©"Семь искусств"
    года

Александр Яблонский: К 60-летию иллюзии весны

Loading

Такого никогда не было и никогда не будет. Не может этого быть. Не может быть, чтобы толпы людей выстраивались (добровольно, в радостном возбуждении!) на улицах для встречи не космонавта, впервые полетевшего в космос, не чемпионов по футболу, а молодого пианиста: так в честь этого юноши на Бродвее устроили парад, на который вышли более 100 тысяч человек.

Александр Яблонский

Ван Клиберн

К 60-летию иллюзии весны

Александр Яблонский

Апрель в Ленинграде всегда был сырой, серый, теплый. Галки кричали на ещё голых ветвях влажных деревьев. Они осваивали подзаброшенные и промерзшие за зиму квартиры, выясняя, кто где жил. Великопостный благовест Спасо-Преображенского собора, прямо напротив «Дома Мурузи», окон нмашей коммуналки — три редких, гулких, протяжных истаивающих удара большого, но мéньшего — «седмичного» — колокола плыл над площадью. Следующие мерные колокольные удары распугивали птиц, россыпью покрывавших окрестные дорожки, лужайки, колонны и притвор Храма, тротуары Преображенской площади, цепи ограды, соединяющие 102 ствола поставленных дулом вниз трофейных турецких пушек, взятых в кампанию 1828—1829 годов в сражениях под Исмаилом, Варной, Силистрией и под Кулевчи. Нищие, убогие, инвалиды: безногие на костылях, колясках, обрубленные до тазобедренного сустава — на самодельных таратайках с шарикоподшипниками вместо колесиков сидели рядами по обе стороны аллеи, ведущей от главных ворот к ступеням Храма. Им подавали. Иногда мелочь, но чаще — краюху хлеба, яблоко, горсть изюма, луковицу. Было тихо, покойно, благоговейно.

Почки набухали. Снег уже сошел, но трава ещё не пробилась. Дети облепили трофейные пушки, цепи. Ручьи устремились к люкам, бумажные кораблики суетились в водоворотах этих ручейков, крыши домов блистали, радуясь освобождению от серого снега, небо смутно отражалось в них. Ленинград просыпался. Мама доставала швейную машинку «Зингер» и начинала готовиться к летнему сезону. Здинь-гу-гу, дзинь-гу-гу…

А тут и шарахнуло. Вернее, шарахнуло чуть раньше — 18 марта и не в Питере, а в Москве. Но и Ленинград трясло. Трясло всю Страну Советов. Вдобавок ещё — всю Америку. Такого никогда не было и никогда не будет. Не может этого быть. Не может быть, чтобы толпы людей выстраивались (добровольно, в радостном возбуждении!) на улицах для встречи не космонавта, впервые полетевшего в космос, не чемпионов по футболу, а молодого пианиста: так, в честь этого юноши на Бродвее устроили парад, на который вышли более 100 тысяч человек. День его победы в Америке назвали Днем Музыки — бывало ли такое досель в стране Рахманинова или Армстронга, Горовица или Пресли, Артура Рубинштейна или великой Эллы, Яши Хейфица или Стравинского?! Не может быть, чтобы президент великой страны — в данном случае, Дуайт Эйзенхауэр — отложил спешные дела, дабы лично поприветствовать того же пианиста, а лидер — диктатор другой великой державы — в данном случае, Никита Хрущев, — свое драгоценное время посвящал заботе о том, хорошо ли накормлен этот пианист («Он вел себя просто, как папа, пытался накормить: “А то ты, Ваня, слишком худой!“» — это пианист о Хрущеве). Имя досель неизвестного музыканта знала буквально вся страна, не случайно в фильмах последующих эпох, как узнаваемый знак того — давно ушедшего времени — показывали («Москва слезам не верит», «Пять вечеров») или упоминали («Операция “Ы” и другие приключения Шурика») Вана Клиберна. Если показали бы записи выступлений гениальных Гленна Гульда или Артура Рубинштейна, эта «метка» не сработала бы: страна (кроме профессионалов и меломанов) их не знала «в лицо», их игра ничего никому не говорила. Ванюшу обожали все. От главы государства до семнадцатилетней девочки. («Дорогой Ван! /…/ Впервые в жизни, хотя мне 17 лет, я плакала, слушая музыку. /…/ Вы открыли мне глаза, и я поняла, что жизнь — это прекрасно /…/ Я не могу больше писать. Спасибо, спасибо», — письмо хранится в архиве Дома-музея Чайковского в Клину). Известно, что Хрущев ринулся за кулисы после заключительного концерта конкурса 14 апреля и озадачил Клиберна вопросом: «Дрожжами, что ли, вас откармливают в Америке?!». Переводчику пришлось объяснять, что имеется в виду высокий рост пианиста, — Клиберн успокоился. С этой минуты Хрущев и Клиберн были накрепко повязаны искренней взаимной симпатией. На любом приеме Хрущев был рядом с Клиберном. На банкете в честь королевы Бельгии Елизаветы, прибывшей на третий тур конкурса, Хрущев обратился к пианисту: «Какой же ты высокий, Ваня!». Виктор Суходрев перевел. «Мой папа верит в пользу витаминов». — «Да, я тоже принимаю витамины», — немедленно прореагировал Хрущев. «И все рассмеялись. Он был хоть представительный, но не очень высокий. Потом мы начали общаться на музыкальные темы, и Никита Сергеевич очень удивил меня своими познаниями и тонким вкусом. В один из моих гастрольных приездов он даже пришел на мой концерт, и я специально для него исполнил Фантазию фа-минор Шопена». (Воспоминание Клиберна). Старик Александр Борисович Гольденвейзер, пробираясь к выходу после выступления Клиберна, восклицал в некоем исступлении: «Молодой Рахманинов! Молодой Рахманинов!» — и был в данном случае абсолютно прав.

