Арендовать, к примеру, остров на год-другой, рядом — пусто, никого, гулять нагишом, плавать часами, ну, разве приличного повара нанять и массажистку, иногда народ приглашать для приятных толковых бесед. Только строго по списку, чтоб без уродов, негодяев разных…

Александр Ганкин

ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

(окончание. Начало в №4/2022)

НЕ ДАМ!

Мой приятель плохо спит, забудется на час-другой, а потом всё, глаз уже до утра не сомкнуть. Но когда спит, то видит сны. Про женщин, которые ему отказали, грубо говоря не дали. Те, что дали, почему-то не снятся, да он их просто не помнит, один розовый флёр, фон, цвет то ли голого тела, то ли нижнего белья. А вот «отказчицы» снятся отчётливо, во всех ракурсах, и давние обиды будто сверлом буравят рыхлое пространства сна. Сколько сил и денег было потрачено на тщетные ухаживания и уговоры, какие слова сказаны, — до сих пор стыдно! А мне после его жалоб на ум пришла пожилая, неряшливо одетая женщина с хозяйской сумкой на колёсиках, подъехала ко мне в троллейбусе. — Саш, не узнаешь?.. — Не сразу, через секунду-другую, я понял, кто это… Когда-то она мягко, но непреклонно увещевала меня, — дескать, останемся друзьями, повторяла, что не может спать с женатыми мужчинами, при том, что не была знакома с моей женой, только знала, что она есть. Этот мой аргумент никак ее не убедил. В общем, не вышло у меня ничего. Я глядел на ее серое, бесформенное, измятое жизнью лицо и все хотел спросить, не жалеет ли она о той своей алмазной твёрдости и понимает ли, что с ней теперь стало, как внешность ее разительно трансформировалась, и увы, далеко не в лучшую сторону? Стареть тоже надо уметь, следить за собой надо! Про жену спросит или нет?  — Я развелся, — упредил я ее любопытство. Она словно не слышала. — Ты мало изменился, — вдруг сказала, — поседел, конечно, волос стало меньше. И почти не улыбаешься… — А как ты улыбался, широко, пленительно… — Устоять невозможно! Я выскочил на ближайшей остановке, едва сдержавшись, чтоб не стукнуть ее или толкнуть, чтоб покатилась прочь, как убогая сумка. Ну это, пожалуй, слишком, уже через край. А вот наступить на ногу — самый раз, надавить на кончики пальцев и мозоли, которые наверняка есть; натоптыши… Очевидный был соблазн. Но я его поборол, справился. — До свиданья, — буркнул, как плюнул, и был таков. Не дам!

СТАРАЯ ШКОЛА

Бонтонный город Вена, изысканный, как говорят теперь, атмосферный. Югендштиль, то… сё. На чувствительную, чуть наивную душу действует безотказно. Вот и разбитной московский пиар-менеджер Семен Гумнов с полпинка повелся на его внешние эффекты, обещания и посулы. Сгрёб себя в кучку; не бузил-куражился, как давеча, в модном мужском клубе, не надирался вмёртвую, не жмотничал и сквернословил, не стряхивал поминутно пепел на паркет, мостовую или куда еще. Русские они такие, дома горазды мусорить, а в гостях — ни-ни. Тут он чинно-благородно по музеям да выставкам с бедекером наперевес, ежели стакан вина, то максимум один — летучего, с осенней кислинкой, ну, редко-редко, пару. Едва не раскошелился на дорогущий билет в местную оперу, зато по полной оттянулся в уютном трамвайчике на Рингштрассе раз за разом, наматывая круги по кольцевому маршруту, будучи не в силах оторвать глаз от пленительных картинок, мелькавших за окном как в детской сказке.

