен СССР. Разумеется, все они «колебались вместе с линией партии», но в то же время в литературном и общественном плане занимали свои позиции. Крайне «левой» (терминология условна) считалась «Литературная газета», крайне «правым» — журнал «Наш современник». Еженедельник «Литературная Россия» — где-то посередине. При этом все они производственно и финансово как бы входили в одну организацию под названием «Издательство «Литературная газета» -то есть печатались в одной типографии, сотрудники получали деньги в одной бухгалтерии, ходили по одним коридорам знаменитого конструктивистского здания на Цветном бульваре, 30, пили кофе и пиво в одном буфете.

И потому не буду останавливаться на анализе литературных и общественно-политических позиций, тем более что это дело долгое, требующее отдельного рассмотрения, большого исследования — и, возможно, интересно лишь узкой группе лиц.

А расскажу о том как жила тогда наша компания.

Сейчас, по прошествии многих лет, даже для меня, участника, эта жизнь удивительна. Мы существовали как будто на облаке, в какой-то своей, особой атмосфере. Мой заветный друг Женя Сергеев говорил: «За работу в таком коллективе стыдно зарплату получать — самим приплачивать надо!» И потому после окончания рабочего дня мы решительно не желали расставаться — ловили на улице пустой автобус и ехали к кому-нибудь. В поэме «Без пяти двенадцать» отражены даже полемика, раздумья, куда ехать: «Может, к Баю на Арбат? — Свят! Свят! Свят!»

Как вы поняли по названию и по ритму — сделано строго по классическому образцу.

Справедливости ради должен сказать, что пирушки наши начинались на рабочем месте, а потом уже переносились на просторы Москвы. Однажды забрели к нам на огонек два человека из родственного литературного издания. Один из них, увидев наших прекрасных девушек, закричал в восхищении: «Вот где жизнь кипит!». Второй, выпив и закусив, отвел нас с Женей в сторону: «Вы что время бездарно тратите? Я спать не ложусь, если не заработаю 25 рублей!» (В то время среднемесячная зарплата в СССР — 160 рублей.) Он поточным методом переводил поэтов из автономных и союзных республик. Соответственно издавал там сборники своих стихов.

Женя Сергеев — блестяще образованный, большой эстет и формалист, парадоксалист, напечатавший в академическом литературоведческом журнале «Вопросы литературы» статью с ошарашивающим названием «Маяковский и Фет», был поэтом. На всех пирушках мы читали его стихотворение «У картины Гейнсборо»:

Как вам жилось — превосходно ли, худо ли?
В замках замшелых, кленовых аллеях
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди.
Ваши мужья на судах Альбиона,
И штормы, и штили изведав сполна,
Сюда возвращались — виски
убеленные,
Профили гордые, как ордена.
К огню подвигали их, ноги им кутали,
Кутали плечи им клетчатым пледом.
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди.
А сыновья на спардеках корветов,
В груди и в спине ощутив по дыре,
От боли и брани лицо исковеркав:
«Храни Бог Британию и королеву,
Храни Бог Британию, черт подери!»
Им, от холеры сдыхавшим в Калькутте,
Им на галерах в секунду последнюю
Вряд ли припомнились
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди…

Я называл это «Стихами о трудной судьбе простой английской леди». Помимо пародии на советский язык, здесь был и литературный подтекст. Наша молодость пришлась на время насаждения «рабочей темы в литературе». При этом, конечно, случались фантастические казусы. Так, один из журналов двенадцатый номер традиционно посвятил молодым авторам. Большой поэтический раздел, десять имен. Он был составлен, выбран из стихов, что принесли, прислали в редакцию сами молодые поэты. Там у них было все: и розы, и морозы, и любовь, и кровь. И первая лопата с первым трудовым потом. И не из спекулятивных соображений. Ведь почти у каждого был в жизни тот самый первый бетон и кирпич, первый токарный станок.

Другое дело — редакторы. Они, тоже поневоле, из каждой такой подборки выбирали одно стихотворение. Естественно, на «рабочую тему». И когда вышел журнал со стихами десяти авторов, я хохотал от души. Иванов — про первую лопату. Петров — о токарном станке. Сидоров — про тепло рабочих брезентовых рукавиц. Абдулов — о родном бульдозере, Нечипоренко воспевал нефтяную скважину, а Молдаванеску — азотнотуковый комбинат…

Феерическое чтение!

