©"Семь искусств"
  август 2022 года

Loading

Все высокое и все прекрасное основано на разнообразии, на контрастах. Возьмем самые изящные сочетания в природе и что ж мы видим? Суровый гранит и меланхолический плющ, несокрушимый дуб и нежную павилику. И теперь перед нашими глазами: непоколебимая добродетель, житейская мудрость, укрепленная опытом, в союзе с нежной молодой порослью благородного питомника.

Леонид Гиршович

ЛЕС. ЛЕШИЕ

Повесть в 3D
(продолжение. Начало в №6/2022 и сл.)

***

Последнее действие переносит нас в гостиную залу. По тому, каким «кавалером с картинки» расхаживает по ней Буланов, понятно, чтó произошло за опущенным занавесом.

— Я беспорядков в доме не потерплю, — говорит он убирающему посуду Карпу. — Я вам не Раиса Павловна. У меня все по струнке будете ходить, а то и марш со двора. У меня всякая вина виновата.

— Что ж делать, сударь, будем исполнять. Мы и не такое видали.

— Да и не разговаривать. Я этого не люблю. Можешь идти.

Уходя, Карп пропускает в дверь Несчастливцева.

— Здравствуйте, господин Несчастливцев, — говорит Буланов, упиваясь вновь обретенным положением. Ему все известно, маски сорваны.

— Ты знаешь, что я Несчастливцев?

Торжествующе:

— Знаю.

Да только этого комарика с фонариком, прилетевшего на зов старой мухи-цокотухи, Несчастливцев прихлопывает сходу.

— Я очень рад, братец. Значит, ты знаешь, с кем имеешь дело, и потому вести будешь себя осторожно и почтительно.

Буланов еще хорохорится, шевелит лапками: провинциальный актер, велика важность. Но Несчастливцев покажет ему провинциального актера.

— Ну, значит, ты не знаешь, кто такой Несчастливцев и как с ним разговаривать. Жаль! Мне придется тебя учить уму разуму, что, разумеется, для меня будет неприятно, а для тебя еще неприятнее.

— Ну, еще неизвестно. Это в древние времена физическая сила много значила, — на всякий случай Буланов отступает на шаг. — Позвольте узнать, что вам угодно.

— Уж, разумеется, не тебя.

— Кого же?

— Что, ты от рождения глуп, или сегодня вдруг с тобою сделалось? Я пришел чай пить к своей тетке.

— Извините.

— Ну, извиняю.

— Не меня. Раиса Павловна просит извинения. Она не может вас принять. Она не совсем здорова и чувствует, что посещения и разные гости, хотя бы и родные, ей теперь очень в тягость.

— Она меня гонит?

— Вообще она просит освободить ее от вашего присутствия, которое ее расстраивает.

— Если уж ей хотелось обидеть меня, неужели она хуже тебя никого не нашла?

— Послушайте, милостивый государь…

— Он разговаривает! Слушай ты, ученик приходского училища. Из уважения к этому дому я тебя милую, но если ты мне в другом месте попадешься…

— Мы еще посмотрим… — Буланов делает еще один шаг назад.

— Молчи, таблица умножения! Выменяй образ моего ангела и молись ему утром и вечером, чтоб нам не встретиться. А если где завидишь меня, то беги без оглядки, творя обеты и молитвы. Прощай, грифель.

Только за Несчастливцевым захлопнулась дверь, а Раиса Павловна уже тут как тут. Она подслушивала.

— А у тебя есть манера, есть тон. Признаться, я от тебя этого не ожидала.

— Все зависит от обстановки, — Буланов расхаживает, заложив руки за спину. — Что такое я был у тебя? Нахлебник. Самое фальшивое положение. Согласись, что нахлебнику очень трудно вести себя с достоинством.

— Однако я на тебя сержусь за вчерашнее.

— Ты, Раиса, поставь себя на мое место. Я так обрадовался. Это я на радостях…

— На все есть форма, мой друг. Я дама и привыкла к деликатному обращению. Ты только представь себе, как ты оскорбил меня своим поведением.

— Прости меня, — покрывает поцелуями ее руки.

Оля гадает: «на радостях» что? Прощения просит только за то, что мы видели или потом еще за занавесом овладел ею насильно? А есть, слышала, которым именно так по вкусу. И женщинам тоже. То-то Буланов как уж на сковородке. Она своими глазами видела, как он распускал руки с Аксиньей, а теперь сам же первый, чтоб ее выдать замуж. Только б Раиса Павловна ничего не заподозрила. Но скупость Раисы Павловны взяла верх над ревностью.

— Чтобы выдать ее из нашего дома, нужно ей дать приданое. А с какой стати я буду роскошествовать для нее, что вдруг за щедрость такая?

Убедила.

— Нет уж, пожалуйста, Раиса, никаких лишних расходов.

Тут входит Аксюша.

— Да вот и она сама. А ты поди, мой друг, поди отсюда.

Буланов мигом скрывается, и сам рад спрятаться.

Ревность же Раисы Павловны всё ищет себе подтверждение.

— Тебе даже и мечтать о нем глупо, — с места в карьер начала она. — Я не знаю, может быть, он за тобой и ухаживал…

— Может быть, — Аксюша пугающе лаконична.

— Может быть, ты с ним кокетничала…

— Нет, этого не может быть.

— Я должна тебе сказать — уж не знаю, приятно ли тебе будет, неприятно ли, это не мое дело — ты ему не нравишься. Ему нравится другая. Что, приятно тебе?

— Что же мне за дело?

— Ты не беспокойся, я ведь себя обмануть не дам. Он теперь не жених тебе, вы люди посторонние, и, следовательно, вам в одном доме жить нельзя.

— Как вам угодно.

— Но куда же ты денешься? Может быть, ты переедешь в город?

— Может быть.

— Но это ужасно! Это очень близко.

— Да, недалеко.

— Послушай, Аксюша, милая. Я так боюсь за тебя, душа моя. Алексис такой ветреный мальчик.