Ван Клиберн

Ван Клиберн

Короче — сумасшествие. На всех возрастных, социальных и профессиональных уровнях. От Г.Г. Нейгауза до безвестной колхозницы из-под Краснодара. «Ванюша, дорогой! Оставайтесь в Москве, в СССР! Неужели бы мы вас здесь меньше ценили, любили бы!?» (Эта записка хранилась в архиве Харви Лейвена (Вэна) Клайберна. Пианист ею очень дорожил!). Кстати, значительно позже, в 1999 году, когда Сергей Никитович Хрущев, преподававший в Брауновском Университете (США), назвал Клиберна правильно — Клайберн — тот замахал руками (в притворном, думаю, ужасе) и воскликнул: «Для русских я Ван Клиберн, всегда — Клиберн». Тот памятный всем конкурс Чайковского был подобен первому весеннему месяцу. Было непонятно: ещё ночь или уже светает. Оказалось — полыхнуло. Полыхнуло и погасло.

Ко второй половине 50-х кремлевским сидельцам стало ясно, что дальше жить в абсолютной изоляции невозможно. Железную заслонку, конечно, демонтировать нельзя ни в коем случае: повешенные венгерские товарищи по партии наглядно показали это. Но и жить в абсолютной духоте тоже немыслимо. Людишки, особенно молодые, могли и самостоятельно задышать: всякие стиляги и прочая плесень демонстрировали тенденцию. Посему решили приоткрыть форточку. И начали делать это с размахом: не столько качественно, сколько количественно. Тем более что новый вождь удержу не знал. Всё и сразу: кукурузу — так от Поти до Норильска, Пятилетку — в три года, догнать Америку — в два прыжка, коммунизьмь — извольте подать к 1980-му. Идеология — на все вкусы: Фестиваль молодежи и студентов (1957) — отдушина для широких молодежных масс; Первый Международный кинофестиваль (1959) — для столичных жителей разных возрастов; интеллигенцию решили накормить Чайковским, тем более, что антисоветских взглядов покойник не высказывал. Подготовка шла с дальних подступов. Начали с 55 тысяч долгоиграющих дисков с десятками произведений классика; Житомирский, Ярустовский, Домбаев, Николаев, Раабен и многие другие, менее именитые и титулованные музыковеды одарили нас трудами о жизни и творчестве жителя города Клин; Московская филармония анонсировала солидные циклы симфонических концертов с участием великих или почти великих Натана Рахлина и Константина Иванова, Бориса Хайкина и Евгения Светланова, Мстислава Ростроповича и Даниила Шафрана, Владимира Ашкенази и Евгения Малинина, Святослава Рихтера и Льва Оборина, etc. В Домах и Дворцах Культуры, в Больших и малых театрах, в клубах и на открытых площадках (кои по такому случаю расконсервировали на пару месяцев раньше срока) косяком пошли оперы, балеты, лекции-концерты, «сборники» и прочие увеселения с музыкой автора «Лебединого». Народ запел Чайковского. Всякие Брамсы и прочие Моцарты попрятались подальше от греха: коммунисты указали перстом на гения страны Советов, под ногами лучше было не мешаться — затопчут.

Надо отметить, распорядители бала не скупились. Впервые в мировой истории музыкальных ристалищ всё содержание участников конкурса во время пребывания на территории СССР взяло на себя правительство. Все победители (пианисты и скрипачи — по 8 лауреатов) получали премии в размере от 5 до 25 тысяч рублей. Это были большие деньги по тем временам. Правда, иноземцы не предполагали, что при выезде из страны их обдерут налогами и другими поборами, но это уже детали: иностранцам в принципе важен был престиж и мотивация для получения долгосрочных контрактов, а не деревянные.

Ванюша Клиберн за гонорарами, контрактами, призами и славой не гнался. Узнав о предстоящем конкурсе и по настоянию своего педагога Розины Левиной (которая, в свою очередь, прослышала о нем от ленинградца Павла Серебрякова — бывшего и будущего ректора нашей Консерватории, с которым пересеклась где-то в Южной Америке), начал к нему готовиться (занимаясь по 10 часов в день). Никакими победными иллюзиями он себя не тешил. Постоянных контрактов он не имел, хотя уже был победителем престижнейшего конкурса им. Левентритта, импресарио о нем забыли, карьера концертирующего пианиста казалась все сомнительнее. Идея ехать в Москву привлекла его именно туристической мотивацией, плюс настоятельные советы и Левиной, и Александра Грейнера — импресарио фирмы «Стейнвей», на роялях которой Клиберн играл. Реклама (не пианиста, а фортепианной фирмы) — великая сила! Левина выбила для своего ученика именную стипендию в Рокфеллеровском фонде, и он поехал. В Москву. Посмотреть на Красную площадь.

«Мое первое “воспоминание” о Москве появилось в детстве. Родители подарили мне иллюстрированную “Всемирную историю”, и я увидел фотографии Кремля и собор Василия Блаженного». — «И вы использовали конкурс Чайковского для того, чтобы сходить на Красную площадь?» — «Да, я так и собирался поступить». Клиберн, при всей своей наивности, переходящей в инфантилизм (именно благодаря этим качествам он стал любимцем советских людей), четко знал, что ничего особенного на конкурсе ему не светит. Пройти далее первого тура он не рассчитывал. «Я прекрасно понимал, что у американца в Советском Союзе шансы на победу сведены к нулю (прекрасная репутация у страны! — А.Я )., и конкурс организовывается, чтобы доказать превосходство советской исполнительской школы (так оно, собственно, и было! — А.Я ).». Поэтому, прибыв в Москву на самолете ТУ-104 (что его восхитило, как ребенка: в Штатах реактивных пассажирских самолетов тогда не было), он первым делом попросил «милую женщину» из Министерства культуры, встречавшую пианиста, отвезти его на Красную площадь к собору Василия Блаженного. «Когда я оказался на Красной площади, я почувствовал, что у меня вот-вот остановится сердце от волнения. Главная цель моего путешествия была уже достигнута».

