СЕМЬ ИСКУССТВ

Кажется, что вопрос о том, что первично, проступок или идея, может быть легко разрешен эмпирическими исследованиями. Однако статистические процедуры часто допускают неучтенные факторы, которые смешивают карты. Предположим, мы желаем оценить эффективность программ перевоспитания злодеев на основании эмпирических данных. Выясняется, что после успешного окончания принудительных курсов для wifebeaters, многие таки перестают бить своих жен. Но означает ли это, что они на самом деле перевоспитались?

Илья Липкович

ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ О СПРАВЕДЛИВОСТИ И ПРАВОСУДИИ

О тщете справедливости

Во время службы в советской армии и после, в перестроечную пору, я часто размышлял о «справедливости» как о некой общей идее, родственной математической идее тождества. Эта идея глобальна, универсальна и, казалось бы, должна быть лишена эмоциональности — как и любая абстракция.

И все же идея справедливости глубоко эмоциональна и локальна как ожог. Как и любое чувство, она регулируется силами близкодействия, тогда как абстрактные идеи повинуются силам дальнодействия. В идее справедливости реализуется вовсе не механизм математического тождества, а тождества психологического, которое индуцирует пространство, в котором размещаются вполне конкретные психические и физические тела.

В пространстве этом сосед в строю, жующий плавленый сырок (несправедливо, почему у него есть, а у меня нет?!) расположен гораздо ближе к нам, чем африканец, гибнущий от проказы за тридевять земель. «Гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!». Примирить логическую и психологическую справедливости невозможно в принципе, и, вероятно, это и есть основное противоречие человеческой природы.

О системном неравенстве

С ранних лет меня забавляла проблема неравенства возможностей при соблюдении внешних приличий. Первый шок я испытал года в 4, когда брат сообщил мне, как о чем-то само собой разумеющимся, что он всегда будет старше меня на два с половиной года. Хоть ты тресни. Я знал, что он в данный момент старше и со временем надеялся его догнать и даже перегнать. То, что это невозможно в принципе было первым знакомством с системным неравенством. Уже после, донашивая за братом штаны и рубахи, я на собственной шкуре испытал роковое неудобство от его опережающего роста.

Позже, встав на ноги и даже заведя семью, я стал задумываться о более глобальных проблемах. Знание статистических методов помогло мне справиться с некоторыми парадоксами, омрачающими менее зрелые умы. Так, например, хорошо известно, что женщины опережают мужчин по уровню преступности. Но не всем известно, что это объясняется их хроническим отставанием по уровню дохода. Нехватка средств, а вслед за ним и образования неминуемо приводит их на скамью подсудимых. Это было понято средневековой инквизицией в ходе многочисленных процессов над ведьмами. Как же поступает в таких случаях трезвый статистический ум? Очень просто. Объединяем женщин и мужчин в супружеские пары и сравниваем уровень преступности внутри пар, имеющих по определению один и тот же уровень дохода на члена семьи. Увы, даже контролируя таким способом уровень дохода, мы вынуждены сделать вывод о повышенной склонности женщин к преступлениям.

Аналогичный метод парных сравнений можно с успехом применить и к развенчанию мифа о якобы повышенной склонности афро-американцев к нарушению закона. Для этого объединяем черных и белых в супружеские пары, отдельно по мужчинам и женщинам. Речь, разумеется, идет о гей-парах. Над этим я сейчас работаю, о результатах сообщу, дождавшись, когда немного успокоится общественное мнение.

О тщете правосудия

Функции наказания многообразны и поэтому невозможно сказать в принципе, справедливо оно или нет. Попытаемся перечислить некоторые, наиболее очевидные функции:

— Компенсация за содеянное, возмещение ущерба пострадавшему лицу.

— Нанесение соразмерного ущерба (принцип талиона, «око за око»): обидчику воздается той же мерой, не обязательно денежно-вещевой. Например, мне плюнули в лицо, и я тоже плюну обидчику. Лечить подобное подобным.

— Рассуждая более общо, разумное наказание — такое, когда нарушитель должен принять на себя последствия своих действий. Частным случаем может быть и возмещение ущерба: например, хулиган, сломавший по пьянке забор, должен его починить. Или, скажем, вам пришло в голову укокошить кого-нибудь. Прекрасно! Убийца запирается на пару недель наедине с разлагающимся трупом в маленькой комнате. Это как бы начальная точка искупления/перевоспитания. Воняет? Но ты же сам это и сотворил.

— Предотвращение будущих нарушений/преступлений — как путем ограждения преступника от общества, так и создания у членов общества устойчивого рефлекса/понимания/страха, что наказание неизбежно.

— Перевоспитание преступника с целью его последующего возвращения в общество, как полезного члена.

— Предотвращение самосуда и кровной мести (в примитивных обществах).

Из приведенного понятно, что во многих случаях наказание может превышать ущерб, потому что:

— Наказать всех нарушителей не представляется возможным (скажем, всех нарушивших правила дорожного движения), поэтому один пойманный несет ответственность за тысячи ушедших от наказания.

— Ущерб не поддается измерению, а симметричного ответного действия не существует (скажем, мне плюнули в лицо, и я плюнул в лицо обидчику).

