По совокупному числу памятников, установленных в Шотландии, Англии, Соединённых Штатах Америки, Канаде, Австралии, Новой Зеландии и т.д., Роберт Бёрнс, похоже, опережает любую британскую знаменитость, хотя бы и Шекспира, Ньютона и Черчилля, а то и всех троих вместе взятых. 

Александр Лейзерович

Славный Робин

РОБИН
В деревне парень был рождён,
Но день, когда родился он,
В календари не занесён.
Кому был нужен Робин?
   Зато отметил календарь,
   Что был такой-то государь,
   И в щели дома дул январь,
   Когда родился Робин.
Разжав младенческий кулак,
Гадалка говорила так:
Мальчишка будет не дурак.
Пускай зовётся Робин!
   Немало ждёт его обид,
   Но сердцем всё он победит.
   Парнишка будет знаменит,
   Семью прославит Робин.
Он будет весел и остёр,
И наших дочек и сестёр
Полюбит с самых ранних пор,
Неугомонный Робин.
   Девчонкам — Бог его прости!
   Уснуть не даст он взаперти,
   Но знать не будет двадцати
   Других пороков Робин.
Был он резвый паренёк,
Резвый Робин, шустрый Робин,
Беспокойный паренёк —
Резвый, шустрый Робин!

Здесь и далее, за немногими исключениями, стихи Роберта Бёрнса приводятся, по умолчанию, в переводах Самуила Яковлевича Маршака.Роберт Бёрнс, “rantin rovin Robin” — “резвый, шустрый Робин” или, по Новелле Матвеевой, “славный Робин”, родился в ночь на 25 января 1759 года в деревне Аллоуэй, в двух милях к югу от города Эйр графства Эйршир, на юго-западе Шотландии, в семье фермера Уильяма Бёрнеса. Принявшая роды прохожая бабка-повитуха нагадала новорожденному неугомонный нрав и славу за пределами родной деревни.

В наши дни двадцать пятое января занесено в календари и отмечается в Шотландии и шотландцами по всему свету как национальный праздник “Burns Supper” — день рождения любимейшего и знаменитейшего поэта Шотландии, чья всемирная слава может поспорить с самыми громкими именами британской словесности и истории.

Единственное, кажется, в чём маршаковский перевод стихотворения «Робин» погрешил против истины, так это строчкой о январской стуже, которая задувала в щели дома. Дом, в котором родился поэт, сохранился и, по свидетельству Риты Яковлевны Райт-Ковалёвой, написавшей биографию Бёрнса для серии «Жизнь замечательных людей», это добротная глиняная мазанка с толстой соломенной крышей, — по тем временам вполне надёжное жилище, без каких бы то ни было щелей. Там было даже узкое окно с пузырчатым мутноватым стеклом, что в деревне считалось своего рода роскошью и облагалось специальным “оконным” налогом. Но Маршаку нужно было подчеркнуть низкий социальный статус семьи Бёрнса, его “бедняцкое происхождение”.

Дом этот сложил собственными руками отец Роберта, перебравшийся в Южный Эйршир с севера Шотландии, где несколько поколений Бёрнесов (так тогда писалось их имя) с трудом сводили концы с концами на скудной каменистой земле. Уильям в поисках работы подался в столицу — Эдинбург, а затем в графство Эйршир на юго-западе Шотландии. Там, после нескольких лет работы по найму, он смог взять в аренду семь акров земли, построить дом и привести в него молодую жену. Роберту, старшему сыну, запомнилось, как по вечерам мать пряла у камелька, напевая старинные шотландские песни. Уильям Бёрнес, работавший садовником в богатых поместьях, приучился и сам говорить, как “благородные господа”. В доме была полка с книгами, привезенными им из Эдинбурга. Детей он сам учил чтению и арифметике, а главное — учил их говорить на правильном английском языке, как говорят “образованные”. Впоследствии профессор Стюарт из Эдинбурга, познакомившись с Робертом Бёрнсом, писал: “Самым поразительным для меня из всех его многочисленных талантов была плавность, точность и оригинальность речи”. Приходская школа, куда Роберт с шести лет бегал вместе со своим младшим (на год) братом Гильбертом, казалась отцу недостаточно хороша, и он уговорил соседей нанять вскладчину “настоящего образованного учителя” с университетским дипломом. Ему порекомендовали не по летам серьёзного восемнадцатилетнего Джона Мёрдока. Помимо преподавания обычных школьных предметов, тот с жаром декламировал своим ученикам Шекспира и Мильтона, заставляя заучивать наизусть целые страницы и подробно разъясняя трудные места. Впоследствии Роберт поражал собеседников, приводя напамять пространные цитаты из английских классиков, выученные в детстве. Мёрдок часто оставался гостить на ферме Маунт Олифант, куда семейство Бёрнесов перебралось в надежде выбиться из бедности, и по вечерам они с отцом Роберта читали по очереди вслух из толстой книги «Собрание стихов и прозы» Артура Мэссона. А потом и сам Роберт стал читать подряд всё, что попадало ему под руку. Он писал: “Первые две книги, которые я прочитал самостоятельно, доставили мне больше удовольствия, чем все с тех пор прочитанные мною тома. Это были «Жизнь Ганнибала» и «История сэра Уильяма Уоллеса». Ганнибал так вскружил мою юную голову, что я ходил, как привязанный, за барабаном и волынкой вербовщика и мечтал, чтобы меня взяли в солдаты. А история Уоллеса наполнила моё сердце тем пристрастием к Шотландии, которое будет кипеть у меня в крови, покуда её живой поток не остановится навеки…” Сэр Уильям Уоллес — предводитель шотландцев в войне с Англией за независимость; был казнён англичанами в 1305 году. После него Сопротивление англичанам возглавил Роберт Брюс, в 1306 году коронованный королём Шотландии.

ШОТЛАНДЦАМ

Вы, кого водили в бой
Брюс, Уоллес за собой, —
Вы врага любой ценой
   Отразить готовы.
Близок день, и час грядёт.
Враг надменный у ворот.
Эдвард армию ведёт —
   Цепи и оковы.
Тех, кто может бросить меч
И рабом в могилу лечь,
Лучше вовремя отсечь —
   Пусть уйдут из строя.
Пусть останется в строю,
Кто за родину свою
Хочет жить и пасть в бою
   С мужеством героя.

Откуда ферма Маунт Олифант получила своё странное, экзотическое название — Горный Слон, непонятно. Снятая в аренду у помещика, она была намного больше, чем прежний участок Бёрнесов, — целых 70 акров, но земля оказалась малоплодородной, и урожаи были скудные. Мальчики помогали отцу во всех его тяжёлых крестьянских трудах: косить, боронить, пахать, сеять, жать, очищать поля от камней… Но по вечерам, после ужина, как вспоминали соседи, “все Бёрнесы сидели, уткнув носы в книжки”.

 

С соседних ферм приходили на посиделки парни и девушки, и для одной из них, по имени Пэгги, Бёрнс сочинил свои первые стихи. “Так для меня начались любовь и поэзия”, — писал он потом. Занятиям с Мёрдоком, к обоюдному сожалению, скоро пришёл конец — молодой учитель уехал “для дальнейшего совершенствования в науках”. Но отец не оставлял мысли дать старшему сыну хорошее образование. Когда тому было 16 лет, отец посылает его в землемерную школу, в небольшой городок Кэркосвальд. Роберт учится отлично, всё дается ему легко. Там он пишет стихи уже для новой подруги, и снова: “рифма и мелодия стиха стали непосредственным голосом моего сердца”. Осенью Роберт вернулся домой — вырос, повидал свет, прочёл много новых книг, начал записывать сочинённые им стихи и песни в самодельную тетрадку… В 1777 году семья Бёрнесов снова переехала — на этот раз на ферму Лохли, всего в миле от оживлённого торгового городка Тарбóлтон. Все свободные вечера Роберт проводит там с новыми друзьями, читает им новые стихи, философствует, спорит и, конечно, ухлёстывает за девицами.

* * *

В Тарбóлтоне, право,
   Есть парни на славу,
   Девицы имеют успех, брат.
   Но барышни Роналдс,
   Живущие в Бённалдс,
   Милей и прекраснее всех, брат.
Отец у них гордый.
   Живёт он, как лорды.
   И каждый приличный жених, брат,
   В придачу к невесте
   Получит от тестя
   По двести монет золотых, брат.
Нет в этой долине
   Прекраснее Джинни.
   Она хороша и мила, брат.
   А вкусом и нравом
   И разумом здравым
Ровесниц своих превзошла, брат.
   Но ты не один
   Мечтаешь о Джин.
   Найдётся соперников тьма, брат.
   Богатый эсквайр,
   Владелец Блекбайр, —
   И тот от неё без ума, брат.
Сестра её Анна
   Свежа и румяна.
   Вздыхает о ней молодёжь, брат.
   Нежнее, скромнее,
   Прекрасней, стройнее
   Ты вряд ли девицу найдёшь, брат.
В неё я влюблён,
   Но молчать осуждён.
   Робеть заставляет нужда, брат.
   От сельских трудов
   Да рифмованных строф
   Не будешь богат никогда, брат.
А если в ответ
   Услышу я «нет», —
   Мне будет ещё тяжелей, брат, —
   Хоть мал мой доход
   И безвестен мой род,
   Но горд я не меньше людей, брат.
Как важная знать,
   Не могу я скакать,
   По моде обутый, верхом, брат.
   Но в светском кругу
   Я держаться могу
   И в грязь не ударю лицом, брат.
Я чисто одет.
   К лицу мне жилет,
   Сюртук мой опрятен и нов, брат.
   Чулки без заплатки,
   И галстук в порядке,
   И сшил я две пары штанов, брат.
На полочке шкапа
   Есть новая шляпа.
   Ей шиллингов десять цена, брат.
   В рубашках — нехватка,
   Но есть полдесятка
   Белейшего полотна, брат.
Не плут, не мошенник,
   Не нажил я денег.
    Свой хлеб добываю я сам, брат.
   Немного я трачу,
   Нисколько не прячу,
   Но пенса не должен чертям, брат!