И сейчас, точно по сценарию. В знаменитом на целый свет кафе «Централь» — высокие арки, узкие, стройные колонны, окна в пол, старомодные вешалки и гнутые стулья, фонари гроздьями, приторная снедь в витринах. Рядом славные, бесконечно милые сердцу спутницы, счастье повстречать их на чужой стороне! Первую в России Семен знавал шапочно, — ту, что помоложе, крашеную, мелко завитую блондинку, в Вене живет уже лет десять. Достойной, хоть и прихотливой биографии. Приехала, помыкалась, порыскала туда-сюда. С мокрым носом и ногами за бестолковыми туристами. Равно, что в жар, что в слякоть. Другой бы на ее месте духом пал, а она, напротив, близ святого Стефана открыла офис; перестав носиться угорелой овцой, начала бойко распределять заказы и формировать пакеты — как у больших, словом, дис-три-бути-ровать… И преуспела, дай Бог каждому, во всяком случае, так она утверждала. А почему, в самом деле, ей не поверить, видок — на четыре с плюсом, косметика, прикид — высший класс, как положено. Ее близкая товарка закрепилась на дунайских берегах позднее, с ней Семен пересекался чаще, в Москве водили одну компанию. На Западе ее карьерный путь оказался не в пример колок и тернист; гоняла тяжеленные фуры тряпья типа секонд-хэнд сквозь ватный туман по узким стремительным трассам Миттельойропы из Инсбрука в Прагу, из Будапешта в Остраву — и обратно. Работа, прямо скажем, для мужика, но она не сдавалась, упрямо веря в счастливую звезду и только натруженные сизые руки, так контрастировавшие с ее хрупким обликом, застенчиво прятала за спиной. А что еще остается, м-да…

Отдыхали дамочки, блаженствовали под кофе с пирожными и неумолчный бубнеж эрудированного Семена, втиравшего им про венскую музыкальную классику, шпрехгезанг и додекафонию, — нахватался, смышленыш, с миру по нитке, — и откуда взялось столько Брейгеля в национальной галерее, и что Климт с Э. Шиле умудрились в одночасье исчахнуть от испанки… Кстати, о здешних достославностях: за соседским столиком частенько сиживал и расслаблялся, конечно, не сейчас, во время оно, — Л.Д. Троцкий, Лев Давыдыч, впоследствии грозный демон революции, о чем свидетельствовала табличка, прибитая серебряными гвоздиками к столешнице. А тогда, до Первой мировой, еще без кожанки и маузера, эдакий интеллигентный фрик с еврейской чудачинкой во взоре строчил себе в блокнот что-то на злобу дня. С Семеном они немножко похожи: очки, бородка, темперамент. И доктор Фрейд, не забудем, клеил тут по утрам пригожих юниц, чтобы уже к обеду обратить их в эталонных пациенток. Ремесло факира. Так и надо жить, тепло, вкусно, культурно! Нехитрая эта мысль вдруг овладела умами чуть подуставших женщин, поселилась в их прелестных головках, ухоженных как комнатные цветы. Геройские усилия, не напрасные потери. Стоило бросать детей, мужей на покорных ласковых бабушек и лживых, ненадежных подруг. Курить, правда, нельзя, а иногда хочется. Зато факт, что здоровья больше. Впрочем, коли совсем уж приспичит, значит, — можно. Обаятельный собеседник журчит в три ручья, распинается почем зря, — лишь бы длилась и длилась нынешняя благодать, нечаянная радость, а что завтра, опять качели судьбы, влажная неизвестность, всегдашняя гонка за призраками, мороками, фантомами? Ответ, — разумеется, да.

Но окончательно Семен Гумнов сразил своих приятельниц, когда той, что из турбизнеса, срочно понадобилось отлучиться в туалет по-маленькому, о чем она без стеснения поведала во всеуслышание. Нравы, слава Богу, свободные, народ кругом терпимый, благо по-русски, кажется, никто не петрит: что естественно, то не стыдно. Семен вскочил, щёлкнул каблуками, галантно, по-белоофицерски, сложил ручку кренделем и настойчиво препроводил подопечную к белой, ровно оштукатуренной двери с металлической буквой D на фасаде. — О, — Альте шуле, — пропела совершенно очарованная бизнесвуменша, — сердце билось гулко-гулко, явные флюиды шныряли от нее к Гумнову и обратно, а что нужно женщине любого возраста и положения — знаки внимания, рыцарская щедрость, сладкий вкус на язычке. Праздник души тёк своим чередом. Семен дождался завершения деликатных хлопот и также церемонно вернул даму взад на ее место на виду у оживленно гомонящего кафе Централь.

