©"Семь искусств"
    года

Ася Лапидус: По порядку номеров

Loading

Понимаешь — знать в жизни только одну женщину — все равно, что умереть, не побывав за границей, а у меня, кроме Ольки никогда никого не было. Да и за границей мне, похоже, не побывать…

Ася Лапидус

По порядку номеров

There are only two tragedies in life:
one is not getting what one wants, and the other is getting it.
Oscar Wilde

 В жизни бывают только две трагедии:
одна — когда не получаешь того, чего хочешь, а вторая — когда получаешь.
Оскар Уайльд

Ася ЛапидусНиколаша боялся бомбоубежища ужасно — народ вокруг толпой — бежит, спешит и толкается нещадно, отовсюду злобно воют-вопят сирены — ему было страшно и хотелось плакать. Зато, если тревога случалась ночью, когда мама дежурила в больнице, а папа, как всегда — назло врагам — фашистcким захватчикам, не просыпался, и строго-настрого — боже сохрани — запрещал себя будить — вот тогда они втроем, крепко держась за руки, во главе с Николашей — бабушка с дедушкой чуть позади, шаг за шагом спускались вниз в подвал. Тут уж Николаша не пугался ничуть, вел их за собой — легко ориентируясь в знакомых потемках. Домашняя мгла дышала уютом — у них в подвале было дремотно и совершенно не боязно, и засыпалось легко и приятно. Когда доносился отбой, уходить не хотелось — ну, совершенно.

А потом война кончилась, и они с дедушкой, как мужчина с мужчиной, хотя и за руку — ну, чтоб не потеряться — ходили смотреть салюты. Папа к ним не присоединялся — он не любил советскую власть и не стеснялся этого — ругал ее всячески, дедушка тоже не любил, но стеснялся и терпеливо молчал. И мама не любила, и бабушка, хотя обе держали язык за зубами, потому что так надо было. А Николаша любил — конечно, не вслух, а так — про себя. Ему нравились салюты и знамена, радиоголоса и парады. Он никому в этом не признавался — просто млел сердцем. Он еще не ходил в школу — сам с собой играл в саду в войну, конечно — неизменно побеждая.

Дом их семейный — особняк с садом — был построен еще дедушкой — маминым папой — преуспевающим инженером — в незапамятные дореволюционные времена. С тех пор много воды утекло — все больше слезными ручьями, а дом упрямо стоял на провинциально тихой московско — замоскворецкой улице — рядом с церковью — той самой, где когда-то служил дедушкин отец — митрофорный протоиерей — мамин дедушка. Про всю эту родословную Николаша узнает через годы, когда от фамильного гнезда останутся рожки да ножки, да и те — в очень смутных воспоминаниях.

Фамильное гнездо ушло в небытие буднично — дедушкин дом попал под застройку, и их переселили тогда очень тесно — в коммуналку, но потом мама выхлопотала — ей как заслуженному врачу пожаловали от госпиталя комнату на Песчаных, тоже, конечно, с соседями, зато в новом доме. Николаша к тому времени уже пошел в школу, но у него плохо получалось — нет, не с учебой — учеба-то шла — плохо получалось в школе. Его там звали Колей, а на Нику-Николашу смеялись. Он был прилежен, и над этим смеялись, и над белым отложным воротничком, и над чистыми промытыми руками и над носовым платком, и над лексиконом его старорежимным. Его задразнили. И начали поколачивать. Он было попытался маме пожаловться — но здравомыслящая Елизавета Николаевна отринула подобные поползновения:

— Умей себя защищать — ты уже большой.

Она категорически требовала гигиены-чистоты — тщательно отглаживала его одежку с неизменным крахмальным носовым платком в кармане, заставляла мыть руки, и всерьез сердилась на слова-словечки из школьного арсенала — маму невозможно было ослушаться.

