©"Семь искусств"
  октябрь 2017 года

Эдуард Бормашенко: Ученый в разрезе

Loading

Мне казалось (я и сейчас так думаю), что служение культуре, искусству, науке представляло собою в СССР утонченную форму идолопоклонства. Но западный культ успеха ничуть не лучше, а эстетически куда как коварнее.

Эдуард Бормашенко

Ученый в разрезе

Все талантливые ученые — талантливы по-своему;
Все бездарные профессора похожи друг на друга.
                                                 Псевдо-Толстой

  «Мудрый Картезий при встрече позвал к себе профессора Ионгмана. По своему обычаю, чуть не до полудня оставался он в постели, лежал с закрытыми глазами, изредка приподнимался, брал со столика листок бумаги, карандашом, несколькими словами, записывал приходившие ему в голову мысли и снова опускал голову на подушку, погружаясь в размышления. Это были лучшие его часы. Затем он оделся и пошел в те комнаты, которые служили ему лабораторией. Но только взялся за работу, как слуга доложил ему о приезде профессора Ионгмана. И хоть это означало потерю доброй части дня, Декарт встретил профессора как самого дорогого друга; привык скрывать свои чувства и видел в этом необходимейшую из добродетелей… Во всем знал меру мудрый Декарт, и хорошо была ему известна, в большом и в малом трудная наука жизни. Изысканья его заинтересовали профессора Ионгмана, — заговорил профессор и о своем научном труде, о том какого пола оказалось большинство звезд. Картезий же помолчал, затем с ласковой улыбкой одобренья пожелал труду его успеха, но о своих работах больше не сказал ни слова и увел гостя в столовую».
                                                                                      (М. Алданов, «Пещера»)

                                                           ***

       Хоть я и окончил Харьковский Университет по физике кристаллов, наукой мне в СССР заниматься не пришлось. Советская власть об этом отечески позаботилась, и двенадцать лучших, самых плодотворных лет жизни я увлеченно возился со всякой галиматьей. По приезду в Израиль, я менее всего думал о науке, будучи твердо уверен в полнейшей научной деквалификации. Сбросив семью и бебехи в Ариэле, я начал подыскивать место инженера, мастера в цеху, да попросту, — любую работу. Быстро выяснилось, что напасть на службу, человеку, соблюдающему Субботу, не просто. Едва ли не первый вопрос на многочисленных интервью был: в Субботу работаете? Ответ прикрывал беседу. В военную промышленность меня не брали, поскольку — русский.

Начиналась депрессия, и я уже поглядывал в сторону метелки и швабры, но тут на мою понуренную, худую выю опустился ангел — Александр Владимирович Воронель. Воронель подсказал мне: у вас там в Ариэле открывается колледж. Тебя туда возьмут, тем паче, что тебе положена стипендия Министерства Абсорбции. Дареному Бормашенко в зубы не посмотрят. Воронель позвонил кому следует, ибо в Израиле без звонка другу детства не возьмут и бесплатного сотрудника, владеющего тайной философского камня.

Явившись на службу, я увидел, что в лаборатории физики, где мне предстояло служить, нет ничего кроме стола и стула со сбитыми копытами. Пришлось опять запрягать ангела-спасителя и Воронель сказал следующее: а начни-ка ты волонтерски трудиться в Тель-Авивском Университете. Тут у нас есть…, здесь Саша замялся, активный профессор N. У него прекрасная лаборатория. Начни работать, покажи научный товар лицом, авось и вашему колледжу перепадет кое-что из оборудования. На нем потом и будешь работать.

Все вышло в точности, как предсказал Воронель, ибо «хорошо была ему известна, в большом и в малом трудная наука жизни». Я был представлен активному профессору. N оказался по-американски поджарым и улыбчивым, прекрасно воспитанным и образованным джентльменом. Ходил в шортах, обожал бассейн и теннис, музицировал и вращался в самых изысканных кругах израильской научно-художественной интеллигенции, будучи славным отпрыском пионерской семьи. N поставил мне задачку, за месяц я ее утоптал. Был подан и скоропостижно выигран совместный с нашим колледжем грант. Счастию моего ариэльского начальства не было предела.

Идиллия могла разворачиваться в сияющую бесконечность. Но я-то с наукой жизни не в ладах, и произошел необходимо грязный развод, ибо обойти его я не смог. Быстро выяснилось, что еще два года мне предложено заниматься все той же задачкой, с которой я уже справился. Во-первых, мне стало скучно, во-вторых успех породил кураж. А в-третьих, главного-то я не понял. Новый успех был не нужен. Уже разработанная, дохленькая, ничтожная идейка позволяла подавать десятки заявок на гранты. А в этом деле активный N был гроссмейстером, раздаивая самые экзотические финансовые структуры. Вокруг него окормлялось две дюжины волосатоухих полуфизиков.

