©"Семь искусств"
    года

Сергей Левин: Черные окна

Loading

Позже она рассказывала ему еще про своего деда. Получалось, что много страстей одолевали его одновременно всегда, и касалось это далеко не только работы, науки и живописи. И лишь бабушка, тоже врач, но куда более мирной специальности, в состоянии была совладать с ним, а когда ее не стало, то — некому.

Сергей Левин

Черные окна

1.

Дима неспешно шагал по заснеженным переулкам, набережным, рассматривал знакомые дома. Он прилетел накануне в Петербург, куда не возвращался почти двадцать лет. Срочно возникшее дело привело Диму в родной город посреди зимы, заодно стало хорошим поводом побывать, погулять, повстречаться со всеми, кого хотел увидеть. А еще ему интересно было узнать, окажется ли в знакомом до мелочей своем городе, или там все изменилось настолько, что он предстанет совсем иным, уже чужим, Диму не знающим, не принимающим. Ехал к центру в метро, всматривался в лица, и они показались изменившимися к лучшему в сравнении с тем злобным временем, когда он уезжал. По крайней мере былой затаенной и легко вырывающейся агрессии во взглядах не заметил. Вышел на Сенной, где народу толкалось много, сразу с площади выскользнул к набережной Канала, а там, как и прежде, оказалось тихо, уютно, хорошо. Редкие прохожие ступали аккуратно, неторопливо падал снег, машины проезжали медленно и беззвучно. До назначенной встречи оставалось почти три часа. Дима позволил себе попетлять по переулкам, пройтись по набережной, держа общее направление к дому, где вырос. Все выглядело знакомо, только вывески стали другими, появились в изобилии ресторанчики, в том числе обещавшие неведомую прежде экзотику. Вернулись, словно и не исчезали, навыки ходить по скользким зимним дорожкам. Город остался все тем же, только выглядел на сей раз более аккуратным, ухоженным. А главным оказалось то, что Диму город принимал, как и прежде.

Постояв напротив родного дома, Дима прикинул, что у него остается достаточно много времени, погода располагает гулять дальше. Он не замерз ни капельки. И Дима зашагал, петляя по улицам, пройдя вдоль Мойки до самого Марсова Поля, Летнего Сада, откуда повернул в сторону Невы. Решил дойти туда, а после — прогуляться по набережной.

Дима немало удивился, когда ему рассказали о том, что нынче вечерами на невских берегах великолепно освещаются фасады, гораздо ярче, нежели прежде, дома отремонтированы, но окна чернеют, и никто там уже не живет. От черноты окон делается неуютно, словно это уже не дома, а декорации, и нет желания оставаться там долго. Дима стал вспоминать, часто ли приходилось бывать у живущих на набережной, таковых насчитал совсем мало. Конечно, жилые дома попадались не на всей протяженной набережной, которую украшали в изобилии и дворцы, и музеи, и солидные учреждения. Наверняка последних теперь больше, они сделались еще солиднее в соответствии с общей тенденцией. Но ведь жили горожане всегда и на Английской, и на Кутузовской. Вспомнилось из детства: однажды шли с папой в выходной день, свернули на набережную и увидели, как в бельэтаже за стеклом небольшого прозрачного эркера царственно восседал крупный породистый мужчина. Он медленно красивыми движениями брил свои шикарные щеки опасной бритвой. Отец и Дима даже приостановились не сговариваясь. Глаз нельзя было оторвать от зрелища. Правая рука совершала плавные дирижерские взмахи в темпе адажио, только вместо палочки держала лезвие. Наверняка перед ним стояло зеркало, но мужчина смотрел вперед на Неву, а пена на щеках исчезала с каждым взмахом, не оставляя несжатых белых полосок. Он головой не вертел, щеками не двигал, лишь царственно взирал на созвучное здесь лишь ему самому величие огромной реки. Они полюбовались какое-то время и с улыбкой продолжили путь. Тогда еще совсем юный Дима уяснил для себя: жить в доме окнами на Неву могут лишь особенные люди, чем-то наделенные, что словами объяснить трудно.

Конечно же, вспомнил Дима, как в детстве заходили к Матильде Владимировне, а она жила на Неве, возле Литейного. Эта женщина стала бабушкиной подругой с юных лет, а к тому же — семейным ангелом-хранителем по части стоматологии. У нее лечились и бабушка, и дед, и родители, и многие их друзья. Матильда Владимировна отличалась удивительным спокойствием, ее руки были какими-то особенно ласковыми (как все утверждали), а главное, — она умела «заговаривать зубы» в самом прямом смысле: с музыкой ее плавной речи исчезала боль, пока кудесница делала свою работу. Дима полечиться у нее не успел. Сперва над ним трудились детские стоматологи, а когда мальчик вырос, Матильда уже не работала. Жила она на набережной Невы со своей старенькой мамой, которую Дима запомнил девяностолетней, если не старше. Эта самая мама когда-то росла при Дворе, в юности служила чуть ли не фрейлиной. Покинула Зимний дворец незадолго до падения трона. Как она смогла остаться в городе и избежать вполне ожидаемой участи, считалось загадкой, в том числе и для нее самой. Однако же осталась, дочь вырастила, жили они тихо в своей коммуналке на Неве в двух комнатах, обычной и крохотной с очень высокими потолками. Кто-то в шутку заметил, что место это оказалось слишком близко к Большому дому, а «лицом к лицу лица не увидать», прохлопали доблестные чекисты матерого врага у себя под носом. Она, уже очень старенькая, к гостям из своей маленькой комнатки выходила ненадолго, разговаривала мало. Запомнились разные мелочи. Как-то ее спросили, помнит ли она Распутина? Она его хорошо помнила, улыбнулась и сообщила, что человеком он был хорошим, скромным и очень набожным, очень, — подчеркнула она, ни слова о нем больше. А когда по телевизору впервые показывали «Анну Каренину» с Самойловой, Лановым и Гриценко, она расположилась поудобнее в любимом кресле, стала смотреть внимательно, иногда вставляя свои замечания. Сидевшие рядом смотрели фильм и попутно следили за ней, что оказалось еще интереснее. В эпизоде появления Анны на скачках, на челе ее возникло изумление, брови поднялись строго. Все перевели взгляд на старуху, и та воскликнула:

— Как? На скачки в клетчатом? Какой ужас!