— Альте шуле — со вздохом согласилась вторая, которая дальнобойщица, по сути таковой и была. Ей отчетливо помнился другой Гумнов — пьяной мордой в салат, пальцы, рвущие крючки на платье, запах изо рта, точно будни солдата на марше, ох ты, Боже ж мой… Хорошо, что люди иногда меняются! Тем более что и великие тени из далекого идиллического прошлого, казалось, застрявшие в кафе «Централь» на веки вечные, словно не случилось потом никаких войн и революций, аннексий и контрибуций, политических убийств, безусловно одобряли учтивого Семена. Лев Давыдыч, прежде задумчиво теребивший бородку, вдруг горячо и бесшумно зааплодировал, доктор Фрейд, искавший собственный путь к сверх-я, снисходительно кивал и поднимал большой палец. И даже этот завсегдатай, гениус локус, как его…, чья нелепая кукла из папье-маше благосклонно хмурится в густые усы? Ну, неважно… И нынешние посетители и визитеры вместе с отцами-основателями поощряли и поддерживали, — О, Альте шуле… Альте шуле! — голоса их сливались в стройном одобрительном хоре.

А в это самое время в противоположном углу Европы, а именно в Лондонском Сохо, между прочим, не жук начихал… Статусный паб «Олень и Лев», клубы дыма, сладкая парочка русских охотников. Притаились в засаде, выслеживая дичь. Дурью маются. Исходные позиции у них разные, а цель общая.

— Ну, и чего ты от меня хочешь? — Пальто с хлястиком, такое давно не носят, шляпа, надвинутая на мрачную, искривленную страдальческой гримасой рожу. Даже «Кэффри» не радует, кружка практически непочатая. — А ты посмотри, посмотри кругом, кто тут особенный, что бросается в глаза? — коллега толкает в бок, он не в пример бодр и весел, почти три пинты прикончил. Сколько разного народу набежало от дождя с улицы — клерки, студенты, несколько девиц в ярких платьях: галдят, стучат кружками, иные ржут как кони, — занятно!

Какое там посмотри! — шляпа вкупе с пальто явно избегает публичных мест, на аркане приволокли. Вдруг узнАют, — озирается, старается быть незаметным. Не выйдет, слишком курьезно одет. Неспроста, конечно, опасается, поделом. В российской хозяйственной неразберихе отжал, фигурально выражаясь, вагон тухлой курятины, а с партнерами не поделился, бесследно исчез. Жадность заела, соблазн — все денежки в свои руки. Теперь в Лондоне под чужим именем-фамилией трясется, сердяга, готов и внешность изменить, только не знает как. Семью уже достали, достоверно известно. Жену к батарее пристегнули, это классика, иначе нельзя, деткам малым утюгом грозились прогладить милые, забавные личики, может, уже то и сотворили, Боже, упаси! — Из памяти он вымарал их начисто, теперь другая жизнь, полная ужаса и денег.

— Мне тут Арнольда Борисыча Садчикова посоветовали, письмо черканули, рекомендации. А я считаю, нам надо составить собственное мнение, — коллега разумно рассуждает, логика железная. И выглядит еще более убедительно, шикарно, даже короля лежалых окорочков впечатлил: ярко-рыжий, с очами цвета изумруд. Красавец. КрасавЕц, шармёр неотразимый. И денег не крал, другая специализация; всякий раз жениться на богатой и состоятельной, состоятельной и богатой. Дуре. Или не дуре. А денежки, тем часом, легким золотым песком сыплются в карман. Кстати, со всеми женами ухитрялся оставаться в добрых отношениях. Тоже, знаете, талант. Последняя, самая богатая и покладистая, отправила в Лондон развлекаться, а заодно найти оптимальное применение её несметным капиталам. — Нам третий нужен, конечно, не в исконно русском смысле, а шерпа, проводник в здешнюю сферу бизнеса, сиречь посредник, вхожий в деловой мир Лондона, — разжевал для ясности.