— Да, он очень ветрен.

— Ты заметила?

— Еще бы не заметить! И если бы я захотела, ваш Алексис… — Аксюша переходит к наступлению.

(А что если и правда будет звать его «Грегуар»? А он ее «Оле Лукойе»?)

— Вот ты сама говоришь. Ну, сделай это для меня, — в смысле съезжай поскорей, подальше отсюда. Раиса Павловна обнимает Аксюшу.

— Для вас? Так бы вы и говорили. А то что вам за надобность беречь меня и смотреть за мной. Просто вы ревнуете. Вы знатная барыня, а я девочка с улицы, и вы ко мне ревнуете своего любовника.

— Что за слова ты говоришь!

— Ну да. Я говорю правду. Признайтесь хоть раз в жизни. А то вы всегда и для всех святая, а мы грешные.

— Душа моя, я тоже женщина.

— Признайтесь! Признайтесь! И я убегу от вас за тысячу верст.

— Ты хочешь, чтоб я открыла тебе свою слабость? Да, я ревнива.

— Мне только и нужно. Я ухожу от вас далеко-далеко.

Уходит, говоря, что идет собираться. Какое облегчение для Раисы Павловны, но едва со вздохом опустилась она в кресло у окна, как Карп уже докладывает:

— Геннадий Демьяныч желает вас видеть.

На Несчастливцеве дорожное одеяние, он снимает котомку, тяжело кладет в угол и туда же со стуком ставит палку.

— Поди, Карп, — распорядился он, — и не пускай никого. Скажи, что мы с барыней заняты.

— Слушаю-с.

Тетушка с племянником остаются одни.

— Какой костюм! — театрально всплеснула руками Раиса Павловна.

— Дорожный. Мы пешие путешественники. Это пальто — мой старый товарищ и друг. В непогоду я в этом пальто бродил, как старый Лир, по степям Новороссии. Часто в бурную ночь я искал убежища, и меня принимали в этом пальто, принимали чужие теплее, чем родные. Прощайте!

— Прощай, мой друг.

— Два только слова, и более я вас не буду беспокоить никогда.

— Я слушаю, — при этом Раиса Павловна берется за колокольчик.

— Что это? Хотите позвонить? Рано еще, — забирает колокольчик. — Я сам позвоню, когда надо будет. Нам свидетелей не нужно. Напротив, тетушка, вы уж постарайтесь, чтоб к нам не вошел никто, а главное, Буланов, если только вам дорога его мизерная жизнь.

— Ах, сон… — вырвалось у Раисы Павловны. — Хорошо, я не прикажу никому входить.

— Прекрасно.

Нечастливцев, к ее досаде, опустился на стул рядом с позабытым на столе ящичком черного дерева — тем самым, китайской работы, с белолицыми гейшами.

— Послушай, мой друг Геннадий, будь так добр, потрудись передать мне эту коробку.

— Не беспокойтесь, ей и здесь хорошо.

— Ну, если хочешь, я сама встану за ней…

Но Несчастливцев вынимает пистолет и кладет его рядом с колокольчиком. (Кáк Герман поет: «Я только поднял пистолет, и старая колдунья вдруг упала». Они проходили «Пиковую» еще в девятом классе.)

— Что ты делаешь? Я могу умереть со страху.

— Не бойтесь, мы будем разговаривать очень мирно, даже любезно. Знаете что? Подарите мне на память этот черный ящик.

— Нельзя, мой друг, — она в панике. — Там важные бумаги, документы.

— Я позволю себе полюбопытствовать, — Несчастливцев приподнимает крышку. — Вы ошиблись, тут деньги. «Злато, злато! Сколько через тебя зла-то!», — декламирует он. (А Герман поет: «Там горы золота лежат и мне они принадлежат».) Ну, мы пока ее закроем. Слушайте, тетушка…

— Слушаю.

— Был один актер провинциальный, оскорбила его женщина, жена антрепренера. Он стерпел, но не забыл. В последнее воскресенье на масленице у антрепренера был ужин для артистов. Слушаете, да?

— Слушаю…

— По окончании вечера все стали прощаться, подходит и он к хозяйке: «пожалуйте ручку», говорит. Та ему подала. Он ей было палец и откусил прочь.

Раиса Павловна сидит ни жива ни мертва.

— К чему ты мне это говоришь?

— На всякий случай не мешает. Другой актер поступил гораздо умнее. У одной богатой помещицы был племянник, человек с благородной душой, но бедный. Выдумал он навестить свою тетку, которую не видал лет пятнадцать. Вот собрался издалека, шел пешком долго. Приходит, его принимают по-родственному. Вдруг тетка узнает, что он актер, гонит его из дому, не простясь, срамит его перед людьми, перед дворней.

— Ах, нет, Геннадий…

— То есть она думала так поступить, а вышло не так. Трагик Несчастливцев не позволит играть собой. Во-первых, трагику Несчастливцеву — открывает черный ящичек — нужны деньги на дорогу, неприлично ему от богатой тетки пешком идти. Потом у вас живет бедная девушка. Ну что хорошего, если она, живя у вас и пользуясь вашими благодеяниями, утопится?

— Что ты сочиняешь?

— Я возьму ее с собой, и на ее долю нужно что-то взять.

— Ты не томи меня, скажи, сколько тебе нужно.

Пересчитал деньги и подходит к ней — в одной руке пистолет, в другой ящичек, набитый ассигнациями.

— Я великодушен. Дайте сами.

Повторяется история Восмибратова.

— Я тебе должна тысячу рублей, вот твои деньги. Но если ты нуждаешься… — косится на пистолет.

— Довольно. Милостыни не надо. Благодарю вас.

— Ах, убери, пожалуйста… это… У меня душа не на месте.

— Да чего вы боитесь. В крайнем случае, если бы вы меня оскорбили очень, я бы убил этого гимназиста, а уж никак не вас, — спрятал деньги, положил в карман пистолет. — Ну-с, теперь, конечно, вы проводите меня честь честью. Мы позавтракаем и расцелуемся, как следует родственникам.