Драться он так и не научился. Просто освоился жить среди двух огней — домашним неукоснительным регламентом и школьным буйным произволом, не протестуя и не жалуясь — замкнулся в себе и помалкивал. На самом-то деле он был в папу — папа был молчун. Человек по натуре глубоко партикуляреый, Алексей Константинович не умел приспособиться и существовал сам по себе — и профессионально, и дома. К счастью, циркулировать — таскаться на службу Алексею Константиновичу Петровскому не пришлось — он был художником и стал книжным иллюстратором. Советская власть по порядку номеров распоряжалась искусством — вот он и спрятался от нее, и оформляя детские книжки, работал дома — о мастерской даже и не мечтал. Отгородился, как мог, от казенного влияния, можно сказать, совершенно, все советское раздражало его эстетически, вот и жил он искусством и с искусством — остальное его мало трогало. С сыном, как и со всеми, контакта не получалось. Николашка его побаивался и избегал. Во всем мире одна только Елизавета Николаевна умела понимать одиночество неприкаянной души мужа, и, сердечно жалея его, взвалила она на себя все мыслимое и немыслимое — есть женщины в русских селеньях.

Домашний уклад их дышал изобразительным искусством — собрание картин начала ХХ-го века — может, коллекцией и не назовешь, но на стенах их двадцатиметровой жилплощади оживала казалось бы навсегда изничтоженная история русского авангарда на переломе столетий — напрочь изгнанного из музеев и из памяти поколений. В Третьяковке выставлялось другое, и в школе Николашу учили другому. Правда, отец — отлученный от всех творческих объединений-союзов, рисовал и не без успеха картинки для детских книжек, чем Николаша очень даже гордился — про себя, конечно, никому не говорил, да и кто слушать-то будет — к тому же знал он, как отец ненавидел полиграфическую свою деятельность и называл ее не иначе, как халтурой и поденщиной, сам же потихоньку скрытно-секретно улучал время и изображал-писал свое — ни на что не похожее. Мама замирала у сохнувших холстов, а Николаша — Николаша стеснялся подобной подпольной антисоветчины, но что-то в картинах этих ему не то, чтобы нравилось, нет — скорее наоборот — задевало — цветистой размашистой небрежностью и еще — неприкаянной нездешностью.

Между тем, ненавистная чужеродность шла за мальчиком по пятам. Мало, что у Николаши были пепельные кудряшки, тщательно причесанные мамой, мало, что он не умел по-настоящему материться, играть в расшибалочку и плеваться сквозь зубы — он-то и ударить как следует не мог — честно говоря, вообще ударить не мог. А ему хотелось, чтобы как все. Но не получалось.

Всегда один — просто проклятие какое-то. Еврей да и только — для одноклассников — Колька Петровский как ни есть:

— Жид по веревочке бежит.

А какой он еврей — по всем статьям самые что ни на есть православные мы, если хотите знать — ни капельки иудейской крови. Его травили по всем мыслимо- и немыслимым статьям, но самой занозистой была несправедливость еврейства. Обидно очень. Непонятно, как он дотянул до окончания школы.

Институт большого облегчения не принес. Студенческая жизнь прошла мимо — но другом он обзавелся — вечный двоечник Сенька Тищенко прибился к нему сам. Науки Сеньке не давались никак, а по дружбе с Петровским — ему кое-как наладилось не то, чтобы пообтесаться — но не без того — стал Семен Тищенко твердым троечником. В свою очередь он обучил Николайского — так он прозвал друга своего благоприобретенного — нехитрой науке — поддавать — по случаю и без случая — по рюмочным и пивным. Сама по себе выпивка не особенно вдохновляла нашего героя, но обстановка хамоватого — дым коромыслом — мужского застолья льстила вечно зажатому самолюбию, да и хмельной кураж пришелся ко двору. Еще бы — непонятно откуда взявшийся, извечный чужак, он становился полноправным членом брутального сообщества — никогда о подобном он и мечтать не смел. Здесь он назывался — когда по-свойски Коляном, когда уважительно Николаем — про Николашу он вспоминал только дома.

Домашняя ипостась его тяготила. Хотя по оттепели 56-го родители несколько ожили, и он сам кое-что узнал и понял, в доме по-прежнему царило неприятие окружающей жизни, обернувшееся для него — казалось бы, разделявшего их взгляды — семейным гнетом. Надо сказать, Алексей Константинович особенно не встрепенулся, доверия у него советская власть, как и в былые времена, не вызывала, в Союз художников он проситься не стал, так что выставки для него были заказаны, и он по-прежнему оставался надомником — оформителем детских книг.