Тут и становится понятным, что объединяет КрасавцА с Чудовищем. Точка схода интересов — куда девать бабло? Мало стырить, недостаточно, чтоб принесли в клювике по любви — на здоровье, мол! Нужно выгодно вложить, не транжирить попусту, сохранить, и значит, приумножить. Места надо знать.

Оба они искоса, тишком наблюдают за полем брани. Кто попадет в средокрестье прицела? Очень скоро, не сговариваясь, застывают на одном и том же субъекте. У барной стойки высокий узкий табурет. Странный тип. Все тусуются, гужуются, а этот будто в колбе, откуда выкачан воздух. Как перст или прыщ своей отдельностью режет глаз. Тощие ноги циркулем, полосатые, в дудочку, брюки. Высокие плечи, подбитые ватой. Пестрый клифт или пиджак хорошего сукна. Ботинки, — крокодила не пожалели! Это одежда, обувь. Сам бледный-бледный, продолговатый профиль, кожа бескровная, с выпяченной вбок челюстью, взбитый кок, выражение лица непроницаемо, не ухватишь, — точно полированная доска. Сигара тлеет из последних сил… Да, в носу ковыряет! Мучительно знакомый признак, национальная черта. Все равно что плыть сажёнками или пить чай из чашки с невынутой ложкой. — Кажется, Арнольд, — неуверенно шепчет удачливый жених, — у него особый шик. — С чего ты взял? Пока вижу, — пришелец, марсианин. Про любого можно сказать, не ошибешься, кто, откуда — из Брикстона, Сити, или из Карачи к племяннику завернул на огонек; — в банке служит, в офисе ль штаны протирает, а этот — ровно с Луны свалился… — король куриных крылышек возражал из принципа: никому нельзя доверять, он бы себе первому не доверил даже школьной промокашки, почему-то всплыла в памяти эта смешная, вышедшая из обихода принадлежность. — Именно это и важно, — горячится красавЕц, ему страсть как хочется верить, что тип в полосатых брючках именно тот, кто нужен… — Он сам себе стиль, одновременно включен в социум и вне его… Свободен во всем — в манерах, повадках, одежде. Настоящий олдскульный мэн, теперь таких не делают, олдскульных-то — произнес он ключевое слово. — А по-моему, он просто гомик, — неполиткорректно отмахнулся король окорочков… — вчера похожего в сортире встретил, так тот — точно гомик, и не скрывает! — Фи-и, — брезгливо поморщился красавЕц, — Из-за таких, как ты, мир от нас и шарахается! Ну и что, что гей, зато порода, главное, — уникум, и «Гиннес» пьет, тёмный, не как все… Да-а, КрасавцУ можно позавидовать, ему всё даётся гладко, на раз, он уверен в завтрашнем дне, передовых взглядов, уже готов к следующему шагу. Четвертой его женой почти наверняка станет звезда Болливуда, нет-нет, не Голливуда, это было бы банально, а с индийской фабрики грез, уже присмотрел в каталоге — зеленое сари под цвет его глаз, широкие развалистые бедра. Рупий, само собой, море, можно Тадж-Махал утопить с его сахарными куполами.

