Максим Ненарокомов — поэт классической просодии. Что, с одной стороны, подразумевает опору на некий культурный фундамент, замешанный на понятиях языковой гармонии, с другой же — чревато постоянной проверкой такой гармонии на прочность, на способность без сбоев выдерживать трагический контекст.
Максим Ненарокомов
«БРАНИСЬ, ВЫПРАШИВАЙ, ПИШИ!»
Стихи последних лет
Предисловие Галины Ельшевской, публикация Юлии Ненарокомовой
Первая подборка стихов Максима Ненарокомова появилась в журнале «Семь искусств» еще при жизни автора. Тогда журнал открыл нового автора, у которого к тому моменту за плечами были два поэтических сборника. Данная публикация — уже посмертная: теперь стихи существуют в статусе наследия.
Максим Ненарокомов — поэт классической просодии. Что, с одной стороны, подразумевает опору на некий культурный фундамент, замешанный на понятиях языковой гармонии, с другой же — чревато постоянной проверкой такой гармонии на прочность, на способность без сбоев выдерживать трагический контекст. На этом балансире выстраивается разнообразие поэтических регистров: игра ритмами и размерами, почти барочное по интенсивности и богатству форм развертывание словаря. Словарь в данном случае — не просто инструментарий, но еще и тематический пунктир: магия, заключенная в знаках письма и звуках речи, всегда остро ощущалась автором (можно вспомнить, что его сборники назывались «Имена» и «Почерк»). Ворожба алфавитом заодно выводит на тему памяти — словесной, поэтической: и в этой теме обращения к общему прошлому увязаны с глубоко личным. В библейскую архетипическую толщу, в отечественную историю — но и к тому, что уготовано, что следует осмыслить и принять, — и что тоже выглядит неким актом припоминания-проницания. Скорее, здесь даже не память — ведь память, по определению, лишь ретроспективна, — а осознание некой непрерывности бытия, продолжаемого и за смертным пределом: своего рода «воспоминание о будущем».
В этом будущем — «больничные» лейтмотивы поздних стихов: конкретное мужество («Живи, захлопывая дверь, / Рычи и рви свои бумаги, / Чтобы потом твоей отваге / Дивились циники — врачи») и сочинительство, дающее силы («Бранись, выпрашивай, пиши! / Шепчи, закусывая губы, / Точи с утра карандаши»). Как раз обилие императивных конструкций, к себе обращенных, свидетельствует о трудности — а лучше сказать, невыносимости — экзистенциальных обстоятельств, в которых стихи рождались. Можно сказать банальное: что любой значительный поэт озабочен «последними вопросами», проблематикой жизни и смерти, что любой в той или иной степени стремится заглянуть по ту сторону границы, — но в данном случае этот интерес еще и дополнительно биографически мотивирован. Однако как органично это «биографическое» перерастает здесь самое себя, сдвигая фокус собственной боли и позволяя увидеть целое в иной, расширенной оптике. Что есть признак настоящей большой поэзии.
Галина Ельшевская
++++++++
Льдины плавятся над нами,
Увлажняя небосвод.
Между льдинами и нами
Солнце рыжее живет.
Пламя в дырчатой панаме
Дышит в темя, дышит в пах.
Крест висит в оконной раме,
Держит небо на руках.
Там, между землей и небом,
Беглый, вытекший слезой,
Хлебом, бегом, оберегом
Обделенный парус мой
Все торопится, ярится,
Роговицу бередит.
Влага по небу струится.
Солнце рыжее горит.
++++++++
Что за тропу
Ты подошвами
Гибкими мерил?
Что ты искал,
Подражая движению
Зверя?
Что ты хотел, оказавшись
на осыпи сланца, —
Дикой любви или
долгого томного танца?
Пыль или воля
Тебе перекроет границу?
Выпь или в поле
Сверкнувшая мелкая птица
Выскочит криво и
Крылья ломая
Из Рая.
Ветками, волей и
Сердцем твореный
Израиль
Видится мне над водой
этой выжженной суши.