— Да, разумеется.

— Барином я сюда приехал, барином и уеду, с честью, — Несчастливцев позвонил в колокольчик, явился Карп. — Пошли-ка кого-нибудь в город нанять самую лучшую тройку до первой пароходной пристани. Да вот, братец ты мой, я уезжаю, так барыня приказывает поскорее собрать хороший завтрак. Подай вина получше — шампанского.

— Слушаю-с.

— И Аркадия позови. Я вам его представлю на прощанье. Вы немного потеряли, что не познакомил вас прежде.

Карп же наклоняется к Раисе Павловне:

— Сударыня, Иван Петров с сыном дожидаются.

— Скажи, чтоб он подождал в столовой. Ну, ступай, чтó ждешь, — а Несчастливцеву, когда Карп уходит, говорит: — Извини, любезный друг, мне нужно одеться. Поди в столовую, покушай на дорогу, я приду с тобой проститься.

— Значит, мы расстаемся мирно, вы на меня не сердитесь.

— Нет, не сержусь. Но мне кажется, что тебе можно было бы вести себя поделикатнее, я все-таки дама.

— О, Боже! Я вас оскорбил. Скажите, оскорбил я вас? Я не прощу себе. Я застрелюсь при ваших глазах, — вновь достает пистолет.

— Ах, нет, нет!

— Нет, вы скажите, обидел я вас? О, я!..

— Ах, нисколько, напротив.

— Тогда пожалуйте ручку.

— Нет! Только не это! — и, сжав пальцы в кулачки, Раиса Павловна вон из комнаты.

— Утекла… Теперь можно будет и отдохнуть. Эй, Аркадий!

Тот просовывает голову в дверь.

— Денег, братец, у меня, как у Ротшильда, — показывает Счастливцеву пачку ассигнаций. — Поедем мы с тобой до Волги в хорошем экипаже, а потом на пароходе в первом классе. Покутим, братец.

— Ах, бесподобно, Геннадий Демьяныч! И товарища лучше меня вам не найти. Я же создан для такой жизни.

Но Несчастливцев его не слушает.

— Сделают нам выгодное предложение, так мы его с тобой примем, будем играть. А нет, так и не надо. Поедем в Нижний на ярмарку за бенефисом. Да бенефис в начале августа, а в сентябре, шалишь, не возьму. А теперь, брат, пойдем, выпьем доброго вина. Закусим на дорогу. По стакану, другому шампанского. Пойдем, пойдем… — уходят.

Вбегает Аксюша — никого!

— Где же братец? И Петя в столовой… Как бы его вызвать. Мне бы только два слова сказать на прощанье. При людях неловко будет.

Припадает к щелочке и тихо:

 — Петя! Петя!

Тот, видно, услыхал и тихо, боком прокрадывается в дверь.

— А, это ты?

— Тише, ради Бога, тише. Кончено дело, у братца денег нет. Я еду с ним далеко и навсегда, — она обеими руками взяла его голову и прижала к губам. — Прощай, ступай, ступай!

— Едешь? Куда, зачем?

— В театр, в актрисы.

— Что ты, опомнись, с ума ты сошла!

— Ну, ступай же, прощай, — снова целует его. — Ужо не прощайся, стыдно. Глазами только проводи, я на тебя все глядеть буду.

— Ах ты ж! — стоит, уронив голову на грудь. — Вот бы когда в омут с великим моим удовольствием.

— Потише…

Но Счастливцев их услыхал.

— А! — заходит со стаканом в руке, — попались?

— Братец! — Аксюша метнулась к нему. — Одно слово, одно слово, братец! Утопающий за соломинку хватается. Попросите тетушку, может быть, она сжалится надо мной. Только тысячу рублей нужно.

— А что ж в актрисы, дитя мое? С твоим-то чувством…

Петр, смерив Несчастливцев ненавидящим взглядом, выбегает.

— Братец… — она вся прильнула к нему, — чувство… оно мне дома нужно.

— «Поколебалась. Что на земле незыблемо теперь?», — декламирует он глубоким басом. — Пойдем, меня ждет компания. Дай мне хорошенько вдохновить себя, а там я поговорю.

Они уходят, а входят Милонов, сама утонченность, и Бодаев со своим костылем — в сопровождении Карпа.

— Пожалуйте-с. Они сейчас выйдут.

— Что это у вас, Карпуша, нынче как-то особенно нарядно? — спрашивает Милонов.

— Не могу знать.

Появляется Раиса Павловна, не по возрасту молодо одетая, под руку с Булановым.

— Извините, господа, что я заставила вас ждать.

— Да мы и не ждали, — говорит Бодаев, исподлобья глядя на свой костыль.

Милонов, наоборот, разбегается поцеловать ей руку, потом отбегает, как отбегают издали полюбоваться картиной.

— Прекрасны! Всё молодеете.

— Мне и нужно молодеть. Господа, я вас звала для подписания завещания, но обстоятельства изменились, и я выхожу замуж. Рекомендую моего мужа.

— Прекрасно, прекрасно, — заладил Милонов.

— Прошу покорнейше садиться, — усаживается, а за нею Милонов с Бодаевым. — Алексис, садись.

— Ах, Раиса, позволь я буду стоять подле тебя.

— Не правда ли, он мил? Я вижу, господа, что в душе вы строги ко мне. Но я так беззащитна, имение расстроено. Я думала поручить управление племяннику, но он меня поразил, поразил… Знаете, какую карьеру он избрал? Он актер провинциальный.

— Ужас, ужас, ужас! — Милонов закрыл лицо руками.

— А ваша племянница? — поинтересовался Бодаев.

— Я недовольна ее поведением, — сухо отвечала Раиса Павловна и продолжала: — Что же мне оставалось делать? При всем моем желании навсегда остаться вдовой… — она помолчала, — и даже отказаться совсем от света, я решилась пожертвовать собой, чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки.

— Это геройский подвиг. Вы героиня.