— Мне по барабану, спи хоть с трупом! Психика у них больно специфическая, сталкивался не раз. Сегодня так, а завтра — эдак. Мы от него одного ждём, а он — ровным счётом, наоборот! — разволновался король ножек имени товарища Джорджа Буша, даже пивка, забывшись, хлебнул, пена клочьями. — Ты тоже гусь, сочинил себе мульку и с ней носишься… Нам связи требуются, контакты, а ты про олдскульность трендишь, не пойму, что за хрень…

— Ребенку ясно. Непринужденность в мыслях и поступках. Джентльменство, благородство манер при внешней эксцентричности, порядочность, наконец… — КрасавЕц сделал паузу, — что это, не забыл, надеюсь? Попал в точку. Король окорочков вдруг резко помрачнел, не стал отвечать. Хотел сказать, что выражение «скотина порядочная» ему слишком хорошо известно, но промолчал. Потому что в России, в Нижнем, не Великом Новгороде, его дети. Алик пяти лет, чёренький, смешливый — палец покажи: и Юрочка семи, уже квадратные корни извлекать наловчился, вундеркинд, развит не по возрасту. Наедине остались с беспощадными от сознания собственной правоты истцами.

Пока они спорили и препирались, предполагаемый Арнольд, доселе неподвижный как истукан, вдруг переменил позу, потянулся, встал, прошелся вдоль стойки, непринужденно разминая худые ноги. Пиджачок-то, оказывается, с рюмочной талией. Зарокотал неожиданно низким голосом, слов не разобрать, с ладным, гладко выбритым барменом, который протирал бокалы, кивая в ответ, расплачивался с клиентами, исправно жал на сосцы, откуда струи лились разных оттенков … Арнольд, или как его там, бросал реплики будто мячи на корте. Он подавал, бармен принимал, отправлял назад, оба, похоже, диалогом были довольны. — Сейчас его спровоцирую. Чтоб вылез из своей скорлупы, — красавЕц достал из кармана горсть бумажек, помусолил, выбрал сперва банкноту двадцати фунтов. Потом — эх, была не была! — сменил на сотенную и положил на стойку бара перед пустым табуретом. Позыркал по сторонам, — никто не усёк? И ведь не спёр, наоборот, сам подложил, а реакция, пластика движений, — как у вора. — Совсем крыша поехала! — напарник от возмущения нахлобучил шляпу на самые уши. За сто фунтов и прирезать легче лёгкого, а этот гад купюры раскидывает, сразу видно, деньги дармовые… — Озадачим его, он и раскроется… — уточнил красавЕц. Не просто красавец, а креативный, с фантазией! Упрямо гнул свою линию. Словно они сговорились заранее. Вероятный Арнольд кончил трепаться и вернулся с очередной кружкой «Гиннеса», сел на табурет, и довольно скоро уставился на бумажку с той же знакомой, равнодушной миной на длинном лице. КрасавЕц, задышав от предчувствия, пнул напарника локтем, тот брезгливо отстранился. Но Арнольд, если это, конечно, Арнольд, вдруг достал зажигалку, щёлкнул, и… Дымок тонкой спиралькой взвился вверх, растаял. Была денежка и нет ее, сгорела, цельных сто фунтов! Для кого-то пенсия, минимальная зарплата… Поди еще, получи.

Первым пришел в себя куриный бог. — Очевидно, земляк, не поспоришь, — форменное благородство проявил, не стал шпынять за выдумки зловредные, химеры нелепые. Хотя крепко чесалось… — Только на кой ляд он нам сдался, как бы это сформулировать почётче, — такой несребролюбивый?!

«Всё, баста, ни глотка больше! С души воротит, да не просто воротит — выворачивает наизнанку как дырявый носок. Жизнь превратилась в поток естественных отправлений — выпил, сходил, снова выпил… И от Лондона тошнит, по правде, никогда его не любил, зябкий, мутный, водянистый, с неба льёт и льёт. Солнышка хочется, тепла. Сколько в Европе прекрасных городов с вином и вкусной едой, а можно сразу рвануть на Восток, к пальмам, бедным неиспорченным людям, честным отношениям без кукиша в кармане и финансовых пузырей. Арендовать, к примеру, остров на год-другой, рядом — пусто, никого, гулять нагишом, плавать часами, ну, разве приличного повара нанять и массажистку, иногда народ приглашать для приятных толковых бесед. Только строго по списку, чтоб без уродов, негодяев разных…»
— Мечты, мечты!