Нужен тебе поводырь,
Но его ты не слушай
++++++++
Так бьется тень в мои зрачки,
Стекло кровавит руку,
Закат над пролежнем реки
Приветствует разлуку.
Он до истоков проползет,
До дна, кровавя корни.
Его багряный грубый рот
Прожорливей и вздорней,
Чем моя жизнь и мой задор,
Чем радость человечья.
Но жив он только до тех пор,
Пока мое предплечье
Шевелится, пока сустав
Сопутствует запястью.
Покуда я, без всяких прав,
Дарю ему всевластье.
КРЕСТИТЕЛЬ
У меня болит рука
И отказывают ноги.
А Крещенье на пороге
Это уж наверняка.
Жуткий жилистый мужик
Хваткой тощею рукою
Стащит с берега с собою
Человечий лучший миг.
И не станет человека.
Только плоть протопчет ил.
Ехал Грека через реку
И себя в себе любил.
Ехал, шел, скулил, простался
Думал, сохнул и седел.
Никогда не оставался
Ни без дела, ни у дел.
Под оливой или смоквой,
Утерев ладонью пот.
Он распаренный и мокрый
Произнес себе — ну, вот.
И вода, заполнив ноздри,
Перекрыла ему путь.
Рано он глядел на звезды.
Поздно он решил вдохнуть.
Пар от сохнущего тела
Невредим и неделим,
Где земля окаменела,
Зависал еще над ним.
Он почти не изменился,
Изменился его вид.
Он мне в ноги поклонился.
А рука еще болит.
ИОСИФ
Он еще не окрещен,
Этот маленький ребенок.
Дышит в темечко теленок.
Согревает его сон.
Он еще лишен пустот.
Только тряпки, грудь и доски.
В мире вогнутом и плоском
Он наощупь узнает
Ткань, пропахшую песком,
Молоком жарой и потом,
Шепот матери, кого-то
Под навьюченным тюком
Он еще не может быть,
Потому что он не знает,
Кто его в ночи встречает —
Не умеет говорить.
Он, пока глаза открыты,
Может видеть новый мир:
Хлев, теленка и корыто,
Люльку, хлеб, овечий сыр.
Он не знает им названья
И не хочет это знать.
Белый купол мирозданья
В рот ему опустит мать.
Но потом, перед крещеньем,
Сжатый крепкою рукой,
Оглушённый птичьим пеньем,
Одурманенный листвой,
Он поймет, что все запомнил —
Крики, брань и звон подков,
И пришедших полусонных
Трех счастливых чужаков, —
Что запомнил запах века,
Звезд бездонный окоем
И фигуру человека,
Заслонившего проем.
++++++++
Округло то, что нелюбимо.
И, пальцы истирая в кровь,
Свое разомкнутое имя
Иисус обстругивает вновь.
Слоистое, с тяжелым духом,
Сопревшим в тутовой листве,
Еще не выданное мухам,
Но уже сданное молве.
Порты не хуже галабеи.
И та и эта мокнет ткань,
Когда, ликуя и тупея,
В потливую топочет рань
Толпа, за ним не поспевая.
И только тень струится вспять,
Коварная, как Иудея,
Чтобы убить или обнять.
АЛФАВИТ
Кроткое «Т» и забитые гвозди
«И», те, которые «Херъ» приморозил
На пятаке непонятного «Оно»,
Остановили томление звона.
Остановили движение речи.
Остановили и ссоры и сечи.
Остановили рождение Бога.
Остановили судьбу у порога.
Знаки, что кто-то небрежно царапал
Грубыми пальцами сомкнутой лапы,
Те, что писец, через тысячу весен
Преобразил в троекратное восемь.
Те, что стяжали древляне и меря,
Те, в чьих стенаниях я не уверен,
Те, что мне спать не дают до рассвета,
Те, что сильнее любви и обета.
Черными, строчными ручка — трусиха
Пишет и ластится — тихо, ну, тихо.
Сеть раскинута,
Клеть расставлена,
Плеть отринута,
Медь расплавлена.