Из столовой доносится «Ура! Ура! Ура!»

— Геннадий Демьяныч изволят… за ваше здоровье, — почтительно объяснил Карп.

— Ах, если б вы знали, господа, это так трудно нынче, так трудно — найти человека. Ведь это что за человек, кабы вы знали, — взглядывает на Буланова с нежностью: — Ах, друг мой!

— Раиса, ты меня конфузишь.

— Только смотрите, Раиса Павловна, хорошенько, он еще так молод, — шутливо погрозил пальцем Милонов.

— Ах нет, Евгений Аполлоныч, он дал мне страшную клятву.

— Господа, поверьте, я постараюсь быть достойным той чести, которую мне делает Раиса Павловна, избрав меня своим супругом. Что касается интересов Раисы Павловны, то, господа, в самом скором времени вы увидите наше имение в цветущем положении.

— Все врет, все промотает, — угрюмо пробурчал Бодаев, уставившись на свой костыль.

— Уар Кириллыч, что вы право говорите такое, — Раиса Павловна покачала головой. — Карп, подай нам шампанского.

— Слушаю-с. Честь имею поздравить, сударыня, — а сам приговаривает: — Пойти оповестить…

— Кушать мы сегодня будем поздно, а теперь можно по бокалу шампанского.

Когда Карп вернулся с бутылкой шампанского и бокалами, все встали, и Милонов, принимая бокал, произносит:

— Все высокое и все прекрасное основано на разнообразии, на контрастах. Возьмем самые изящные сочетания в природе и что ж мы видим? Суровый гранит и меланхолический плющ, несокрушимый дуб и нежную павилику. И теперь перед нашими глазами: непоколебимая добродетель, житейская мудрость, укрепленная опытом, в союзе с нежной молодой порослью благородного питомника. Раиса Павловна, Алексей Сергеич! Желаю вам многолетней безмятежной жизни, на радость вам, на утешение ваших друзей и на пользу всего окрестного населения до самых отдаленных пределов!

Несется троекратное «ура!». Двери растворяются, и в залу входит Несчастливцев, остальные остаются стоять в дверях.

— Тетушка, поздравляю! Замуж выходите. Время, тетушка, время. И для вас хорошо, и для родственников приятно. Это делает вам честь, а нам удовольствие. Я со своей стороны очень рад и одобряю ваш союз. Господа, что ж вы стали? Подойдите.

Счастливцев и Восмибратов не очень уверенно подходят.

— Тетушка, рекомендую: мой друг Аркадий Счастливцев.

— Очень приятно, — с натугой выжала из себя Раиса Павловна.

— Это ваш племянник? — спрашивает у нее Милонов.

— Честь имею рекомендоваться, Гурмыжский, Геннадий, — представляется Несчастливцев сперва Милонову, потом Бодаеву.

Те отвечают «очень приятно», пожимают ему руку и снова садятся.

Восмибратов кланяется Раисе Павловне:

— Доброе дело-с. Если по закону как следовает. Чего же лучше-с. Оченно приятно-с.

— Ну, как тебе мой жених, Иван Петрович? (Оля отметила, что в первый раз по имя-отчеству.)

— Ничего-с жених, во вкусе-с. Ежели насчет малоумия, то это от малодушества, со временем проходит-с.

— Господа, что же вы стоите? — говорит Несчастливцев Счастливцеву и Восмибратову. — Покорнейше прошу садиться. Тетушка, позвольте мне распорядиться, как дома. Карп, не пожалей, братец, нам вина. Ведь тетушка не каждый год замуж выходит. А вы, господа, — обращается он к Милонову с Бодаевым, — продолжайте ваш разговор, мы вам не мешаем.

— Нам интересно вас послушать.

— С величайшим удовольствием, господа. Мне очень приятно говорить в таком благородном обществе. Тетушка! Вы счастливы, вы безмерно счастливы?

— Да, мой друг, я счастлива.

— В счастии человек делается добрее, благороднее. Не так ли я говорю? Правда, господа?

— Совершенно справедливо. Прекрасно, прекрасно! — Милонов в воодушевлении.

— Тетушка, у вас есть племянница, милое кроткое создание. У ней есть тоже жених. Он не так красив и смел, как ваш, но она его любит. А вот и его тятенька.

— Знаю, мой друг.

— Он, то есть тятенька, человек русский благочестивый, семейный, но в душе совершенный киргиз-кайсак. Любит женить сыновей, но непременно желает получить приданого тысячу рублей по своей жадности и по своему невежеству.

— Это точно, барин, что по невежеству, — Восмибратов ничуть не обиделся. — Только нам без этого невежества никак нельзя, потому на нем весь круг держится.

— Вот, тетушка, для вас прекрасный случай сделать доброе дело.

— Ах, нет, нет. Что еще за новости! Оставь, пожалуйста. Это не твое дело. Я и так издержала очень много, потом впереди большие расходы.

К ней присоединяется и Буланов:

— Нам с Раисой теперь нельзя тратить ничего лишнего. Я хочу конный завод завести, пруды надо чистить, копать канавы.

— Так не дадите?

— Нет, нет! Это неделикатно даже, вдруг, при посторонних… такое требование… к даме… это насилие.

— Значит, отказываете?

— Извини, мой друг, не могу.

Тогда Несчастливцев к Восмибратову:

— Почтенный, скинь что-нибудь! Уважь! Уступи!

— Не расчет, барин. И то уж так, что из хорошего дома, а то бы и внимания не взяли.

— Внимания не взял? Как тебя звать?

— Иван Петров Восмибратов.

— Ты только Восмибратов, а у нас братьев миллионы, — показывает на зрительный зал. — Тетушка, Раиса Павловна! Благодетельница рода человеческого! Не роняйте себя перед почтенным обществом! Не стыдите фамилию Гурмыжских. Я краснею за вас. У вас только и родных — я да она. Она уже больше не попросит, а мне приданого не нужно. Гурмыжская не может отказать в такой сумме! Вы женщина богатая, что значит для вас эта малость! Я бедный труженик. Но если б у меня были… — ударяет себя в грудь. — А? Что такое? Да они есть, вот они! — факирским движением вынимает из кармана деньги. — Признаться, не грех бы бедняге Несчастливцеву и покутить на эти деньги. Не мешало бы ему, старому псу, и поберечь их на черный день.