Выступление Клиберна на конкурсе обросло легендами. Так, устоялось, что триумф начался уже на первом туре (Клиберн не открывал тур, как принято считать, а играл пятнадцатым): «Большой зал устроил овацию на несколько минут и скандировал: “Первая премия”. Жюри конкурса и все его члены аплодировали стоя». Не знаю, не присутствовал. Однако знаю другое: во второй тур Клиберн вошел в первой тройке (вместе с великолепным Лю Ши-Кунем) и был очевидным, но не безусловным фаворитом — «одним из». (У него были высокие баллы: максимальный бал вывел ему С. Рихтер — 25, Гилельс и Кабалевский — по 24 ). Однако в первом туре не играли, по условиям конкурса, золотые победители других международных соревнований, так что во второй тур влились уже хорошо известные Лев Власенко, Алексей Скавронский, Роже Бутри (Франция), Наум Штаркман, Даниэл Поллак и Жером Ловенталь (оба — США). Надо сказать, что первые четыре-пять конкурсов Чайковского имели максимально безупречную профессиональную репутацию. На него пытались пробиться лучшие музыканты «новой волны». Жюри было самой высокой пробы. Четыре раза его возглавлял великий пианист ХХ века Эмиль Гилельс. В состав жюри первого конкурса — «клиберновского» — входили такие гиганты, как сэр Артур Блисс (Англия), Камарго Гуарниэри (Бразилия), Маргарита Лонг (не только выдающаяся пианистка, но и основатель и патронесса одного из двух самых престижных конкурсов мира — имени М. Лонг и Ж. Тибо в Париже), Карло Цекки (Италия), Жозе Сикейра-Коста (Португалия), Панчо Владигеров (Болгария) и другие — цвет музыкально-исполнительского искусства ХХ века. И, конечно, отечественные гиганты: С. Рихтер (это была его единственная попытка быть участником «судейской коллегии»), Л. Оборин, Г. Нейгауз и другие. При всей именитости членов жюри, разброс мнений (особенно у наших соотечественников!) был феноменальный. Это касалось оценок советских исполнителей: здесь работали критерии личных пристрастий и межклановых противостояний отечественных школ, которые представляли «наши» судьи. Так, превосходный ленинградский пианист Александр Ихарев — ученик Моисея Яковлевича Хальфина — получил у Гилельса, Оборина и Кабалевского очень высокие 23 балла, Рихтер же поставил 19, Нейгауз — единицу (!). Если оценки радикального Рихтера были объяснимы его активными симпатиями к некоторым исполнителям, прежде всего, к Клиберну, и — за ним — к Лю Ши-Куню — уникальному китайскому музыканту — и, соответственно, отторжением всех иных, то демонстрация Генриха Нейгауза поразила абсолютно всех — здесь было нечто внемузыкальное, личное, возможно, мстительное. (Вообще-то по нормам тогдашнего существования само вхождение ленинградского пианиста в финал такого конкурса, тем более, во второй тур, можно было считать чудом. Тем знаменательнее и сенсационнее оказался Третий конкурс им. Чайковского!) Во втором туре блистательно выступил Лев Власенко, покорив аудиторию и жюри си-минорной сонатой Листа. Всеобщим любимцем стал Лю Ши-Кунь, получивший у скупого на оценки, обособленного и непредсказуемого Рихтера аж 24 балла (Рихтер в те дни был влюблен в игру Клиберна, однако вскоре повальное преклонение перед юным американцем стало приводить его в ревнивое бешенство), у Оборина и Кабалевского — 23. К последнему решающему туру Клиберн подошел третьим номером: первым был Власенко с 411 баллами (средний бал — 24, 18) — бесспорный лидер гонки, вторым — Лю Ши-Кунь с 404 баллами (23, 75) и Ван Клиберн — 393 (23, 12), столько же — у Наума Штаркмана.

А затем был третий тур, на котором произошло то, что произошло. Это было потрясением. На предыдущих этапах никому не известный американец, действительно, покорял, очаровывал массовую аудиторию — знающую, профессионально слышащую, придирчиво оценивающую и опытную, воспитанную на высочайших эталонах русского исполнительства ХХ века — Рихтера и Оборина, Флиера и Гилельса, великих Юдиной и Софроницкого — не только и не столько своим мастерством, хотя это мастерство было самого высокого уровня, и не столько бесспорным и ярким, свежим дарованием, но и — в большей степени «и» — своим застенчивым обаянием, тем, что называется ныне харизмой, неожиданной и не ожидаемой от американца открытостью, деликатностью, простотой. В финале же был шок. Клиберн играл гениально. Николай Петров — выдающийся пианист и музыкант, первый, кстати, победитель Первого конкурса им. Вана Клиберна в Форт-Уэрте; конкурса, учрежденного Клиберном и входящим в первую пятерку самых престижных конкурсов мира, — как-то сказал: «Пианист и музыкант — совершенно разные понятия». По этому поводу корреспондент однажды спросил Клиберна: «О вас часто говорят, что вы — превосходный пианист. Стали ли вы гениальным музыкантом?» — «Я, — ответил пианист, — был гениальным только в течение получаса один раз в жизни — на конкурсе Чайковского в 1958 году. В тот момент я реально ощутил: на меня снизошло Господне вдохновение. Я играл так, как не играл больше никогда в жизни». Это — не фигура речи. Клиберн — глубоко верующий христианин (он был баптист) — изрек истину.

Лев Власенко — не только превосходный музыкант, чью заслуженную мировую славу неумышленно оттеснил Клиберн, но и умный человек — впоследствии писал: «В то время мы в СССР были в стилистическом отношении очень строги, и эта строгость приводила к пуризму. И тут появился Клиберн; он играл свободно, с широкой фразой, в манере bel canto, характерной для старой русской школы. /…/ Шестифутовый долговязый мальчик, открытый, с романтической манерой игры поразил публику, — аудитория была с ним». Здесь всё точно: и «мальчик», и манера «старой русской школы», и «пуризм» отечественной — советской «методы» преподавания и исполнения «классики»: «шаг влево — шаг вправо…» И потребность аудитории — всех нас — быть с ним. Но не только аудитории, но и — главное — профессионалов из жюри, члены которого забыли о своих клановых интересах, патриотическом долге — все советские судьи безоговорочно отдали «золото» этому долговязому шестифутовому парню. Впрочем, Клиберн был прав.