Льется, льется елеем сочево
Между скул, да и между прочего.
Между крашенных,
Мимо истовых,
Мимо тех, кто дудит
За выслугу.
Мимо скошенных,
Скособоченных,
Мимо тех, кто не помнит
Отчества.
Научи меня, Господи, слушать,
И прощать загноивших уши.
++++++++
Катулл катает Лесбию
Вдоль темных берегов.
Имперское созвездие
Следит из облаков.
Распущены комиции,
Проветрили сенат.
Эквиты и патриции
Потеют и храпят.
Беседуют с матросами,
Косясь на темноту,
Рабыни полусонные,
Скрывая красоту.
Неслышно лодка движется,
Легко Катулл гребет.
Его литая ижица
Под тогою живет.
Бойцы ломают лезвия
Меж ребер и оков.
Поэт катает Лесбию
Вдоль темных берегов.
++++++++
Не спать и знать, что спишь и снишься
Себе, боящемуся сна.
Что замшевые ветви вишни
Перебирают имена
Твоих, чужих, не окрещённых,
Не упокоенных нигде,
Припорошённых, навощённых,
Раздутых в тинистой воде.
Не спать, смотреть в сады сирени,
Жевать, готовиться, говеть.
Дышать золою поколений.
Точить распаренную медь.
Вгрызаться варевом в блестящий
Тобою выбранный металл.
Чтобы последующий неспящий
Твои каверны подсчитал.
++++++++
Когда я смотрю себе в спину
На складки у поясницы,
Туда, где крестец сжимает
Ракушки моих суставов,
Я думаю, что полезно
Пронзать себя тонкой спицей,
Ячеистой и не твердой,
Коленчатой и двуглавой.
Я думаю, что верхушка,
Такой неустойчивой башни,
Должна ничего не весить
Должна умиляться ветру.
Крениться, касаться веток,
Приветствовать день вчерашний,
И так нависать и эдак,
И кланяться не упавшим
А вот же, стоит калганом
Над крепостью вен порочных.
И кожа удержит долго
Всю эту жаркую ересь.
Непрочно смешно и точно
Меня обрядила мама
Гулять в этой шкуре волглой.
Говеть, пока не устану.
ГОСУДАРЬ
Я — тому, кто стоял на пустом берегу,
Носом кутаясь в трубку,
Вцепившись в слугу.
Утирая английской перчаткой слезу,
Засыпая в карете, пешком на возу.
Тратил люд, тратил платье и тратил страну
Силы, сваи, проклятья, пристрастье к вину.
Страх кустился и пах, и под вечер густел.
Пах седел, а замах кулака матерел
И, зажавши серебряный кубок в руке,
Он, построивший город, ушел налегке.
++++++++
Зверь не пойдет за тобой,
Потому что ты злее.
Лаковым тонким дождем
Проскользя по елею,
Не обозначив лицо, не коснувшись руками,
Сядешь заподлицо с нашими снами.
Сами тебе поднесем угли к камину,
Пламенем перетряхнем
Нашу перину.
Преть бы тебе по углам,
В руки проситься,
Неоперабельный хам,
Лысая птица.
Но и когда ты придешь,
Щелкая семки,
Вечная жесткая ложь
Вгонит тебя
В землю.
++++++++
Я так писал из-за угла,
Не попадая в лоб планете,
Кричал испуганно «ура»,
Тачал придуманные сети.
Я так хотел ударить в лоб,
По центру высмотренной цели,
Что глобус подо мною греб,
Перебирая параллели.
Войдя в опушку серебра,
Скрепя зубами и ступнями,
Я знаю, выстрелы за нами.
Я понял скоропись добра.
++++++++
Бранись, выпрашивай, пиши!
Шепчи, закусывая губы,
Точи с утра карандаши,
Сжимай, выкрашивая, зубы.
Живи, захлопывая дверь.
Рычи и рви свои бумаги.
Чтобы потом твоей отваге
Дивились циники — врачи.
Публикация Юлии Ненарокомовой