На лицах присутствовавших возник лишь тихий восторг, а фраза эта перекочевала в семейный фольк­лор.

Дима вышел к Неве, где от сладких воспоминаний его отвлек странный звук откуда-то из левого кармана куртки. Через несколько секунд сообразил, что звонит мобильный. Для связи в городе друзья вручили ему по приезде свой, которым сейчас сами не пользовались, и он предназначался исключительно гостям. Дима извлек его из кармана, без очков не увидел номера на экране.

— Алексей Алексеич, здравствуйте! С вами говорят из банка такого-то… — затараторил веселый девичий голосок.

— Здравствуйте, это не Алексей Алексеевич, — Дима попытался хотя бы замедлить ее словесный ручеек. — Послушайте меня! Погодите, пожалуйста!

Девушка замолчала на пару секунд.

— А позовите Алексей Алексеича.

— Не могу, скажите, что ему передать? Вечером увижу, не раньше.

— Передайте, что это насчет ссуды в банке таком-то, есть возможность — и снова она набирала речевой темп, что пришлось прервать.

— Назовите еще раз имя вашего банка, я передам обязательно, — Дима говорил уже неприлично громко.

Она назвала и положила трубку.

На Неве подул очень легкий ветерок, снегопад немного усилился. Река замерзла, лишь на стремнине, cудя по всему, недавно прошел ледокол, и ровной полосой чернела вода. Дима пошел вдоль набе­режной, снова погрузившись в воспоминания.

Итак, у кого же еще приходилось бывать? Конечно, вспомнил семью, что жила недалеко от Летнего сада, правда, их квартира выходила окнами не на Неву, а во двор, но все равно место-то какое! И сами они, конечно же, вполне подходили к разряду особенных людей.

А еще вспомнилось, как перед отъездом получили распечатку необходимых вещей. Такие списки ходили тогда по городу. Среди перечисленного значились теплые тужурки-безрукавки для дома, потому что зимой там не топят, и будет непременно холодно. Был указан телефон и адрес тех, кто их шьет. Недавно разбуженная в людях предпринимательская жилка, дала быстрый ответ и на этот запрос потребителя: прямо на дому тужурки изготавливали и продавали всем желающим. Адрес был указан, как ни странно, на набережной Невы, они с Ритой приехали туда, забрали, заплатили. Как и ожидалось, ничего интересного в доме том не было. Люди, затеявшие этот скороспелый пошив, никак не походили на наделенных особыми чертами истинных обитателей берега Невы. Впрочем, это оказалось лишь еще одним штрихом в картине крушения всего вокруг. А тужурки так и пылятся у них в шкафу без применения по сей день.

Дима шествовал не спеша вдоль набережной, ловя физиономией своей крупные снежинки. Больше двадцати лет прошло с тех пор, как такое осязал прежде. Прохожих попадалось немного, и если кто-нибудь взглянул бы на него в тот момент, удивился бы дурашливой улыбке на лице взрослого мужчины.

Из правого кармана запел его родной мобильный телефон. Позвонила младшая дочка, спросила, не замерз ли он, чем занимается, кого уже повстречал, что делает сейчас? Дима остановился, поболтал с ней. Узнал, что дома все в порядке, только дожди начались обильные, и ветром свалило дерево на соседней улице.

Дима продолжил свой путь. Рассматривал дома на набережной. Приятный свет в окнах Эрмитажа манил туда зайти, но Дима планировал сделать это в другой день. Сквозь снежную пелену на противоположном берегу Невы смутно просматривались вдали незнакомые силуэты каких-то новых, выросших в его отсутствие зданий. Конечно же, он завернул к Зимней Канавке, постоял там, глядя на неизменившийся желтоватый лед.

Оставался еще один адрес, еще один дом…

2.

Тот день почему-то запомнился ему подробно. Занятия по акушерству закончились в полдень. Их проводили не в стенах родного института, а в роддоме на Васильевском острове. Дима слышал как-то от истинных василеостровцев, что для них важно родиться самим или рожать там. А после — никогда нигде не жить вне Острова. Об этом не принято говорить громко, но поступать они стараются именно так. Вообще, василеостровцы — это петербуржцы в квадрате, как коренные монегаски в Княжестве Монако.

Дима покидал со своей группой здание роддома. В отличие от остальных он приехал не утром, а еще накануне вечером. Была его очередь остаться там на дежурство. Результатом ночного бдения стала «Академическая история родов» одной из пациенток заведения. Много страниц скучной писанины. Ему досталась в эту ночь роженица шестнадцати лет от роду. В течение нескольких часов она произ­во­дила на свет дочку. Дима находился рядом, пытался и ей помочь, и записать все необхо­ди­мое. Он жалел ее, потому что шестнадцать лет, потому что так все у нее нелепо получается, и акушер­ки рявкали на нее порой еще страшнее, чем на взрослых. Она неохотно отвечала на вопросы, только «да», «нет», «не знаю», «ну». Казалось, что роды ее не пугают и даже не волнуют, только когда боли одолевали, она стонала или мычала. В какой-то момент Дима поймал на себе такой ее взгляд, что ему не по себе сделалось. Это был взгляд рожающей волчицы на непрошенного гостя в своем логове.

В «Академической истории…» пришлось в итоге многое досочинить, достаточно правдоподобно, как он умел. Вряд ли кто-то захотел бы проверить.

Студенты вышли на улицу, зажмурились от мартовского солнца и, обходя или перепрыгивая лужи, направились к троллейбусной остановке на Большом проспекте. В продолжение дня в институте их ждали сперва лекция, а после — марксизм. А почему Дима запомнил тот день? Яркое ли солнце, принесшее первое тепло той весны, да еще и после бессонной ночи стало причиной? И оно тоже. Но в тот день возле Большой аудитории, когда он уже собирался войти внутрь, заметил, как слева распахнулись высокие двери кафедры биологии, откуда выпорхнула стайка первокурсников. Он сразу обратил внимание на одну из студенток, чье остроносое лицо и большие глаза показались очень знакомыми, но вспомнить, где ее видел прежде, Диме не удавалось. Она тоже на мгновение взглянула на него (Дима в который раз убедился, что женщины неведомым образом чувствуют взгляд на себе), но тут же повернулась к своей подруге, и обе, ускорив шаг, пошли к лестнице. Дима успел мельком увидеть и вторую девушку, высокую, светловолосую, с мягкими движениями. Уже войдя внутрь и забираясь на высокий ряд в аудитории, продолжал вспоминать. Сразу понял, что встречал и не раз их обеих, именно вместе, но что-то сильно изменилось с тех пор, как видел прежде.