Конкурс был организован, чтобы показать превосходство советской школы. Посему в верхах началась легкая паника. Первым встрепенулся Сергей Васильевич Кафтанов, по профессии химик-технолог, в то время являвшийся заместителем Министра культуры СССР. В своей реляции он сигнализировал, что «вокруг выступлений Вана Клиберна создается нездоровый ажиотаж» (а как же иначе: здорового ажиотажа в стране Советов быть не могло, только нездоровый — будь то появление на публике А.А. Ахматовой, приезд в страну Голды Меир, публикация первой повести Солженицына или игра техасского парня. — А.Я ). Однако главным образом Сергей Васильевич справедливо обратил внимание руководства на «неверное настроение среди некоторой части музыкальной общественности о якобы возможной необъективности в оценке его (Клиберна) творчества». Докладная легла на стол к Фурцевой. Она знала, что тов. Суслов категорически против премий американцам — это было для него /Суслова/ идеологическим поражением. Поэтому она помчалась к Хрущеву, чтобы настроить его соответствующим образом, опередив Суслова. (Прямо «Семнадцать мгновений весны»!) Успела. Настроила. «Школа у него советская (!). Клиберн учился у профессора Левиной (!)». Здесь все замечательно. И то, что судьба лауреата конкурса решалась на уровне Главы государства — представить, что, скажем, де Голль вмешивается в распределение премий конкурса им. М. Лонг и Ж. Тибо или королева Бельгии Елизавета определяет итоги конкурса ее — королевы Елизаветы — имени — представить это немыслимо.

 (Здесь маленькое отступление. Как поразительно меняется со временем наша реакция на идентичные события. То, что раньше раздражало и возмущало, теперь вызывает умиление. Разве не умилительно, что наше родное Советское правительство, ЦК, Министерство культуры назначали победителей Международных конкурсов. Так, в 1964 году победителем конкурса имени Королевы Елизаветы в Брюсселе был назначен Николай Петров — пианист, действительно, великолепный; музыкант, заслуженно занявший самое почетное место в истории мирового исполнительства ХХ века. То, что жюри конкурса может решить иначе, не предполагалось. Однако случилось непредвиденное: победил другой! Неожиданно для всех, прежде всего для самого пианиста-победителя, для его учителя — Якова Зака — и для Советского правительства первое место занял также советский пианист, но другой, не назначенный — 18-летний Евгений Могилевский, который, не ожидая ничего примечательного в своей судьбе, перед выступлением играл в настольный теннис. Николай Петров стал вторым. В Москве обиделись! Екатерина Фурцева, обманутая в своих лучших надеждах, с обидой — на кого? — говорила родителям Могилевского: «Встречайте сами»; тогда было принято победителей конкурсов, особенно такого — самого именитого и престижного в мире — встречать «от имени правительства и народа» с цветами и даже с музыкой. «Встречайте своей семьей, мы не будем!» Естественная бабская обида. Как жюри, всякие Артуры Рубинштейны могли ослушаться, главное, не понять женского сердца?! Милый, что тебе я сделала… Не трогательно ли! Теперь всем на все наплевать).

Короче, во всех этих перипетиях победы американца всё замечательно. И присвоение «советского гражданства» Розине Левиной, покинувшей вместе с мужем — блистательным мировым виртуозом Иосифом Левиным — Россию задолго до революции (в 1909 году) и никогда при большевиках в страну не возвращавшейся. И то, что Хрущев на этот манок клюнул — историю отечественного исполнительства на кафедре Льва Ароновича Баренбойма он не изучал. Или сделал вид, что клюнул. Не прост был Никита, не прост. Быстро сообразил, какие дивиденды можно наварить на объективной оценке американца в СССР. И наварил: от такой неожиданности мир обомлел. За Клиберна его не только возлюбили по обе стороны океана, но даже стали делать вид, что забыли Венгрию там и простили чудачества здесь (до позора с Нобелевкой Пастернака было ещё полгода). Мир увидел, что у советского лидера может быть «человеческое лицо» (пусть не освещенное светом мудрости и не слишком интеллигентное), а страна может постепенно утратить статус концлагеря с лучшим в мире балетом. Одна фраза — и ситуация изменилась: «Если он лучший, премию надо давать ему!» — цитируют лидера современники. (Или, как запомнил Клиберн: «Победителем конкурса имени Чайковского должен стать американец Ван Клиберн! Искусство свободно от предрассудков!») Далее — известно. Толпы рыдающих поклонниц в Москве и Ленинграде; кортеж открытых лимузинов, плывущих по Бродвею; стотысячная толпа, дождь из белых листков бумаги, серпантина, цветов, шариков; обеды с президентами — в Америке; кустик сирени, выкопанный пианистом на могиле Чайковского в Ленинграде и пересаженный на могилу Рахманинова на Кладбище Кенсико, округ Уэстчестер в штате Нью-Йорк; гигантские очереди с ночными перекличками в билетные кассы филармонических залов Москвы и Питера; «Подмосковные вечера»; ежедневные доклады американского посольства в Вашингтон о ходе конкурса (случай неслыханный, так обычно сообщали о ходе военных действий); изумленные, восхищенные, часто влажные глаза профессуры столичных консерваторий: «Гений, Рахманинов, Ванюша»; моментально вышедшие и расхватанные, как горячие пирожки в морозный день, монографии: С.М. Хентовой «Ван Клиберн» (она, тогда работавшая на кафедре Л. Баренбойма, была расторопным и талантливым журналистом; у нас она вела методику, но не сумела, все же, отворотить меня от фортепианной педагогики: влияние С. Савшинского и его коллег оказалось сильнее) и перевод книги А. Чейсинса и В. Стайлза «Легенда о Вэне Клайберне». Примерно в это же время страну посетили выдающиеся пианисты — среди них Байрон Джейнис и Гленн Гульд, Малькольм Фрагер и Анни Фишер, Никита Магалов и Хосе Итурби; гиганты — Артуро Бенедетти Микеланджели и Артур Рубинштейн, — однако ни о ком из них монографии тогда не появлялись. …И всеобщая любовь. Это был беспрецедентный триумф, шок у профессионалов и помешательство самых широких слушательских (и неслушательских) масс. Нечто подобное случилось в нашей истории только однажды — в девятнадцатом веке во время первых гастролей Ференца Листа в России (1841 год).