НАШ ДВОР

Очерк современных нравов

Каждый год в конце лета в наш двор приходят рабочие и отбойными молотками в куски разбивают асфальт. Привозят трубы. Иногда не привозят, просто ковыряют лопатами грунт в развороченном котловане. Обычно эта рана сквозит почти что до белых снов, плавающих в небе крошек, потом вдруг спохватываются, ее живо закидывают песком, настилают новый, с иголочки асфальт. Мужиков с лопатами мы уже давно знаем по именам и в лицо. Из года в год, одни и те же, как сыпь, как божье наказанье — Фикрет, Юлдус, Имран, Бахор и Бобокул. Иногда вместо Бахора присылают Шахида. Несмотря на звучное, грозное имя, он такой же приветливый и скромный. Да, все они предельно вежливы, виновато крутят головами, сетуя, — нам велят, от нас ничто не зависит. — Для профилактики, — старательно выговаривает мудрёное слово «Фикрет», самый старший и грамотный, когда-то вкалывал референтом в аппарате министра просвещения родной республики. — Мы Вам сочувствуем, — и ладошку к сердцу прикладывают, в знак почтения и полного к тебе благорасположения. Порой груды и косяки вещей, разных бытовых предметов летят в бездну: шляпы и кепки, сумки, пакеты с едой, школьные рюкзаки, детские велосипеды. Жильцы и сами легко могут забыться и выбросить мусор, чтоб он гнил, благоухал у них под окнами. Добродеи наши с юга ли, востока безропотно достают со дна господские заначки, милые безделушки и пустяки, возвращают владельцам, деликатно отвергая даже намек на мизерное вознаграждение. — И так вам сплошное неудобство! — звучат их учтивые отнекиванья в приблизительном переводе. Бывает, и люди проваливаются в рваную дыру. В позапрошлом старушка из соседнего подъезда шагнула сослепу: мимо денег, — и в ямку бухх! По кочкам, по кочкам, по гладенькой дорожке… Вызволяли всем гамузом, как поврежденную батисферу из Мариинской впадины; вернувшись из госпиталя, самостоятельно уже не гуляла, дочь выкатывала на свежий воздух в инвалидной коляске. Зато в этом году не ломали, не рыли почём зря, скреперы с бульдозерами не пригоняли, — счастье, кто бы понимал! Другой, что ли, нашли способ обогащения?! Фигурирует устойчивое мнение, что всё это сплошь и целиком коррупция, каркающее и харкающее понятие, ничего другого за тем не стоит, осваивают городской бюджет, выделенный на ремонт жилого фонда. Честно, до сих пор не разобрался, как действует эта технология обмана. Зима нынче случилась ранняя, на Покров день выпал снег, строго по народному расписанию. Точь в точь. Проснулись ночью от вытья и дрожи с первого по пятый этаж. Холод собачий, костедробительный. Не на улице, — в квартирах. Трубы остыли вмиг. Начали бить в колокола, трезвонить. В диспетчерскую. Аварийку выкликали, ровно как спасите наши души, SOS! К обеду заявились доблестные защитники, гремя оружием и амуницией. Ба, знакомые всё мурлы, глаза б вовек не видали, Иван с Гаврилой. Гаврик и Ваньша. И Мыкита к ним непременным довеском, — принял на грудь, успел пострел; не мычит — не телится, ноги иксом. Широко известные в узких кругах, много лет окучивают дом и окрестности с набором слесарных инструментов. Как бродячие музыканты — скрипки, дудки, барабаны — готовые употребить свой талант и умение по первому зову. Где есть надоба, — ваганты, ятит их в печень, разтакиэдак! Открыли сантехнический подвал, — волной хлынула жуткая, прям свирепая вонища, затмившая холод. Распахнули дверь настежь, чтобы как-то дышать; небрежно yронили Мыкиту под газетные ящики. Оба-два хмурые, озабоченные, государственные, можно