— Что вы делаете! — дергает его за рукав Счастливцев.

— Молчи, Аркашка! Так не дадите?

— Я уж сказала.

— Ну, если богатая помещица отказывает бедной девушке в приданом, так не откажет бедный артист. Поди сюда, дитя мое.

— А говорили, на тройке поедем. Вот тебе и тройка, вот и на пароход…

— Сомкни челюсти… Бери, дитя мое!

— Что вы, что вы, братец! Не надо.

— Бери, говорят тебе! Я, что задумал — не передумываю, что сделал — не переделываю.

— Братец! Братец! Как мне благодарить тебя? — обнимает его. В это время входит Карп с подносом, на котором бутылка вина и стаканы.

— Как благодарить? Скажи «спасибо».

Аксюша, еще не верящая своему счастью, передает деньги Петру, а тот отцу.

— Извольте получить, тятенька.

Петров-Восмибратов, отойдя в сторонку, пересчитывает.

— Много вам благодарны-с.

— Прекрасно, прекрасно, — восхищается Милонов. — Ваш поступок надо напечатать в газетах.

— Какие у вас тут газеты! Давай лучше выпьем на брудершафт.

— Но, мой милый, нельзя же так…

— А не хочешь, не надо. Убирайся! Пошел прочь… Выпьем, Аркадий.

— Кто он? — спрашивает Бодаев, указывая костылем на Счастливцева.

— Еще один актер — отвечает Буланов.

— Но он ничего не говорит.

— А я скворцом свищу, сорокой прыгаю…

Счастливцев принимается показывать разные штуки, Бодаев начинает хохотать.

— Забавный… ха-ха-ха!

Раиса Павловна — Буланову:

— Его надо как-нибудь выжить, он Бог знает что наделает.

Буланов подошел к Несчастливцеву.

— Вы, кажется, ехать собираетесь?

— Давно, брат, собираюсь.

— Так не пора ли вам?

— Аркадий, нас гонят. И в самом деле, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сырдремучий бор? Зачем спугнули этих сов и филинов?

— Комедианты, — пожимает плечами Раиса Павловна.

— Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты — вы. Шуты — вы. Старухи выходят замуж за гимназистов, молодые девушки топятся от горького житья. О, люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши слезы — вода! Ваши сердца — твердый булат! Поцелуи — кинжалы в грудь! Львы и леопарды питают детей своих, хищные враны заботятся о птенцах, а она… — указывает на Раису Павловну, почти касаясь ее. — О, если бы я мог быть гиеною! О если бы я мог остервенить против этого адского поколения всех кровожадных обитателей лесов!

— Но позвольте, за эти слова можно вас и к ответу, — возмутился Милонов.

— Да просто к становому, мы все свидетели, — подхватил Буланов.

— Меня? — Несчастливцев потрясает перед Милоновым пьесой. — Ошибаешься, цензуровано. Смотри: «Одобряется к представлению». Ты, злокачественный мужчина, где ж тебе со мной разговаривать! Я чувствую и говорю, как Шиллер — еще раз потрясает перед Милоновым пьесой. — Но довольно! В дорогу, Аркашка. Прощайте, — всем кланяется. — Тетушка, пожалуйте, ручку.

— Ах, нет, нет, — Раиса Павловна прячет руку.

— Позволь ему, он скорей уйдет, — просит Буланов.

— Не откушу, не бойтесь. Я уже поел.

— Ах, ты не знаешь.

— О, люди, люди! — Несчастливцев надевает котомку, берет в руки палку. — Ну, Аркадий, мы с тобой попировали, пошумели. Братец, теперь опять за работу.

Выходит на середину сцены, подзывает Карпа и говорит с расстановкой, внушительно, лицом к залу:

— Если приедет тройка, ты вороти ее, братец, в город. Скажи, что господа пешком пошли. Руку, товарищ, — подает Счастливцеву руку, и они медленно удаляются.

4

Занавес. И лишь несколько мгновений спустя гром аплодисментов. Зазор свидетельствует подлинность. В зобу дыханье сперло, а чтобы крикнуть «браво!», надо набрать дыхание. Чем громче «браво!», тем глубже будет пауза. Это у гастролирующих виртуозов последние аккорды бисов бестактно опережает овация.

Вишневые шторы до неба высотой раздвигались дважды, и артисты, держась за руки и растянувшись цепью, делали несколько шагов вперед и по знаку снова пятились. Затем выходят на одиночные поклоны. Но почему аплодисментов «гром»? Правильней было бы сказать «ливень», барабанящий по железной кровле веранды, то стихая, то с новой силой. (Анна Степановна с Олей уже много лет как снимали дачу в Сиверской.) Кому аплодисменты включались на полную громкость, так это Толубееву. Успех Аксюши громким не назовешь — серединка на половинку. Меньше хлопали только Буланову с Петром да двум вчерашним крепостникам.

Оля тоже была в душе разочарована Аксюшей: не оправдала доверия. Как она могла, с ее-то чувством, отдать себя этому тятенькиному сынку? Он еще хуже Буланова, тот «зато хоть беден. («Оттолкни с презреньем золото богача, полюби бедного артиста».) Это не мешало Оле часто и звонко хлопать в ладоши, пока оркестранты собирали инструменты, а гости осторожно слезали с завалинки. Она среди них была младше и ловчее всех, несмотря на мамины туфли и благоуханье мамой.

— Аккуратно, не упади, — сказал Григорий Евсеевич. Он только забежит в артистическую — запереть в шкафчике скрипку и взять брошенные пальто. Ей туда нельзя, еще застукает кого-нибудь без штанов — иные предпочитают протирать казенные черные штаны исключительно за пультом и сразу переодеваются. — Я сейчас, обожди.