 Вот как описывает Бёрнса его современник:

“…ростом приблизительно 5 футов 10 дюймов (1 метр 78 см), крепкого телосложения. На его высокий лоб падали чёрные вьющиеся волосы. С большими тёмными глазами, полными ума, и подвижным выразительным лицом. Его небрежная одежда и манеры сначала производили впечатление грубости, но об этом мгновенно забывалось под влияним обаяния его личности, а лицо его часто бывало задумчивым и несколько меланхоличным. Полный огня и юмора, он был душой любой компании, и его выдающийся ум никогда не проявлялся в снисходительном отношении к другим людям. Больше всего он любил весёлые праздники, шутки и хорошее настроение у всех окружающих”.

В 1781 году отец снова отправил старшего сына набираться ума-разума — в город Эрвин, где тот должен был научиться работе на льночесалке и в прядильне: отец надеялся, что можно будет потом ткать дома холсты, которые сильно поднялись в цене. И Роберт уехал в Эрвин с деревянным сундучком, где лежал его нехитрый скарб, включая отцовскую Библию, тетрадку со стихами, а ещё — «Наставление в вере и благочестии», собственноручно написанное Уильямом Бёрнесом для своего первенца. Далеко не все из отцовских поучений, предупреждений об опасности мирских соблазнов пошли впрок, но кое-что накрепко впиталось в душу будущего поэта.

* * *

Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка. У
чил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах.
Страшнее чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных!…

В Эйре, 22 лет от роду, Бёрнс вступил в масонскую ложу шотландского устава — ложу святого Давида. Масонские идеи: вольномыслие, противостояние клерикализму и, в частности, шотландскому кальвинизму, национальное и социальное свободомыслие, свободолюбие — были близки Бёрнсу, а сама принадлежность к кругу масонов позволила ему завязать полезные знакомства со многими образованными и влиятельными персонами.

В 1784 году старый Уильям Бёрнес умирает (ему было 63 года — возраст по тем временам вполне преклонный), и после ряда неудачных попыток самостоятельных занятий сельским хозяйством Роберт с братом Гилбертом переезжают в город Моссгил. Со сменой сельской жизни на городскую, братья поменяли и написание своего родового имени, став отныне Бёрнсами. Под новым именем в 1786 году Роберт Бёрнс выпустил свою первую книгу стихов, названную «Стихотворения преимущественно на шотландском диалекте». При том — свои первые стихи и песни Роберт Бёрнс сочинял на английском, поскольку только он считался в те времена литературным языком, а язык, на котором говорило окружение Бёрнса, презрительно или снисходительно именовался диалектом. Шотландский диалект английского языка, народное шотландское наречие, весьма заметно отличался от литературного английского, но имел мало общего и с собственно шотландским (гэльским) языком, принадлежащим, как и ирландский, к языкам кельтской группы. На гэльском языке говорили в основном в северной, горной Шотландии — горцы, хайлендеры, тогда как шотландским диалектом английского языка пользовались лоулендеры, жители южной, равнинной части Шотландии. Впоследствии, в середине XIX века, перед аналогичным выбором — на каком языке писать, на какого читателя ориентироваться — стоял Тарас Шевченко, отстаивавший право писать на “малороссийской мове” вместо литературного русского языка, ссылаясь при этом именно на выбор, сделанный Бёрнсом. Подобная же дилемма стояла в конце XIX — начале ХХ веков перед еврейскими поэтами России: писать ли на “жаргоне” (идише), оставаться ли верными классическому древне-еврейскому или переходить на русский. Аналогия противопоставления тут очень близка: “наречие” или “жаргон” против исторически-национального языка и “литературного” языка страны проживания.Огромное значение для Бёрнса в его решении писать стихи на шотландском наречии имело знакомство с творчеством другого шотландского поэта, вставшего перед той же проблемой на десятилетие раньше, но скончавшегося ещё до того, как Бёрнс начал сочинять стихи. Это был Роберт Фергюссон. Он учился в Эдинбургском университете — сначала на медицинском, потом на теологическом факультете; бросил университет, работал писцом в адвокатской конторе. Разрушив здоровье неумеренным потреблением спиртного, скончался в психиатрической лечебнице в возрасте 24 лет. Столь короткая, но полная резких поворотов жизнь Фергюссона послужила позднейшим поколениям основанием для причисления его к “прóклятым поэтам” XVIII века. С именем Фергюссона связывается возрождение национальной стихотворной строфы: шестистишия с укороченными четвёртой и шестой строками и рифмовкой по схеме AAAБAБ, часто со сквозной монорифмой Б и повторением последней строки во всех строфах. Роберт Бёрнс также охотно пользовался этой формой, и в русском стиховедении она часто не совсем справедливо именуется “Бёрнсовой строфой”; наряду с этим, используется также название “стандартный Габби”. Бёрнс избрал творчество Фергюссона образцом для подражания, с пиететом относясь и к самому поэту. Когда Бёрнс начал более-менее регулярно зарабатывать себе на жизнь литературным трудом, его попечением на могиле Фергюссона был установлен надгробный камень.

О КАМНЕ НА МОГИЛЕ ПОЭТА РОБЕРТА ФЕРГЮССОНА

Ни урны, ни торжественного слова,
Ни статуи в его ограде нет.
Лишь голый камень говорит сурово:
Шотландия! Под камнем — твой поэт!

 У современных бёрнсоведов можно прочесть: “Любовь к «lassies» (девицам) стала источником песен и стихов, до краёв наполненных нежностью, красотой, болью и радостью. Истинный романтический поэт должен сам пережить глубокое чувство, чтобы суметь донести до читателя свою искренность.” Сам Бёрнс исповедально писал: “Я лично могу утверждать, на основе всего моего жизненного опыта, что Любовь есть Альфа и Омега радости человеческой. В ней источник всех удовольствий, всего счастья моего скромного существования… У меня не было ни малейшего желания стать поэтом, пока Любовь не охватила всего меня, а затем уже пришли Стихи и Песни, и они стали тем непосредственным языком, которым говорило моё сердце”.

ЗАСТОЛЬНАЯ

У женщин нрав порой лукав
И прихотлив и прочее, —
Но тот, в ком есть отвага, честь, —
Их верный раб и прочее.
   И прочее, и прочее,
   И всё такое прочее.
Одну из тех, кто лучше всех,
Себе в подруги прочу я.
На свете чту я красоту,
Красавиц всех и прочее.
От них отпасть, презреть их власть —
Позор, и грех, и прочее.
Но есть одна. Она умна,
Мила, добра и прочее,
И чья вина, что мне она
Куда милей, чем прочие?

Из биографического очерка:

“Роберт разбил сердца бесчисленному количеству девушек, сам пережил немало сердечных мук, стал отцом не менее дюжины детей от разных матерей, и его личная жизнь предстаёт как непрерывная цепь любовных приключений”. Земляк Бёрнса, другой великий шотландец — Роберт Луис Стивенсон, писал: “главной чертой всего жизненного пути Бернса было его желание любить и быть любимым”.

СТРОЧКИ О ВОЙНЕ И ЛЮБВИ

Прикрытый лаврами разбой,
И сухопутный и морской
Не стоит славословья,
Но кровь готов отдать свою
Я в жизнетворческом бою,
Что мы зовём любовью.
Я славлю мира торжество,
Довольство и достаток.
Создать приятней одного,
Чем истребить десяток!

Одна из любимейших по сю пору в Британии народных лирических песен на слова Роберта Бёрнса — “My love is like red, red rose…” (поёт Margaret Donaldson).

* * *

Любовь, как роза красная,
Цветёт в моем саду.
Любовь моя — как песенка,
С которой в путь иду.
   Сильнее красоты твоей
   Моя любовь одна.
   Она с тобой, пока моря
   Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит…
   Будь счастлива, моя любовь,
   Прощай и не грусти.
   Вернусь к тебе, хоть целый свет
    Пришлось бы мне пройти!