Здесь совпало все. Бесспорно, незаурядный пианистический талант, редкая музыкальность особо открытого эмоционального, чувственного толка. Школа. Первым педагогом была его мать, которая заложила мощный, классически выверенный фундамент его пианизма. Когда Хосе Итурби услышал мальчика, он посоветовал как можно дольше не менять педагога. Ещё бы: мадам Рильдия Клайберн была ученицей великолепного пианиста Артура Фридхайма, уроженца Санкт-Петербурга, ученика — недолгое время — Антона Рубинштейна, а затем — Ференца Листа. Причем в невероятном по своему блеску созвездии птенцов Веймарского маэстро он занимал одно из самых видных мест. Пианистическое мастерство, чувство стиля, строгий вкус, вдумчивость интерпретаций, немецкая педантичность с привитыми романтическими принципами своего учителя, фанатичность в работе — все это делало его репутацию непоколебимой, и эти качества в той или иной степени пунктуальная и дотошная Рильдия старалась передать своему сыну. Затем — школа Розины Левиной. Если русские влияния в линии Фридхайм — Рильдия были весьма опосредованы, хотя культ Рахманинова царил в доме, то традиции русской школы у Левиной были явственны и бесспорны. Сама Розина Бесси-Левина закончила Московскую консерваторию по классу Василия Сафонова — патриарха московской исполнительской культуры. Среда, в которой она росла и воспитывалась — это среда ее соучеников по классу Сафонова: Александра Скрябина, Николая Метнера, Александра Гедике, Иосифа Левина, Леонида Николаева, Александра Гречанинова, сестер Гнесиных и многих других, без кого русская музыкальная культура России и зарубежья немыслима. И, конечно, среда кумира Москвы — Сергея Рахманинова. Считается, что одно из последних выступлений Рахманинова в городке Шривпорте, где жили Клайберны, оставило неизгладимый след в сознании Клиберна. Однако на концерт своего кумира Ваня не попал, так как заболел ветрянкой. Так или иначе, но и сама Левина (превосходный педагог, давшая Эдуарда Ауэра, Джеймса Ливайна, Мишу Дихтера, Гаррика Олссона, Урсулу Оппенс и других звезд классической музыки; блистательная пианистка, прославившаяся в дуэте — одном из первых и лучших в мировой истории — со своим мужем Иосифом Левиным), и коллекция пластинок с записями игры великого музыканта, которой Клиберн гордился, и атмосфера преклонения перед русской музыкой и школой — все это и впрямь делало Вана Клиберна «родным» для советских слушателей. Фурцева с Кафтановым не очень грешили против истины, причисляя пианиста к русской (но не советской — не худшей или лучшей, но другой) школе. Он явился как «свой»: исполняющий лучше всего русскую музыку — Рахманинова и Чайковского, играющий в «старорусской» — эмоциональной, открытой, свободной манере — манере молодого Рахманинова, ученик музыканта из России, он, влюбленный в русскую культуру, даже с русским лидером сроднившийся своей наивностью, восторженностью, импульсивностью. «Молодой Рахманинов!» — прав Гольденвейзер и многие другие «старики», слышавшие и помнившие великого соотечественника. Импровизационность интонирования, рельефная, естественная широкая фразировка, предельная мощь звучания рояля, сочетающаяся с бархатной теплотой и бережной нежностью звука, наивность и детскость прочтения лирических фрагментов, особенно в концертах Рахманинова, объемное дыхание, чеканность и, вместе с тем, непривычная для нас свобода и гибкость ритма — «на грани», рахманиновская неумолимость «скока» разработочных частей, с демонизмом завораживающего крещендо и стретто — то есть «сжатием» во времени — музыкальной ткани — всё это, вплоть до длинных пальцев, было, действительно, рахманиновское. И — все же — это был не слепок с кумира, это был Клиберн, несущий свои родовые черты, но — самобытный и оригинальный художник. Рыцарственный суровый «застегнутый» облик неулыбчивого Рахманинова, с короткой стрижкой «ежиком» (почему-то ассоциация: разработка первой части Третьего концерта в его исполнении — Воланд со свитой на волшебных черных конях в тишине и в ночи в мерной неумолимой скачке) у американца озарился открытой доверчивой улыбкой наивного юноши с копной вьющихся (завитых?) волос, царапающей если не небеса, то потолок… Всё это поразило и заставило говорить о гениальности Клиберна. Он и впрямь был гениален. И не только тридцать минут на последнем туре конкурса. Вся его первая встреча с Россией в 1958 году была освещена этой его гениальностью и нашей потребностью в этой гениальности, ее ожиданием.