Кто-то еще не успел сложить инструмент, а отдельные скороходы уже на остановке. Других тянуло в буфет, они не спешили к семейному очагу — куда спешить, когда семейных очагов в квартире столько, что глаза разбегаются? Это Оля в жила в отдельной: «Папа, мама, служанка и я» — только без служанки. Анна Степановна не хотела чужих в доме: «Две взрослые женщины сами за собой приберут». Мама была принципиальным человеком. От нее не требовалось работать, а она работала на износ — ходила по вызовам детским участковым врачом (почему я ее и помнил). Папа уходит в плавание на два месяца, а возвращается на два дня. Один раз видел Чан-Кайши, когда тот наградил его орденом. Он маме это рассказывал и орден показал.

Оля представляет себе: под видом американки она приезжает в раззолоченный дворец, украшенный горящими на солнце скульптурами драконов. По параметру дворца выстроились вооруженные до крысиных зубов гоминдановцы. Но перед американским автомобилем ворота гостеприимно распахнулись. Ни о чем не подозревавший Чан-Кайши даже наградил ее орденом. Как и папу.

Позже она станет делиться своими историями с бумагой.

— Что ты, Оль, все время пишешь?

— Я, мам, делюсь мыслями с бумагой, — и закрывала написанное рукой, как делала на контрольной, чтоб не списывали, а то чужим умом жить каждый умеет.

Она была крепкой четверочницей по всем предметам, включая специальность. «Односторонний специалист подобен флюсу», — говорила мама.

Согласна на все сто. По специальности пять с крестом, а «корову» через ять пишут. Лучше две короткие ноги, чем одна гипертрофирована, другая атрофирована. «Хромать по жизни нам с песней веселой» — на мотив веселых ребят. Напевала про себя — смеялась вслух.

— Смех без причины признак знаешь чего? — выговаривала мама и сама же начинала смеяться. Обе по натуре были смешливые, но виду не подавали: смех без причины…

«„Корову“ через ять пишет», — так говорила их соседка по общежитию в Ваенге. А маленькая Оля спрашивала: коровять, да? Это какими же глупыми надо быть.

У этой соседки, Клавдии Александровны, Оля и начала учиться на рояле. В Доме офицеров флота стояло подарочное английское пианино, и имелась договоренность, что им будут отпирать крышку. Клавдия Александровна сказала маме, что Олю надо учить профессионально, девочка очень способная. Когда папу перевели в Ленинград, уж он постарался, чтоб ее приняли в музыкальную школу-десятилетку при консерватории, в класс старшего преподавателя Юшкевич.

Пусть Оля не была призером в коровнике, где главное — сиюминутный надой, а потом хоть трава не расти. Мама была за гармоническое развитие личности — если кто и жил своим умом, так это она. Другие мамы делают из своих детей вундеркиндов, в результате вырастают митрофанушки. На полном серьезе считалось: получит первый приз — будут возить по всему свету, а нет — все равно дома сидеть.

Появился Григорий Евсеевич, уже в мантеле с понурым лацканом, через руку переброшено ее пальто.

— Меня задержали, извини.

— Ну, извиняю.

«Ну, извиняю», — говорит Несчастливцев Буланову. У Оли в ушах еще голоса. На Гришином месте она давно бы шпарила цитатами, совсем бы разучилась жить своим умом. Но у него как будто уши заложило, не слышит, что там наверху говорят. По крайней мере, разучиться жить своим умом ему не грозит.

Он ей, как взрослой, подает пальто, а она влезла сперва в один рукав, затем в другой, словно сама одевается. Еще нету опыта. И когда у тебя принимают верхнюю одежду, и когда подают, ты только расстегиваешь или застегиваешь пуговицы, все остальное за тебя делает он, и не надо ему помогать. Настоящий мужчина умеет женщину раздевать без посторонней помощи. «Опытными, как у горничной руками, он начал снимать с нее одежду». А при Мопассане на женщине, знаешь, сколько всего было понадето: корсет, то-сё. Женщина, которая раздевается сама, она совсем как на уроке физкультуры в раздевалке.

Из громкоговорителя на вахте еще неслись аплодисменты. «Театр у микрофона» — самая интересная из радиопередач. Для простых смертных она только по выходным в полвосьмого, а вахтер слушает ее каждый вечер.

Они вышли на свежий воздух. Тротуары блестели в свете уличных фонарей. Пока шел спектакль, на улице шел дождь, но сейчас дождя не было…

(Я ведь пишу в режиме реального времени. Всё пишется в режиме реального времени, даже «Мифы и легенды древней Греции». Даже «Звезда КЭЦ» затерялась на бескрайних просторах севера — отнюдь не космоса. Сегодня 18 марта 2022 года. Я снедаем тем же, что Эпикур. И все для меня слилось: сводящие с ума камни, кадры из Мариуполя, покаянные проклятья Пушкину — Достоевскому — Бродскому. Бесплодное занятие — бичевать за грешные речи тень того, кто их произносил; за мысли, которые он в них вкладывал. «Пока ты жив, смерти нет, она придет в твое отсутствие». Это сказано Эпикуром, тоже в режиме реального времени в просветах среди нестерпимых мук — о том, что сам спектакль не может констатировать: «Конец спектакля». Он остается по ту сторону рампы. Между последним словом на сцене и аплодисментами, в которых ты утопаешь, как в цветах — зазор. Все, что ни сказано, и все, что ни написано, «отцензуровано» отсутствием общей границы — этим самым зазором. «К становому за такие речи! Мы все свидетели». А Несчастливцев выхватывает пьесу: «Читать умеешь? Ты, недоучившийся червь? „Высочайше одобряется к представлению“».)