Начавшаяся лекция не смогла прервать его размышлений. Однако же разгадка оказалась простой. Вторую девушку он вспомнил почти сразу. Еще бы, ее вся школа знала, даже старшеклассники, которым по определению полагается не видеть малышню. А виной тому — фамилия. Над ней в школе смеялись, но многие втайне завидовали. Ее звали Наташа Деникина. Порой даже иной десятиклассник мог подойти к ней и серьезно поинтересоваться, как это случилось, что Антон Иванович до Москвы не дошел. И тут же Дима вспомнил: на каждой перемене в кабинете биологии две подружки в пионерских галстуках поливали цветы, кормили кроликов в живом уголке. А учительница перед самым звонком всегда напоминала им:

— Марина, Наташа, заканчивайте, опоздаете на урок!

Да. Все правильно. Марина. Оказывaется, и теперь подруги по-прежнему вместе, только повзрослели.

Оглядываясь назад, Дима пытался понять, считать ли тот день началом самого странного в своей жизни романа или не считать? А был ли сам роман или происходило нечто иное? Да, в тот день он увидел ее и узнал не сразу. Потом не меньше года их пути не пересеклись ни разу. Димина жизнь наполнялась разного рода событиями страстного свойства. Но почему он все-таки запомнил тот день? Честно отвечая себе на вопрос, причиной следовало назвать именно первую встречу с ней.

Прошел год. В гардеробе одной из институтских клиник они вновь увидели друг друга. Тогда Дима спросил, не учились ли они в одной школе, на что Марина ответила:

— Ну, конечно же, учились! Я вас прекрасно помню. — Она назвала без запинки и имя, и фамилию Димы.

 — Восхищен такой памятью, сам помню лишь ваше имя, потому что биологиня всегда вас с подругой на пару выгоняла из живого уголка. Вы ведь Марина, правильно? А уж фамилию подруги нельзя было не запомнить, прошу прощения.

 — Не просите. Ее все запоминали сразу. Кстати, мы и сейчас учимся здесь вместе.

 — Я заметил.

 — Да, конечно же, мы тогда вместе выходили.

Она запомнила?

— А я — Новикова Марина. Все, извините, я убегаю, опаздываю. — Она улыбнулась и побежала на занятия.

И они ни разу не встретились довольно долго. Снова не менее года прошло. После выпуска Диму сразу приняли в ординатуру. Кафедра располагалась в одной из городских больниц, но в институт он приезжал регулярно: на лекции, на заседания Хирургического Общества, в библиотеку, за скудными деньгами (уже не стипендией, но еще и не зарплатой). Почему в тот осенний вечер Дима вспомнил Марину, так и осталось загадкой для него же самого. Выходил из аудитории, подумал о ней, прикинул мысленно, на каком она должна учиться курсе, а ноги сами повели вместо автобусной остановки к главному корпусу, где на втором этаже возле деканата были всегда развешаны расписания занятий. Нашел ее курс, увидел, что через два дня у них последней парой записана общая лекция, гигиена, где присутствие проверяют по головам, порой и дважды, запомнил.

А через два дня все равно должен был там побывать, но дела свои закончил раньше. Минут за пять до окончания лекции он встал чуть в сторонке неподалеку от заветной двери. Дима ждал и не представлял, что ей скажет, как объяснит внезапное желание увидеть. И вообще он ведь ничего о ней не знал. Школа — это уже давно. Внутри вскипало какое-то беспокойство, он не был уверен, что должен ее встретить. Что заставило его вдруг приехать сюда? Четкого ответа не находил. Скорее всего ему следовало бы развернуться и уйти, но он стоял на месте. Попутно решил для себя: если она выйдет с молодым человеком — сам уйдет сразу. Но ждал.

Послышался шум, раскрылись двери, студенты начали заполнять коридор. Дима стоял чуть в стороне, ее он пока не видел. Пытался чаще смотреть на дальнюю дверь, не пропустить, и внезапно услышал совсем рядом:

— Вы давно меня ждете? — Марина стояла возле него и улыбалась.

— Минут пять-семь, — ответил Дима, испытывая облегчение. — Да, я вас жду.

— Я так и подумала, когда увидела. Рада, что не ошиблась. Вообще рада вас увидеть, честное слово. Пойдемте отсюда. Я так устала за день. Мы ведь наверняка живем недалеко друг от друга, не зря учились в одной школе. Вы проводите меня?

У нее была приятная на слух речь с уютной мелодией интонации и мягко грассирующим “р”. Дима почувствовал себя легко. Оказалось, что с Мариной не нужны были никакие лишние слова, никакие ритуальные реверансы. Не проговорив и минуты на пути к гардеробу, они прекрасно понимали друг друга с полуслова.

Вышли на улицу, отправились вдвоем в сторону станции метро. Стоял ясный и холодный вечер середины октября, стемнело рано, на тротуаре не убрали листья, и они ласково шуршали под ногами. О чем говорили? Дима уже потом не мог вспомнить. Обо всем подряд. Рассказывали друг о друге, вспоминали школу, обсуждали какой-то новый фильм. У нее проскакивали очень резкие суждения о чем-то или о ком-то, совсем не женские и порой убийственно точные. В пути время пробежало незаметно, от Невского они добрались троллейбусом почти до дома. А жила она совсем рядом со школой, на улице, что отделяла ее от квартала домов вдоль набережной Невы. У ворот они попрощались, узнав друг у друга номера телефонов. Диме оттуда домой идти ровно пятнадцать минут, что отмерeно за десять школьных лет точно. Он пошел, пытаясь понять сегодняшний день.

Они стали встречаться довольно часто, могли подолгу гулять по улицам, ходили в кино, в выходные, когда он не дежурил, могли уехать за город на целый день. Дима познакомил Марину со своими друзьями, которые нашли с ней общий язык. Проводили много времени вместе, но при этом продолжали обращаться друг к другу на «вы», что совсем не мешало, а Диме даже нравилось. Он прислушивался к самому себе, пытаясь назвать вещи своими именами. Да, было замечательно, да, — всегда интересно, да, — легко. Он искал в себе отлично известные ему, не раз прежде пережитые признаки «высокой болезни», когда переворачивается мир, ни о чем другом невозможно думать, и не находил их. И точно так же в ней не чувствовал желания взлететь на иную орбиту их отношений.