Но, затосковав, я со своим приятелем по ходу выдумал забавный метод обработки спектров, совершенно по моему недоразумению необходимый N. Я весело поволок мыслишку и первые, дававшие повод для осторожного оптимизма результаты шефу, он минут пять пытался извилисто морщить лоб, а потом высказался: слушай, может быть, это и верно, но уж слишком мудрено, надо мной смеяться будут. Поговори об этом лучше с Воронелем или вот, с Марком Азбелем. Я, по застойной своей тупости, продолжал втемяшивать в профессорскую голову свои соображения, приговаривая и цыкая зубом: да как же? Это же такой вкусный метод, мы же все время анализируем спектры, а теперь мы сумеем из-под фона вытаскивать слабые сигналы, а они-то самые интересные. Гроссмейстеру грантодоения не удавалось от меня избавиться, и он, вяло отбиваясь, подавал реплики, из которых следовало, что с физикой Перышкина профессор знаком плохо. Тель-Авивский университет на глазах из храма разума превращался в вертеп казнокрадов. Деньги-то, я подозревал, дают на науку. А науке, вроде бы, положено заниматься новым знанием, а не перелицовкой тухлого старья. Через год меня с приятелем из группы радостно выперли.

                                                     ***

Меня пнули под задницу, но я к тому времени уже успел зацепиться за Ариэльский колледж, а для моего друга дело закончилось совсем скверно, и отправился он охранять въезд в славное поселение Шило, пополнив список физиков, не сваренных желудочно-кишечным трактом ученой абсорбции. История исхода ученых из СССР не написана, но немногие добрались до научной земли, текущей медом и молоком. Вениамин Левич и Илья Привороцкий — борцы за выезд и звезды самой первой физической величины уехали из Израиля. Но и в США их научные карьеры не слепились (Привороцкий в 1980 году покончил с собой во Флориде, его памяти посвятил замечательную статью Марк Яковлевич Азбель1, о ней мы поговорим чуть позже). Клиническим случаем отторжения советского ученого от буржуазного научного тела стала история Валерия Фабриканта, более чем научными успехами прославленного бойней в Монреальском Университете «Конкордия». Фабрикант, обвинил коллег в зажиме своей научной карьеры, беспардонном плагиате и прочих нехороших вещах, за нарушение которых скрижали научной чести грозят истреблением до седьмого колена и решил лично, не дожидаясь Б-жьего суда, покарать грешников, перестреляв четырех своих коллег. Сейчас он сидит в гуманной тюрьме и пишет оттуда научные статьи. Они публикуются и дурно цитируются.

Азбель в своей работе1 попытался осознать, отчего же блестящие и глубокие постсоветские ученые оказываются невостребованными современной динамичной наукой. Я не написал «западной наукой», ибо таковой сегодня не существует. Интернет доломал перегородки, разделявшие исследователей. Анализируя собственный опыт, Марк Яковлевич рассказал изумившую меня историю. В первый год своего пребывания в Тель-Авивском университете он послал в научные журналы 12 (!) статей и получил 12 (!) отказов. И это Азбель, в несомненной гениальности которого я менее всего склонен сомневаться.

Азбель дотошно исследовал результаты западного отказа, наследовавшего отказу советскому, задав ключевые вопросы, далеко выходящие за пределы его грустного опыта: «почему многие известнейшие советские ученые так регулярно жалуются, что их работы мало цитируются западными коллегами? Почему — спустя годы — их открытия порой переоткрываются в Америке? Почему те, кого больше всего цитируют в США, зачастую не те, кто пользуется наибольшей известностью в России? Но говорит ли все это о каком-то загадочном «несовпадении тональностей» науки по-советски и науки по-американски?1 Во время одного из моих визитов в США произошло печальное событие: в России умер один из крупнейших советских физиков. Я предложил американским коллегам послать телеграмму соболезнования. В ответ я услышал: «А кто он такой?» Дело, замечу, происходило в одном из лучших американских научных центров — IBM. После этого я отправился в библиотеку и стал листать «Индекс научного цитирования» (SCI) — журнал, где указываются все ссылки на ту или иную научную работу каждого автора. По числу ссылок на ту или иную работу можно оценить ее относительную научную значимость. Появился даже термин «научный бестселлер» — так называется статья, собравшая 100—150 ссылок на протяжении 10 лет. Будущая «нобелевская» статья собирает обычно свыше 1000 ссылок. Среднее же количество ссылок на неплохую статью — семь. Очень многие статьи вообще никогда не цитируются. Это означает, что они были написаны зря. Непризнанные гении утешают себя — их, мол, прочтут через 20— 50 лет. Увы! Если статью не заметили в первые два-три года, то… Есть еще шансы, что результат статьи переоткроют со временем (если в нем было что-то значительное), но практически нет шансов, что статью перечтут. Старые журналы никто не перечитывает! Итак, степень научного цитирования — один из наиболее объективных критериев реального вклада в науку. И вот я открываю SCI и обнаруживаю, что в этом отношении ситуация с советской наукой — катастрофическая. Хороший американский (или израильский) ученый получает, как правило, вдвое-втрое больше ссылок, чем крупный, а иногда и крупнейший советский ученый. А это означает, что воздействие на науку среднего американского физика оказывается подчас более значительным, чем крупного советского ученого».