***

Они вышли на свежий воздух. Тротуары блестели в свете уличных фонарей. Пока был спектакль, прошел дождь, но сейчас он перестал, и Григорию Евсеевичу сам бог велел провожать ее пешком — бог, который не имя собственное, а чин, вроде генерала или директора, оттого и пишется с маленькой буквы. А собственное имя может быть совсем другое. Например, бог Уличного Воздуха После Спектакля или бог Улицы Зодчего Росси. У этой улицы даже два бога. Тот, что повернут лицом к чахлому скверику и уводит прочь от праздничного города, и тот, что вперился взглядом в тыл Александринского театра, любуясь симметрично сходящимися сторонами улицы желто-белой имперской постройки.

Хорошо помню, как, проезжая четырнадцатым автобусом (он тогда сворачивал на Перинную, еще не разбомбленную), я увидел в глубине Зодчего Росси грандиозный белый круг взамен театра. Фата-моргана. Через пару дней Александринка вернулась на прежне место.

Оля жила на Загородном, у Пяти углов, и кратчайший путь от театра домой был по Зодчего Росси, но с видом на дырку от бублика — на чахлый скверик.

— Если идти в одну сторону — красивая улица, а в другую нет. Давай лучше по Невскому.

— А ты любишь, когда людно?

На языке дипломатов это называется декларацией о намерениях. Дипломатично отвечала и она:

— Одной в темноте ходить страшно.

— А вдвоем?

— Смотря с кем. С папой нет, он как раз сейчас дома. Я, конечно, могла бы позвонить, и он бы меня встретил.

— У вас есть телефон? Можно будет к тебе позвонить?

— Всякому овощу свое время.

— Но дать-то можешь. Я все равно без спросу не буду звонить.

Небо в пухлявых, как накладные бакенбарды, облаках, а на их фоне чернеет утративший третье измерение памятник.

— Пожалуйста: а пять — тридцать пять — восемь три.

Он повторил, ему было нечем записать.

— Вот и проверим. Если очень нужно, значит, запомнишь и завтра позвонишь. А нет, значит, не очень нужно.

Нет, он не позвонит завтра…

— Ну, как тебе спектакль? Довольна?

— Очень довольна. Если б ты еще не так громко играл. А что ты читал такое интересное, что не мог оторваться?

— «Милый друг» Мопассана. Читала?

— Представь себе, да. Только это был не «Милый друг», я видела. Зачем ты врешь?

Понятно, зачем. Удочку забросил: читала ли?

— Ну, хорошо. «Не открывая лица».

— А о чем это?

Замялся, стесняется сказать. Она тоже читала с похожим назаванием: «Под двойной вуалью». С буквой ять.

— Хочешь, я угадаю о чем? Она изменяет своему мужу. Лицо прячет, когда ходит на свидание.

—Да нет же. Это про Оксану Стожар, разведчицу.

— А чего ты так застыдился тогда?

«Чего-чего…» Как ей объяснишь? Объяснять вдвойне стыдно. Сделал вид, что развязался шнурок. Поставил ногу на мокрую от дождя скамейку. И захочешь — не сядешь.

— А знаешь, как милиционер завязывает шнурок? — снова поставил на скамейку ногу, а сам наклонился к другому ботинку: известно, кого берут на работу в милицию — или деревенских, или кого мамка в детстве ушибла.

Они перешли Невский и пошли по прогулочной его стороне, которую старожилы называли солнечной. Гулять так гулять. В вестибюле Театра Комедии темно и пусто, «Идеальный муж» — короткий спектакль. А в смежном с Комедией Елисеевском гастрономе светло и весело. Открыто до одиннадцати.

Почему «на том они расстались» можно сказать, а «на том они познакомились» — нет? Развернутый ответ. Молодой мужчина, после дневного сеанса спускавшийся рядом с ней на выход, говорит вдруг ей: «Саша, здравствуй… ой, обознался, опасное сходство». Старый прием. Сходу отшила: поищите себе другую дурочку, я на улице не знакомлюсь. Но, оттого что фильм назывался «Опасное сходство», получилось остроумно, и она прыснула (Рюи Блаз в фильме на одно лицо с разбойником-аристократом). А когда признала в нем лишь самую малость изменившегося старшеклассника, которого помнила со скрипичным футляром, они тут же стали на «ты». «Уроки мотаешь?» — «Глупости не говори, пожалуйста. Татьяна Борисовна заболела, у меня двухчасовое окно». — «Ты у Юшкевич? Как тебя зовут?» — «Оля». — «Не может быть». — «Почему?» — «Потому что я влюбляюсь во всех Оль с первого взгляда. А я Гриша». В Гришу она точно бы не влюбилась. А в Григория? («Не узнаю теперь я сам себя, не узнаю Григория Грязнова…» — на викторине досталось.) «А как по отчеству?» — «Ты что, собираешься меня называть по отчеству?» — «Нет, просто интересно». — «Григорий Евсеевич». — «А знаешь, раньше, когда по радио говорили: „Рюи Блаз“, я думала „рыбий глаз“. Я уже в третий раз смотрю. Ты в первый? Не скучно одному ходить в кино?» А он, оказывается, просто зашел за нотами, надо выучить скрипичное соло в «Сильве». Заодно и на фильм сходил. Когда-то видел, но забыл. По свободным дням он халтурит в «Баррикаде». Трижды по пятнадцать минут — двадцать рублей. Чтó, валяется? Вообще-то он работает в оркестре драматического театра, пушкинского. «Оль, а сколько тебе лет?» — «На фильмы до шестнадцати пускают. Я в десятом классе». — «Значит, поступаешь в этом году?» Оля тяжело вздохнула. Григорий Евсеевич посмотрел на нее и ни с того ни с сего спрашивает: «А у тебя отец военный?» — «Как ты угадал?» — «Видно. Выглядишь так».

«На том они познакомились» — нельзя сказать. На том они расстались, договорившись, что снова встретятся.