Через пару месяцев она пригласила Диму на свой день рождения. Ему удалось в «Лавке букиниста» найти очень удачный подарок. Обычно Дима считал, что не умеет дарить, бегал до последнего дня в поисках и в итоге покупал ерунду, а тут судьба улыбнулась, ему повезло, причем сразу. Наверняка знал, что ей понравится. За время знакомства обнаружилось почти полное совпадение вкусов, такого прежде у него не случалось. Были исключения, как, например, современная немецкая литература, которую Дима ценил, некоторых авторов перечитывал, вгрызаясь в глубины. А Марина сетовала, что не в состоянии читать из-за их «общей геморроидальности». На резкие оценки она не скупилась. Зато Марина открыла ему Набокова, о существовании которого Дима лишь слышал, но никакой возможности прочитать не возникало. У нее дома хранились разные его издания, явно переправленные контрабандой, в некоторых томах были конспиративно подменены обложки.

Декабрьским темным вечером, вооруженный подарком и букетом цветов, Дима подошел к заветной арке ее дома и, миновав ее, пересек ту черту, за которую буквально доселе еще не ступал. Он прошел сквозь первый дворик, за ним — второй, открыл дверь парадной, поднялся на второй этаж и позвонил в единственную на той площадке дверь.

— Бегу, бегу, уже открываю, — запел приближаясь голос Марины.

Она открыла дверь, улыбалась широко, лицо излучало счастье, как в детстве. Дима поздравил, вручил букет и подарок, Марина чмокнула его в щеку и закружилась с подарками. Вышли ее родители, которым Марина его представила. Сквозь свое волнение Дима заметил во взгляде мамы что-то не совсем обычное, даже не смог определить сразу. Произносились общепринятые слова знакомства типа «да, да, наслышаны, очень рады, проходите, погода нынче…», и в то же время читалась то ли тревога, то ли надежда, то ли все вместе взятое. Дима сразу догадался, что из гостей он сегодня появился первым, и это добавило неловкости. Он снял пальто, прошел, ведомый именинницей, из тесной прихожей через узкий коридорчик в большую комнату, и, оказавшись там, обомлел. Это была не комната, а настоящая зала старинного особняка с высоченным потолком, скругленным по периметру. На противоположной от входа в залу стороне он увидел высокие, от пола и ввысь, тоже закругленные сверху окна. Центральное оказалось выходом на балкон, за которым светили фонари вдоль набережной Невы, мелькали проезжающие внизу машины, а вдали за чернотой реки — огни противоположной набережной уже на Васильевском острове. Когда оказались в комнате и продолжили разговор, изменились их голоса, прибавилось эхо.

Марина, хитро улыбаясь, сообщила:

— Я специально пригласила вас раньше остальных, они придут попозже. Вы же у меня впервые.

— Да, вы поступили мудро. Здесь много… неожиданного, — подобрал первое попавшееся слово Дима.

— Знаю. Но я просто хотела, чтобы вы первым пришли. Спасибо за подарок, вы так угадали с ним. — Она приобняла Диму.

— Мне повезло, — машинально ответил он.

Дима медленно вертел головой во все стороны, пытаясь понять устройство этого странного дома. Это оказалось не столь и просто. Похоже было, что в огромную залу особняка проникала некая сценическая, но весьма монументальная конструкция из дерева, примкнувшая к противоположной от окон стороне и внедрившаяся внутрь. В недрах этой странной «декорации» таилась и входная дверь, и прихожая, и кухня, и все, что необходимо для жизни. По сторонам от нее в зале образовались полуогороженные закутки, где слева, судя по всему, расположилась родительская спальня, а справа — подобие кабинета со старым письменным столом, кожаным диваном, книжными шкафами. С той же стороны небольшая лестница вела по стенкам конструкции вверх, где, как можно было догадаться, расположилась опочивальня самой именинницы.

И все равно в зале оставалось много места. Посередине стоял уже накрытый стол, и вокруг него было просторно. На всех стенах висели картины: повыше — крупные в добротных рамах, а пониже — небольшие. Дима наспех просмотрел: в основном угадывалась русская живопись, встречалась и ранняя советская. Ему не хотелось начинать сейчас подробно расспрашивать. В «кабинете» возле стола увидел рядом две хорошие старые фотографии: вполоборота — женщина лет пятидесяти пяти со строгой прической и мягкой знакомой улыбкой на немного остроносом лице и мужчина с гладко обритой головой, лихим взором и ницшеанскими усищами. По женскому облику Дима сразу догадался:

— А здесь наверняка ваши бабушка и дедушка, я прав?

— Конечно. — И Марина повернулась к нему тем же ракурсом, что и дама на портрете. — Это они. Когда-то в конце двадцатых деду досталось все это, и только его безумная фантазия смогла сочинить тут жилье.

Дима слушал ее, попутно рассматривая картины, фотографии. Обратил внимание на то, что повсюду попадались в тонких рамках пейзажи, а на них — каменистые берега, скалы, льды, коротенькие уродливые деревца. Только Крайний Север. Пейзажей этих оказалось много, угадывалась одна рука.

— Марина, а чем ваш дед занимался?

— Он был вообще-то хирургом, точнее — нейрохирургом, даже профессором, но эти пейзажи дед писал на Севере в полярных экспедициях.

— А там нужны были нейрохирурги? — немного бестактно спросил Дима.

— Это ему самому было необходимо, — ответила Марина, едва заметно опечалившись. — Есть люди, которых одолевает сразу много страстей, и ничем никогда поступиться не могут, всюду хотят успеть. И дед был таким. Хирургия, Институт и одновременно — полярные экспедиции надолго, а ко всему прочему — изучал историю Скандинавии, стран и народов Севера, языки, говорил на них свободно, книги читал.

Тут ее мама перевела на другую тему:

— Дмитрий, мы слышали, что вы пошли в хирургию, это верно? Где вы работаете?

— У меня первый год ординатуры на одной из кафедр.

— В институтских клиниках?

— Нет, на базе городской больницы, отсюда недалеко.