— Наказание должно быть избыточно в случае, когда нарушитель покушается на нечто «высшее», скажем так — более высокое, чем он сам (Государь, начальник, или даже заурядный представитель власти).

— Цель наказания — чтобы другим (да и самому нарушителю) впредь было неповадно, чтобы заработало чувство страха. Совершая преступление, нарушитель сравнивает его с предполагаемой карой (платой), дисконтируя её в настоящее из неопределенного будущего. Для того, чтобы погасить сиюминутную выгоду, будущая (отрицательная) стоимость этого наказания, дисконтированная в сегодня должна превышать его текущую выгоду.

Некоторые преступления невозможно адекватно наказать. Например, убийцу лучше сразу убить на месте, после его мурыжить бессмысленно, потому что это уже вовсе не тот человек, который совершил убийство. И не потому даже, что он «передумал» или пересмотрел свое отношение. Просто человек ведь не стоит на месте, каждый день перерождаясь в нечто иное. Иногда наказание должно быть мгновенным, как банная или эротическая услуга — отсрочить ее нельзя. Вспомним гениальную повесть Пушкина «Выстрел», в котором ответный выстрел в дуэли переносится на неопределенный срок, нарушая (психологически, но не логически!) эквивалентность обмена.

Вспомним аргумент Достоевского относительно несоразмерности смертной казни содеянному преступлению: осужденный наверное знает, что будет казнен, в то время как жертва его надеялась до последнего. Аргумент приложим в ослабленном виде и к другим преступлениям, где также есть элемент случайности. Сознание неотвратимости наказания делает любое наказание несоразмерным ущербу, понесенному жертвой, если ущерб неожидан, стало быть психологически травма ожидания снимается у жертвы. Но, возможно, как раз в силу неожиданности появляется другая травма, которая будет преследовать потерпевшего после. (Понятно, в случае убийства/казни этот момент отсутствует, и в этом изящество аргумента Ф.М). То есть, дело не в том, что наказание больше или меньше содеянного, оно просто несоразмерно ему, отмерено другой монетой. Это затрудняет обсуждение того, справедливо ли наказание.

Главное же, что делает наказание бессмысленным, а искупление вины невозможным: зло причиненное не может быть компенсировано в принципе. Оно представляет из себя сгусток злой материи: однажды пустив гулять по белу свету, изъять его из оборота уже нельзя.

Рандомизированная смертная казнь

В ответ на аргумент Достоевского о том, что смертная казнь несоизмеримо более тяжкое наказание нежели само убийство (поскольку жертва надеется избежать участи до последнего, тогда как приговоренный знает об этом наверное), я придумал рандомизированную смертную казнь.

Казнь приводится в исполнение не «наверное», а с заданной вероятностью. Технически это осуществляется при помощи подходящего механизма, например русской рулетки. Скажем, если требуемая вероятность 8/10, то в барабан револьвера, вмещающего 10 патронов, помещается 8, барабан раскручивается случайным образом и производится один выстрел в приговоренного к рандомизированной казни.

Вероятность приведения смертного приговора (P) рассчитывается на основании того, с какой вероятностью жертва могла бы избежать своей участи. Для определения P необходимо привлечение как экспертов, так и свежих статистических сил (на момент написания этой курсовой работы я был в преддверии забот по трудоустройству). Для этого я изобрел байесовскую процедуру, позволяющую объединить эмпирические данные об успешности попыток убийства, предпринятых за последние 5-10 лет в данной стране, с субъективной оценкой присяжных и людей, совершавших аналогичные преступления в прошлом.

Согласился ли бы Достоевский с тем, что рандомизированная казнь снимает его аргумент? Полагаю, что нет. Для него важно, чтобы процедура божьего правосудия не оказалась в руках человеческих. Вплетение случая в процедуру казни он, вероятно, счел бы двойным оскорблением: глумлением над божьим помыслом (эмуляция Провидения случайным механизмом); и глумлением над правосудием заменой его бездушным аппаратом. И все же интересно, играет ли Бог Достоевского в кости или нет?

Суд по истине и по правде

«Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам,
что истина вне Христа, то вы бы согласились
лучше остаться со Христом, нежели с истиной?»

(Ф.М. Достоевский, «Бесы»)

Характерная черта экспериментального метода Достоевского — взять волнующее его уродство (искривление) в общественной жизни и вывернуть наизнанку, поменяв некоторые элементы с плюса на минус, оставив при этом неизменным сам факт искривления пространства.

Так, в «Дневнике писателя» он замечет, что в народном представлении «аблакат — нанятая совесть»; дескать, за деньги он будет защищать подсудимого, даже не веря в его невиновность, даже зная неверное, что тот виновен. Эта мысль развивается в «Дневнике» по законам публицистического жанра, рисуя образ бессовестного адвоката, защищающего очевидного преступника — истязателя семилетнего ребенка.

А в сцене суда в «Братьях Карамазовых» Достоевский возвращается к этой идее, но заменяет виновного на невинного, таким образом заставив «прелюбодея мысли» Фетюковича договориться до правды. Он и в самом деле прав, выведя логически невиновность Дмитрия, впрочем, сам в неё не веря. Это тот случай, когда (по Платонову) получилось «правильно, но не верно». И правильная, но не верная логика «аблаката» рассыпалась: «мужички (присяжные) за себя постояли» и осудили невиновного Митю.