сказать, люди, не подступись. По мобильному Ваньша, как самый речистый, докладает оперативную обстановку. Получили инструкцию, — тут же расслабились. Всё будет пучком. И больше — ни-че-го! Ждите. А мороз-то — не тётка. Снаружи едва ль не теплей, чем внутри. Вопросы, впрочем, бестактны и неуместны. Кроткая Розалия Самойловна сунулась было серой мышью, — Ваньша отбрил ее отборными матюками. Коричневой слюной Гаврик смачно сплюнул на ботинок уважаемого ветерана с орденскими планками из сорок пятой. Впрочем, эти номера не всегда проскакивают. И не со всеми. Сисадмин Карябин молодой, полный сил и самоуважения, без долгих пауз пересчитал зубы Ваньше, а рёбра Гаврику, по лежавшему ничком Мыките прошелся как танцор по паркету. Самое занимательное, — трудяги приняли побои как должное, что-то у судьбы выгрызаешь с мясом, а за иное приходится порой расплачиваться собственной шкурой; таковы правила игры. Мыкита и вовсе не обиделся, поскольку не проснулся. Молоток сисадмин, проучил хамское отродье, но тепла оттого не прибавилось. Меня с головой накрыло гневом и отчаянием, и бешенства тонны скопилось поблизости… Холодное бешенство, определение более чем уместное в данную минуту. Трагедия рождалась непосредственно из недр души, окованной льдом. Звучит высокопарно, но верно же, чёрт возьми, я так чувствую!! Могу сказать, как припечатать — когда припрёт. Слова будто карты в пасьянсе складываются в текст. Кровь бурлит в жилах, мёрзну как цуцик, а перо, как водится, — к бумаге встык: тиссь —тиссь… Нещадно зачесалась левая, ответственная за письмо. Левша от рождения, в детстве руку привязывали, чтоб переучить, но тщетно. Меня уже не остановишь. Даром что ли, тридцать лет веду колонку в некогда популярной газете, у меня свой, испытанный читатель. Вместе со мной рос, взрослел, вырос и постарел, сохраняя верность юношеским идеалам. Меня печатают с колес, главред текст не правит, он его даже не смотрит, знает, — не подведу. Выдам свои 2000 букв или сколько их, а преданный мой фанат, знаю, удовлетворенно отметит, что не все продались, сломались как ветхие стебли; или старинное мо выдаст про старого коня, который не портит. Бороды? Борозды. Энергия раздражения вздымает ввысь, практически под небеса. Девятый вал. И придумывать ничего не надо, лучший сочинитель — сама жизнь, наши окаянные дни. События пропущены сквозь лупу, взяты чрез увеличительное стекло. Очерк в духе натуральной школы, а-ля Глеб Успенский и Ко. Беспощадная правда факта. С одной стороны, гастарбайтеры, униженные и оскорблённые, вырванные из привычного среды, ободранные и обобранные, жалкие жертвы постколониальной эры. С другой — циничные автохтоны, развращённые подачками, объедками с барского стола, соблазнённые и покинутые собственной совестью. Забили болт на замерзающих земляков, — цепные псы коррупции, прислужники и лакеи отвратительного монстра, корпорации Жилубор! От которой зависит любой чих на этом свете — тот же свет, звыняйте, дядьку, за тавтологию, газ, вода, отопление, чистота лестниц и стен, вывоз мусора, снега, покраска вазонов и посадка деревьев, разбивка палисадников, клумбы, парковки, фонари. Если и преувеличиваю, то совсем чуть-чуть. Конечно, для газеты я пишу много короче, убедительнее, афористичнее; сейчас делюсь производственными секретами, разжёвываю метод, препарирую извивы мыслей, ввожу, так сказать, вглубь творческой лаборатории. Набросок шариковой по старинке, и — перехожу на лэп-топ. Стоп-стоп! Вообще— то, перво-наперво, униженные