— А это лучше или хуже?

— По мне так лучше, мы видим гораздо больше, больница по городу дежурит шесть дней в неделю. Операций очень много. Там можно научиться всему быстрее.

— Но там труднее наверняка.

— А мы не боимся, — ответил Дима бодро.

Позвонили в дверь. Гости пришли все вместе дружной компанией. Все они оказались однокурсниками Марины, Дима никого из них не знал, только Наташу, да и то лишь по школе. Сразу сделалось шумно. Разговоры, смех, щебетание стали разноситься эхом по дому. Марина хлопотала, старалась со всеми перекинуться словом, о чем-то спросить, поблагодарить за подарки. Вскоре началось застолье. Дима все еще пребывал в некотором смятении от увиденного в ее доме, но включался в беседу. По взглядам некоторых молодых людей он догадывался, что среди них присутствуют ее поклонники, и это придавало некоторую неловкость. Через час родители сообщили, что уходят в кино, напутствовали веселиться всласть. Включили музыку, закурили, притушили свет, начали танцевать.

Дима снова рассматривал картины, фотографии, глядел на Неву за окном. Неистовый дух загадочного деда витал в странном доме, подчиняя себе все. Словно когда-то он вдохнул сюда жизнь, и с тех пор от его энергии она продолжалась по никому не понятным законам. Было в этом и что-то притягивающее, и одновременно — пугающее. Дима искал объяснение тому, что почувствовал, мысленно подбирал слова. Представилось: некая планета вращалась на орбите, вдруг погасла звезда, но перед этим успела выбросить так много света и тепла, что планета продолжала жить, даже не понимая, что рано или поздно этот запас иссякнет. Дима сам испугался им же придуманных сравнений.

Как он пришел в тот вечер первым, так и, сославшись на завтрашнее суточное дежурство, первым ушел. Марина проводила его, закрыла за ним дверь и вернулась к гостям.

3.

Позже она рассказывала ему еще про своего деда. Получалось, что много страстей одолевали его одновременно всегда, и касалось это далеко не только работы, науки и живописи. Только бабушка, тоже врач, но куда более мирной специальности, в состоянии была совладать с ним, а когда ее не стало, то — некому. Марина всего не рассказывала, Дима не пытался из нее выудить больше.

Дима стал довольно часто гостить в том доме, ее родители отнеслись к нему с теплом, искренне привечали, радовались его появлениям. С ними оказалось легко беседовать на любые темы, и чувством юмора обделены они не были. Но с другой стороны, они запросто могли между собой повздорить в его присутствии, нимало не смущаясь. От этого делалось неловко ему, а еще больше — Марине.

В марте у Димы случился аппендицит. Живот болел второй день подряд, он работал, и в какой-то момент попросил коллег посмотреть его. Его быстро взяли на операцию после полудня. Дима решил, что домой позвонит попозже, когда все закончится. Проснулся в палате, не сразу вспомнил, где он, что произошло. За окном еще не стемнело. Дима позвал сестру, попросил позвонить домой, продиктовал номер. Потом сестра зашла сделать ему укол.

— Доктор, вам — промедол, — сказала она и указала на место доставки.

Он не был уверен, что настолько сейчас болит, но подставил ягодицу. Через пару минут голова отделилась от туловища, начала свое путешествие в пространстве, Диме это показалось неприятно, он пытался мысленно увидеть такое зрелище, но недоставало деталей: где, к примеру, осталась шея, летает ли вместе с башкой, или венчает собой туловище?

«И такое люди делают себе добровольно,» — брезгливо подумал юный доктор летающей головой, и дал себе зарок не соглашаться ни на какие уколы впоследствии.

Он снова заснул, а когда открыл глаза, увидел сидевшую возле него Марину в белоснежном халате. Его голова уже вернулась на место, он потрогал на всякий случай шею. Марина наблюдала за его движением с улыбкой.

— Привет, болящий, — тихо сказала она. — Ну, как ты?

— Я — лучше всех, а как ты узнала?

— Секрет. А тебе больно?

Только сейчас Дима заметил, что они перешли на «ты».

— Нет, совсем нет.

— Всех вас, хирургов, нужно когда-нибудь оперировать, просто чтобы знали, каково это нормальным людям терпеть!

— Я и без этого знаю, — ответил Дима. — Все замечательно.

Он обратил внимание: она успела навести некоторый порядок в палате и на тумбочке возле его кровати.

— Слушай, а сколько ты здесь пролежишь? — поинтересовалась Марина, попутно открывая сумочку.

— У нас обычно неделю держат, я попрошусь пораньше, меня отпустят.

— Даже думать не смей об этом! — она сделала строгое лицо. — Смотри, я принесла тебе кое-что.

Она извлекла из сумки небольшой томик, тщательно обернутый, велела не оставлять без присмотра. Явно опять там оказалось что-нибудь из запретного.

Они еще поболтали несколько минут. Дима чувствовал себя с ней рядом хорошо, хотя был слаб, рана болела, подступала тошнота.

Марина взглянула на него и объявила:

— Все, тебе отдыхать нужно, нечего трепаться, долечивайся, а мне пора уходить.

Она подержала его за руку и тихо удалилась. Дима заглянул в книжку. Оказалось, что это томик Мандельштама, изданный в Германии. Чтение отложил на потом, спрятал томик поглубже, снова задремал, а когда проснулся, увидел, что мама с папой сидели рядом.

Все продолжалось по-прежнему. Они встречались то чаще, то реже. Не пропускали новые фильмы, ходили в театры, и если что-нибудь не нравилось, сбегали в антракте и просто гуляли по городу. Одна из прогулок запомнилась Диме навсегда. В начале апреля в городе внезапно потеплело, солнце светило сквозь мутноватую пелену, сделалось почти жарко. Люди не могли понять, что за странные коленца на сей раз выкинула природа, чаще к этому городу немилосердная, ходили по улицам с изумлением, без шапок, мучаясь от непрошенной и не ко времени подоспевшей жары, еще не решаясь снять пальто, но распахнув их полы. В такой теплый вечер Марина и Дима бродили по переулкам Васильевского острова возле Малой Невы. Желтый свет томительно наполнил дома, воздух, асфальт. Марина тогда заметила первой и заставила Диму взглянуть на противоположный берег, где привычный доселе Тучков Буян засиял одиноко под этим странным нездешним солнцем, будто на прощание, готовый уйти в пучину вод, как когда-то ушел Град Китеж. Лишь много лет спустя Дима узнал, что называется это — «хамсин». А тогда такое хлесткое горячее восточное слово ему еще было не ведомо.

