Эта книга не сохранится.
Мы – живое доказательство этому.
В комнате темнее, чем на улице.
Я слышу твоё дыхание.

Изабелла Мизрахи

Переводы из Марка Стрэнда и Говарда Мосса

Марк Стрэнд
(1934 – 2014)

Родился в 1934 году в Саммерсайде на Острове Принца Эдварда. Юность провел в США, а также в Южной и Центральной Америке. В 1957 году получил степень бакалавра в Антиох Колледже. Обучался живописи и получил степень бакалавра искусств в 1959 году. В 1960-1961 годах был лауреатом стипендии Фулбрайта, в рамках этой программы изучая итальянскую поэзию 19-го века.

В следующем году посещал курс литературного творчества в группе для молодых писателей штата Айова и получил степень магистра искусств в том же году. В 1965 году читал лекции в Бразилии. Впоследствии преподавал во многих американских университетах и колледжах. С 1997 по 2005 год был профессором социологии в университете города Чикаго. С 2006 года — профессор английского языка и литературы в Колумбийском университете штата Нью-Йорк.

В 1981 году был избран членом Американской Академии Словесности. В 1990 году стал поэтом-лауреатом США, в этой должности его в 1991 году сменил его друг Иосиф Бродский, впоследствии написавший эссе о творчестве Стрэнда, где он назвал его и Чарльза Симика «поэтами безмолвия». В 1999 году Стрэнд стал также лауреатом Пулитцеровской премии. Умер поэт в 2014 году, в Нью-Йорке.

История нашей жизни

Говарду Моссу

1

Мы читаем историю нашей жизни.
В окна комнаты
видно улицу.
Она пустынна.
Всё тихо.
Деревья согнулись под тяжестью листьев,
машины припаркованы.
Мы переворачиваем страницы
в надежде отыскать следы сострадания
или просто перемены,
строку, которая помогла бы нам
стать ближе или расстаться.
Но, похоже, что книга нашей жизни пуста,
мебель на тех же местах,
лишь ковры темнее с каждым разом
от наших теней.
Комната – целый мир!
Мы сидим рядом на диване
и читаем о диване.
Это идеально – говорим мы себе.
Так и есть.

2

Мы читаем историю нашей жизни,
как если бы прожили её,
как если бы мы её выдумали.
Вновь и вновь.
На каком-то месте
я откинулся в кресле и оторвался от книги,
потому что в ней
уже было об этом.
Тогда я склонился и начал писать о книге,
о своём желании вырваться за её пределы.
Потом остановился, положил ручку
и прочитал: он положил ручку,
повернулся и увидел, что она читает
место о том, как она влюбилась.
Книга точнее, чем мы могли вообразить.
Я повернулся и стал смотреть,
как ты читаешь о мужчине,
который жил напротив,
в заново отстроенном доме.
Но потом он оставил семью и ушёл,
и ты влюбилась в него,
потому что знала:
он никогда не придёт к тебе.
Ты сама не знала, что ждёшь его,
и каждую ночь говорила,
что мы с ним похожи.
Я отодвигаюсь и смотрю,
как ты стареешь без меня,
как солнце озаряет твои седые волосы.
Ковёр и мебель
кажутся ненастоящими.
Она продолжала читать.
Ей казалось, что его отсутствие
не так уж важно,
словно в погожий день
пожаловаться, что погода не удалась,
поскольку не улучшила настроение.
Ты прикрываешь глаза
и, кажется, хочешь захлопнуть книгу,
в которой теперь говорится о моём бунте,
о том, как я, прекратив читать,
представляю свою жизнь без тебя,
другую жизнь, другую книгу,
и узнаю,
как ты зависима от своих желаний,
как ты боишься этих моментов прозрения.
Книга говорит больше, чем следует.
Она хочет развести нас.

3

Этим утром, проснувшись, я понял,
что наша жизнь не больше,
чем история нашей жизни.
Когда ты не согласилась со мной,
я указал на строчку в книге – она не согласилась.
Ты заснула вновь, а я начал читать
те странные строки, над которыми ты гадала,
пока они писались,
а потом потеряла интерес.
В них говорилось о холодных отсветах луны
на спинке кресла и мужчине,
представляющем нагую женщину,
сидящую в саду в ожидании.
Она верит, что любовь – это жертва.
Отрывок описывал её смерть,
имя не называлось,
и это особенно раздражало тебя.
Потом мы узнали,
что этот мечтатель живёт в новом доме напротив.
Этим утром, когда ты заснула опять,
я стал перелистывать начало.
Словно вспоминаешь детство —
столь многое кажется исчезнувшим,
столь многое ждёт возвращения.
Я не знал, что делать.
В книге говорилось: в эти моменты
это была только его книга.
Бледная корона неловко сидела на его голове.
Недолговечный правитель
внешних и внутренних разладов,
не находящий покоя в собственном королевстве.