Марк Яковлевич Азбель полагает количество цитирований адекватным параметром, определяющим воздействие на науку ученого. Эта точка зрения далека от очевидности. Я знаю тьму, активных профессоров, имеющих за 50.000 цитирований и hфактор под сотню, не сделавших в науке ровно ничего. Их бесспорные таланты проявлялись в ином: вышибании грантов и резвом подминании под себя чужих идей. Как правило, они неплохие, добродушные ребята. Неглубоко залегающее расположение к людям, очаровательная улыбка и внешний лоск — непременная часть их ремесла. Напротив, талантливые ученые, за редчайшими исключениями, несносны, невротичны и сварливы.

Что же до индекса цитируемости, то принять его в качестве объективного мерила качества ученого, — непросто. Это очень горячая и спорная тема (Семен Кутателадзе писал, что все эти h-факторы — вне науки, это дело бюрократическое, чиновничье («7 Искусств (8), 2011); а мне довелось предположить, что объективного параметра, оценивающего научное творчество, вовсе не существует. Ученому, в оценке своей работы, все более приходится опираться на собственное ощущение значимости и ценности добытого результата. Индекс цитирования является недурным критерием научного успеха, а успеху ему все едино: дешев он, или добыт по гамбургскому счету.

Признаем, что вовсе отмахнуться от признания за индексом цитируемости показателя качества научной статьи невозможно. Допустим, я ищу в прекрасно организованном поисковике Google Scholar работы на интересующую меня тему; я ввожу ключевые слова и Google Scholar выбрасывает из чрева интернета сотню-другую статей. Естественно, бросаются в глаза хорошо цитированные работы: если коллеги нашли в них нечто заслуживающее внимания — статья определенно недурна, не так ли?

                                                             ***

Марк Яковлевич Азбель дает и полезные советы молодому ученому, проросшему на советском научном наземе, вручает ему ключ к успеху: «задайте себе вопрос: насколько область, в которой я работаю, представляет сегодня интерес для науки вообще и для того коллектива, где я работаю? И если вы заключите, что тема устарела, то, как это ни тяжело, бросьте ее, найдите другую, которая будет интересовать не только вас. Наука на Западе, как правило, коллективный процесс». Примерно такой совет мог бы дать молодому ученому провинциальный Мефистофель, мелкий поднаучный бес. Четверть века тому назад набить себе громадное количество цитирований было очень просто; следовало заняться «представляющей интерес для научного сообщества» nano-science. Миллиарды долларов были вколочены правительствами в нано-технологии. Если ты, готовя грант, лепил ко всему не попадя приставку «нано-», успех был обеспечен. А я вот до сих пор сомневаюсь в существовании нано-наук. Зато народилась банда недоученных рвачей и выжиг, оборачивающих нано-бредятину в макро-деньги.

Наука была и остается индивидуальным процессом, пол звезд, впрочем, можно определять и коллективно. Но сегодня на сайте Researchgate (это нечто вроде Facebook для ученых) зарегистрированы тринадцать миллионов исследователей, это громадная толща научного планктона, печатающаяся, пишущая гранты, требующего денег и слаженно цитирующая друг друга. Декартов в ней немного. Профессор Мирон Амусья недавно писал об угрозе науке со стороны Интернета, рассеивающего по миру ахинею профессора Петрика и пр. (Мирон Амусья: Антинаука, квазинаука, псевдонаука, Мастерская, 05 Августа, 2017). Я думаю, что наука переживет и Джуну и Петрика, как пережила графа Калиостро, но вот угрюмый шум, производимый миллионами породистых лаборантов в профессорских фраках, может заглушить ростки таланта, а иногда и гения. В статьях активных профессоров нет ничего вопиюще неверного; в них вообще ничего нет. Грамотно написанное введение, графики, таблицы, многочисленные ссылки есть, а нового — нет. Эти статьи пишутся для того, чтобы на них можно было сослаться при получении новых грантов. И эту свою функцию они исправно исполняют, вращая маховик наукообразия: гранты получаются, на полученные средства пишутся статьи, подаются новые гранты….