Справедливости ради, стоит отметить, что “дон-жуанский список” Бёрнса, пожалуй, всё-таки не длиннее, чем у Пушкина или Гейне. Имена, которые биографы поэта считают наиболее важными: Пэгги Томсон, которой было посвящено первое стихотворение Бёрнса — «Прекрасная Пэгги»; Элисон Бэгби — дочь фермера, к которой он сватался, но получил отказ; служанка Элизабет Патон — мать его первого ребёнка; эдинбургские красотки Мэри Камерон и Джени Клоу, обе родившие ему по ребёнку; Агнес Маклиоз, с которой у Бёрнса был бурный эпистолярный роман; Пэгги Чалмерз — светская дама, чуть было не вышедшая замуж за Бёрнса, но в конце концов разорвавшая отношения с ним; “горянка” Мэри Кэмпбелл; Джин Армор, после долгих перипетий ставшая-таки миссис Бёрнс; голубоглазая дочь священника Джинни Джофрей; Анна Парк с воспетыми Бёрнсом золотыми кудрями, умершая в родах, чьего ребёнка вырастила Джин Армор; Элизабет Бернер — младшая дочь лорда Монбоддо, умершая в 25 лет от чахотки; Джесси Стейг — дочь ректора университета в Дамфрисе, воспетая в стихах как “прекрасная юная Джесси”; Джин Лоример — “девушка с белыми локонами”; Джесси Льюарс — сестра друга Бёрнса, которой было посвящено одно из последних стихотворений поэта.

* * *

В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг, мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг, от зимних вьюг.
     А если мука суждена
     Тебе судьбой, тебе судьбой,
     Готов я скорбь твою до дна
     Делить с тобой, делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом, где тьма кругом,—
Во тьме я солнце бы нашёл
С тобой вдвоём, с тобой вдвоём.
     И если б дали мне в удел
     Весь шар земной, весь шар земной,
     С каким бы счастьем я владел
     Тобой одной, тобой одной.

При всём при том, Бёрнс совершенно не склонен был каяться в своём женолюбии.

* * *

Пускай я буду осуждён
Судьёй в ослиной коже,
Но старый, мудрый Соломон
Любил девчонок тоже!

Эту бёрнсовскую интонацию впоследствии успешно унаследовал и использовал Генрих Гейне… Впрочем, возможно, что и на переводчика Бёрнса — Самуила Маршака — влияла манера Гейне.

Наибольшую известность из всех возлюбленных Бёрнса получила двадцатидвухлетняя Мэри Кэмпбелл, по прозвищу “горянка Мэри” — Highland Mary. Непосредственно Мэри Кэмпбелл Бёрнс посвятил всего три стихотворения, но, по мнению исследователей, её образ проступает и во многих других стихах поэта. К моменту их знакомства денежные дела Бёрнса были в полном расстройстве. Спасаясь от долгов, он даже подумывал об эмиграции в “иныe края” — в Вест-Индию.

* * *

В горах моё сердце… Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоняю оленя, пугаю козу.
В горах моё сердце, а сам я внизу.
      Прощай, моя родина! Север, прощай, —
      Отечество славы и доблести край.
      По белому свету судьбою гоним,
      Навеки останусь я сыном твоим!
Прощайте, вершины под кровом снегов,
Прощайте, долины и скаты лугов,
Прощайте, поникшие в бездну леса,
Прощайте, потоков лесных голоса.
      В горах мое сердце… Доныне я там.
      По следу оленя лечу по скалам.
      Гоняю оленя, пугаю козу.
      В горах моё сердце, а сам я внизу.

В британской поэзии образ Мэри Кэмпбелл так и остался символом преданной женской, девичьей любви, преданной — в обоих смыслах этого слова. Роман Роберта и Мэри был недолог: они познакомились в январе 1786 года, а в октябре того же года Мэри умерла — не то в родах, не то от послеродовой горячки. В 1842 году на родине Мэри Кэмпбелл в городе Даноне ей был установлен памятник — “горянке Мэри”.

* * *

Об этой девушке босой
Я позабыть никак не мог.
Казалось, камни мостовой
Терзают кожу нежных ног.
     Такие ножки бы одеть
     В цветной сафьян или в атлас.
     Такой бы девушке сидеть
     В карете, обогнавшей нас!
Бежит ручей её кудрей
Льняными кольцами на грудь.
А блеск очей во тьме ночей
Пловцам указывал бы путь.
     Красавиц всех затмит она,
     Хотя её не знает свет.
     Она достойна и скромна.
    Её милее в мире нет.

Не стоит думать, что какое-то одно увлечение Бёрнса мешало ему заводить параллельно другие романы.

* * *

Меня в горах застала тьма,
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.
   По счастью, девушка одна
   Со мною встретилась в пути,
   И предложила мне она
   В её укромный дом войти.
Я низко поклонился ей —
Той, что спасла меня в метель,
Учтиво поклонился ей
И попросил постлать постель.
    Она тончайшим полотном
    Застлала скромную кровать
    И, угостив меня вином,
    Мне пожелала сладко спать.
Расстаться с ней мне было жаль,
И, чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку: — Нельзя ль
Ещё подушку принести?
    Она подушку принесла
    Под изголовие моё.
   И так мила она была,
    Что крепко обнял я её.
В её щеках зарделась кровь,
Два ярких вспыхнули огня.
— Коль есть у вас ко мне любовь,
Оставьте девушкой меня!
   Был мягок шелк её волос
   И завивался, точно хмель.
   Она была душистей роз,
   Та, что постлала мне постель.
А грудь её была кругла, —
Казалось, ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.
   Я целовал её в уста —
   Ту, что постлала мне постель,
   И вся она была чиста,
   Как эта горная метель.
Она не спорила со мной,
Не открывала милых глаз.
И между мною и стеной
Она уснула в поздний час.
   Проснувшись в первом свете дня,
   В подругу я влюбился вновь.
   — Ах, погубили вы меня! —
   Сказала мне моя любовь.
Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся, как хмель,
Сказал я: Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!
   Потом иглу взяла она
   И села шить рубашку мне,
   Январским утром у окна
   Она рубашку шила мне…
Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метёт метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель!

В жизни, однако, отношения Бёрнса с героинями его многочисленных романов не всегда были столь идиллическими, даже в представлении самого Бёрнса.

* * *

Прощай, красавица моя.
Я пью твоё здоровье.
Надоедать не стану я
Tебе своей любовью.
Прощай, прости! Перенести
Сумею я разлуку.
А ты смекни да разочти,
Кому отдашь ты руку.
Ты говоришь: — Вступать мне в брак
Покуда неохота. —
А я скажу: — Я не дурак,
И ждать мне нет расчёта.
Я знаю, ждёт твоя родня
Кого-то побогаче.
Она не жалует меня.
Ну, дай вам Бог удачи!
Меня считают бедняком
Без имени и рода.
Но не нуждаюсь я ни в ком, —
При мне моя свобода.
Башка и руки — вот мой клад.
Всегда к труду готов я.
Как говорят, — сам чёрт не брат,
Покуда есть здоровье!
Оно, конечно, высоко
Летит иная птица.
Но в дальней птице так легко
Порою ошибиться.
Прощай, мой друг. Я ухожу,
Куда ведёт дорожка.
Но, может, в полночь погляжу
Я на твоё окошко…

В 1785 году, ещё до встречи с Мэри Кэмпбелл, Бёрнс завёл роман с Джин Армор, дочерью богатого крестьянина-откупщика, который и слышать не хотел о её браке с бедняком. Роберт и Джин встречались украдкой и вступили в тайный брак по древнему каледонскому обряду. Джин каждую ночь бегала через поле к своему Роберту — он загодя отворял для неё окно, а под утро она возвращалась к себе.

* * *

Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
     Очень холодно девчонке,
     Бьёт девчонку дрожь:
     Замочила все юбчонки,
     Идя через рожь.
Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмёшь?
И какая нам забота,
     Если у межи
     Целовался с кем-то кто-то
     Вечером во ржи!

В оригинале, у Бёрнса, стихотворение это начинается так: O, Jenny’s a’ weet, poor body, Jenny’s seldom dry: She draigl’t a’ her petticoatie, Comin thro’ the rye! Необъяснимо, как из этих строк у Холдена Колдфилда, героя романа Джерома Дэвида Сэлинджера, возник образ “ловца во ржи” — The Catcher in the Rye, который дал название роману, ставшему одним из культовых, символических, знаковых литературных произведений ХХ века. В великолепном переводе Риты Райт-Ковалёвой ассоциативная связь стихотворения Бёрнса с русскоязычной версией названия — «Над пропастью во ржи» осталась столь же трудно уловимой. В том же 1786 году Джин Армор родила Бёрнсу двойню. Впечатлённый то ли самим этим фактом, то ли финансовым успехом первой книги стихов потенциального зятя, отец Джин сменил гнев на милость и дал согласие на брак дочери. Джин родила Бёрнсу пятерых сыновей, причём последнего — в самый день похорон поэта. Она пережила его на 38 лет и умерла в 1834 году, в возрасте под семьдесят. К тому времени Роберт Бёрнс стал национальной святыней, национальным поэтом Шотландии.