Зато «всяких Гейнсборо» и «пуделей с ледями» примечали и отстреливали на дальних подступах.

И если Гена Калашников хоть и редко, но все же печатал стихи, я — более или менее активно — рассказы и повести, то поэтические изыски Жени Сергеева отпугивали журнальных редакторов. Они говорили: «Такое у молодого пройдет лишь в книге». Книга стихов Жени надолго застряла в издательстве. Ее отдали на внутреннюю рецензию одному довольно известному поэту. Известному не по стихам, таланту, а вообще. Он непрестанно рассказывал, что в юные лета был знаком с Маяковским, чуть ли не пил с ним «Абрау Дюрсо».

Внутренняя рецензия — первый и самый важный этап в судьбе рукописи. Внутренний рецензент может рекомендовать ее к изданию, а может и «зарубить». И вот этот поэт намекнул Жене, что хорошо бы поместить в «Литературной России» рецензию на его недавно вышедшую книгу. А то и статью о его творчестве. Женя состоял тогда в должности заместителя редактора отдела критики, Юра Стефанович — член редколлегии и редактор ведущего отдела, отдела русской литературы, а Саша Егорунин — не просто член редколлегии, редактор отдела очерка и публицистики, а еще и секретарь партийной организации. Так что, наверно, ничего не стоило тиснуть в нашей газете рецензию на книжку того поэта или даже статью о нем. Мало ли таких рецензий и статей мы печатали, в каждом номере. Понимаете, это было непринципиально. Но мы-то считали, что это принципиально! Для нас это была бы сделка. Пусть «они» так делают, но мы по своей воле, в меркантильных целях — никогда. Когда Женя рассказал нам о предложении того поэта, мы совершенно искренне и от всей души хохотали: «Да за кого «они» нас принимают?!» И это, как я сейчас понимаю, было несколько странно.

Кто — «мы»? Компания молодых людей в редакции «Литературной России» второй половины 70-х — начала 80-х годов. Мы, естественно, разные были — от Гены Калашникова, иногда буйного, шумного, в то же время трепетно повторяющего и знающего каждую строчку Мандельштама, до секретаря парторганизации Саши Егорунина — сдержанного, собранного, четкого. От молодого, но уже вполне основательного Леши Бархатова, начинающего прозаика, до такого же молодого, порывистого, импульсивного Леши Ерохина, кинокритика. Таким же открытым, душа нараспашку, был Слава Педенко, литературный критик. Немного в стороне держался Юра Стефанович, человек в себе — молчаливый, суровый прозаик. Как последний пример, до чего мы были разными, приведу себя и зама ответственного секретаря Пашу Китайкина. Я ходил по рекам на байдарке, а Паша был известен на Московском ипподроме как… профессиональный наездник!

Сразу хочу объяснить — мы не были наивными, не от мира сего. Ведь наивный — часто человек, не знающий реального положения дел. Мы — знали. Многое вокруг, и в литературном мире тоже, на том стояло: рука руку моет, ты — мне, я — тебе, ты издаешь меня в своем издательстве, а я тебя — в своем, ты на меня рецензию в своей газете, через своих людей, а я на тебя — через своих… Называлось — «перекрестное опыление». И мы знали это. Однако ж… пусть «они» так живут.

Вот, пожалуй, и все о наших принципах, которых не было. Не было у нас никаких «принципов» — мы так жили, без натуги, беспечно.

Поскольку в моем кратком мемуаре чуть ли не лейтмотивом проходят пирушки, то и здесь надо сделать примечание, дабы не подумали, что мы страдали «пристрастием». Ничего подобного, даже близко: вели себя вполне прилично, даже на работу не опаздывали, при более или менее свободном трудовом распорядке. Пирушки, застолья — это был некий ритуал тогдашнего общения, легкого, веселого, с шумными посиделками, с чтением стихов.

Лидера, вожака в компании не было и не могло быть — пишущие люди сами по себе. А вот неким центром, на мой взгляд, были Женя Сергеев и Саша Егорунин. Не только для нашей компании, вообще для многих в «Литроссии».