Когда под горячую руку хрущевского правления Елизавете Николаевне предложили должность главного врача, поставив непременным условием вступление в партию, муж безоговорочно отрезал:

— Выбирай — или я или партия.

На том в их доме номенклатуры и не случилось.

Однажды Николай зашел в клинику к Елизавете Николаевне. Та стояла в дверях своего кабинета, разговаривая с пациенткой, которая жаловалась на своего сына:

— Представляете — ему нет и шестнадцати, а от девчонок отбоя нету — сама своими глазами видела, как целовался…

— На вашем месте я бы огорчилась, если бы не целовался, — рассмеялась Елизавета Николаевна, оглянувшись на подошедшего сына.

А сын — сын вдруг понял, что жизнь проходит мимо — было ему уже куда как за двадцать — но никогда он не только ни с одной не целовался — ни одну девушку он даже просто за руку не взял. Одноклассницы над ним подсмеивались, над однокурсницами смеялся он, что выходило у него довольно неприятно, и они обходили его стороной. А ему хотелось, хотелось, хотелось — ну, сами понимаете — хотелось очень. Нет, это не только обидно — это еще и стыдно, да и не было у него знакомых девушек — вот в чем загвоздка.

Впрочем, спохватился он — одну девчонку он знал.

…С легкой руки Саши Шварца — острослова с кафедры психиатрии — их звали флагом российской империи — тогда эти шутки еще сходили с рук. А они и впрямь напоминали черно-желто-белый имперский флаг — жгучая брюнетка с санитарно-профилактического факультета Фанечка Коган, ее старшая сестра и коллега Шварца — златокудрая непоседа Машка — Мариам, и Лизочек — Фанечкина подруга-однокурсница с лечебного — светло-льняная, как теперь говорят — платиновая — блондинка Лиза Смирнова. Шварц не выдержал и влюбился в Мариам — так что уже на втором курсе Сашка женился на Машке — психиатрия не помогла, или наоборот — помогла. Между тем и Лиза с Фаней — каждая в свое время — вышли замуж — нет, не за однокурсников — за друзей-художников — Лиза несколькими годами раньше — еще студенткой — за подававшего большие надежды живописца-авангардиста Алешу Петровского — тоже еще студента, а потом и Фаня — уже почти перед войной — за известного театрального художника Бориса Уманского. Борис погиб в ополчении, едва успев повидать новорожденную доченьку Олечку…

Олечка была моложе Николаши на несколько лет, и он ее всерьез никогда не принимал. А тут вспомнил и решил — надо повидаться — чем черт не шутит. Долго ли коротко — скорее коротко — как только Николай закончил свой инженерно-химический институт, они поженились, удивив не на шутку своих родительниц и не только их — Сенька Тищенко тоже был озадачен — подумать только — вот уж в тихом омуте черти водятся — о скоротечном романе этом никто из них не догадывался — происходил он в глубочайшей тайне. Зато Олины подружки-пианистки — она училась в музыкальном — Николая Петровского знали и привечали — он им нравился. Здесь он пришелся ко двору, звали они его по-домашнему Никой-Николашей, не принимая всерьез его злоязычные шутки-подковырки — с ними он был свой среди своих.

Поселились они у тещи. Это позже — к рождению первенца родители купили подарок — двухкомнатную кооперативную квартиру в хрущевских хибарах на Юго-Западе — сами-то они по-прежнему, как, между прочим, и теща, ютились в коммуналке. Но любимого сына выручили. Алексей Константинович не дожил до рождения внука — умер от инфаркта — внезапная смерть. Было ему всего-то навснго 58 лет. Николай никогда не был близок с отцом, но со смертью его с горечью осознал, что невосполнимо потерял, может быть, самого глубинно-родного человека — понял, как любил и уважал отца, как ценил его его благородную бескомпромиссность, его умный художественный талант, и еще почувствовал — как дорога и близка ему мать. Особенно на фоне несложившихся отношений с тещей.