В 1815 году останки Бёрнса, похороненного на кладбище церкви Святого Михаила в городе Дамфрис, были перенесены в специально сооружённый там же «Мавзолей Бёрнса». В нём затем была похоронена и вдова Бёрнса, а потом и другие члены его семьи. В интернете можно найти впечатляющую круговую панораму этой усыпальницы и мраморной стелы с барельефом Бёрнса, идущего за плугом и осеняемого Музой. Мавзолей Бёрнса стал местом массового паломничества.

Вышеупомянутая первая книга стихов Роберта Бёрнса имела тираж всего 612 экземпляров. Правда, весь он был на удивление быстро распродан, и уже в следующем, 1787, году вышло второе издание, а сам Бёрнс с новообретенной женой переехал в Эдинбург и там оказался вхож в высший свет столицы, где ему дали прозвище Ploughman Poet, то есть Поэт-Пахарь, сохранившееся за ним и в будущем…В Эдинбурге Бёрнс начал выпускать альманах «Шотландский музыкальный музей» (The Scot’s Musical Museum). В нём поэт опубликовал множество как собственных, оригинальных произведений, так и народных шотландских баллад в своей обработке. Издательская деятельность приносила Бёрнсу небольшой, но устойчивый доход. Он попробовал вложить заработанные средства в аренду фермы, но потерял на этом весь накопленный капитал. В результате, основным источником средств существования для Бёрнса с 1791 года стала работа в должности сборщика акцизов в Дамфрисе, которую он получил благодаря своим масонским связям. Последние годы он провёл в нужде и за неделю до смерти едва не попал в долговую тюрьму.

Бёрнс скончался 21 июля 1796 года; ему было всего 37 лет — роковой возраст, в котором ушли из жизни поэты Сирано де Бержерак, Байрон, Одоевский, Пушкин, Рембо, Хлебников, Гумилёв, Маяковский, Гарсия Лорка… По мнению биографов XIX века, главной причиной ранней смерти Бёрнса было неумеренное употребление алкоголя. Однако Стивенсон, который и сам знал толк в этом деле, подверг поставленный диагноз сомнению: “…многие пили гораздо больше Бёрнса и всё-таки оставались живы и с отличной репутацией достигали преклонного возраста”. Современные медики склоняются к тому, что Бёрнс скончался, вероятней всего, от последствий врождённого ревмокардита, усугублённого тяжёлым физическим трудом в детстве.

ЭЛЕГИЯ НА СОБСТВЕННУЮ КОНЧИНУ (перевод Виктора Федотова)

Здесь Робин на последнем ложе,
Ни рифмовать, ни петь не может,
И голод Робина не гложет,
     Ушли заботы;
Со всем, что в жизни нас тревожит,
     Покончил счёты.
По чести, беды и печали
Его донéльзя допекали,
Но чуть, бывало, отпускали
     Хоть на мгновенье, —
Он песней, рифмой вызывал их
     Для развлеченья.
На пашне сызмальства трудясь,
Он был силён и слаб подчас,
И прожил век свой, не гордясь;
     Скажи, что он
Был крепко грамоте горазд —
     И он польщён!

 Уже первый сборник стихов прославил Бёрнса по всей Шотландии; доставив ему признание и у читающей публики, и у шотландских литераторов, удостоившись, в частности, хвалебной рецензии известного романиста и журналиста Генри Макензи: “Не знаю, можно ли упрекнуть меня в чрезмерной восторженности и рвении, с какими я представляю читателям молодого поэта с моей родины, с чьими стихотворениями я недавно ознакомился. Если меня не обманывают собственные суждения, я готов назвать его истинным гением. Я имею в виду Роберта Бёрнса, эйрширского пахаря, чьи стихотворения недавно были опубликованы в городке на западе Шотландии. Сам поэт, судя по всему, издавая эту книгу, не преследовал иных целей, кроме как порадовать жителей родного города и обрести толику славы у тех, кто наслышан о его таланте. Надеюсь, не сочтут, что я опережаю события, вынося его творения на суд широкой публики, призывая нацию оценить эти стихи и воздать ему по заслугам, каковые, на мой взгляд, очевидны… Лишь одно препятствует широкой его славе, а именно — язык, каким написаны его стихотворения. Даже в Шотландии <этот> провинциальный диалект ныне понимают с трудом, что существенно снижает удовольствие от чтения; в Англии же его не поймут вовсе, а необходимость постоянно обращаться к словарю помешает насладиться слогом. Впрочем, некоторые его стихи — те, что посерьезнее, — почти английские… Он гениально описывает повседневную жизнь, ловит проявления страстей или воссоздает картины природы… Бёрнс наделен фантазией и духом истинного поэта…”Своё впечатление о знакомстве с Бёрнсом — в Эдинбурге в 1787 году — оставил ещё один будущий знаменитый шотландский бард — Вальтер Скотт, которому тогда было всего 16 лет. “Он казался сильным и крепким, его манеры народные, но не клоунские, напротив, исполнены такого достоинства и простоты, которые сами по себе производили огромное впечатление; возможно, к этому добавляется знание о его выдающемся таланте. Он выглядит в жизни намного крупнее и сильнее, чем на любом из портретов. Вся его фигура и черты казались обыкновенными, за исключением горящего взгляда, который обнаруживал его поэтический темперамент. В прямом смысле слова, его большие тёмные глаза горели, когда беседа его интересовала. Ни у кого я не встретил более такого взгляда, хотя встречался со многими выдающимися людьми моего времени.” Иоганн Вольфганг Гёте, рассуждая об истоках популярности Бёрнса, заметил: “Не потому ли он велик, что старые песни его предков жили в устах народа, что ему пели их, когда он был ещё в колыбели, что мальчиком он вырастал среди них и сроднился с высоким совершенством этих образцов, что он нашёл в них ту живую основу, опираясь на которую, мог пойти дальше? И ещё, не потому ли он велик, что его собственные песни тотчас же находили восприимчивые уши среди его народа, что они затем звучали ему навстречу из уст жнецов и вязальщиц снопов, что ими приветствовали его весёлые товарищи в кабачке?”

Последнее замечание Гёте отсылает нас к поэме Бёрнса «The Jolly Beggars» — «Весёлые нищие». Вот что пишет о ней выдающийся российский переводчик ХIХ века Пётр Исаевич Вейнберг:

“Поводом к сочинению этой кантаты — одного из самых характеристических произведений Борнса (так тогда писалось и произносилось в России его имя), послужило следующее обстоятельство: однажды ночью (в 1785 году) Борнс с несколькими товарищами зашёл в харчевню, которую содержала мистрисс Гибсон, слывшая у своих посетителей под прозвищем ‘Пусси Нанси’. Тут они застали толпу нищих, обыкновенно кутивших в этой харчевне. Знаменитый поэт долго и с истинным удовольствием следил за подробностями кутежа… Через несколько дней появилась предлагаемая здесь в русском переводе кантата, но появилась только в рукописи; напечатана же она была уже по смерти автора, в 1801 году… Таким образом, кантата Роберта Борнса, так сказать, списана с натуры”.

После Вейнберга, уже в ХХ веке, появилось ещё три замечательных перевода этой кантаты на русский язык. Переводы эти были сделаны (в хронологическом порядке) Эдуардом Багрицким, Самуилом Маршаком и Сергеем Петровым. Вот Вступление к кантате «Весёлые нищие» в наиболее привычном нам переводе Маршака:

* * *
Когда бесцветна и мертва
Летит последняя листва,
Опалена зимой,
И новорóжденный мороз
Кусает тех, кто гол и бос,
И гонит их домой,
В такие дни толпа бродяг
Перед зарёй вечерней
Отдаст лохмотья за очаг
В какой-нибудь таверне.
За кружками с подружками
Они пред очагом
Горланят, барабанят,
И всё дрожит кругом…

Перевод Багрицкого звучит совсем по-другому, напоминая его собственные романтические баллады. Вся фонетика, вся звукопись, весь звукоряд стиха совершенно иные.

* * *

Листва набегом ржавых звёзд
Летит на землю, и норд-ост
Свистит и стонет меж стволами.
Траву задела седина,
Морозных полдней вышина
Встаёт над сизыми лесами.
Кто в эту пору изнемог
От грязи нищенских дорог,
Кому проклятья шлют деревни,
Тот задремал у очага,
Где бычья варится нога
В дорожой, воровской харчевне.
Здесь Нэнси нищенский приют,
Где пиво за тряпьё дают.
Здесь краж проверяется опыт
В горячем чаду ночников,
Харчевня трещит — это топот
Обрушенных в пол башмаков…

В 1970-е годы появился перевод «Весёлых нищих», выполненный ленинградским поэтом-переводчиком Сергеем Петровым. Он рискнул даже отказаться от канонического, авторского названия кантаты, переименовав её в «Голь гулящая». Соответственно, по-иному был передан, по-иному зазвучал, по-другому организован и стих Бёрнса.

* * *

Когда, как рой нетопырей,
листву пожухшую Борей
по воздуху гоняет,
когда морозец молодой —
от инея уже седой
и за щеки щипает,
Тут к Дусе-Нанси в поздний час
весёлые галахи —
братва бродяжья собралась
пропиться до рубахи.
Буянили, горланили
и пели, кто о чём,
и хлопали, и топали
аж плошки ходуном.