Допустим, есть математическая истина, но без веры она — ничто. Адвокат уже было убедил всех, но вдруг совершил характерный и веками эксплуатируемый технический ход: «А допустим на мгновение, что даже и убил мой подзащитный…» По логике адвоката выходило, что и виновный в убийстве Дмитрий — невиновен, или, скорее, невинен, и заслуживает оправдания. И этим допущением сразу все испортил.

Тут блестяще показано различие аргументаций адвоката и праведника. Для праведника истина абсолютна и, в некотором смысле, тождественна истине ученого. Не может быть так, чтобы два аргумента, взаимно противоречащие друг другу, влекли справедливость некого утверждения «А» (невиновности Дмитрия).

В самом деле, невозможно, что X=> A и не-X => А. (X=Дмитрий убил отца). Это, может, и не совсем очевидно (особенно, для адвоката), но если бы это было так, то из не-А одновременно следовало бы и не-X и X (очевидное противоречие).

Ощущение парадокса для обыденного сознания тут возникает из-за того, что оно часто путает непротиворечивость с обусловленностью. Так, предположим, что А независимо как от X, так и от его отрицания — не-X. Скажем, независимо от того, есть жизнь на Марсе (X) или нет (не-X) утверждение А может быть истинно или, наоборот, ложно. В таком случае, полагает адвокат, можно сначала предположить, что жизнь на Марсе есть, а потом, что ее нет, и для обоих случаев «вывести» А. Ему кажется, что таким образом он даже усиливает свой вывод. На самом деле, конечно, никакого «вывода» тут нет.

Выходит, что заключение о том, что Дмитрия следует оправдать (А) можно сделать из общих соображений, независимо от его фактической причастности к убийству. Для адвоката, не сведущего в математической логике, подобное умозаключение вполне допустимо. Потому что он пытается доказать не то, что из Х следует невиновность (А), а что из Х не следует его виновность. Это рассуждение, по его мнению, вроде бы, «подкрепляет» доказательство невиновности подзащитного. Будто он выстраивает дополнительную стену, ограждающую Дмитрия от осуждения. Если бы не одно «но»: адвокат прямо предположил, что Дмитрий — убийца (X) и «вывел» отсюда его невиновность.

Так Достоевский, доведя до логического предела невинный юридический силлогизм («предположим как самое худшее, что Дмитрий убил отца…»), заставил мир опрокинуться, и в отражении его увидел искаженный лик Христа, который одновременно и внутри истины и вне её.

О превышении необходимой обороны

Иногда спорят, оправдано ли применение оружия по тривиальным поводам.

Скажем, едет белый чистоплюй-«ботаник» в полупустом вагоне метро, к нему привязались двое черных (или один). Стали его трогать. Он, не будь дурак, достает пистолетик и укокошивает обоих («на вид — игрушка, а из одного браунинга можно уложить с десяток эрцгерцогов, хоть толстых, хоть тонких», — справедливо заметил Швейк).

Понятно, у страха глаза велики. Белые в США иной раз истерически относятся к любому вторжению в их личное пространство. Тем не менее у меня нет сожаления по поводу потраченных черных жизней. Да хоть бы и белых, желтых или зеленых. На начальной стадии своего развития каждый должен получить простой совет от родителей или иных наставников: «не приставай к незнакомым на улице или в общественном транспорте, если не желаешь получить пулю в лоб». Равно как: не играй на проезжей части, если не желаешь быть сбитым автомобилем.

— Но я больше не буду.

— И я не буду.

Так говорил один наш учитель начальных классов, когда выгонял ученика за шалости из класса, а выгоняемый просил прощения.

Когда я служил в советской армии, меня часто забавляла мысль об Иисусе Христе, якобы объявившемся в нашей воинской части (скажем, для определенности, в образе кн. Мышкина из «Идиота»). Поначалу он следовал модели «подставь левую щеку, получив по правой» и соглашался выполнять за всех всякую унизительную работу, то есть начал «чмориться». А в один прекрасный (без преувеличения) день, в ответ на очередное унижение, переходящее в избиение, а потом уже и в пытку, достает из-за пазухи новенький АК и в несколько секунд укладывает весь взвод. Превышение необходимой обороны? Безусловно! Но жаль ли мне хотя бы одного пострадавшего (включая и себя, любимого, третьего справа, тайно радующегося, что сегодня унижают не его)? Ничуть.

Недавно прочитал о расстреле рядовым российской армии Р.Ш. восьмерых военнослужащих (включавших его непосредственных мучителей, обещавших принудительный секс вечером, и двух случайных сослуживцев). Воспоследовали дебаты в прессе. Не превысил ли рядовой Р.Ш. необходимую оборону. Может и превысил. Поэтому суд и приговорил его к достаточно суровому наказанию — 24.5 годам колонии (обвинитель просил 25).