Когда-то очень даже любимая им очаровательно-легкомысленная задушевная мамина подруга тетя Фаня, теперь Фанни Исаковна — оказалась вздорной дурой — жить с ней в одной комнате да еще в условиях бесконечных кухонных баталий с соседями — было невозможно, к тому же — она во все вмешивалась и даже в самых мелких семейных недоразумениях — всегда и во всем принимала сторону дочери. Пришлось снять комнату. Денег не было — на зарплату инженера-технолога отнюдь не на первых ролях — не разбежаться. Жили бедно и тесно в десятиметровке — безобразной, какой-то кривой — лицом к лицу — не продохнуть. А тут еще Олька некстати забеременела. Подурнела, как-то распухла — тошно. Ну, Николай и затосковал.

Как-то встретил на важном совещании, где присутствовал в качестве публики, старого друга своего не разлей вода — Сеньку Тищенко, которого практически не видел со студенческих лет — Оля его терпеть не могла и отвадила от дома. А бывший институтский двоечник на производстве расцвел, вышел в начальники — заместитель главного инженера большого завода. Это он — Семен Михайлович Тищенко авторитетно председательствовал на собрании. Но былой дружбы не позабыл — в перерыве секретарша разыскала в зале Николая Алексеевича Петровского и передала записку от С. М. Тищенко с приглашением отобедать в Арагви. Та же секретарша по окончании заседания отвела к начальственной машине — разумеется, с шофером — как же еще? Уже через минуту появился улыбающийся во все щеки Сенька, и они покатили в Арагви. Сенька участливо расспрашивал — заметно было, что он хочет помочь.

— В аспирантуру тебе надо в заочную. Я поговорю с твоим начальством — надо, чтобы тебе как будущему аспиранту еще и заплату прибавили.

Надрались они тогда прилично, но останавливаться на полпути не было никакого резону, и разохотившись, отправились по старой памяти в рюмочную на Чистых Прудах.

Было глубоко за полночь, когда на негнущихся ногах с дымно-вонючей сигарой в зубах прокрался Николай через порог душной десятиметровки. Оля не спала — сидела на табурете — ждала мужа — вздувшийся беременностью живот довершал малопривлекательную картину убогой домашности. Пьяное остервенение окатила его — ненавижу — подумал он — ненавижу… Он подошел к ней — сигарой ткнул в живот — она не двинулась — его захолонуло стыдом, но сдержаться он уже не мог:

— Дура ты… Жидовка! — Вырвалось у него застарелым ребячьим унижением-занозой: — Жидовка! 

Мести не получилось — Оля молчала.

Алеша родился восьмого марта. Николай позвонил Ленке — Олиной подруге.

— Поехали в крематорий.

— Что такое, что случилось? — ахнула Ленка.

— Да ничего — Олька разродилась. Да где еще в ваш женский день цветы можно купить. Поехали, говорю, в крематорий.

— Нет, ты уж один поезжай. А я подожду тебя в роддоме. Кто родился-то — мальчик или девочка?

— Лешка у Ольки родился — Алексей Николаевич Петровский — русский мальчик, не самых чистых кровей, — привычно съязвил он.

Николай уже давно — с подросткового возраста разделял мировоззрение родителей — людей порядочных во всех отношений — ничего подобного от них услышать было просто невозможно, но поди ты — глупые детские обиды не выветривались. Не сказать, что на радостях, скорее от растерянности — с утра пораньше, как только услышал благую весть, новоиспеченный отец напился всерьез, и алкогольная злость требовала выхода. В роддом явился на полусогнутых. Нес всякую околесицу, но Оля — Оля ни слова — ей было стыдно, да и жалела она мужа — во всем неудачник, а теперь еще ребенок — куда денешься — горько. Пример свекрови, казалось бы во всем потакавшей покойному мужу, стоял перед глазами — только не знала — не понимала Оля, как глубоко и нежно старшие Петровские были привязаны друг к другу.