Вспоминая семидесятые, талантливый харьковский физик Владимир Солунский писал: «это было еще то блаженное время, когда наука могла себе позволить, вернее ей дозволялось развиваться экстенсивно. Сообщество научных работников … напоминало цепь солдат, медленно расходящихся в разные стороны расширяющегося фронта науки. И для того, чтобы поддерживать плотность солдат в цепи, необходимо было все время пополнять их число».2 Образ расширяющегося фронта, отграничивающего знаемое от незнаемого, — замечателен, но требует комментариев. Во-первых, граница незнаемого растет с той же скоростью, с какой прирастает сумма знаемого, а это навевает уныние. Во-вторых, с расширением фронта на него придется бросать все больше серой ученой массы, и поверхность прежде блистающего фронта закоптится. С семидесятых прошло полвека, и она посерела. А в-третьих, по мере расширения области знаемого, интеллектуальный горизонт фронтовиков обречен сужаться.

                                                      ***

Я знаком с замечательными учеными тихонько сидящими в заштатных американских университетах и колледжах, спокойно разрабатывающих немодные, неброские темы. Они пишут и печатают прекрасные статьи, сохраняя человеческое достоинство и необщее выражение научного лица, перебиваясь с хлеба на кока-колу. Среди них немало выходцев из бывшего СССР. И сам Марк Яковлевич Азбель не следовал своим советам, а занимался тем, чем ему было интересно, и в нано-бреднях замечен не был. А Воронель ютился в подвальной каморке Тель Авивского университета, без оборудования, денег на исследования и учеников. И думаю, что никогда об этом не жалел; не для того он сражался с КГБ, чтобы держать хвост по научному ветру. Активный N , между тем, внушительно заполнял этаж, не зная куда сливать излишки шекелей и евро.

                                                        ***

Об активных профессорах стоит поговорить особо. Они обожают давать интервью, заседать в комиссиях, распределяющих деньги, и редактировать научные журналы. В течение месяца я получаю с дюжину предложений «любезно войти в редколлегию журнала ….». Журналы эти, как правило платные (open access journals); в них за деньги можно опубликовать любую чепуху. Статьи, напечатанные в этих журналах, как правило, ни разу не скачиваются, но это не имеет никакого значения: бизнес идет споро, лихо, и выглядит вот как: получен и проеден грант, но ведь за него необходимо отчитаться. Вот тут и приходит время нашего open access journal. Из денег гранта в него переводится немалая сумма, печатается статья пуще пустого кувшина, ссылка вписывается в отчет; можно подавать следующий грант. Но ведь журналу необходима редколлегия, надо же ее набить профессорами, и рассылаются предложения… Некоторые из известных мне активистов редактируют сразу по пять-шесть журналов.

Недавно весельчаки-журналисты придумали профессора Киже, фейкового, сетевого персонажа, ласково принимавшего предложения войти в очередную редколлегию. Через год Киже плодотворно редактировал два десятка журналов. Nature написал об этой чудной истории озабоченную статью. Кто-то, прочитав ее, посмеялся, кто-то нахмурился, и все пошло по-прежнему. А curriculum vitae активных профессоров украшают выделенные жирным шрифтом строки: «редактор группы научных журналов», и далее по списку….

                                                       ***

Вроде бы над академиками Пупковыми-Западными уже и шутить неловко, отсмеялись уже братья Стругацкие в незабвенном «Понедельнике…». Но иногда бывает не до смеха. Активные профессора обладают поразительной способностью сбиваться в злобные стаи. Основывая двадцать лет тому назад лабораторию в Ариэльском Университете, я сильно рисковал. Я легко себе представлял, как ее прихлопывает денежный голод, неизбежный при сплошном, кромешном бойкоте нашего университета (открытом, западном и тихом, израильском), или попросту раздавливает очередное левое правительство, походя вместе с самим университетом. Но я научился честным способам отымания денег у частных фирм, и нас не прихлопнули, и того более, мы стали в нашей области одной из самых уважаемых лабораторий в мире. Чего я не мог себе представить по недостатку фантазии, это того, что нас изящно и абсолютно законно (комар носу не подточит) доконает руководство самого нашего университета, по причине нашей избыточной успешности и международной известности. В отличие от Фабриканта, я не стал применять меры третьей степени, а переключился на другие задачи (вполне забавные), которые можно делать в одиночку или в очень маленькой группе (часто разбросанной по глобусу). Как оказалось, заниматься делом без соратников куда слаще, веселее и продуктивнее. Так что линч пошел мне определенно на пользу, и я лишний раз убедился в том, что Вс-вышний все направляет куда следует. Братья Стругацкие были правы: хороший роман можно написать только в обстреливаемом отеле.