Они бывали друг у друга дома, чаще Дима приходил к ней. И никаких иных изменений не произошло. Дима постоянно чувствовал присутствие невидимого барьера, не позволявшего большего их сближения. К тому же явно обозначились некоторые загадки. Иногда Марина исчезала на неделю, а то и на две. Она не звонила, телефон либо не отвечал, либо мама, монотонно повторяя заученную фразу, сообщала, что ее дома нет. А потом Марина появлялась, как ни в чем не бывало. Другой загадкой стало то, что нашлось место в городе, где появляться им вдвоем почему-то оказалось невозможно. Оба они, любившие классическую музыку, много о ней читавшие, совпадавшие в своих пристрастиях, не могли пойти вместе в Большой Зал Филармонии. В начале их встреч Дима купил два билета на очень хороший концерт, но напоролся на твердое «нет», без объяснений. Позже все-таки осторожно спросил, отчего же нельзя? Марина ответила, что там может бывать только одна, какую-то ерунду в этом роде. Но, к примеру, в Малом Зале ничто не мешало оказаться вместе. Дима все эти странности замечал, но не хотел своей обидой запятнать их отношения, как не хотел и дать волю оскорбленному мужскому самолюбию из-за того самого барьера. Точнее, он пытался понять, действительно ли оно вызревает в нем или он пытается его вызвать. Не щадя себя сравнениями, так и размышлял: «тошнит ли по-настоящему или я засовываю два пальца в рот?»

Такие мысли посещали его при внезапных исчезновениях Марины, а стоило им встретиться вновь, — стыдился себя. Разлуки не терзали его. Мир без нее оставался таким же, не становился серым и пустым. Летом они разъехались на полтора месяца в разных направлениях, писали с удовольствием друг другу длинные письма. В сентябре встретились вновь, все продолжилось, как и прежде.

4.

 В ненастное слякотное воскресенье конца октября они созвонились, встретились в назначенном месте, пошли гулять. Накрапывал мелкий холодный дождь, на улице сделалось противно. Дима предложил пойти в кино, но Марина не захотела. Она пребывала в дурном расположении духа, что случалось редко. И он оказался не в лучшем настроении. Разговор не ладился, дождь потихоньку усилился. Они побродили по мокрому Александровскому саду, совсем недолго, и вскоре распрощались.

Дима ехал домой с мыслями, что все приходит к завершению, и негоже обманывать себя далее. Дома уткнулся в книгу, но ему не читалось. Через час позвонила Марина и робким голосом попросила приехать к ней, если он cможет, прямо сейчас. Через пару минут он уже вскочил в трамвай. Она встретила его, смотрела виновато, заметно было, что недавно плакала. Ее родители находились дома, сидели вдвоем на кухне, где угадывался запах пирога. Они пребывали в своем обычном настроении. Значит, дома ничего не случилось. В прихожей Дима спросил осторожно, все ли в порядке, а Марина ответила подчеркнуто громко:

— Скоро пирог будет готов, ты такой любишь, не могла не позвать, — произнесла она и повела Диму в один из закутков огромной залы.

Они обнялись и целовались долго, безумно, не задумываясь, что могут войти родители. Те оставались на кухне, их разговор слышался сквозь тонкие стенки «декорации». В этом внезапном натиске нежности Дима даже почувствовал что-то отчаянное, словно доходил до него ее крик. В какой-то момент они всё стояли обнявшись, Марина спрятала лицо в его мягком свитере и тихо повторяла, что «все будет хорошо, все будет очень хорошо», то ли обращаясь к нему, то ли уговаривая себя.

После они пили чай с пирогом, ее мама без устали рассказывала что-то из жизни музея, где она работала, слова эхом разносились по зале. Они просидели довольно долго. Попозже вышли погулять вдвоем, и тогда ни холод, ни ветер с дождем не оказались помехой. Они весело болтали обо всем на свете, вновь и вновь целовались, расстались довольно поздно.

И ничто не предвещало беды. Но она пришла. Примерно через пару недель с того памятного воскресенья Марина исчезла вновь. Не звонила, не отвечала на звонки. Поначалу Диму это не пугало, ситуация такая стала, к сожалению, очень даже знакома. Обида была. Но так прошел целый месяц, потом — другой. Она не давала о себе знать. Звонить без конца и выслушивать, что ее дома нет, или просто долгие гудки без конца казалось бесполезным и недостойным. Дима давно приучил себя уметь проигрывать, не теряя лица. На всякий случай он несколько раз проходил под ее окнами на набережной Невы, там горел свет, и все казалось неизменным.

Они не виделись четыре месяца. Дима уже давно перестал делать попытки ее разыскать. Гнал от себя мысли о ней, много работал. Внезапно Марина сама ему позвонила. Дима услышал ее голос и с ним — собственный пульс во всех артериях. Она извинилась, выбирая слова, осторожно спросила: удобно ли, что звонит, ей необходимо с ним встретиться, желательно, прямо сегодня. Она говорила тихо, исчезла ее прежняя поющая интонация. Они назначили время и место.

Дима предположил, что встреча, скорее всего, понадобилась, чтобы объясниться и расстаться по-людски. Считал, что к этому готов. Он поехал, хотелось успеть вовремя. В трамвае его назойливо терзали воспоминания, а он больше всего желал успокоиться и волнения не выдавать. За пару кварталов до назначенного места трамвай остановился на перекрестке. Совсем рядом на тротуаре он увидел Марину. Она была одета, как и обычно, но выглядела немного растрепанной. Она шла медленно и не одна. Рядом находился мужчина лет около пятидесяти в хорошем зимнем пальто, меховой шапке, солидных очках. По жестам легко можно было понять, что они ругаются, точнее, Марина что-то выговаривает ему, а тот сохраняет каменное выражение лица. Трамвай тронулся. Дима сошел на нужной остановке. Через пару минут и Марина подошла туда, уже одна. Никакой растрепанности не осталось, только взгляд еще не успокоился. Они поздоровались, даже машинально чмокнулись, пошли вдоль бульвара. Она явно не решалась начать разговор и задавала без конца какие-то пустые отводящие вопросы. Дима напомнил первым, что она попросила о встрече. Она остановилась и после недолгой паузы рассказала обо всем. Для Димы не стало неожиданностью, когда он услышал о том, что существует другой человек, отношения с которым возникли еще очень давно, они расставались и сходились вновь, что с ее стороны не раз возникало огромное желание от этого избавиться, но не получилось. Она призналась Диме, что для нее оказалось счастьем встретить его, но она не в силах обманывать далее ни себя, ни его. И еще сказала, что с тем человеком вряд ли сможет остаться, слишком много проблем. Она рассказывала, Дима слушал и догадывался: это еще не все, что ему суждено сегодня услышать. Так и оказалось. Марина сообщила, что ждет ребенка, обязательно его сохранит. И после этого сообщения она снова поблагодарила Диму за все и твердо сказала: пришла пора им расстаться.