Для сравнения — перевод Петра Вейнберга. В нём, может, в наибольшей степени сохранена формальная, лексическая точность, но при этом как самостоятельное поэтическое произведение он, конечно, менее впечатляющ.

* * *

Уж листья жёлтые с ветвей
Летят на землю, и Борей
Деревья голые качает;
Луга одел покров седой,
И уж морозец молодой
     Порядочно кусает.
Вот в эту пору вечерком
Кружок весёлой братьи нищей
Собрался к Пузи Нанси в дом
Попировать за скудной пищей
     И весело пропить своё
     Последнее тряпьё.
Хохочут они и горланят,
И песни поют, и свистят,
И так по столам барабанят,
Что стены харчевни дрожат.

Кантата сотоит из песен-монологов посетителей кабачка, тех самых “весёлых нищих” или “голи гулящей”: отставного солдата, бывшей маркитантки, площадного шута, базарной воровки, трактирного скрипача, бродячего лудильщика, нищего поэта и так далее. Их монологи перемежаются речитативами от автора, представляющего действующих лиц. Вот главный (по крайней мере, в глазах Бёрнса) персонаж — бродячий поэт, в котором мы готовы узнать alter ego самого автора. Снова возвращаемся к переводу Маршака:

* * *

Был неказист и хромоног
Поэт, певец бродячий.
И хоть по внешности убог,
Но сердцем всех богаче.
Он жил на свете не спеша,
Умел любить веселье,
А пел он, что поёт душа..
И вот, что спел с похмелья
Он в эту ночь:
ПЕСНЯ
Я — лишь поэт.
Не ценит свет
Моей струны весёлой.
Но мне пример — слепой Гомер.
За нами вьются пчёлы.
И то сказать, и так сказать,
И даже больше вдвое.
Одна уйдёт, женюсь опять.
Жена всегда со мною.
Я не был у Кастальских вод,
Не видел муз воочию,
Но здесь из бочки пена бьёт —
И всё такое прочее!
Я пью за круг моих подруг,
Служу им дни и ночи я.
      Порочить плоть, что дал Господь,
Великий грех и прочее!
Одну люблю и с ней делю
Постель, и хмель, и прочее,
А много ль дней мы будем с ней,
Об этом не пророчу я.
За женский пол! Вино на стол!
Сегодня всех я потчую.
За нежный пол, лукавый пол
      И все такое прочее!..

По-русски наибольшую популярность из всей кантаты получила, наверно, песня маркитантки в переводе Эдуарда Багрицкого. Этому послужило великолепное её исполнение Татьяной Дорониной на музыку Владлена Чистякова в фильме Георгия Натансона «Старшая сестра».

* * *

И я была девушкой юной,
сама не припомню когда.
Я дочь молодого драгуна,
И этим родством я горда.
Трубили горнисты беспечно,
И лошади строились в ряд,
И мне полюбился, конечно,
С барсучьим султаном солдат.
И первым любовным туманом
Меня он покрыл, как плащом, —
Недаром он шел с барабаном
Пред целым драгунским полком…

Понятно, что у Вейнберга, Маршака и Петрова всё это звучит совершенно по-другому…

Прозаический перевод стихов Бёрнса появился в России в 1800 году, через четыре года после смерти поэта, но первым переводчиком стихов Бёрнса на русский язык по праву считается слепой поэт Иван Козлов, чьи переводы стихов Томаса Мура «Вечерний звон» и Чарльза Вольфа «На погребение генерала Джона Мура» (“Не бил барабан перед смутным полком…”) до сих пор на слуху у любителей русской поэзии. В 1829 году в Петербурге вышел небольшой сборник под названием «Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова», а издатель журнала «Московский телеграф» Николай Полевой отозвался на его появление первой в России литературоведческой статьёй о шотландском поэте — «О жизни и cочинениях Р. Борнса». Начиналась она словами: “Имя Борнса доселе было неизвестно в нашей литературе. Г-н Козлов первый знакомит русскую публику с сим замечательным поэтом”. Отдавая должное Козлову как первооткрывателю, Полевой, вместе с тем, критиковал его за стремление представить Бёрнса “простым крестьянином, который, между прочим, напевает на поэтической свирелке”. Полевой усматривал основную ошибку Козлова в изображении “не пламенного певца Шотландии, сгоревшего в огне страстей, а простого поселянина, очень мило рассказывающего о своём сельском быте”. В России первой трети XIX века “шотландские мотивы” были весьма в чести. Причём это касалось не только Лермонтова с его обострённым чувством к Шотландии — родине его гипотетического пращура, легендарного барда XIII века Томаса Лермонта Рифмача, — но и широких слоёв образованного общества и было обусловлено, главным образом, популярностью романов и баллад Вальтера Скотта, а также поэм легендарного “Оссиана, сына Фингала” — мистификации Джеймса Макферсона. Почти столетие спустя (в 1914 году) тема Шотландии возникнет у Осипа Мандельштама:

Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине;
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!..

Не случайно на знаменитом портрете Ореста Кипренского Пушкин изображён с перекинутым через плечо шотландским пледом. Но вся эта романтическая традиция в начале XIX века скорее мешала вхождению поэзии Бёрнса в русскую словесность — мешала как читателям, так и, в первую очередь, конечно, поэтам — слишком сильна была романтическая бутафория: плед через плечо, лира в руках барда-аэда…Активный интерес Пушкина к англо-шотландской поэзии подтверждается недавно идентифицированной (И.А. Пильщиковым) англоязычной выпиской в так называемой “первой арзрумской тетради” Пушкина. Выписка эта оказалась строчкой стихотворения Бёрнса «The gloomy night is gath’ring fast…» Вот это стихотворение в переводе Маршака.

НА БЕРЕГУ РЕКИ ЭЙР
Спустился быстро мрак ночной,
Протяжен ветра дикий вой,
И тучи, полные дождя,
Несутся, цепью проходя.
Ушли охотники с болот,
И птицы над равниной вод
Слетелись вновь.
А я с тоской
Брожу над Эйром, над рекой.
Оплакивает осень рожь,
Что полегла на нивах сплошь.
Полёт зловещий ранних бурь
Смутил осеннюю лазурь.
Как страшно слышать грозный шквал
И ждать, что скоро пенный вал
Умчит, всем чувствам вопреки,
Меня от Эйр — родной реки.
Не разъярённая волна
В открытом море мне страшна,
Не смерть в бездонной глубине
Или в неведомой стране.
Но должен я, отчизна-мать,
Те узы кровные порвать,
Что в сердце раненном моем
Так прочно стянуты узлом.
И скоро будет далека
Моя родимая страна.
Места, где дорог каждый след
Любви и дружбы прежних лет.
Привет друзьям, врагам моим.
Любовь — одним и мир — другим.
Прощайте, травы, тростники
Родимой Эйр — моей реки!

Пушкин выписывает строку из последней строфы: “Farewell, my friends! Farewell, my foes!” Далее у Бёрнса идёт: “My peace with these, my love with those…” Остаётся догадываться, какие мысли и чувства пробудили эти строки в душе Пушкина, как он намеревался их использовать.

Известный переводчик, он же — создатель и руководитель сайта «Век перевода», инициировавший на нём творческую дискуссию о переводах Бёрнса, Евгений Витковский, пишет в книге, названной им «Против энтропии»: “В библиотеке Пушкина сохранилась книга «Тhе Роеtiсаl Wогks оf Rоbегt Вurns» 1829 года издания, в которой, надо полагать, рукой самого Пушкина разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был понятен Пушкину тот «шотландский» язык, на котором Бёрнс написал стихотворение «Горной маргаритке, которую я примял своим плугом» (именно им завершается «разрезанная» часть пушкинского экземпляра Бёрнса).” Структура этого стихотворения следует правилам строфы так называемого “стандартного Габби”. Вот как звучит его начало в переводе Маршака:

О скромный маленький цветок,
Твой час последний недалёк.
Сметёт твой тонкий стебелёк
      Мой тяжкий плуг.
Перепахать я должен в срок
      Зелёный луг.

Витковский комментирует: “Чарующий ритм «стандартного Габби» слышен и виден сам по себе. Но по той же форме «стандартного Габби» построено и известное стихотворение самого Александра Сергеевича, датированное 1831 годом”.

ЭХО
Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом —
     На всякой звук
Свой отклик в воздухе пустом
     Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
     И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
     И ты, поэт!