На это можно смотреть и с такой точки. Предположим, мы проводим научный эксперимент: берем человека, подвергаем унижениям, побоям, угрозам. Наконец, сообщаем, что вечером (после смены караула) мы его изнасилуем, и с этими словами вручаем автомат Калашникова и отправляем нести караульную службу. Каковы бы ни были цели эксперимента, экспериментатору не следует удивляться появлению трупов. Ах, отчего их восемь, ведь мы рассчитывали только на шесть!

Возвращаясь к более мирному сценарию из гражданской жизни, представляю себе разговор судьи с обвиняемым в превышении необходимой обороны:

— Расскажите как было дело?

— Я услышал, что кто-то приближается ко мне сзади, и вдруг ощутил сильный удар по голове. Вот сюда (показывает). Я отскочил, вытащил из кармана пистолет, снял с предохранителя и выстрели несколько раз в ударившего. Он упал, и я вызвал скорую.

— Вы понимаете, что превысили необходимую оборону?

— Да.

— Расскажите, почему вы так поступили.

— Не знаю.

— Ну, какие мысли были у вас голове, когда вы доставали пистолет? Может, вы просто хотели испугать нападавшего?

— Затрудняюсь сказать, все произошло очень быстро.

— Вы были в состоянии аффекта, невменяемы?

— Нет, я полагаю нет. Я даже не знаю, что такое «состояние аффекта».

— Хорошо, с какой целью вы тогда достали пистолет.

— Я защищался. Меня ударили, я выстрелил.

— В следующий раз, в аналогичной ситуации вы поступите точно таким образом или иначе?

— Я не знаю.

— Почему не знаете, вы же человек, субъект права, а не тупое животное, должны знать как поведете себя в аналогичных обстоятельствах.

— Я не знаю.

— Вы признаете свою вину?

— Нет.

— Но ведь вы признали, что превысили необходимую оборону?

— Да, превысил.

— Значит, виновны.

— В чем же моя вина?

— Человек обязан действовать рационально, даже когда на него неожиданно нападают сзади ночью, и соразмерять ответные действия с опасностью.

— Почему?

— Так говорит Закон.

— Закон какой науки?

О «первичности» поступка перед идеей

В западном дискурсе о механизме соединения идеального (мыслимого) и реального (совершённого) часто наблюдается любопытное замещение причины и следствия. Яркий пример — рассуждения о том, как неправильные мысли порождают неправильные поступки. Скажем, многие считают, что насильник потому совершает насилие, что допустил и разрешил его идеально, в своем уме. Понятно, преступник часто все хладнокровно обдумал, прежде чем пойти на нарушение нормы. Но речь не об этом, а о том, что если бы преступнику вовремя внушили мысль, что убивать/насиловать — плохо, то он бы и не стал убивать и насиловать.

На этом наивном рационализме многое построено в западном полушарии (географическом, разумеется). Например, программы реабилитации, где мужчин поднимающих руку на жен (wifebeaters) отучают от этой привычки лекциями. Или вот считается, что многие date rapes (изнасилование на свиданке) происходят потому, что западному мужику с детства внушили, что если баба согласилась на свидание или, тем более, один раз дала, то она должна продолжать давать, пусть «через силу» (свою или чужую).

Но это абсурд, допускать, что человек может совершить сексуальное насилие как бы «по убеждению», подобно тому как Раскольников совершил свое убийство «по идее». В убийство по идейным соображениям еще можно поверить, но как мужчина, у которого скорей всего и не встанет на бабу, которая его не хочет, может совершить изнасилование по убеждению? Это противоречит физиологии и психологии. Понятно, что есть люди, у которых насилие совмещается с сексом. А бывают и такие, у кого оно не совмещается в принципе, даже если их убедить в том, что они не твари дрожащие, а право имеют.

Кажется, что вопрос о том, что первично, проступок или идея, может быть легко разрешен эмпирическими исследованиями. Однако статистические процедуры часто допускают неучтенные факторы, которые смешивают карты. Предположим, мы желаем оценить эффективность программ перевоспитания злодеев на основании эмпирических данных. Выясняется, что после успешного окончания принудительных курсов для wifebeaters, многие таки перестают бить своих жен. Но означает ли это, что они на самом деле перевоспитались? Возможно, они просто не хотят угодить на повторные курсы, представляющие из себя (как ни маскируй их под «систему образования») элемент репрессивного механизма, да еще оплачиваемого за счет жертвы (то есть, перевоспитываемого).

Меня всегда забавляли рассуждения о том, что люди идут на убийство себе подобных из-за неправильного или вредного образа мыслей, скажем, почуяв ненависть к определенной социально-демографической группе. Как правило, убийства случаются как раз по причине отсутствия мыслей.

Интересно, что обычно причины насилия пытаются вывести люди вовсе к нему не расположенные: писатели, ученые и прочие твари дрожащие, вроде меня. В этом их роковая неадекватность процессу, который они пытаются «рационализировать».