Ольга любила Николашу. Он ей всегда казался и умным и красивым — нравился еще с детства. Хотя с той поры пепельные волосы его безнадежно поредели и светлая улыбка сменилась ядовитой иронией, она продолжала видеть в нем того любознательно-застенчивого подростка, который знал все на свете, но не обращал на нее ни малейшего внимания — и именно потому был особенно интересен. Да и Николаше в свое время Олечка очень даже нравилась. Она была хороша собой — тоненькая с копной светлорусых волос — загляденье. И куда как не глупа. Но в семейной жизни что-то мешало им. Однажды — еще до рождения малыша Ника пожаловался Лене:

— Понимаешь — знать в жизни только одну женщину — все равно, что умереть, не побывав за границей, а у меня, кроме Ольки никогда никого не было. Да и за границей мне, похоже, не побывать…

Никакими намеками Лену-Лельку пронять было невозможно — красивая и острая на язык вполне замужняя, хотя и ветреная, Лелька знала себе цену. Нравилась она ему, да была не по зубам. А вот задумчивая Ирочка — единственная из подружек серьезная пианистка — выпускница консерватории — задевала всерьез и казалась не то, чтобы доступной, но возможной — очень уж она была одинокой. Но и у нее появился поклонник — весь засекреченный очень успешный инженер-ракетчик по имени Генрих — влюбился он в Ирочку по уши, просто не отходил от нее. Было заметно, что и Генрих нравился Ирочке. Дело шло к венцу. Этого Петровский допустить не мог, всячески стараясь уязвить жениха, вредоносно насмехался над ним. Генрих слегка косил, почти незаметно — ему это даже шло, но Николай иначе, как Генрих четвертый косой — не звал его — разумеется за глаза — а все равно обидно — задразнил он Ирочку — вот и отказала она Генриху. Но к берегу Петровского не причалила — затеяла роман с физиком-аспирантом — ну прямо как назло.

После смерти отца Николаша зачастил к Елизавете Николаевне — та всеми правдами и неправдами пыталась пробить персональную выставку покойного мужа, и в конце концов выхлопотала — даже сумела развесить несколько его живописных работ. Выставка удалась, хотя народу было маловато. Кое-что взяли музеи — было и радостно — наконец-то — и горько — не дожил — да и понимала она — гнить этим работам в запасниках — такая вот случилась судьба. Как могла, сопротивлялась — развесила дома картины мужа, а коллекцию русского авангарда отдала сыну. Так что на стенах их c Ольгой новой кооперативной квартиры в тюлевом доме подсоветского уюта проживало ни на что не похожее искусство, напоминавшее Николаю прежнюю жизнь, которая теперь казалась потерянным раем.

Чтобы помочь с новорожденным, Фанни Исаковна переехала к ним — временно, но невыносимо. Ольге мамино присутствие тоже мешало, а молодой папаша — тот просто озверел — тем более, что приходилось все время сдерживаться. Елизавета Николаевна, которую он боялся и уважал больше всех на свете, а теперь еще и жалел — не простила бы ни малейшей дерзости по отношению к подруге. А тут Ольга возьми да и снова забеременей. Об аборте не могло быть и речи — Оля проболталась маме, а та — Елизавете Николаевне — так что не успели молодые и глазом моргнуть, как обе родительницы — свекровь и теща — по сусекам поскребли — в ожидании внучки скинулись на последние и в одночасье поменяли двухкомнатный кооператив на трехкомнатный. Ну что тут делать прикажете?

Назло всеобщим надеждам родился опять-таки мальчик. Старший, как две капли воды, пошел в Петровских, а этот — младшенький — ну, просто копия матери. Вот и по наущению Елизаветы Николаевны назвали его Борей в честь погибшего олиного отца.

И тут случилось удивление. Бегая по детским поликлиникам и аптекам, Николай повстречал холостую-неженатую провизоршу. И неожиданно для себя переспал с ней. Сколько он не охаживал ольгиных подруг — ничего не выходило, а тут само собой привалило. Откровенно говоря, плосколицая Тамара раздражала почище жены — окающим говором, мужицкими какими-то ухватками — всем своим телосложением, но больше всего почему-то крупными пятками, похожими на репку из детской сказки — желтоватыми и твердыми. Почти сразу же ему захотелось от нее отвязаться — не тут-то было — она накрепко к нему пришвартовалась — не оторвать. На работе вроде тоже появилась заинтересованная женщина — но какое там — Тамара ухватила его мертвой хваткой.