В комментариях к собранию сочинений Пушкина издания 1937 года Борис Викторович Томашевский, вслед за Н.В. Яковлевым, указывал на использование Пушкиным приёмов стихотворения «Прибрежное эхо» Барри Корнуолла, которым увлекался Пушкин. Витковский же, вслед за А.В. Дружининым, не менее, на мой взгляд, логично связывает пушкинское обращение к форме «стандартного Габби» непосредственно со стихами Бёрнса. Одним из аргументов является то, что у Пушкина есть и другое стихотворение, написанное в той же форме «стандартного Габби» и уже явно не имеющее отношения к Корнуоллу, а именно —
ОБВАЛ
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
     И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
     Вершины гор…
Витковский заключает: “опыт Пушкина по русификации «стандартного Габби» так и остался лабораторным и не нашёл серьёзного продолжения в русской поэзии… Не потому ли не прижился в России «Габби», что по самой сути форма эта требует иронии, а Пушкин применил её в серьёзных стихах?” Мне кажется, что Евгений Владимирович чересчур категоричен, утверждая, что “»стандартный Габби», самóй своей природой и музыкальностью предназначен только для стихов смешного и фривольного содержания”. Правда, собственный опыт Витковского по переводу шотландской поэзии является прекрасной иллюстрацией его позиции. Это, в первую очередь, перевод «Элегии на смерть Габби Симпсона», первого знаменитого образца «стандартного Габби» — причем в классическом шотландском варианте, с использованием монорима — сквозной рифмы. Известны и более ранние примеры, но именно здесь, по уверению Витковского, начало жанра.

 «Габби» — не имя собственное, а прозвище жителей крохотного городка Килбáрхана в Западной Шотландии. В 1827 году на главной площади города был установлен памятник Роберту «Габби» Симпсону; стоит он там, вроде бы, и по сей день. Витковский продолжает: “В своих»вольных подражаниях Борнсу» Иван Козлов дал почти правильный в формальном отношении перевод стихотворения «Горной маргаритке…», отказавшись, однако, от четырехкратной рифмы и заменив ее парой двустиший. Впоследствии таким же образом со «стандартным Габби» обходился и Михаил Михайлов, печатая в «Современнике» за 1856 год свои переводы «из Борнса» — самые ранние из сохранивших ценность до наших дней не только историческую, но и поэтическую. Бёрнсовский «Габби» в полной мере… достиг блеска — уж не берусь сказать «пушкинского», но немалого — в переводах Маршака.”

ОДА К ЗУБНОЙ БОЛИ
Ты, завладев моей скулой,
Пронзаешь дёсны мне иглой,
Сверлишь сверлом, пилишь пилой
     Без остановки.
Мечусь, истерзанный и злой,
     Как в мышеловке.
Так много видим мы забот,
Когда нас лихорадка бьёт,
Когда подагра нас грызёт
     Иль резь в желудке.
А эта боль — предмет острот
     И праздной шутки!
Бешусь я, исходя слюной,
Ломаю стулья, как шальной,
Когда соседи надо мной
     В углу хохочут.
Пускай их бесы бороной
     В аду щекочут!
Всегда жила со мной беда —
Неурожай, недуг, нужда,
Позор неправого суда,
     Долги, убытки…
Но не терпел я никогда
     Подобной пытки!
И я уверен, что в аду,
Куда по высшему суду
Я непременно попаду
     (В том нет сомнений!),
Ты будешь первою в ряду
     Моих мучений.
О дух раздора и войны,
Что носит имя Сатаны
И был низвергнут с вышины
     За своеволье,
Казни врагов моей страны
     Зубною болью!

 

Витковский пишет: “…первым переводчиком, по-настоящему познакомившим русского читателя с Бёрнсом, надо считать поэта-подвижника, сосланного царским правительством в Сибирь на каторгу за написание и распространение революционных прокламаций, — Михаила Михайлова. Именно он впервые подарил своим соотечественникам адекватные переводы таких знаменитых стихов Бёрнса, как «Джон Ячменное Зерно», «Полевой мыши», «Горной маргаритке», «Джон Андерсон» и другие.” Бёрнса переводили многие русские поэты, но эти переводы далеко не всегда были адекватны оригиналу. Впечатляюща история русских переводов баллады Бёрнса John Barleycorn — «Джон Ячменное Зерно». Баллада была написна Бёрнсом предположительно ещё в 1782 году на почти чистом литературном английском языке по мотивам старинных шотландских баллад и народных песен, но в первый сборник стихов Бёрнса “преимущественно на шотландском диалекте” не вошла, а была опубликована только в 1787 году. К этому времени она пелась в застольях уже по всей Шотландии (по крайней мере, в её южной, равнинной части).

Начало баллады Бёрнса в подстрочном переводе звучит так:

* * *

Было на Востоке три короля,
Три короля великих и высоких,
И они поклялúсь торжественной клятвой,
Что Джон Ячменное Зерно должен умереть.
Они взяли плуг и взрыли им землю.
Засыпали комьями голову Джона
И поклялúсь торжественной клятвой,
Что Джон Ячменное Зерно умер.
Но пришла ласковая весёлая весна,
И начались весенние ливни;
Джон Ячменное Зерно поднялся вновь,
Поразив этим всех.

Далее описываются страсти, которые претерпевает Джон Ячменное Зерно, его смерть и посмертное преображение его крови в хмельной напиток, который вселяет надежду и радость в людские сердца. В упрощенном пересказе особенно чётко проступают переосмысленные евангельские, с масонским душком, аллюзии баллады — начиная с трёх королей, прототипом которых, несомненно, были трое волхвов, приветствовавших рождение младенца Иисуса, и кончая чудом евхаристии — претворения хлеба и вина в тело и кровь Христову. В балладе всё навыворот: три короля убивают Джона, он претерпевает мучения не до, а после своего воскрешения из мёртвых, и его кровь претворяется в вино. В 1831 году балладу Бёрнса перевёл Василий Андреевич Жуковский, но под его пером она претерпела необыкновенные и загадочные превращения, не говоря уже о весьма отдалённом сходстве с поэтикой Бёрнса. Для начала Жуковский превратил ячмень в коноплю, а первые три четверостишия баллады зазвучали так

* * *

Я родился простым зерном;
Был заживо зарыт в могилу;
Но бог весны своим лучом
Мне возвратил и жизнь, и силу.
И долговязой коноплёй
Покинул я земное недро;
И был испытан я судьбой,—
Ненастье зная, зная вéдро.
Зной пёк меня, бил тяжкий град,
И ветер гнул в свирепой злобе —
Так, что я жизни был не рад
И горевал о прежнем гробе.

В конечном счёте, у чувствительного Жуковского баллада «Джон Ячменное Зерно» самым непостижимым образом превратилась в мадригал, адресованный княгине Урусовой, «Исповедь батистового платка», сотканного из той самой конопли. Следующим переводчиком баллады стал востоковед, издатель журнала «Библиотека для чтения», писатель Осип-Юлиан Иванович Сенковский, выступавший под псевдонимом барон Брамбеус. Он сохранил в неприкосновенности сюжет бёрнсовской баллады, но до неузнавания русифицировал её, превратив в как бы былину. Те же три первоначальные четверостишия Бёрнса у Сенковского приобрели такую форму:

* * *

Были три царя на Востоке,
Три царя сильных и великих;
И поклялись они, бусурманы.
Извести Ивана Ерофеича Хлебное-зёрнышко.
И вырыли они глубокую борозду,
да бросили его в неё.
И навалили земли на его головушку;
И клялись они, бусурманы,
Что извели Ивана Ерофеича Хлебное зёрнышко.
Но как скоро пришла светлая вёснушка,
И полились теплые дождики,
Иван Ерофеич встал из могилы
К великому страху нехристрей…

Ну и, наконец, в 1856 году в журнале Некрасова «Современник» появился перевод Михаила Михайлова, в котором, начиная с названия, лексики, метрического размера, системы рифмовки и конкретных рифм, уже присутствовали все основные поэтические решения, знакомые нам по более поздним переводам.  

ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО
Когда-то сильных три царя
     Царили заодно —
И порешили: сгинь ты, Джон
     Ячменное Зерно!
Могилу вырыли сохой,
     И был засыпан он
Сырой землёю, и цари
     Решили: сгинул Джон!
Пришла весна, тепла, ясна,
     Снега с полей сошли.
Вдруг Джон Ячменное Зерно
     Выходит из земли…

Большинство последующих русских переводчиков, обращавшихся к бёрнсовской балладе, по сути дела, редактировали перевод Михайлова, отшлифовывая его с большим или меньшим успехом в меру своих поэтических вкусов и пристрастий. Можно было бы назвать это последовательным асимптотическим приближениями к некоему искомому идеалу. В 1909 году был напечатан перевод Константина Бальмонта. Он убрал некоторые следы русификации, ещё присущие переводу Михайлова (в частности, цари превратились в более нейтральных королей, но тема их сходства с тремя волхвами так и не была восстановлена). В конечом счёте, в переводе Бальмонта прогресс по сравнению с Михайловым если и был, то незначительный, а по естественности, органичности стиха перевод Бальмонта, на мой взгляд, уступает михайловскому. Вот те же три первых строфы:

ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО
Три сильных было короля
     Решили заодно —
Ты должен сгинуть, юный Джон
     Ячменное Зерно.
Взялись за плуг и, землю взрыв,
     Его — туда, на дно.
И поклялись, что умер Джон
     Ячменное Зерно.
Но вот светло, пришла весна,
     И дождь звенел, как смех;
Встал Джон Ячменное Зерно
     И поразил их всех.