Много раз наблюдал я со стороны таинство превращения словесного спора в избиение, ни разу не сумев предсказать точный момент перехода одного в другое. Особенно, в тех случаях, когда жертвой был я сам. Сколько раз, находясь неподалеку от сцены насилия, пытался я всмотреться в потемки внутреннего устройства насильника. Вначале кромешная тьма — как бывает, когда вылетают пробки. Потом начинаешь различать оттенки, полутона и немного ориентироваться. Вот тут, передвигаясь наощупь по стеночке, можно пройти в уборную. Вот там грозный силуэт стервы-тетки, привязывавшей будущего насильника ногой к батарее и оставлявшей голодным, пока она уходила блядовать. «Эх, видел бы ты, Илюха то, что мне приходилось….»

Но вернемся к началу разговора. Предположим в сознании западного человека, «идеальное преступление» всегда предшествует «реальному» (поступку). Если допустил в голове, то и сделал, а если не допустил, то и не сделал. На то он и homo sapiens. Сначала подумал, потом сделал. Но не преувеличивают ли люди Запада, будучи в сравнении с русскими, скажем, более рациональными, меру общечеловеческого рационализма? Неужели насильник — это всегда насильник-теоретик?

Заметим, что именно русский писатель Достоевский описал такого насильника-идеалиста в романе «Преступление и наказание». Идеалиста в том смысле, что тот дошел до убийства двух старушек (лет 45 каждая, что ли), следуя некой выдуманной им теории, так сказать, подчиняясь дисциплине ума. Это было многими (например, критиком Писаревым) расценено как дурная шутка, патология человека нездорового и потому, только и сумевшего описать больного человека. И тем не менее Ф.М. не зря считается провидцем. По крайней мере определённый тип террориста по убеждениям он предвосхитил. Но не следует полагать, что подобные литературные герои валяются на дорогах. За ними нужно охотиться. Рядовые убийства совершаются, как известно любому следователю, по двум основным причинам: деньги или секс. Убийцы этих категорий — здоровые полнокровные особи, как правило мужского пола, только что вышедшие из тюрьмы или животного мира. Ведь и среди животных половина убийств случается на почве секса, половина из-за денег. Мне же все равно, за что меня прикончат: из-за денег или из-за секса, по причине ненависти или любви. Впрочем, я бы даже предпочел любви ненависть. Погибать из-за любви пошло.

Тут есть еще один момент, важный как для Ф.М., так и для современного западного общества. Для Достоевского была важна ответственность содеявшего за свой проступок. Особенно, если он сам сознательно дошел до него, как убийца-теоретик Раскольников. Он утверждал тем самым, что человек сам за все отвечает и нечего, мол, прятаться за всякие объективные причины: среду, ошибки воспитания и проч. Для Ф.М. идеальный убийца — это тот, кто сам до всего дошел и сам потом же себя и осудил. С жертвой «среды» ему делать нечего, и он не соглашался с призывавшими (суд присяжных) оправдывать преступников, как жертв социального порядка.

Интересно, что в современном западном обществе концепция «преступника по убеждению» решена иначе, чем намечено у Ф.М. С одной стороны, «теория среды» приветствуется и используется защитниками для смягчения приговора, дескать подзащитному внушили такие мысли. На этом основана теория и практика перевоспитания. Раз внушили, то можно и обратить этот процесс вспять. Человек — существо программируемое. Это гуманно и гуманистично (по-западному): вместо того, чтобы четвертовать тело — четвертуют душу (об этой важной трансформации западной юриспруденции писал Мишель Фуко).

Однако тут в систему западного правосудия вплетается и некоторое (вероятно, видимое мной одним) противоречие. Казалось бы, Западный Судья должен снисходительно относиться к «преступнику-теоретику», как с своему брату-рационалисту. Но нет, в западном мире преступник, совершивший преступление против группы на основе, скажем, расовой теории, а не эмоционального акта, заслуживает большего наказания. Такие преступления попадают под категорию hate crime. Скажем, я убил еврея, потому что ненавижу всех евреев. Ненавижу потому, что я — расист. Позвольте, но расист — это (с моей точки зрения) человек скорее теоретического плана, по крайней мере умеющий сформулировать общую позицию или идею — скажем, неприязнь к евреям. Он, опять же с моей точки, должен быть хладнокровен и бесстрастен. Ненависть — есть эмоция, материя иная, нежели рационально устроенная общая концепция (расизм).

Здесь, по-видимому, западная мысль расходится с моей. Она говорит: есть окаменевшая обобщенная ненависть. Расист ненавидит свой объект, пусть теоретически, а не эмоционально, но ненавидит, причем ненавидит преднамеренно, значит он заслуживает большей кары, как потенциально более опасный, чем человек, поддавшийся случайному импульсу. Возможно, как рассадник деструктивных идей, да, заслуживает. С другой стороны, если уж кого и перевоспитывать, то преступника, стоящего на неких общих принципах, ибо перевоспитание имеет целью внушение нарушителю неких общих принципов (его же не собираются отговаривать от убийства конкретного человека, мол, не убий Ивана Петровича). Стало быть, расист должен быть более восприимчив к перевоспитанию, чем какой-нибудь легковозбудимый Отелло, свершивший акт домашнего насилия по месту жительства. Ан нет, западная наука нам говорит, что Отелло им легче перевоспитать, чем Гитлера. Может она и права. Ведь Гитлер своим умом до всего дошел и имеет некую способность противостоять промыванию мозгов. Отелло же, если посадить его в клетку и хорошенько прочистить ему мозги, да еще и вычесть за содержание из зарплаты, по наивности своей может и перестанет охотиться за своей женой. Дикарь-одиночка более мил западной цивилизации, чем хладнокровный теоретик насилия, скажем, вознамерившийся возненавидеть всех детей мужского пола от 2-х до 5-лет.