Между тем в аспирантуре дела не клеились — не вытанцовывалась диссертация. Больших способностей, похоже, бог не выдал, да и не требовалось их для кандидатской, но вот не хватало простого — самостоятельности. Бился, как рыба об лед — безрезультатно. И вдруг заболел. Да еще как. Рак.

Оля знала и про Тамару и про Ксению — но не успела осознать измены — не до того было — боролась за жизнь мужа. Но ничего не вышло — неоперабельный рак свел в могилу. Умирал он тяжело.

Время стояло жуткое — перестроечное — воздух дышал надеждами, а жрать, извините, было нечего, да и надежды приказали долго жить. Оля заметалась — не успела оглянуться — одна за другой ушли и мама и свекровь — осталась одна-одинешенька, да двое подростков на руках. К счастью, появились новые русские, подчистую скупившие в одночасье у Петровских — и коллекцию и живопись покойного деда — замечательно талантливого художника, как теперь щедро расхваливают в энциклопедиях-википедиях. Все в полном составе до последней капли без разбора и подряд попало в жадные руки скоробогачей — по сути за копейки. Sic transit gloria mundi — все пошло прахом. А почему — а потому, что был солдат бумажный…

Share

Ася Лапидус: По порядку номеров: 11 комментариев

  1. Наталия

    Спасибо за жизненный рассказ. Хотелось бы более радостного, но не всегда весело. Новых творений!!!!! Наташа С.

  2. Яна

    С огромнейшим удовольствием прочитала —
    Мне очень понравился рассказ, было и вправду грустно… Абсолютная точность и узнаваемость в описании персонажей, ситуаций, характеров. Рекомендую для прочтения тем, кто любит читать о жизни, без прикрас и ярлыков.

  3. ВЛАД

    Ася в своем репертуаре: тонко, точно, пронзительно. Классно, одним словом. Что ни фраза — в самое яблочко. Затронуло меня до глубины души, перечитывал несколько раз.

  4. Лана

    Грусная история, безусловно! Рассказ мне очень понравился. Он вызывает такие противоречивые чувства.
    Спасибо, Ася!

  5. Юрий Левин

    Мне понравилось. Хотя согласен с одним из предыдущих комментаторов, что конец как-то скомкан. Такое впечатление, что главный \»герой\» Вам надоел. Наверное, неуместно было бы сказать, что Вы в нём разочаровались. Но интересна и привлекательна динамика рассказа.

  6. Крокодил

    Ася, верно ли, вытекающее из Вашей фразы

    «Время стояло жуткое — перестроечное — воздух дышал надеждами, а жрать, извините, было нечего, да и надежды приказали долго жить.»

    предположение, что Вы не жили в России во времена перестройки и «воздухом надежд» совсем не подышали?

  7. Саша Воловик

    Ася, прочитал твой рассказ. Спасибо, понравился. Единственно, мне показалось, что ты вдруг в конце как-то всё быстро скомкала. Может, это приём такой? Но как-то всё шло довольно подробно, а тут в одном абазце, ну, в двух, всё бац-бац и закончилось. Но хорошо, интересно.

    А! Может, это потому, что «был солдат бумажный» так всё быстро покатилось, как сгорело…

    В общем, ты молодец и настоящая писательница!

  8. Фаина Петрова

    Дорогая Ася, всегда с удовольствием читаю Ваши рассказы. Вы замечательно владеете пером: все Ваши герои как живые стоят перед глазами.

  9. Евгений Боуден

    Не вызвал у меня Николаша ни капли сочувствия и уважения. И не бумажный он солдат. Вообще не солдат. Недостойный памяти ни папы ни мамы. Вроде вообще не их сын.

Добавить комментарий для ВЛАД Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.