Жене, человеку мягкому, открытому, благожелательному ко всем и каждому, я иногда говорил, причем, с явным осуждением: «Женька, ты — человек для всех!» А Женя принимал это как похвалу. Он — понимал. Теперь, в преклонных годах, и я понимаю. Такие люди — люди для всех — основа человеческого мира. Они — как цементный раствор, который скрепляет разрозненные кирпичи в единый человеческий дом. Без них мы — резкие, нетерпимые, так называемые крутые и просто дурные — будем сидеть по своим углам, никому и на фиг не нужные.

Саша Егорунин был для нас неким олицетворением справедливости, совести, честности во всем. Спокойный, тихий, в то же время очень жесткий, когда надо и с кем надо. Мог возразить тихо, интеллигентно, но поставить на место так, что и сказать нечего.

Он пришел в «Литроссию» из «Московской правды», на должность заместителя ответственного секретаря. Было ему тогда 25 лет. Выглядел еще моложе, такой белоголовый мальчик. А ответственный секретарь — великий труженик, газетный зубр Наум Борисович Лейкин. По тем канонам ответственный секретарь — хозяин газеты, начальник штаба, все вокруг него вертится, он все видит, все замечает, все контролирует. Наум Борисович втройне соответствовал тому образу старых журналистских времен. И когда я начинал рассказывать о переписке Чехова и Лейкина (того Лейкина! чеховского редактора и покровителя!), народ вздрагивал, а потом хохотал: «Больше о Чехове — ни слова!»

И вот на второй или третий день работы Саши входит Лейкин и говорит: «Саша, напоминаю, сделайте то-то и то-то».

И вдруг ему (самому Лейкину!) белоголовый мальчик тихо отвечает: «Наум Борисович, мне не надо два раза говорить о том, что надо сделать».

Став в 32 года первым заместителем главного редактора «Литературной России» (начальником Лейкина!), Саша таким же тихим голосом звонил в ЦК КПСС, в Союз писателей патриарху Сергею Михалкову и доказывал, объяснял, почему сейчас надо напечатать рассказы Андрея Платонова, и добивался своего.

В конце 70-х — начале 80-х в нескольких изданиях (иногда безуспешно, иногда успешно) пытались напечатать неопубликованные произведения Андрея Платонова. У нас в «Литроссии» -тоже. Но уже в верстке, при обсуждении на понедельничной редколлегии (газета выходила в пятницу) один из заместителей главного редактора возмутился: «Это оглупление социализма!». Какой главный редактор осмелится подписать номер в печать после такого политического приговора?

Как раз тогда я и привез из Воронежа журнал с исследованием воронежского критика и литературоведа Леонида Коробкова. Разумеется, во многом это были тактические построения для обхода цензуры, идеологических бастионов. В разговоре Леня объяснял так: «Не надо все время говорить, писать об особом реализме, мифическом реализме Платонова. Наоборот, надо оттягивать его от этих умствований, пугающих начальство, и притягивать к социалистическому реализму».

Коробков в своей статье сопоставлял выход статей Ленина с рассказами Платонова и доказывал, что в них — народное преломление ленинских идей и задач построения социализма.

Саша Егорунин ухватился за эту мысль как за мощное демагогическое оружие, дубинку в боях с блюстителями идеологических устоев. Попробуй возрази против «распространения ленинских идей в массах»…

Демагогия с небольшой политической подоплекой в те времена иногда помогала. И в частных случаях. Один из начальников как-то стал мне выговаривать, что я, заместитель редактора отдела публицистики, хожу не на все открытые партийные собрания. Как говорится, не обязан, не член партии, но должен, или наоборот — по казуистике тех лет. Тут я и ляпнул: «Это что, давление на беспартийные массы?». Начальник побледнел.

Не могу удержаться: приведу совершенно блистательный по смыслу и слову пример демагогии с политической подоплекой. Надо пояснить, что в те времена в Советской Армии самыми нежелательными для офицеров считались назначения в ЗабВО, Забайкальский военный округ, и в Кушку — пустынную южную точку СССР, с температурой в июне до 45 градусов. У выпускников военных училищ, юных лейтенантов, была поговорка: «Меньше взвода не дадут — дальше Кушки не пошлют». На моего приятеля, офицера, начальник управления кадров начал орать: «Я тебя в Забайкальский округ загоню!» Тот поднял голову и сказал ясным голосом: «А вы, товарищ полковник, меня Родиной не пугайте». Полковник побледнел.