                                                         ***

Многие ученые, переехавшие на Запад, вспоминают времена, часы, проведенные на семинарах Ландау и Гельфанда с неизбывной ностальгией. Там ценился, культивировался талант, и только. Мне казалось (я и сейчас так думаю), что служение культуре, искусству, науке представляло собою в СССР утонченную форму идолопоклонства. Но западный культ успеха ничуть не лучше, а эстетически куда как коварнее. Семинаров Ландау и Гельфанда здесь не найдешь, талант оценен не будет, а противостоять здешней системе разрушения личности иногда труднее, чем советской власти. Партком и КГБ были определенно омерзительны; активные профессора обаятельны, радушны и охотно раскрывают свои липкие объятия. Так что же нам делать? А попросту делать свое дело: придумывать теории и эксперименты, пытаться честно мыслить (это самое трудное; Лейбниц и вообще полагал мышление единственно трудным занятием; так то ведь Лейбниц…), вырабатывать косой взгляд на обступающий нас мир, религиозно веруя, что гамбургский счет есть, и он отнюдь не совпадает со счетчиком цитирований Google Scholar; верить в то, что «все религии, искусства и науки — что это, если не ветви одного и того же дерева»3, не сомневаясь в окончательном поражении в деле познания, обреченном, но не бессмысленном.

Литература

  1. Азбель М. Я. Иерусалимские Размышления, Природа, 1991, 10, 82-90.
  2. Яков Евсеевич Гегузин. Ученый и учитель, Харьков, Фолио, 2005.
  3. Виккерт Й. Альберт Эйнштейн, Урал LTD, 1999.
Share

Эдуард Бормашенко: Ученый в разрезе: 22 комментария

  1. Бормашенко

    Bormashenko-VladimirU
    Ежели бы Вы знали Владимир, как меня травят в моем родном университете за мои статьи. Живьем сожрать готовы. Все все знают, а читать неприятно. Результат моей борьбы с холостым ходом научного колеса ровно нулевой. Но, это вполне ожидаемо. Ведь вот какая штука, дело не в том, что активные профессора сами не работают в науке, самое поразительное то, что по некоему неведомому закону природы, они не дают работать другим. Наверное, самое разумного не замечать этого белого, научного шума. Пытаюсь этому следовать.

  2. VladimirU

    Неожиданно обнаружил эту статью. Смелый Вы человек, Эдуард. Хотя обо всём написанном все в этом варящиеся прекрасно знают, но…Представляете, что может подняться в израильских академических кругах если эта статья будет переведена на иврит? И это Вы ещё не упомянули о том, что многие активные профессора N. сегодня открывают стартапы , руководят ими или просто соглашаются на использование своего имени в рекламных целях. И тут имя и количество цитировании играют важную роль…

  3. Soplemennik

    Отличная работа!
    Кроме всего значительного, там чётко отмечен т.с. «синдром Перельмана».
    И с отличной долей сатиры (тоже важно):
    «… Гроссмейстеру грантодоения не удавалось от меня избавиться, и он, вяло отбиваясь, подавал реплики, из которых следовало, что с физикой Перышкина профессор знаком плохо…»
    Кажется, учебник «сообразили на троих» — Перышкин, Фалеев и Крауклис?

  4. Бормашенко

    Бормашенко — Aharon L.
    Видите ли, на некоем очень высоком уровне сознания международное признание не нужно. Григорий Перельман это ясно показал. Но планка, заданная Перельманом, недостижимо высока. Людям свойственно человеческое. Такие гиганты, как Ньютон и Лейбниц грязно собачились о приоритете в открытии интегрального исчисления. Но, дело не только в этом. Современная наука — громадное социальное учреждение. Ученым платят жалованье, они не дилетанты, не любители. И в этот момент международное признание — совершенно необходимо. Ибро решения university promotion board зависит именно от этого треклятого международного признания. А как его измеришь. Тут вступают в силу аргументы, о которых совершенно справедливо писал Игорь Мандель. Представим себе честного, добросовестного университетского администратора, ему же необходимо руководствоваться чем-то объективным при продвижении кандитатов в доценты и профессора. А вот чем именно — непонятно. Замечу, что путь, избранный Григорием Перельманом, — полная автаркия, разрыв связей с научным социумом. Путь соблазнительный, но он навсегда останется путем одиночек.