Дима возвращался домой, чувствуя боль. Внезапно стало ему очевидно, что самый дорогой человек — Марина — она в беде. «Спасать-спасать-спасать» — билось, выпрыгивая из груди, его сердце. Ночью не уснул. Лежал, вставал, снова ложился, снова вставал. Наконец, включил настольную лампу, сел, достал бумагу, начал писать ей письмо. Не задумываясь над слогом, предельно открыто написал, что любит ее, сейчас не видит ни для себя, ни для нее ничего иного, как пожениться, немедленно. Ребенок станет их общим, и никакие генетические заморочки его не волнуют. Написал еще что-то о себе, о том, как видит свою жизнь сейчас и потом. Письмо получилось длинным, даже не стал перечитывать, вложил в конверт. Наутро пораньше, не доверяя судьбу почте, отнес его и бросил в ее почтовый ящик. Никем он там замечен не был.

Она позвонила ему в тот же день. Дима услышал, что Марина плачет. Сказала, что таких писем еще никогда и ни от кого прежде не получала, благодарила его за все, просила прощения. Дима старался оставаться спокойным, хотел ее успокоить, увещевал, что слезы ребенку не нужны, что он готов быть рядом всегда. Марина снова благодарила, но твердо настояла: они должны расстаться, его предложение принять не сможет, ей легче будет, если они просто расстанутся.

И они расстались. У Димы надолго пропал сон. Спасали дежурства, а после них снова делалось плохо. Его друг, узнав обо всем, принес и велел принимать лекарство, но и оно не помогло. Позже постепенно что-то стало сглаживаться.

Уже ранней осенью на работе Диму позвали к телефону в ординаторской. Неожиданно он услышал голос Марины, вполне бодрый. Она сказала, что будет днем в центре, совсем неподалеку от больницы, позвала встретиться, если он не возражает. Рабочий день как раз заканчивался, повода задержаться тоже не находилось. Они назначили место встречи.

Стояли теплые дни бабьего лета. Марину он увидел издали, она шла новой плавной походкой, одетая в легкое сиреневое платье специального покроя, тоже увидала его, заулыбалась. Беременность удивительно оказалась ей к лицу, а такое случается далеко не со всеми. Сказала, что немного прогуляться будет ей сейчас полезно, что просто хотела его увидеть. А если он располагает временем, то пусть потом проводит ее до дома. Оказалось, что жила она теперь далеко на окраине города, там сняли квартиру.

Дима задумался над этим «сняли». «Сняли» кто? Он и она, либо «сняли ей»? Не захотел ничего уточнять. Она рассказывала, что чувствует себя вполне нормально, a врачи уверяют, что отклонений нет. Поведала, что подруга ее Наташа нынче тоже примерно на таком же сроке. Оказывается, та вышла замуж полгода назад и лишилась своей знатной белогвардейской фамилии. Спрашивала, что происходит у Димы, но ему нечего было рассказать нового. Верная прежней традиции, подарила Диме хорошую книгу, снова тщательно обернутую от лишних глаз. Они прошлись пешком, совсем немного, а после — сели в метро. В одном из спальных районов на окраине, он проводил Марину до невзрачной пятиэтажки, где она теперь жила. Он запомнил ее улыбку, когда прощались.

А через пару дней Диме позвонила ее мать. Голос дрожал. Она сообщила, что Марина сегодня госпитализирована в реанимацию Токсикологического Центра на Пионерской улице. Она решила покончить с собой. Дима помчался туда. «Центр» этот располагался в старой и убогой городской больнице, с которой и так у Димы связаны были не лучшие воспоминания: бабушка когда-то умирала там в терапии. В старом дворике он увидел на скамейке ее родителей, рядом с ними сидела беременная Наташа. Ходили вокруг еще какие-то люди, которых он не знал.

Ее маме необходимо было все время с кем-нибудь говорить. Они сели рядом, она каким-то не своим голосом без привычных интонаций рассказывала ему обо всем, что произошло. Дима слушал ее и вставлял изредка свое «да», давая возможность выговориться ей и поддержать подобие диалога.

Услышанное от нее не стало неожиданностью. У нее возник давно, несколько лет назад, роман с мужчиной вдвое старше ее, человеком довольно известным, публичным, семейным. А еще более знаменитым в свое время был его отец, человек-легенда, о котором ярко поведал новым поколениям в своих выступлениях и телепередачах Великий Рассказчик. Мать знала об этом, ничего не могла изменить. А еще она прекрасно знала: ее умная дочь понимает, что ничем, помимо поломанной жизни, не кончится, не зря сама пыталась вырваться из пут этих отношений, но они сходились вновь, и так случалось несколько раз. А потом — эта беременность. Марина сперва не хотела ему даже говорить, но все-таки сообщила. И просила ее оставить, однако через какое-то время он вернулся.

— Вот, Димочка, мы даже не знали, как помочь. Всякое бывает, бывает большая разница в возрасте… — виновато продолжала она.

— Да.

— Мы продали две картины, сняли квартиру для них, если он уже решил жить с ней вместе. Думали, так лучше.

— Да.

Она не плакала, сидела, держа спину прямо.

— И мы думали, что как-то все уладилось, срок уже большой, но, — она запнулась.

— Но что? — Дима смотрел на нее.

— Однажды она сказала нам: если, вдруг, — знаю, что мне принять.

— Так что произошло?

— Так мы думали, они там вместе, Марина звонила нам каждый день, уверяла, что все в порядке.