О гордости нетрадиционных меньшинств

Гомосексуалам предлагают гордиться тем, что Бог создал их такими, какие они есть. И вот теперь они должны нестройными рядами выйти из клозетов и поведать миру о том, какими «такими» создал их Господь. Всё правильно, создал. Ну а как же быть, например, с homicidal maniacs? Люди, с рождения алчущие невинной крови? Взалкавшие, но не пролившие. Почему бы и им не выйти из клозетов и не поведать обществу о своей пагубной страсти? Могут сказать, что в наклонностях геев, в отличие от людей склонных к душегубству, нет ничего предосудительного. Но я тут не о предосудительности наклонностей, а о том, что «Бог такими создал» и что следует гордиться, а не стесняться своей идентичности. Этот аргумент в равной мере приложим и к тем и к этим. Заметим, я не о тех маньяках, кто уже совершил преступление. Я о тех, кто испытывает к этому склонность. Скажем, ночью ему снится сладкий сон, как он из автомата расстреливает невинные толпы. Просыпается — рядом любимая. Осечка, бля.

Так почему бы им всем не выйти и не рассказать миру о том, что Бог их именно такими создал, а не иными. Люди бы им посочувствовали и помогли. Потому что им нужна помощь в их каждодневном подвиге (я вовсе не шучу) — борьбе со своими инстинктами. Акте не менее благородном и тяжком, нежели спасение ребенка из горящего дома.

Ну ладно, не нравится вам говорить о homicidal maniacs, давайте поговорим о склонных к педофилии. Итак, Бог вложил в вас сексуальное влечение к лицам, не достигшим возраста согласия. И даже, быть может, к не достигшим и половой зрелости. Но вы боретесь с этой страстью и не ищите встреч с Лолитами и их меньшими братьями и сестрами (я не домашних их питомцев имею в виду, хотя, впрочем, и их тоже).

Но почему вы должны скрывать, что Бог вложил в вас эту чуднУю страсть? Почему, скажем, не создать общество «детских страдальцев», где бы вы могли встречать себе подобных в чистых, оплаченных налогоплательщиками помещениях, чтобы иметь возможность обсудить, как вам и дальше бороться с соблазном. Газету издавать, где бы публиковались «Советы непрактикующего педофила». Я не уверен, что общество готово принять этих людей, не по их образу и подобию скроенных. А жаль. Я бы принял всех, в равной мере разделив свою жалость и деньги налогоплательщика между ними.

Насильник третьей степени

Как и места для пассажиров, многие преступления в англо-саксонском мире подразделяются на три класса (по степени убывания). С убийствами градации довольно очевидны: наиболее тяжким (первой степени) является убийство, совершенное преднамеренно и со злым умыслом; к второй степени относятся убийства, совершенные преднамеренно, но без особо злого умысла; наконец, третья степень в основном представлена трагическими случаями, произошедшими в силу преступной небрежности или халатности.

С изнасилованиями все совсем иначе. Здесь различия расплывчаты, категории пересекаются, и тяжесть преступления часто зависит от возраста и психического состояния жертвы. Ключевое различие между изнасилованиями высшей и низшей категории заключается в том, что насильник первой категории применяет силу или угрожает здоровью своей жертвы, тогда как насильник третьей степени добивается своего угрозами (не физического характера) или хитростью. Типичный пример последнего случая, это «когда жертва уступает, полагая, что лицо, совершающее действие, является кем-то, известным ей, а не правонарушителем, и такое убеждение преднамеренно вызвано какой-либо уловкой, притворством или сокрытием со стороны насильника». Не очень-то это похоже на акт небрежности или несчастный случай.

Ознакомившись с этими определениями, я понял, что все свои юношеские годы находился под чарами литературы, в которой насильник третьей степени был одним из главных героев. Достаточно вспомнить популярную тему о братьях-близнецах, обменивающихся девушками без их согласия. То, что может показаться средневековому читателю тщательно продуманной комедией ошибок, в наше время может обеспечить близнецам до 25 лет тюремного заключения на брата.

Именно так обстояло дело с Харви Вайнштейном и его менее известным широкой публике близнецом Майклом Вайнштейном, который был таким же сексуальным домогателем, как и его знаменитый братец. Не добившись успеха в бизнесе, последние 20 лет Майкл является безработным. Вероятно поэтому вы даже не знаете о его существовании. Одно мне непонятно в этой истории: если оба близнеца обменивались девушками, не сообщая им кто есть кто, то оба виновны в изнасиловании третьей степени в равной мере. Разве справедливо, что все внимание досталось Харви, а Майклу — ничего? Разумеется, я полностью поддерживаю осуждение Харви, однако правосудие не восторжествует до тех пор, пока его никчемного брата не посадят рядом с ним в тюремную камеру. Посадят ли?