  5. Aharon L.

    На самом деле на фоне этого очерка скрыт более глубокий вопрос: — А зачем кому-то в принципе т.н. международное признание? Если ты не появляешься на границей, как Азбель? Не является ли одно это проявлением неуверенности? И что такое вообще моя или твоя наука? Разве «на Западе» не заинтересованы в понимании того, что творится в России или Китае? Наука-то, как таковая, интернациональна, или все-таки не очень? И что такое идентификация в науке и в быту? У вас свой телевизор, а у нас свой, и что? В какой момент и почему различия в научном уровне становятся важны?

  6. Igor Mandel

    Эдуард, все это правда, но, как обычно, не вся — и не по Вашей, конечно, вине. Поставте себя на место научного администратора любого ранга. Ему нужны какие-то критерии для принятия решений, особенно когда речь идет о распределении огромных средств на науку. Какие? Знакомства и блат? Прекрасно, это работало и работает. Но ведь нужна и «объективность». Как ее измерять? «Полезность для общества»? Вешь неизмеримая и очень субъективная. Военная нужда? О да, но тут субъективности будет не меньше, поди пойми как там они стреляют, если еще и войн давненько не было. Известность школы? Это функция того же самого цитирования, в конечном счете, включая самоцитирование. И т.д., что бы ни взять — надежно ничего измерить нельзя. Гамбургский счет — в головах нескольких узких профессионалов в каждой области, и то они могут грызться между собой на самом верху. То есть решения, конечно, же нет в принципе, тут Вы абсолютно правы. Х фактор и пр. — какие-то суррогаты. Но всегда, когда есть нечто, за что хвалят (как за «выполнение плана») — найдется тысяча способов добиться этого, в данном случае суррогатов. Кривая, очень искаженная картина — но «другой науки у меня для вас нет», как у Сталина не было других писателей для какого-то Председателя их союза.

  7. Бормашенко

    Бормашенко — Инне Беленькой.
    Вы понимаете, Инна, как всегда, ситуация здесь довольно сложная. Советская наука находилась в плотном изоляционистском кольце, порожденному шпиономанией властей предержащих. Опубликовать научную статью на западе, в западном научном журнале было очень трудно, а иногда и невозможно. Приходилось преодолевать высокий потенциальный барьер, созданный органами. Публикация же научной статьи на западе очень часто грозила автору только неприятностями. Посему очень многие ученые в эту борьбу не ввязывались. Поэтому результаты советских ученых (зачастую более чем значимые) оказывались неизвестными и невостребованными. Но, все-таки, ситуация была именно сложной. Благодаря все тому же изоляционизму, советский ученый мог не гоняться за mainstream. И это было очень позитивно. Такой гигант, как Кнорозов, мог себе позволить совершенно не интересоваться, где этот самый mainstream протекает. У всякой медали — две стороны. Простите за банальность.

    1. Aharon L.

      Ряд советских академических журналов переводился целиком и публиковался в США (а м.б. и в других странах). Да еще платили гонорар в сертификатах (рубли для «Березки»).
      А как влиял и влиял/ет на успех публикации уровень английского языка, в среднем очень низкий в СССР?

  8. Inna Belenkaya

    Продолжение.
    В настоящее времчя в Америке лингвисты «переоткрывают» то, что было открыто лет сто назад русскими учеными Н.Я.Марром, Л.С.Выготским и О.М.Фрейденберг. Я имею в виду провозглашение когнитивного направления в языкознании. Но, как пишет Т.Скребцова в своей книге «Когнитивная лингвистика»,
    «утверждение о том, что язык связан с когницией, может показаться отечественному читателю, воспитанному на идеях Л.С. Выготского и трудах советской школы психолингвистики, банальным и «пустым». В советском языкознании связь языка с мышлением (а следовательно, с познавательным процессом, а значит, и его результатом) сомнению не подвергалась. Иначе обстояло дело на Западе, в особенности в США, где в 1960–1970-е гг. уверенно доминировала генеративная лингвистика с ее стремлением моделировать абстрактную языковую компетенцию некоего «усредненного» говорящего, функционирующего в «нейтральной» среде. В этом контексте тезис о том, что язык связан с познанием, а следовательно, с познающим человеком (его мышлением, понятийной системой, физиологией, психикой, социально-культурными особенностями, фоновыми знаниями, прошлым опытом и т.п.) прозвучал весьма революционно».
    Просто больно становится за отечественную науку и ее работников.