 4

Пока ты спала, я прочитал,
что твой сон – это способ
обратить вспять течение жизни.
Я был потрясён собственным одиночеством,
осознав, что мои чувства —
всего лишь неудачные версии рассказа,
в которых я никогда не смогу признаться.
Я читал и умилялся своему желанию
отдать себя миру твоих сновидений.
Он хотел увидеть её обнажённой и беззащитной,
увидеть её в отвергнутых, забытых сюжетах
старых снов,
в масках и костюмах невероятных стран.
Словно его неудержимо
влекло к поражению.
Читать становилось всё труднее.
Я устал и хотел отвлечься.
Книга, казалось, знала об этом
и попыталась сменить тему.
Я ожидал твоего пробуждения,
не ведая, как долго я жду
и, казалось, больше уже не читал.
Я слышал всхлипы ветра
и ропот листьев за окном.
И об этом тоже было в книге.
Там было всё.
Я смотрел на твоё лицо
и читал глаза, нос, рот…

5

Если бы в книге было одно идеальное мгновение!
Если бы только мы могли удержать его!
Мы бы могли начать книгу сначала,
словно не мы её написали,
словно она была не про нас.
Но слишком много тёмных тупиков
на каждой странице
и так узки тропинки к спасению!
Мы читаем весь день напролёт.
Перевернуть страницу, как осветить свечой
ещё один закоулок разума.
Каждое мгновение — полно безнадёжности.
Если бы только мы могли перестать читать.
Он никогда не захотел бы читать другую книгу,
а она продолжала смотреть на улицу.
Машины стояли у обочин
и глубокая тень деревьев укрывала их.
В доме напротив были задёрнуты шторы,
может быть, живущий там мужчина,
мужчина, которого она любила,
читал историю другой жизни.
И она представляла пустую гостиную,
холодный камин и сидящего мужчину,
он пишет письмо той женщине,
что принесла в жертву любви свою жизнь.
Если бы только в книге
было одно идеальное мгновение,
оно бы стало последним.
В книге не говорилось об истоках любви.
Она утверждала, что смятение –
необходимое благо,
и никогда ничего не объясняла.
Только показывала.

6

День продолжается.
Мы размышляем над тем, что узнали.
Пытаемся заглянуть в зеркало
на дальней стене –
не в силах вынести одиночество.
Книга продолжается.
Они сидели молча и не знали
с чего начать.
Это слова разделили их,
это они породили одиночество.
Они медлили
и переворачивали страницы в надежде,
что случится что-нибудь,
и они смогут украдкой залатать свою жизнь:
каждое поражение будет прощено, ибо недоказуемо,
каждая боль вознаграждена, ибо была ненастоящей.
Но ничего не случилось.

7

Эта книга не сохранится.
Мы – живое доказательство этому.
В комнате темнее, чем на улице.
Я слышу твоё дыхание.
Ты спрашиваешь, не устал ли я,
хочу ли я продолжать чтение.
Да, я устал.
Да, я хочу продолжать.
Я отвечаю «да» на любой вопрос,
но ты не слышишь меня.
Они сидели рядом на диване.
Всего лишь измученные тени
себя прежних.
Они вглядывались в книгу,
ужасаясь собственной невинности
и нежеланию сдаться.
Они сидели рядом на диване,
готовые принять правду:
какой бы она ни была, они примут её.
Книга должна быть написана,
должна быть прочитана.
Они и есть книга,
и ничего больше.

Говард Мосс
(1922 – 1987)

Говард Мосс был не только поэтом, но и успешным литературным критиком и драматургом. Он родился в Нью-Йорке, получил образование в Мичиганском университете, преподавал в Вассар колледже. В течение многих лет был редактором отдела поэзии авторитетного журнала «Нью-Йоркер». В этом качестве помог многим начинающим поэтам, среди которых были впоследствии известные Ричард Уилбер и Элизабет Бишоп.

   Его собственный поэтический талант не был оценен по достоинству, хотя многие известные поэты отдавали ему должное (смотри посвящение Марка Стрэнда в этой публикации). Умер Мосс в 1987 году от сердечного приступа.

Ложь

 Запах гниенья и помёта птиц
нас оглушает.
Мы лежим и лжём,
припудрив память, как пирог, песком.
Щекочет ноги, подползая, краб.
Лги мне, лежи со мной и лги.
Мир призрачен и слаб.

Так много сказано о солнце слов,
так много сказано о море, о любви —
тома, что развращают стариков.
Но мы, устроив ложе у воды,
отшвыриваем этот мир. А ты
лежи со мною рядом, лги.

И что бы мы увидеть здесь могли?
Лишь зеркало воды, и в нём — себя.
Прозрачен день, как слиток янтаря.
Лги мне, лежи со мной и лги.

В рентгеновском кабинете

 Под пеленой дождя угрюмый город
весь состоит из пятен и полос.
Осталось прошлое за дверью, и другого
везёт твоё такси. Превозмогая дрожь,
ты в гулкой тишине пустого коридора
ныряешь в злость зеркал, сверкающих, как нож.

И попадаешь в залу ожиданья.
Судьба бормочет: нужно самому
встречать плохую весть в молчанье.
Всё меркнет перед ней, и потому
чужую боль не чувствуешь. Отчаянье
закралось в душу, наведя там тьму.

На бирже лихорадка — где-то там,
а здесь прибор строчит ответы,
записывая личный твой бедлам:
вот список акций — в них загадок больше нету.
Под дулом свёрнутых кардиограмм,
уставясь в стену, куришь сигарету.

Невидимый садовник всех тревог,
лежишь на лезвии холодного стола,
а руки камер стерегут, как осьминог,
чтоб заключить в объятия тела
и высветить болезней тайный код,
что разгадать бы и подруга не смогла.

В ландшафте внутренностей, в глубине,
разглядываешь контуры тоскливо,
как будто пребывая в странном сне, —
опасны горы, пропасти, проливы.
«Вставайте», — слышишь, — «это всё», — в окне
чуть брезжит свет, и ты встаёшь неторопливо.

И видишь день, в нём всё обычно — лица
и небо. Под его напором
летят, куда летели прежде, птицы.
Все голоса сольются дружным хором,
лишь твой звучит не в унисон — отлично:
не прославленьем, а укором.

Борьба за жизнь окончена. Измена
закралась в белые соломины рентгена,
в кусты артерий, разветвленья вены.
Последнюю обойму расстреляет боль
и тот, кто вскоре превратится в ноль,
всему, с чем расстаётся, знает цену.