С каждым свиданием плацдарм, завоеванный его пальцами, ширился и достиг границы допустимого, по которой на пляже обматываются простынкой до подмышек, чтоб переодеться, а нет — стоят в очереди в будочку. Не развратно потрогать можно то, на что можно смотреть. Но спектакль, играющий на чувственных струнках и смотревшийся снизу вверх, на вуайеристский манер, толкал переступить и это грань. («А ты любишь, когда людно?» — «В темноте страшно».)

На улице парочки делятся на мужескоговорящие и женскоговорящие. Оля говорила без умолку. Стань Аксюша великой актрисой, убеги она из лесу — всё, конец фильма. А раз по малодушеству втюрилась в Петра, осталась в лесу — без второй серии никак. Оля знает, что будет дальше. С Петей она будет несчастна. Старуха-невеста за свои интриги рассчитается сполна. Вот бы почитать дневник Аксюши. Нет, «Лес» без второй части, без «Леших», это как если б одна нога вымахала до небес за счет другой, которая так и не выросла.

— Ты чего смеешься?

— Так, ничего. Вспомнила одну песню.

— Какую?

— Неважно. Смешную.

— Спой. Посмеемся вместе.

— Отстань.

— Похабная?

— Еще чего скажешь. Сам ты похабный, — чтоб сменить пластинку, вспомнила о разведчице Светлане Стожар. — Я о ней даже не слышала. Надо же, так глубоко была законспирирована. Дашь почитать?

— Неинтересно. Взял у соседки на спектакль. Лучше скажи: у тебя хорошая зрительная память?

— А что?

— Разведчицей смогла бы быть?

Они стояли на мосту через реку, на которой чижик-пыжик водку пил. Себя Оля оценивала на крепкую четверку. Не врала, в автобусе всегда уступала место старожилу, никогда не мучила животных — как некоторые девочки. А значит и о своей зрительной памяти была хорошего мнения.

— Наверное, смогла бы, я не проверялась.

— Сейчас проверим. Можешь по памяти описать, какая лошадь где стоит? Только не подглядывать.

Оля закрыла глаза и стала мысленно приставлять фигуры, изваянные Клодтом, к фасадам домов: человек на бронзовом колене, а лошадь рвется в облака — это у аптеки. Лицом к лицу с лошадью… И тут почувствовала, что ее целуют в губы. Растерялась, а решение надо принимать молниеносно. Целует не мокро и без рук. Поцелуй без рук чище, чем руки без поцелуя. Оттолкнуть — обидеть в лучших чувствах и вообще все испортить: их первый поцелуй. Не оттолкнула. И даже с намеком на ответ, так и не открывая глаз. Целуются всегда с закрытыми глазами — в знак блаженства, и чтоб не стало смешно, потому что когда открытые глаза впритык к открытым глазам, то как с циклопом целуешься.

После этого шли молча за пальчики. Сперва должен быть первый поцелуй, еще не страстный, а трепетный, и только потом начинают обжиматься. Но руки и даже плечи не в счет, их не прячут от посторонних взоров.

— Туда.

Снова пересекли Невский, и дальше по Владимирской.

«Нора» стояло над входом в здание, мало похожем на нору: выкрашено в желтое с выступающими на половину белыми колоннами.

— В норе живут куклы. Это про кукольный театр, — пояснила она, которая ежедневно видит афишу «Кукольный дом (Нора)». — Среди артистов ни одного заслуженного. Не то что у вас.

— Что ты сравниваешь.

На остановке у мертвой церкви укротительница троллейбуса встряхнула поводьями, и зверь покорно уперся рогами в провода. Приняли чуть вправо, по Загородному, перешли мощеную булыжником Разъезжую, оставив позади Пять Углов.

— Вон наши окна, свет горит.

Напоследок Оля первая поцеловала Григория Евсеевича, забрав его щеки в ладони. Пусть не думает, не такая уж она незнайка. Но, может, из-за этого не получилось «напоследок», он шагнул за нею в полумрак парадной. Запахи парадных не смущают ни хозяев перед гостями, ни парочки, жаждущие убежища. В этом преимущество коммунального обоняния перед частнособственническим. В углу за лестницей мрак был полный и окончательный, как победа коммунизма, лишь с тою разницей, что коммунизм — светлое будущее. Но разве свет не слепит? Разве ледяное купанье не обжигает? Единство противоположностей, центральная категория диалектики.

Сейчас Оля занята в спектакле Александринского театра драмы имени Пушкина «Лес». Без репетиций, без постепенного вживания в образ, вдохновленная страстью Григория Евсеевича и собственным любопытством. Сперва целовались взасос. Подумала: губы сделаются, как помаду стирала. Потом сам расстегнул ей пальто ловкими, как у горничной, руками и пылко, страстно любя, пошел шарить по ее телу, не разбирая пути… Э, нет! Запретный плод сладок. (Про себя слышит — голосом Германа: «От третьего, кто, пылко, страстно любя, придет, чтобы силой узнать от тебя».) Извини, друг милый, сегодня грудь только через платье: застежка на спине. Под лифчик можно будет, когда в кофточке.

Лестничный пролет, помимо оптического эффекта — возносящейся спирали перил, если глядеть снизу, или, наоборот, иллюзии воронки, обведенной перилами, если самоубийцей с верхней площадки глянуть вниз — так вот, помимо этого, правильно спроектированный лестничный пролет обладает акустическим свойством раздувать, скажем так, из мухи слона. Слышимость как в микрофон. На четвертом этаже хлопнула дверь, а внизу кажется, что прямое попадание снаряда в дом. Не успел добежать до подвала — пережидай под лестницей, это вам любой ребенок скажет в Киеве.

— Из нашей квартиры, — прошептала Оля.

Они отшатнулись друг от друга и затаили дыхание. Не ошибусь цитатой, передавая сковавший Григория Евсеевича страх: «У них дочь в девятом классе, единственный ребенок. „Если папа поймает меня с тобой, он тебя застрелит“». В чем-то он был проницателен, Григорий Евсеевич. «С первого взгляда» увидал, кто отец. Нет, он не позвонит — ни завтра, никогда.

(продолжение)

Print Friendly, PDF & Email
Share

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.