  9. Inna Belenkaya

    «…отчего же блестящие и глубокие постсоветские ученые оказываются невостребованными современной динамичной наукой…. «почему многие известнейшие советские ученые так регулярно жалуются, что их работы мало цитируются западными коллегами? Почему — спустя годы — их открытия порой переоткрываются в Америке?»
    _______________________________________
    То, о чем пишет Эдуард, в полной мере относится и к гуманитарным наукам. Об этом статья ученой Н.В.Брагинской: « Мировая безвестность: Ольга Фрейденберг об античном романе».
    Но выводы Брагинской касаются вообще вопросов барьера между русской и мировой наукой или «присутствия/отсутствия русской гуманитарной науки в общеевропейском культурном пространстве».
    По мнению Брагинской, «русский любой профессии является представителем своей национальной культуры как «туземец» и интересен только в этом качестве».
    «Гуманитарии России находятся по отношению к западным за стеклом, прозрачным только в одну сторону. Русские ученые прилагают чрезвычайные усилия, чтобы следить за достижениями мировой науки в своей области, западные ученые замечают русских, если их профессиональный интерес касается русских как таковых или регионального сырья».

    Брагинская рассказывает о международной конференции в Лиссабоне в 2008. На ней в пленарном заседании молодой блестящий ученый делал доклад об античном романе. В дискуссии она сказала, что все это было высказано около 90 лет тому назад О.М.Фрейденберг в ее магистерской диссертации. Зал охнул. Но когда она добавила, что работа написана по-русски, все успокоились.
    «Если какая-то идея высказана русским исследователем, особенно по-русски, ее допустимо игнорировать», — к такому неутешительному выводу приходит Брагинская.
    А возьмите лингвистическое учение Ноэма Хомского, которое оставалось незыблемым в течение долгого времени. Вряд ли, кто при жизни удостаивался столь громкой славы и столь высоких почестей, как он. Американцы дали ему прозвище «Наш Сократ» и «совесть нации». Но «король оказался голым».

  10. Simon Starobin

    Я в основном согласен с Эдуардом. Приведу несколько нессвязных комментариев.
    Мне кажется что посредственные и средние работы хорошо цитируются потому, что автору нужно сделать обзор работ, которые хуже его результата, иначе зачем писать. Второе, если ты практически закрыл проблему, то больше статей на эту тему не появится, откуда цитиравание.
    Автор упоминает Декарта и модное слово нано-. Я бы упомянул ещё в этой связи Искуственный Интелект (ИИ). Теперь в разработке алгоритмов для программ модно такое утверждение. Не нужно ломать голову над какими то специальными проблемами. Бери стандартные ИИ пакеты (например Deep learning) и обучай их своей проблеме. Всё это мне напоминает Декарта. Он ввёл в геометрию координатную систему и начал решать ранее трудные геометрические задачи составлением алгебраических уравнений. После этого он сделал утвержедие, что теперь любой идиот может автоматически умножая, деля и извлекая корень решать любые геометрические задачи.
    Ещё о критериях и немного о себе. В России был десять лет в отказе , статьи не печатались, потом приехал в Америку и нужно было как можно быстро устроиться на работу. Так что понял, с наукой покончено. Очень быстро пришёл к обратному выводу . В промышленности не нужны ни какие индексы цитирования. Критерий один, продаётся твоя работа или нет. Тут без дураков.
    Здесь был напечатан цикл статей Ноткина ‘Хай-тех’. Я бы сказал что у меня нечто похожее. Конечно ценители статей скажут это мол ремесло а вот статьи — это наука. Спорить не буду , каждому своё.

  11. Илья

    Спасибо за интересную статью. Только контраст между настоящим ученым, который почему-то должен быть «несносным, невротичным и сварливым», и гладким но лишним в науке известным профессором — фальшивый. В науке, как и в жизни, есть другие оттенки кроме абсолютно черного и абсолютно белого. Крупные ученые могут быть весьма приятны в общении (мне, например, повезло учиться именно у такого, будущего нобелевского лауреата). С другой стороны, невротичность и сварливость отнюдь не являются точными признаками гениальности. Ну и, наконец, хорошие научные менеджеры, даже если они сами не искрят новыми гениальными идеями, могут быть весьма полезны в науке, помогая распределять ресурсы и освобождая от этой работы других. Только завидовать им не надо, они, если не совсем идиоты, сами понимают, чего они стоят. 🙂

  12. Уведомление: О деньгах как критерии научной работы — ответ проф. М. Амусье | Блоги журнала "Семь искусств"

  13. M. Nosonovsky

    Все верно, все правильно! 🙂

    «N оказался по-американски поджарым и улыбчивым, прекрасно воспитанным и образованным джентльменом.»