Эпштейн и мы

Кто такой этот Эпштейн и почему я должен думать о нем (речь, разумеется о Дж., а не Мих. Эпштейне)? Мало ли кому придёт в голову умереть в возрасте, чуть превышающем среднюю продолжительность мужской жизни в России. Конечно, мог бы ещё пожить и даже рассказать нам что-нибудь интересное.

Я полагаю, популярность этой смерти объясняется тем, что она соединила в себе трех самых таинственных чудищ западной мифологии: Богатство, Секс и Смерть. Бывает человек гуляет по белу свету и вдруг натыкается на аномалию в каком-нибудь Национальном Желтокаменном парке: прямо из сырой земли рвётся наружу булькающее и кипящее варево.

— Кто ты — спрашивает изумленный обыватель — и что тебе от меня нужно?

— А я х… его знаю. — отвечает он сам себе и вдруг задумается: где он, зачем и на какой планете.

Секс, Деньги и Смерть — три неугомонные главы, то мирно дремлющие в недрах закомплексованной души западного человека, то вдруг восстающие и требующие немедленного к себе внимания и разрешения. В самом деле, отчего мотивы бытовых убийств из века в век делятся примерно поровну на «деньги» и «секс». Неужели секс и деньги кому-то еще интересны?

Условное заключение

«Между тем правонарушитель становится индивидом, подлежащим познанию. <…> Правонарушитель становится объектом возмож­ного знания именно в качестве осужденного, как точка приложения карательных механизмов. Но это предполагает, что тюремный аппарат <…> производит любопытную замену: из рук правосудия он принимает осужденного; но воздействовать он должен, конечно, не на правонарушение и даже не на правонарушителя, а на несколько иной объект, определенный переменными величинами, которые, по крайней мере с самого начала, не были учтены в приговоре, поскольку они имеют отношение исключительно к исправительной технологии. Этот другой персонаж, которым тюремный аппарат заменяет осужденного правонарушителя, – делинквент. Делинквента необходимо отличать от правонарушителя, поскольку его характеризует не столько его действие, сколько сама его жизнь. Пенитенциарная операция, чтобы завершиться подлинным перевоспитанием, должна заполнить собой всю жизнь делинквента, сделать из тюрьмы своего рода искусственный и принудительный театр, где его жизнь будет пересмотрена с самого начала.»

(Мишель Фуко, «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»)

Лет 17 назад мне довелось совершить поездку на автомобиле в слегка нетрезвом виде, закончившуюся условным заключением (probation) сроком на 6 месяцев, предваряемую безусловным заключением на одну ночь в общей тюремной камере одного американского графства.

Отбывание условного срока позволило мне на собственной шкуре испытать некоторые тенденциях американской системы правосудия, каковые я попробую кратко изложить. По моему мнению, в США постепенно происходит перенос фокуса от наказания правонарушителя к установлению полутоталитарного контроля над обществом в целом. В особенности, контроля за теми, кто не слишком привержен ценностным установкам среднего класса и время от времени сходит с наезженной колеи или просто забывает принять утреннюю дозу антипсихотических препаратов. Процесс этот можно охарактеризовать тремя стадиями.

1. Контроль поведения. Смещение акцента с наказания правонарушителя за совершенный им преступный акт как таковой (скажем, причиненный кому-либо фактический ущерб) к наказанию/исправлению (correcting) поведения, которое, в принципе, может привести к подобному результату. Вероятно, поэтому в современном обществе тюрьма называется исправительным (correction) заведением. Сегодня, чтобы стать матёрым уголовником вовсе необязательно наносить ущерб физическому или юридическому лицу, достаточно, приняв 200 грамм алкоголя, совершить пробную поездку на автомобиле вокруг отделения полиции: на первый раз это будет расценено обществом как проступок, на второй — как уголовное преступление, на третий раз вас четвертуют на городской площади.

Важный результат этого процесса — то, что преступник теряет извечного своего товарища и компаньона — жертву. Обществу наконец удалось вывести новый тип преступника, эдакого одинокого чудища, у которого не только нет друзей и сообщников, но даже нет и самой жертвы, поскольку он арестовывается и (при необходимости) изымается из социума задолго до того, как ему удастся причинить обществу маломальский вред.

Следует признать, что в этом есть элемент гуманности, поскольку, как известно, профилактические меры, иногда помогают предотвратить превращение юного оболтуса в закоренелого преступника (а варварское государство — в производителя биологического оружия). Однако, наряду с гуманитарным тут присутствует и тоталитарный элемент, что станет очевидно при рассмотрении стадий 2 и 3.

2. Контроль за мыслями. Далее имеет смысл (и может принести дополнительные доходы для начинающих психологов и социальных работников) сделать шаг от наказания/исправления нежелательного поведения к исправлению/наказанию (с перемещением акцента на «исправление») нежелательных для общества образа мыслей, привычек и мировоззренческих, как говорили у нас раньше, установок.

Например, частью условного заключения является принудительная процедура оценки отношения условно-заключенного к алкоголю и наркотическим средствам. На основании этой оценки определяются меры по корректировке личности нарушителя, варьирующие от посещения общеобразовательных классов по «повышению уровня осведомленности» до отдающих зловещим холодом «принудительных собраний по оказанию самопомощи». Всё это означает дополнительные расходы, которые, разумеется, покрываются за счет нарушителя.