— А на самом деле? — спросил Дима.

— А на самом деле он от нее ушел, оставил там одну, — и она разрыдалась в голос.

Отец обнял ее дрожащими руками. Наташа продолжила вместо нее:

— Да, он ушел. После этого она на все решилась.

— Но я видел ее два дня назад, она просила о встрече, и настроение ее не внушало опасений, улыбалась, болтала, и про тебя, Наташа, тоже рассказывала.

— Она за эти дни решила повидать только самых близких друзей, всем назначала встретиться, без этого не могла уйти. Я спрашивала, ни у кого никаких догадок не возникло. Она ведь сильная.

— А как все случилось? Что она приняла?

— Нембутал, очень много. Я, знаешь, от кого узнала?

— Нет.

— От него! — Наташа назвала фамилию публичного человека. — Он заехал туда, что-то еще из барахла своего увезти забыл. — Он увидел, что она спит, не просыпается, решил не будить, вещички забрал, а все-таки уже с улицы из автомата мне позвонил. Сказал: «Марина там спит слишком крепко, меня не слышала, я не стал будить. Ты бы подъехала, я дверь не запер». Не случайно он мне позвонил, наверняка все понял, не дурак ведь!

— Он там был и уехал?

— Да. Я как услышала, помчалась со своим пузом, такси поймала и к ней туда во всю прыть.

— Ты все сразу поняла?

— Еще бы, она почти не дышала, я бросилась искусственное дыхание делать. Чуть сама не родила. Под окном какая-то тетка стояла, крикнула ей неотложную вызывать на острое отравление у беременной. Они очень быстро приехали. А там еще эти упаковки от таблеток лежали на видном месте, нельзя не заметить. Он — преступник.

— Ну, он-то вряд ли сам так считает.

Во дворике возникло движение. Появился известный профессор, терапевт из института, понимавший и в токсикологии. Мать бросилась к нему, поблагодарила, что приехал. Он приобнял ее, попросил подождать и отправился в отделение, куда посетители строго не допускались.

Два дня продолжались такие сидения в больничном дворе. Родителям становилось немного легче, если они чувствовали, будто непрерывно что-то делается. Приезжали родственники, друзья. Родители рассказывали им все сначала. Дима проверил в своих книжках еще раз. При такой дозе и запоздавшей помощи надежды никакой нет. На второй день у Марины, остававшейся в глубокой коме на аппарате искусственного дыхания, начались роды. Родившаяся девочка умерла меньше, чем через два часа. И в ту же ночь Марины не стало.

Пока готовились к похоронам Дима еще кое-что узнал. Оказалось, что дед ее, о котором говорилось лишь в прошедшем времени, жив. Он много лет назад уехал за границу, побывал в разных странах и остался доживать в одной из столь милых его сердцу северных стран. В присутствии Димы, ее мать из дома заказала международный телефонный звонок и сообщила отцу, что единственной внучки у него больше нет.

В день похорон резко похолодало, в городе стоял туман. Люди молча выходили из ворот крематория. Дима вел под руку их любимую школьную учительницу биологии, которая приехала, узнав о беде. Она сдала в последние несколько лет. Уже выйдя на пенсию, продолжала работать, пока оставались силы. Два года назад оставила школу. Она жаловалась: сын так поздно женился, что ей не успеть вырастить внуков. Они медленно шли к автобусу. Рядом шли однокурсники Марины.

Потихоньку добрались до остановки. Пришел автобус, они сели в него. Для учительницы нашлось место. Дима встал возле нее. Неожиданно она произнесла:

— А ты знаешь, Дима, она сегодня красивая лежала в гробу. Да, красивая. И одели хорошо.

Дима подумал при этих словах, что действительно женщины наделены какой-то защитой от полной беспощадности нашей жизни, оттого и живут дольше. Увы, не все. О чем она? О какой красоте? Он лишь раз рискнул взглянуть на нее на панихиде. Нельзя было узнать. Отвернулся и правильно сделал, потому что в глазах стояла та улыбка Марины, подаренная ему на прощание всего несколько дней назад. Ее запомнил.

Дима шел вдоль Английской набережной. Уже начинало темнеть, вьюжило, как и прежде. Дома стояли аккуратные, отремонтированные, а света не видно ни в одном окне, они чернели, словно ненастоящие. Здесь больше никто не жил. Почему так случилось? Или не осталось на белом свете тех особенных людей, или они покинули невский берег, или следовало найти какое-нибудь иное объяснение. Дима прибавил шаг и ушел оттуда, потому что приближался час назначенной ему встречи.

 

Share

Сергей Левин: Черные окна: 9 комментариев

  1. Soplemennik

    И вот ещё. Мимоходом упомянут Великий Рассказчик.
    Это «просто так» или вспомним И.Андроникова и его персонажей —
    Толстого, Маршака, Качалова, Жирмунского, других?

    1. Сергей Левин

      На оба вопроса могу дать простые ответы. Подобная история имела место много лет назад и автору известна. Ее финал именно таков. Это насчет «стоило или не стоило убивать героиню». Ее убил не автор.
      Великий Рассказчик, да, именно Он, упомянут не просто так. Раскрывать имя человека-легенды не стану по причине того, что его сын, ставший виновником трагедии, еще жив. Старости его не завидую. А старость Рассказчика омрачила его попытка замолвить слово за сына ради памяти отца, когда все стало известно и грозили неприятности.

  2. Александр Мильнер

    Хороший писатель! Хорошая русская проза! Хороший русский язык. Спасибо за удовольствие!

  3. Б.Тененбаум

    Как похвалить тяжелую трагедию? Сказать, что написана замечательно? Наверное, не стоит? Но история, поведанная автором, трогает глубоко.

  4. Soplemennik

    Понравилось дважды, т.к. в \»этой\» квартире я останавливался каждый раз, когда приезжал в Ленинград.

  5. Юрий Ноткин

    Даже не знаю, как выразить. Очень тронуло. Всё. По-моему Вы Мастер, что впрочем не редкость при Вашей основной профессии.

  6. Зоя Мастер

    Этот рассказ — ещё одно предостережение/напоминание о напрасной и потому болезненной попытке войти в ту же реку времени.
    Очень хорошо написанный рассказ, особенно первая глава и окончание.

Добавить комментарий для Игорь Ю. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.