Второй его приезд породил ожидания бóльшие, нежели градус окончательных восторгов, хотя ажиотаж — здоровый! — был. Дальнейшие встречи, скорее, разочаровывали. Хотя эти разочарования были предсказуемы. Просто мы тогда этого не понимали. Опять аналогия — единственная — с ХIХ веком. Первый приезд Листа в Россию (точнее, в Петербург — 1841 год) — сумасшествие, обмороки, объятия и клятвы в любви друг к другу и к Листу — и не только среди «модных барышень, которых переполошил Лист» (М.И. Глинка), но и в изысканных салонах Виельгорских, Растопчиной или Одоевского, при Дворе и в среде профессиональных музыкантов; в игру и в личность гениального гостя столицы были влюблены все: от самогó скептика Глинки до Великой княгини Елены Павловны, от Шевырева и Погодина до Нестора Кукольника и Осипа Сенковского, от Стасова и Серова до подписчиков «Северной пчелы» Ф. Булгарина, от Гензельта, Брюлова, Варламова до Нащекина, В. Соллогуба или А. Булгакова, от Федора Глинки и А. Тургенева до Герцена. (В отличие от Хрущева, Николай пианиста невзлюбил: длинные волосы Листа не давали покоя монарху, плюс венгерская национальность настораживала, да и держался этот заезжий музыкант не совсем почтительно, дерзил). В 1843 году проницательный Федор Алексеевич Кони в издаваемой им «Литературной газете» писал по итогам второго приезда Листа в Петербург: «Мы не посоветовали бы г-ну Листу вновь приезжать в нашу столицу…» Залы были если и не полупусты, то и не забиты полностью. Ажиотаж сменился отрезвлением, а затем разочарованием и отторжением. Маятник отнесло в противоположную сторону.

В последующие приезды Клиберна в СССР отторжения не было. Слишком разные причины и особенности регулировали восприятие этих двух совершенно несхожих явлений ХIХ и ХХ веков. Залы Москвы и Ленинграда были полны. Аплодисменты продолжительны. Рецензии благожелательные, хотя и с оттенком некоторого недоумения. Букеты цветов, улыбки. Чуда же не происходило. Он не стал играть хуже. В чем-то даже лучше, совершеннее, мужественнее; репертуар разнообразился, техника усовершенствовалась. Но это был не Ван Клиберн. То ошеломляющее своей открытостью и мощью «искусство переживания» модифицировалось в «искусство представления переживания». Блистательный московский рецензент и вдумчивый оригинальный музыковед Давид Абрамович Рабинович сформулировал точно: «Вэн Клайберн играл Вана Клиберна». Даже самая мастерская копия не может нести аромат подлинника. Клиберн по сути не изменился, он законсервировался. Этот «консерв» был самого высокого качества, но со «свежим продуктом» не сравним. И ещё. Клиберн не изменился. Изменились мы. Очень быстро возмужали, стали не лучше и не хуже, но — другие. Жизнь заставляла. Приобрели ли мудрость — неизвестно, но наивность потеряли, это точно. Однако, потеряв, не стали ее стимулировать, симулировать, консервировать. Скорее, наоборот — нас занесло в противоположную сторону. То уникальное мимолетное стечение различных факторов, которые при столкновении — соприкосновении — взаимодействии высекли искру чуда — «Господне вдохновение» — это стечение в силу своей молниеносности исчезло, растворилось, и с ним невозвратимо ушло в небытие «Господне вдохновение».

— Было ли? …Тогда совпало всё. Клиберн оказался в нужный момент и в нужном месте — в стране, переживавшей невиданный за всю историю бескровный переворот бытия и сознания, социокультурный сдвиг, принесший свежий «воздух для жизни» (Наум Коржавин в 1973 году, эмигрируя, объяснил причину отъезда «нехваткой воздуха для жизни» — тогда, к 73-му, этот воздух давно выветрился), создавший новую атмосферу — иллюзорную — ожиданий — наивных, но пьяняще-радостных; сдвиг, выявивший сообщество — не великое, но все расширяющееся — раскрепощенных личностей, вырывающихся из пут обыденности и пуризма, устремленных в дали романтизма и романтики — бытовой и нашей — профессионально — музыкальной, исполнительской. Клиберн, по абсолютной случайности, по велению, возможно, Свыше оказался в этой единственно необходимой ему атмосфере и нежданно-негаданно стал олицетворением, воплощением и символом наших надежд и устремлений. От детской солнечной улыбки до прикосновения пальцев к клавишам — первых звуков тихой, трепетной и трогательной темы Третьего концерта Рахманинова. Незабываемые звуки весны 1958 года.

Что творилось в Ленинграде… Впрочем, то же, что и в Москве. Милиционеры на лоснящихся стройных длинноногих лошадях, юркие безликие люди с билетами на концерт по десятикратной цене, седовласые профессора Консерватории, проталкивающиеся сквозь плотную массу возбужденных людей, правители города и торговые работники в первых рядах и ложах, толпа на улице: проезд по Бродского перекрыли, услышать Клиберна эти люди не могли, но пытались хоть увидеть во время его прохода из Филармонии в гостиницу «Европейская» после концерта, хотя когда он закончится, неизвестно — Ванюша на бисы был щедр…

Сергей же Васильевич Кафтанов с культуры, а затем радиовещания и телевиденья (этот Комитет он возглавил уже после культуры) был перекинут на профессиональную стезю: возглавил Московский химико-технологический институт (МХТИ). Это у него хорошо получалось. Как у Аркадия Аполлоновича Семплеярова, помните? — «Едят теперь москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, но не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой…».

Это была пора, названная по имени трудно читаемой и справедливо забытой повести Ильи Эренбурга. Кто-то, кажется, Ст. Рассадин справедливо сравнил эту оттепель — лет 5—7 — с переходом (под конвоем!) декабристов из острога в Чите до острога в Петровском Заводе. Весеннее цветущее Забайкалье, ласковое солнце, пьянящее буйство ароматов, звуков, красок молниеносной весны: радужный ковер цветов, бирюзовый перелив молодой травы, уютное жужжанье шмелей, пересвист птиц, суета белок на кедровых ветвях; можно было присесть: конвой — тоже люди, отдохнуть, вздохнуть полной грудью, подставить лицо под лучи солнца… Иллюзия свободы. И дальше. Из камеры в камеру. Из клетки в клетку.