«Оценщик» — специалист по различного рода злоупотреблениям, понятное дело, располагает практически неограниченными полномочиями в определении конкретных мер воздействия. Самая лёгкая мера (уровень A) — посещение одноразового восьмичасового класса по изучению механизма воздействия алкоголя на ум, честь и совесть пьющего (к сожалению, только теоретически). Этой мерой мне и пришлось довольствоваться — возможно, тут сыграла роль моя псевдо-интеллигентная внешность, подкреплённая наличием ученых степеней и отсутствием в моче веществ, которые бы могли меня скомпрометировать.

Однако, нарушителю, стоящему на более низкой ступени развития, может достаться уровень Б, предполагающий еженедельные встречи со специалистом-наркологом, если он (нарушитель) будет настолько глуп, что на кажущийся невинным вопрос «Когда вы последний раз употребляли алкоголь (неважно в каком количестве)?» ответит, что ему довелось выпить стакан пива спустя неделю после ареста (разумеется, до суда и вступления в силу требований условного заключения, запрещающего употребление алкоголя). Это называется «Употребление после ареста» или, выражаясь более научным языком, «Неспособность к воздержанию от употребления алкоголя после ареста». Таким образом, чтобы не остаться в дураках, я должен изворачиваться и лгать — короче, давать «правильные ответы».

Исправление поведения нарушителя начинается с извлечения из него правильных (то есть «ис-правленных»), ответов. Классический приём, применявшийся всеми тоталитарными режимами.

Примечательно, что даже в таком относительно тривиальном случае как моё правонарушение, все описание которого состоит из нескольких стереотипных фраз («уровень алкоголя 0.09%», «жертв и повреждений нет», «первая судимость»), наказание в его окончательном виде не может быть сформулировано судьей при вынесении приговора, но требует привлечения целого штата работников, осуществляющих надзор за условно-осужденным.

Таким образом, мой первоначальный приговор постепенно трансформировался в сложное сочетание элементов наказания, терапии и обучения и предстал во всей красе только после того, как группа профессионалов имела возможность тщательно изучить мою персону и весь пройденный ей жизненный путь, используя в качестве инструментов: анализ моей свежеиспущенной — более чем два месяца после правонарушения — мочи, и ответы на опросник, охватывающий всю мою биографию, с упором на историю употребления алкоголя и наркотиков.

Анкета эта содержит такие относящиеся к делу вопросы, как: «Каково было расти в вашей семье?» (Мне недавно исполнилось 40 лет), «Отчего умерли ваши родители?» (В самом деле, отчего бы им не пожить подольше?), «Укажите максимальный период времени в вашей жизни, в течение которого вам удавалось воздерживаться от употребления алкоголя?» (Очевидно, с дня моего рождения до достижения 18 лет), «Что заставляет вас пить?» (Чувство жажды …), «Как относятся члены вашей семьи к тому что вы выпиваете?» (Принимают посильное участие), «Имели ли вы в прошлом финансовые проблемы в связи с употреблением алкоголя?» (Да, благодаря вам, теперь они у меня есть), «Сколько раз в жизни вам приходилось испытать похмелье?», и тому подобное.

3. Контроль за чувствами и эмоциями. На этой фазе акцент перемещается от предотвращения нежелательных мыслей (у тех, у кого они есть) к предотвращению нежелательных чувств и эмоций. В подслащивании ваших пыток и заботе о ваших чувствах заключается особенность американского тоталитаризма. В современном обществе должностное лицо, приставленное осуществлять надзор за правонарушителем, — это не одноглазый монстр, а приятная женщина, все усилия которой направлены на то, чтобы вы могли себя чувствовать комфортно.

Например, вместо того, чтобы сухо осведомиться, «с какого года состоите в браке», она спросит «когда вы, ребята, поженились?» Вероятно, она произнесёт эту фразу и оказавшись перед убийцей, который только что прикончил свою семью, состоявшую из жены и пятерых детей. В общем, создаётся впечатление, что цель системы не в том, чтобы подавлять и оскорблять личность нарушителя, а, напротив, сформировать такую среду, в которой «мы» (то есть, я и мои воспитатели) могли бы вместе сотрудничать, чтобы сделать меня более счастливым и вполне реализовавшим себя индивидуумом. Конечно, счастье наступит позже, после того, как мой уровень сознательности и ответственности будет поднят на подобающую высоту.

Наконец-то сильные мира сего осознали, что вредные для общества поступки совершаются не столько вследствие вредного образа мыслей, сколько вследствие «вредных» чувств и эмоций. Чувства и эмоции управляют поведением людей: ведь, как известно, президентов избирают или не избирают не из-за их экономических программ, а на основании того симпатичны они или уродливы. Весь дух этого нового сладостного стиля (залога успешной карьеры и семейного счастья) в том, чтобы быть cute, sweet и nice — вот три основные черты современного американского героя, точный перевод которых на другой язык вряд ли передаст заключенный в них социальный код, управляющий потоками позитивной энергии этой самой оптимистичной нации в мире.