    Как мне объяснили, помимо отбора по публикациям и прочим достижениям, идет отбор по likability (обаянию), поэтому большинство местных профессоров-мужчин принадлежит к одному и тому же типажу: тонкие, улыбчивые, поджарые, галантные, немного даже женственные. К русским, китайцам и индийцам это не относится, им прощают брутальность, лишний вес и угрюмость. 🙂

    Но в случае вашего Н (если я правильно вычислил, кто это и чей племянник) другой нехилый фактор играл роль. 🙂

  14. Беренсон

    Никогда не был учёным, всегда только учителем. Как таковой и комментирую статью. Автор мне более чем симпатичен, поэтому рад его превосходному языку, прекрасному композиционному построению, убедительной (для меня, неуча) аргументации и логике. На бытовом уровне я, кажется, понял, о чём статья, чему автор верен, что и как оценивает в науке прошлого и настоящего.
    Э.Б. пишет: «Мне казалось (я и сейчас так думаю), что служение культуре, искусству, науке представляло собою в СССР утонченную форму идолопоклонства». Я в этом убеждён. Это был языческий мир со своим непогрешимым и всемогущим Зевсом в окружении сонма божков, с набором идолов и их поклонников. Приведенный автором триумвират — наиболее достойный. Время кардинально изменило языческий мир —  новые божества, новые тотемы, новые идолы с новыми поклонниками. По мне, так сегодня доминирует КЛИПОВОЕ сознание в мировоззрении, мировосприятии, в пристрастиях и интересах, в творчестве и в его оценке. Новый спрос определяет и продуцирует новые предложения. Возможно, этим объясняется и то в науке, что так справедливо печалит, тревожит и пугает уважаемого Эдуарда Юрьевича.

  15. Александр Калинкович

    Трудно быть…честным ученым. Хорошо там, где нас нет… и т.п. Написано талантливо, как все, что опубликовано в Журнале раньше, но ничего нового — в научном сообществе всё это хорошо известно.

  16. Б.Тененбаум

    Комментировать этот текст не могу, и дело даже не в «… нехватке образования …». Есть души, награжденные (а может — наказанные) Г-сподом великим даром: верности себе, несмотря ни на что. Так сказать — «штучные изделия». Их мало. И надо бы беречь. И не следует «комментировать» …

  17. Олег Колобов

    В 1986 первый раз встретился, потом зауважал крепко, а с 2014 вплоть до его «непостыдной кончины» 21 февраля 2016 записал его типа «завещание современникам и потомкам» простого парня Сан Саныча Санчуковского, который с 1986 по конец 1991 был гл.куратором белорусского ВПК, не подчиняясь никому в Минске, занимая для прикрытия скромную должность ген.дир. ПО «Горизонт» и нёс общ.нагрузку по лидерству в мир.женском баскетболе.

    19 августа 1991 ко мне в кабинет, типа зам. гл.инж. по компьтеризации нарисовалась еврейская (в Минске на заводе Ленина (6 главк МинПромСредствСвязи) не было ни одного еврея, кроме сантехника Крамерова, взявшего фамилию русской жены, а на «Горизонте» работала почти вся с верхним образованием еврейская диаспора Минска)
    делегация во главе с Семёном Бергером, нашим гл. систем.админом, мол, скажи, что с нами теперь будет… Ответил «не лей в компот, не делай пыли…» Евреи успокоились и начали паковаться за бугор, переписываемся теперь…

    А Про западную науку, особенно в сравнении с нашей так просто не скажешь, но к счастью Портал Берковича, иногда веско поднимает эту тему… Спасибо… Научаемся понемногу…

  18. Олег Колобов

    Из уважения к Бормашенко и Берковичу очень хочется прокомментировать и поддержать, но часто интерфейс или дебильные 65-летние мозги не позволяли, поэтому сначала тестовый режим, сорри…

  19. Benny

    1) Я понял суть этой статьи так: глубоко верить, что гамбургский счёт есть — и в любых жизненных обстоятельствах просто делать своё дело.
    2) Статья по искренности, по глубине анализа и по смыслу напоминает мне Коэлет (Екклесиаст).

  20. Ася Крамер

    Отлично написано! Именно так я себе и представляла положение дел, и никак иначе оно не могло быть. И чем больше массив уже имеющихся достижений и открытий, тем менее нужным и совсем не желанным будет нечто новое. Ведь новое приходит с новыми людьми и с новыми именами, а тем, прежним, и так хорошо. На чистых и безупречных научных альтруистов надежды мало. Да и время из прошло. Cоветский опыт, показанный Эдуардом несколько лучезарно, только подтверждает это правило: упиваться чистой наукой могли только те кто уже пробились, да и там были свои правила игры. Впрочем, физика всегда была островком относительной свободы.

    В ближайшем будущем можно ожидать института научных агенств или личных агентов по типу литературных или голливудских, которые за приличные деньги будут раскручивать и проталкивать. Лоббировать, блин! И это будет ещё не самый плохой вариант.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.