Женю Сергеева в 1982 году пригласили в «Вопросы литературы» — журнал, который выписывали тогда кафедры славистики всех университетов мира. В выпущенной по тому случаю стенгазете я поместил заметку в стиле «Их разыскивает милиция»: «Ушел и не вернулся… Особые приметы: лицо подозрительное, интеллигентное, глаза в очках, галстук надевает не как все люди, через голову, а каждый раз на себе повязывает новый узел, есть даже подозрение, что рубашки меняет каждый день…».

Через пять или шесть лет Женю назначили ответственным секретарем, генеральным директором журнала «Вопросы литературы».

Июньской ночью 1993 года я прилетел из Владивостока, из долгой поездки от Москвы до Тихого океана. Мне дома сказали, что завтра похороны Жени. Скоротечный рак. Как будто полжизни отняли у меня. Он чуть что звонил и приезжал ко мне. Говорил: «Кому еще я могу это рассказать…».

Нескольких дней не дожил до пятидесяти.

И стихотворение «У картины Гейнсборо» вышло в книге уже после смерти.

Наверно, надо написать не просто о печальном, но странном или загадочном явлении. Может быть, даже о роке. Рано ушли из жизни наши прекрасные девушки — Таня Травинская, Лена Снежко, Люба Лехтина. Умерли Юра Стефанович, Женя Сергеев, Слава Педенко, Леша Ерохин.

Никто из них не дожил до пятидесяти лет.

В сентябре 2013 года ушел Саша Егорунин. 63 года — разве это возраст. Последние 25 лет он был ответственным секретарем, заместителем главного редактора «Московской правды». Вернулся в свою первую редакцию. Замкнул круг жизни.

Нас осталось мало. Леша Бархатов, Паша Китайкин, Гена Калашников. В его книге «Звукоряд» есть стихотворение под названием «Сопротивление материала».

Задумывался храм,
а строятся хоромы,
мечтались чудеса,
а получился — чад,
на голове — колпак,
а грезилось — корона,
на воле бродит вол,
и вместо лада — ад.
Но движется рука,
и молот бьет все резче,
и проступает пот,
и длится тяжкий труд,
не думая о том,
что столько тайных трещин
сведут его на нет
и в порошок сотрут.
И то, что на века —
рождается веками.
Сизиф не только миф,
он заслужил венец.
На гору вознесен,
и в стену ляжет камень,
и все, что так звало,
свершится наконец.

Ты прав, Гена. Свершится. Надо просто тащить свой камень. В том числе свершится жизнь. У кого длинная, у кого, увы, короткая. Те, кто ушел, должны были свершить больше. Мы, оставшиеся, здесь бессильны, мы ничего не можем -только помнить и вспоминать.

ПОСТСКРИПТУМ. ЗАВЕТ САШИ.

Уже написав, отправив в редакцию, вспомнил… Мы втроем были — Саша, Женя и я. Году в 93-м. Говорили о нашем поколении, о том, что в советские годы попали в безвременье, между яркими 60-ми и наступившим застоем, властью стариков, когда 40-летний назывался молодым, начинающим писателем. А теперь и вовсе грянул не то капитализЬм, не то разгул нуворишей и скорохватов, непонятное крушение всего, но ясно, что крушение литературы, а она была, великая советская литература. Мы это сразу же осознали, когда на волне ниспровержения поднялась до небес пена, когда все, кого раньше не печатали просто потому, что неталантливы, неинтересны, начали объявлять себя чуть ли не борцами с режимом, модернистами, культовыми и знаковыми. В общем, мы и в прежние времена были не у дел, и уж тем более — сейчас… Наше поколение, мы — уйдем без следа… И тут Саша, разгоряченный, воскликнул: «Ничего! О всех нас Серёжка напишет!»

Как завет. А я не выполнил завета, не написал, может, с годами что-то выкристаллизуется. Пока только эта новелла…