Следующим был перевод Эдуарда Багрицкого, вышедший в свет в 1923 году. Впрочем, называть его переводом не совсем правильно — подлинником и одновременно подстрочником ему послужил перевод Михайлова. То есть работа Багрицкого была именно вариациями на тему михайловского текста, но что касается поэтического мастерства — это был, конечно, совершенно другой уровень, хотя Багрицкий допускал гораздо больше отсебятины.

ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО
Три короля из трёх сторон
     Решили заодно:
— Ты должен сгинуть, юный Джон
     Ячменное Зерно!
Погибни, Джон, — в дыму, в пыли,
     Твоя судьба темна!..
И вот взрывают короли
     Могилу для зерна…
Весенний дождь стучит в окно
     В апрельском гуле гроз, —
И Джон Ячменное Зерно
     Сквозь перегной пророс…
Весенним солнцем обожжён
     Набухший перегной, —
И пó ветру мотает Джон
     Усатой головой…

Пожалуй, явным шагом назад от Багрицкого к Бальмонту был появишийся в 1936 году перевод Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Окончательно же “михайловская” версия «Джона Ячменное Зерно» была отшлифована и доведена до уровня, близкого к совершенству, Маршаком. Его перевод был опубликован в 1943 году и год спустя включён в блистательный маршаковский сборник военных лет «Английские песни и баллады». (Слушать в чтении Маршака). 

ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО
Трёх королей разгневал он,
И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно.
Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
Не вышел из земли.
Травой покрылся горный склон,
В ручьях воды полно,
А из земли выходит Джон
Ячменное Зерно.
Всё так же буен и упрям,
С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
Качая головой.
Но осень трезвая идёт.
И, тяжко нагружён,
Поник под бременем забот,
Согнулся старый Джон.
Настало время помирать —
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
Взялись за старика.
Его свалил горбатый нож
Одним ударом с ног,
И, как бродягу на правёж,
Везут его на ток.
Дубасить Джона принялись
Злодеи поутру.
Потом, подбрасывая ввысь,
Кружили на ветру.
Он был в колодец погружён,
На сумрачное дно.
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.
Не пощадив его костей,
Швырнули их в костёр,
А сердце мельник меж камней
Безжалостно растёр.
Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, —
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поёт…
Так пусть же до конца времён
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!

Несколько замечаний, общих для четырёх основных переводов: Михайлова, Бальмонта, Багрицкого и Маршака. Во-первых, все они полностью игнорируют евангельские аллюзии; во-вторых, в них пропадает патриотический пафос баллады. Для Бёрнса, Джон Ячменное Зерно — символ Шотландии, и в заключительной строфе звучит тост: “Так давайте выпьем за Джона Ячменное Зерно, возьмите, каждый, в руку стакан, и пусть великое потомство Джона никогда не пропадёт в старой Шотландии!” Вот как звучит конец баллады в переводе Юрия Князева:
…Был Джон Ячменное Зерно
Храбрец, смышлёный малый,
А кровь его всегда в сердцах
Отвагу подымала.
Любой, отведавши его
Со скорбью разлучится,
Он заставляет и вдову
Беспечно веселиться.
Поднимем же за Джона тост!
Пусть плоть его умрёт,
Но дух в Шотландии всегда
В потомках пусть живёт!

К сожалению, интонационная непринуждённость, естественность, лёгкость, логика стиха, свойственные переводу Маршака, здесь оказались безвозвратно потеряны.

Отметим ещё одну забавную подробность, свойственную русским переводам, — Михайлов почему-то решил, что баллада воспевает ячменное пиво. Отсюда вместо стаканов (glasses) у него возникли “крýжки”, перекочевавшие потом в перевод Маршака. Соответственно, у Багрицкого появилась некая “дрожжевая сила”, “клокочущая”, “бушующая” и “бурлящая под обручами”. В то же время, у Бернса ничего этого нет, но “могло бы быть”, как уверяет некий Алексей Смирнов в специальной статье, посвящённой русским переводам «Джона Ячменное Зерно» (Вопросы литературы, 1998, № 6). Более того, он пишет: “у Бёрнса пиво уже сварено. Однако по технологии, для того чтобы из раздробленного зерна получить готовый напиток, надо пройти ещё несколько важных стадий. Поэтому …для полного воплощения метафоры, соотносящей Джоновы мýки с этапами производства пива, напрашиваются несколько промежуточных строф. В оригинале их нет, и, конечно, не дело переводчика “дополнять” подлинник. Но было бы очень обидно упустить предоставленную Бернсом возможность и не добавить несколько существенных штрихов к мытарствам Джона, по какой-то причине опущенных автором, однако совершенно естественно следующих из его сквозной метафоры.” Далее Смирнов даёт свой “расширенный” (и, надо сказать, довольно дубовый) вариант перевода баллады. Но вся-то беда в том, что в балладе Бёрнса воспевается не ячменное пиво, а шотландский виски, получаемый процессом соложения (то есть проращивания замоченного ячменного зерна), краткого брожения, двукратной или троекратной перегонки и длительной спокойной выдержки полученного продукта в дубовых бочках. И, конечно же, именно виски вослед за Бёрнсом имел в виду, например, Джек Лондон, создавая автобиографический очерк «Джон Ячменное Зерно». Таким образом, некоторые поэтические детали, наличествующие в русских переводах и отсутствующие у Бёрнса, обязаны своим появлением явному недоразумению, misunderstanding, у Михайлова и слепой приверженности его переводу у последователей.Несмотря на эту и некоторые другие претензии к переводам Маршака из Роберта Бёрнса, они представляют собой удивительный феномен, став естественной и неотъемлемой частью русской поэзии. Один из виднейших советских теоретиков поэтического перевода Ефим Григорьевич Эткинд в книге «Поэзия и перевод» обращается, в частности, к маршаковскому переводу стихотворения Бёрнса «Финдлей», сопоставляя его с версией Татьяны Щепкиной-Куперник, которая, как пишет Эткинд, “перевела стихотворение Бёрнса, казалось бы, добротно, но интонационная аморфность погубила перевод”. Вот как звучит «Финдлей» у Щепкиной-Куперник:

* * *

“Кто это в дверь мою стучится?…”
— О, кто же, если не Финдлей?
“Ты здесь не должен находиться!”
— Нет, должен, — отвечал Финдлей.
“Зачем, как вор, прокрался тайно?”
— Выдь да взгляни, — сказал Финдлей.
“Не натворил бы бед случайно?..”
— И натворю, — сказал Финдлей… и так далее.

Эткинд: “В переводе Маршака каждый вопрос и каждый ответ — точное попадание в «яблочко». В смысле интонационной безукоризненности, его «Финдлей» — шедевр переводной поэзии. Недаром… перевод Маршака приобрёл завидную популярность, какой редко могут похвалиться переводные стихи”.

* * *

Кто там стучится в поздний час?
«Конечно, я — Финдлей!»
— Ступай домой.
Все спят у нас!
«Не все!» — сказал Финдлей.
— Как ты прийти ко мне посмел?
«Посмел!» — сказал Финдлей.
— Небось, наделаешь ты дел.
«Могу!» — сказал Финдлей.
— Тебе калитку отвори…
«А ну!» — сказал Финдлей.
— Ты спать не дашь мне до зари!
«Не дам!» — сказал Финдлей.
— Попробуй в дом тебя впустить…
«Впусти!» — сказал Финдлей,
— Всю ночь ты можешь прогостить.
«Всю ночь!» — сказал Финдлей.
— С тобою ночь одну побудь…
«Побудь!» — сказал Финдлей.
— Ко мне опять найдёшь ты путь.
«Найду!» — сказал Финдлей.
— О том, что буду я с тобой…
«Со мной!» — сказал Финдлей.
— Молчи до крышки гробовой!
«Идёт!» — сказал Финдлей.

Саркастический Витковский пишет: “…в сознании советского читателя сложилось забавное клише: «Мы говорим — Бёрнс, подразумеваем — Маршак, мы говорим Маршак…» — ну и так далее. Среди переводческих работ Маршака… Бёрнс, пожалуй, самая бесспорная удача, и не только потому, что так уж родственны дарования автора и переводчика (совсем в этом не уверен!), но потому, что любовь к автору в сочетании с усердием за сорок лет труда сотворили чудо: Бёрнс у Маршака получился. Это при всех оговорках: Маршак… не перевел… важнейшие вещи Бёрнса, такие, как «Праздник Всех Святых» или «Послание Вельзевула», и причесал до невозможности «Весёлых нищих». Даже совершенно панегирически оценивающий работу Маршака виднейший теоретик советской школы поэтического перевода Юрий Давидович Левин вынужден был признаться: «Маршак как поэт неизбежно отличается от Бёрнса. Верный своему поэтическому темпераменту, он нередко как бы «высветляет» то, что у Бёрнса выражено более туманно, делает бёрнсовские образы и эмоции подчас более ясными, чёткими, определёнными. С другой стороны, Маршак смягчает, «облагораживает» резкость и грубость Бёрнса (употреблявшего подчас такие выражения, которые при точной передаче на русский язык звучали бы нецензурно)». К перечисленным Левиным недостаткам, — продолжает Витковский, — можно прибавить, <что> Маршак непомерно политизировал Бёрнса в угоду советской цензуре, порой переводил заведомые подделки (наподобие пресловутого «Дерева свободы», опубликованного под именем Бёрнса через сорок лет после его смерти), порой вводил тему «классовой борьбы» там, где автор о ней и мысли не имел, — …бремя английского господства превращалось в «гнёт эксплуататоров»… Впрочем, таких политизированных переводов не так много…”