Этот переход из тюрьмы в тюрьму мы проделали и с шестифутовым парнем из Техаса. И он — не только, далеко не только он — был с нами. Помимо всего прочего, именно он — и только он — побудил нас иначе смотреть на американца как такового. Оказалось, что американец — это не только и не столько крючконосый дядя в нелепом для ХХ века цилиндре и в звездно-полосатом жилете с бомбочкой в руке и не Олешевский толстяк на мешке с деньгами в том же жилете и в том же цилиндре (с воображением у Кукрыниксов была напряженка). Оказалось, что американец — и Ванюша Клиберн. Все это заставляло задумываться. Так что влияние лауреата Первого конкурса Чайковского лежало не только в музыкально-исполнительской плоскости.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Share

Александр Яблонский: К 60-летию иллюзии весны: 18 комментариев

  1. Александр Калинкович

    Великолепная статья, прочитал с удовольствием. Действительно, исполнение Клиберном на конкурсе 1-й концерта Чайковского и 3-го Рахманинова – незабываемое наслаждение. К сожалению, всё что он играл позже – гораздо слабее. Классический «калиф на час», но я ему бесконечно благодарен за эти концерты.

  2. Soplemennik

    Alexander Yablonsky — 2018-01-19 17:19:09(939)

    КОНЕЧНО, «НИ». Прошу простить. Все второпях!
    =====
    «Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:
    — Простите Христа ради…
    — Высеку — прощу, — сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак. — Ну-ка, снимай штаны-то!..»

  3. Alexander Yablonsky

    To Boris:

    Абсолютно справедливые выводы. Не случайно, к примеру, в Японии в 60-70-х годах были специальные программы по ДОРОДОВОМУ музыкальному воспитанию (курсы для беременных женщин). Нечто подобное было и в Европе, скажем, в Швейцарии. (Что происходит ныне, не знаю, давно этой темой не занимался).
    «Важнейшее из искусств» — точно! Мы говорим о Клиберне, что справедливо — это было знаковое явление. Но не надо забывать, что с легендарного приезда в СССР Г. Гульда (1957 год) до оккупации Чехословакии (1968) СССР посетило невиданное ранее или позже количество великих или замечательных солистов, оркестров и пр. Это – тема огромной статьи. Но главное, не воздействие этого, все же, элитарного искусства, а массового. От Билла Хейли и его «Комет» или Пресли Битлз и т.д.. Не говоря уж о джазе. За это при Таракане сажали и расстреливали (вспомним замечательного В. С. Колбасьева), позже – «только» могли уволить, исключить, «проработать». Но не помогало. Мы все сходили с ума от этой западной заразы.
    То же самое и наоборот. Про триумфы Гилельса или Ойстраха, оркестров Мравинского или Светланова, не говорю. Даже ныне, чтобы не творили на верхах, «Щелкунчик» в зимнее время звучит «из утюга» — до изжоги; 4 июля в Бостоне перед салютом – концерт на Чарльз-ривер. Что бы не играли, заканчивается всегда увертюрой Чайковского «1812 год»: когда в конце, согласно партитуре, вступает партия пушек, начинается салют.
    И так далее. Эти связи прервать или запретить невозможно.
    С уважением и пр. АЯ.

    1. В.Ф.

      Что бы не играли, заканчивается всегда увертюрой Чайковского «1812 год»
      ——————————————-
      По смыслу, тут, наверное должно быть «…что бы ни играли…»

  4. Boris

    Статья понравилась, автору спасибо.

    Помню Москву во время конкурса, было десять лет. Событие осознал недавно, несколько лет назад. Клиберн выполнил очень важную функцию, он показал на практике возможность общения. По обе стороны фронта «холодной войны», скорее подсознательно, поняли, что война не неизбежна.

    Второй момент, понял обдумывая статью, музыка оказалась «важнейшим из искусств», Джеймс Бонд начал во время «холодной войны» выполнять на экране роль «защитника», Никсон, сознательно или бессознательно, послал для начала оркестр в Пекин.

    Может музыка так важна потому, что мы начинаем слушать в утробе, а видеть учимся после рождения.

  5. Aleks B.

    Виталий Пурто
    — 2018-01-17 02:41:55(647)
    Как прямой очевидец я первым делом по приезде я доложил ЦРУ о блефе
    космической программы СССР. Впрочем, ЦРУ пришло ко мне само …
    Однако, после десятков лет работы во множистве
    компаниях, в том числе и очень секретных, я несколько поумнел. Если Вы
    хорошо подумаете, как происходило уничтожение целых стран и даже
    цивилизаций за последние 28 лет, Вы поймете мое отношение к Яблонскому и
    неуместность шутки про т-34 и виолончель.
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Независимо от БИО, (а БИО у А.Я., полагаю, не чета многим БИО:
    лекции по истории русской и западноевропейской музыки, истории русской культуры и пр…
    мастер-классы и лекции в Барселоне (1990 – 1994гг.), Кельне, Риге и др.
    С 1990 года – Худрук Камерной филармонии “Ленконцерта”, затем — Генеральный
    директор Объединения “ПЕТЕРБУРГ – КОНЦЕРТ” (ранее – “ЛЕНКОНЦЕРТ”).
    В 1996 эмигрировал в США; живет и работает в Бостоне. Автор книг… а также
    рассказов и научных статей) и хорошо подумав, Вашего отношения к В.П. Яблонскому
    не понимаю. И не стремлюсь: у всех свои заботы и свои БИО. Если \»после
    десятков лет работы во множистве компаниях, в т.ч. и очень секретных\», Вы пишете
    в своём отзыве на статью о Ван Клиберне, как ЦРУ пришло к вам, то шутка о Т-34,
    и в самом деле, неуместна. А я ведь старался и, прежде чем шутить, прочитал Ваши
    старые комменты к другим работам, где Вы упоминали ЧТЗ, военное время… Это мне
    знакомо, про танки, про войну. А вот с виолончелью я, так же, как и Вы ( ?) ,
    знаком мало. Впрочем, кто знает, играл же Эйнштейн на скрипке, и в то же время…
    П.С. ЦРУ ко мне не приходило, м.б. потому, что я никаких секретов не знаю.

  6. Игорь Ю.