Я бы добавил, что некоторые переводы Маршака из Бёрнса не просто стали фактом русской поэзии, но и во многом формировали «моральный кодекс советского человека», по крайней мере, — советского интеллигента. Это в первую очередь относится к знаменитому стихотворению Бёрнса «Честная бедность» — выражению его жизненного кредо. (Слушать в чтении Маршака — http://www.staroeradio.ru/audio/21311 ), ЧЕСТНАЯ БЕДНОСТЬ Кто честной бедности своей Стыдится и всё прочее, Тот самый жалкий из людей, Трусливый раб и прочее. При всём при том,  При всём при том,  Пускай бедны мы с вами,  Богатство — штамп на золотом,  А золотой — мы сами! Мы хлеб едим и воду пьём, Мы укрываемся тряпьём И всё такое прочее, А между тем дурак и плут Одеты в шёлк и вина пьют И всё такое прочее.  При всём при том,  При всём при том,  Судите не по платью.  Кто честным кормится трудом,-  Таких зову я знатью. Вот это шут — природный лорд, Ему должны мы кланяться. Но пусть он чопорен и горд, Бревно бревном останется!  При всём при том,  При всём при том,  Хоть весь он в позументах,-  Бревно останется бревном  И в орденах и в лентах! Король лакея своего Назначит генералом, Но он не может никого Назначить честным малым.  При всём при том,  При всём при том,  Награды, лесть и прочее  Не заменяют ум и честь  И всё такое прочее! Настанет день, и час пробьёт, Когда уму и чести На всей земле придёт черёд Стоять на первом месте.  При всём при том,  При всём при том,  Могу вам предсказать я,  Что будет день, когда кругом  Все люди станут братья!Ну и, конечно, шедевр переводной поэзии (и просто — поэзии) — безукоризненно точные, чеканные, афористичные эпиграммы Бёрнса в переводах Маршака.

К ПОРТРЕТУ ДУХОВНОГО ЛИЦА
Нет, у него не лживый взгляд,
Его глаза не лгут.
Они правдиво говорят,
Что их владелец — плут.

ЭПИТАФИЯ ДЕЛЬЦУ
Здесь Джон покоится в тиши.
Конечно, только тело…
Но, говорят, оно души
И прежде не имело!

НАДПИСЬ НА МОГИЛЕ СЕЛЬСКОГО ВОЛОКИТЫ
Рыдайте, добрые мужья,
На этой скорбной тризне.
Сосед покойный, слышал я,
Вам помогал при жизни.
Пусть школьников шумливый рой
Могилы не тревожит —
Тот, кто лежит в земле сырой,
Был их отцом, быть может!

О ЧЕРЕПЕ ТУПИЦЫ
Господь во всём, конечно, прав,
Но кажется непостижимым:
Зачем Он создал прочный шкаф
С таким убогим содержимым!

ЯРЛЫЧОК НА КАРЕТУ ЗНАТНОЙ ДАМЫ
Как твоя госпожа, ты летишь, дребезжа,
Обгоняя возки, таратайки,
Но слетишь под откос, если оси колёс
Ненадёжны, как сердце хозяйки!

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ОДНОЙ ОСОБЫ
В году… семьсот сорок девятом…
(Точнее я не помню даты)
Лепить свинью задумал чёрт.
Но вдруг, в последнее мгновенье
Он изменил своё решенье
И вас он вылепил, милорд!

ЭПИТАФИЯ ВИЛЬЯМУ ГРЭХЕМУ, ЭСКВАЙРУ
Склонясь у гробового входа,
— О Смерть! — воскликнула Природа. —
Когда удастся мне опять
Такого олуха создать!..

ЗАЗДРАВНЫЙ ТОСТ
У которых есть, что есть,
Те подчас не могут есть,
А другие могут есть,да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть,
да при этом есть, чем есть, —
Значит, нам благодарить остаётся Небо!

По подсчётам Витковского, Маршак перевёл примерно две пятых всего поэтического наследия Бёрнса; правда, в другом месте он приводит цифру — менее 20%. Лакуны непереведённого Маршаком в некоторой степени были восполнены обильными переводами Виктора Федотова и Юрия Князева, однако их поэтическое качество не идёт в сравнение с тем, что сделал Маршак. Из переводческих работ ХХ века, кроме Багрицкого, в качестве достойной альтернативы маршаковским переводам Бёрнса можно назвать разве что перевод Сергеем Петровым «Голи гулящей», да и то он был опубликован полностью только в 1999 году, через 11 лет после смерти переводчика, хотя фрагменты этой работы не раз публиковались и до того.

Новый этап в истории русских переводов Бёрнса во многом связан с интернет-форумом «Век перевода» при одноимённом сайте, руководимом Евгением Витковским. Он пишет: “Заслуга предшественников в том, что они создали то литературное пространство и задали почти все необходимые ноты Бёрнсовой гаммы, в котором единственно только и могли появиться переводы Сергея Александровского, Александры Петровой, Марины Бородицкой, Евгения Фельдмана, Геннадия Зельдовича, Игоря Болычева, Марка Фрейдкина и ещё нескольких мастеров. Многое пришлось переводить впервые, кое-что — заново. Таким образом, перед русским читателем впервые возникает картина творчества Бернса, охватывающая более чем три четверти его поэтического наследия.” В другом месте Витковский провозглашает: “к настоящему времени на русском языке существует уже до девяноста процентов поэтического наследия Бёрнса”.  Вот несколько из числа лучших, на мой взгляд, образцов пост-маршаковских переводов Роберта Бёрнса:

ЛЕСНОМУ ЖАВОРОНКУ
Певунья, юркая юла!
Тебя спугнул я не со зла —
Разлука с милой завела
Меня в твои чащобы…
Так нежно голос твой звенел!
Когда бы я так петь умел,
Ужели муки бы терпел
Я от моей зазнобы?
А, может, так же, как и я,
Ты любишь, чувство затая,
И оттого печаль твоя
Так искренне поётся?
Так эти звуки глубоки,
В них столько неги и тоски,
Что сердце бедное в куски
От нежной трели рвётся!
(Перевод Никиты Винокурова)

  * * *

Великий Боже, суть Твою
     Вовек не разгрызу,
А Ты прекрасно знаешь всех,
     Толпящихся внизу.
Вот я стою перед Тобой,
     Несчастен и гоним,
И знаю: удостоен мук
     Лишь манием Твоим.
Но Ты не гневен и не лют,
     Творец моей души!
Дай быстрой смерти мне, Господь,
     Иль слезы осуши!
А если бед моих ярмо
     Имеет смысл и цель,
Дай сил безропотно тянуть
     Мне эту канитель!
(Перевод Юрия Лукача)

ЗАСТОЛЬНАЯ
Забыть ли тех, кого любил,
     Родные имена?
Забыть ли тех, кого любил
     В былые времена?
За те былые времена,
     Былые времена,
С тобой мы нынче пьём за те
     Былые времена!
Бродили мы по склонам гор
     С утра и до темна.
Устали мы, — давно прошли
     Былые времена.
Была у нас одна река
     И лодочка одна.
Но разделили нас моря
     В былые времена.
Давай же руки мы пожмём
     Друг другу, старина,
Давай же нынче пить за те
     Былые времена.
И кружку ты допьёшь до дна,
     И я свою — до дна
За те былые времена,
     Былые времена!
(Перевод Евгения Фельдмана)

Напомню, что существует и маршаковский перевод этого стихотворения:

ЗАСТОЛЬНАЯ
Забыть ли старую любовь
И не грустить о ней?
Забыть ли старую любовь
И дружбу прежних дней?
За дружбу старую — до дна!
За счастье прежних дней!
С тобой мы выпьем, старина,
За счастье прежних дней.
Побольше кружки приготовь
И доверху налей.
Мы пьём за старую любовь,
За дружбу прежних дней.
За дружбу старую — до дна!
За счастье юных дней!
По кружке старого вина —
За счастье юных дней.
С тобой топтали мы вдвоём
Траву родных полей,
Но не один крутой подъём
Мы взяли с юных дней.
Переплывали мы не раз
С тобой через ручей.
Но море разделило нас,
Товарищ юных дней.
И вот с тобой сошлись мы вновь.
Твоя рука — в моей.
Я пью за старую любовь,
За дружбу прежних дней. З
а дружбу старую — до дна!
За счастье прежних дней!
С тобой мы выпьем, старина,
За счастье прежних дней.

В оригинале стихотворение называется «Доброе старое время» — Auld Lang Syne. Во многих странах этой песней на слова Бёрнса, по традиции, встречают Новый год, а шотландцы — ей также и завершают застолье памяти Бёрнса — Burns Supper. (Слушать Auld Lang Syne в исполнении Mairi Campbell и Dave Francis).