    «…недавний пришелец в США, где всякие воспоминания о зверствах большевиков служат добротным пропуском в общество»
    ***
    21 год — вряд ли можно назвать «недавним пришельцем». Ничего о «зверствах большевиков» так и не смог усмотреть, как ни пытался. «Пропуск в общество»? Это вообще какая-то херня. Человеку, пардон, 75 лет. Зачем ему какой-то пропуск? Куда? В какое общество? Русских эмигрантов, американских музыкантов, критиков, литераторов? Что-то здесь очень личное, какое-то старое воспоминание, неприятие чего-то в прошлом, как мне кажется.

  7. Alexander Yablonsky

    Aleks’у B.
    «Но ключевое слово, уверен, — как и во всех
    искусствах здесь — СВОБОДА, \”он играл свободно\”».
    ……………………………………………………
    Комментировать комментарии нелепо. Однако, здесь – не удержусь. Абсолютно точно. Именно свобода, по-разному проявляемая, индивидуально понимаемая, в разной степени осуществляемая, явно или латентно выраженная, есть необходимое и естественное условие бытия, творчества и мышления БОЛЬШОГО художника, характеристика подлинного творческого акта. Как неоднократно повторял В. Атлантов – великий певец ХХ века и очень мне симпатичный человек, «Самое главное в жизни – ощущение свободы» (в портфеле журнала лежит моя статья и об этом замечательном музыканте).
    Благодарю Вас, Алекс, за Вашу – очень важную реплику.
    АЯ.

  8. Aleks B.

    «Я, — ответил пианист, — был гениальным только в течение получаса
    один раз в жизни — на конкурсе Чайковского в 1958 году. В тот момент я реально ощутил: на меня снизошло Господне вдохновение. Я играл так, как не играл больше никогда в жизни». Это — не фигура речи. Клиберн — глубоко верующий христианин (он был баптист) — изрек истину.
    Лев Власенко — не только превосходный музыкант…
    но и умный человек — впоследствии писал: «В то время мы в СССР были в стилистическом отношении очень строги, и эта строгость приводила к пуризму. И тут появился Клиберн; он играл свободно, с широкой
    фразой, в манере bel canto, характерной для старой русской школы. /…/ Шестифутовый долговязый мальчик, открытый, с романтической манерой игры поразил публику, — аудитория была с ним». Здесь всё точно: и «мальчик», и манера «старой русской школы», и «пуризм» отечественной — советской
    \»методы\» преподавания и исполнения \»классики\»…
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Не музыкант, судить победителей и проигравших не берусь… Но ключевое слово, уверен, — как и во всех
    искусствах здесь — СВОБОДА, \»он играл свободно\». В манере «старой русской школы».
    Автору — поклон.

    1. Aleks B.

      В. Пурто: Александр Яблонский к своим воспоминаниям о триумфе Вана Клиберна в 1958
      подмешал бочку идеологической злобы, характерной для johnny-come-lately.
      Что ж, потоптал автор дохлого льва, а прошел мимо молнии надежды
      ————————————————————
      Johnny-come-lately
      — a brash newcomer, novice, or recruit
      a late or recent arrival : newcomer —
      новичок, наёмник, недавний пришелец, новая метла (?) — КАКОЕ
      эти синонимы имеют отношение к работе А.П.Яблонского?
      Такое же примерно, как т-34 к виолончели.

      1. Виталий Пурто

        Отвечаю: Яблонский, согласно его собственному био, недавний пришелец в США, где всякие воспоминания о зверствах большевиков служат добротным пропуском в общество и приветствуются всеми возможными средствами, в том числе и не очень популярными. Сорок лет назад я был такой же энтузиаст-обличитель Софьи Власьевны, как тогда в широко известных узких кругах именовали Советскую Власть.
        Как прямой очевидец я первым делом по приезде я доложил ЦРУ о блефе космической программы СССР. Впрочем, ЦРУ пришло ко мне само в виде двух вежливых людей. Однако, после десятков лет работы во множистве компаниях, в том числе и очень секретных, я несколько поумнел. Если Вы хорошо подумаете, как происходило уничтожение целых стран и даже цивилизаций за последние 28 лет, Вы поймете мое отношение к Яблонскому и неуместность шутки про т-34 и виолончель.

  9. Alexander Yablonsky

    Конечно, опечатка — САФОНОВ! радостно иметь дело с профессионалом! Спасибо!((

  10. Виталий Пурто

    Александр Яблонский к своим воспоминаниям о триумфе Вана Клиберна в 1958 подмешал бочку идеологической злобы, характерной для johnny-come-lately. Что ж, потоптал автор дохлого льва, а прошел мимо молнии надежды, вспыхнувшей по обе стороны Атлантики. Мимо энтузиазма в Москве и ticket day parade on Broadway.

  11. яфдеыиукп

    Все очент интересно.Наверное, это опечатка, но вместо Василий Сафронов нужно читать Василий Сафонов

  12. Сергей Левин

    Могу сказать, что прочитал статью с наслаждением. Явление Вана Клиберна я помню через свежие и яркие воспоминания моих близких. Сам я в год его триумфа лишь родился. А по глазам и по взволнованным рассказам родных понимал, что они стали свидетелями небывалого события, выходящего за рамки появления еще одного великого музыканта. Осмысленно мне удалось услышать его позже. И я понял, что все случилось отнюдь не случайно. Конечно же, и тогда, и позже находили объяснение произошедшему в стечении обстоятельств времени, ситуации вкупе с неповторимым обаянием. Последующее угасание звезды музыканта как бы подтверждало такую версию. Но! Тот Клиберн конца пятидесятых остался в записях, доступен на Youtube. Могу лишь сказать не будучи профессионалом, специалистом, лишь давним слушателем: он тогда гениален. По-моему, честнее и точнее всех оказался он сам по отношению к себе.

    Я не пропускаю ни одной статьи Александра Яблонского. Неизменно интересно, ярко и очень мне близко. Спасибо Вам!

Добавить комментарий для Виталий Пурто Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.