и оскорбленные это мы, жильцы, и только опосля все остальные. Среди нас, конечно, разные фрукты-овощи; поперечный срез общества, от героев до отпетых негодяев, хипстеры и бумеры, статусные либералы и кровавая гебня. Всякой твари по паре. А судьба-то общая невзирая на запах говна иль лаванды — за-мер-заем! Газ в плитах повключали, электрообогреватели, — не спасает. Сутки, может, протянем, потом, — лично я за себя не ручаюсь. Пять пар трусов, три свитера, но это унизительно, в конце концов! Просто Холло —до — морр какой-то, прости Господи, за поганый язык. Вырвалось.… Ради красного словца, каюсь, отца не пожалею, коли припечёт, работа у нас такая… Хотя его по сути и не было, исчез, ушёл из семьи, мне годик исполнился. Коллективное убийство в прямом эфире, геноцид в отдельно взятом доме, Дом — это мир, мир — это Дом. Жилубор проклятущий, ИГ Фарбениндустри ХХ1 века! Подлинный враг всего живого. А те, кто пашут на него, их ответственность? Чем измерить? Обличение пороков и милость к падшим. — мой конёк. В русле классической отечественной традиции. Ладно, Фикрет с Юлдузом и прочая Азия-с — дворовая обслуга, наемники, им деваться некуда. Понимая, что кругом воровство, мздоимство, вынужденно участвуют в грандиозном обмане, страдают от навязанной роли, а нам — со-Пострадают. Я это вижу. Пускай бессмысленной профилактикой ежегодно гнобят двор, но будем справедливы, зимой все же топят, а тут уже на ПокровА тепло вырубили, что дальше-то? Ледник Федченко, панцырь, покроемся как коростой? Однако, настоящую, воистину ярость благородную вызывают предатели, туземцы, пузыри земли. Зловонная, смердящая Глубинка, по сути — наш подвал; телесный низ, больной желудок, набитый допотопным, еле фурычащим оборудованием. Трубы — кишки. Выполняют преступные приказы с почти извращенным сладострастием, истово, не за страх, — за совесть. Сознательно променяли свое первородство за понюх табаку и пресловутую похлебку. Мы это проходили не раз: первые да будут последними, пришлые становятся родными, а свои — чужаками, которых впору вешать на площадях. Отмечу сразу, в очерк войдёт далеко не всё, я тут разошёлся, мечу икру, чешу без продыха. Так сказать, обнажаю прием, утрирую, обобщаю. Перебираю опции. За черновики, надеюсь, пока не расстреливают? Кажется, нащупал нерв противостояния, зерно конфликта. Плохого с очень плохим, дурного с отвратительным. Материал огромной обличительный силы, выдам всем сестрам по серьгам, очерк собрался будто камни в пращу. Литературное произведение. Публицистика, считаю, давно опередила прозу в художественном воздействии на мыслящее общество. Жанры без границ. Да и практического результата не исключаю, ДЭЗам и ЖЭкам не поздоровится, им точно будет икаться, до сих пор нервно реагируют на газетную критику. С монополиями, конечно, сложнее, не достучаться. Отгородились частоколом разных колл-центров, механических роботов. «Не бросайте трубку, Ваш вопрос очень важен для нас!», и бодрый кретинский мотив, растянутый на полчаса. Один раз, правда, предложили путевку в турецкий отель за семьсот «гринов» олл инклюзив, чтоб дезавуировать публикацию. Да-а, цифровизация всей страны, дедушка Ленин юлой вертится в тесном гробу. Вся печатная индустрия загибается медленно, но верно. Какое там медленно, — пугающими темпами! Похоже, я последний бумажный боец, все дезертировали, один я упорствую, брешу по-псиному, огрызаюсь. Боюсь, мой любимый орган, коему отдал без малого тридцать лет, дышит на ладан. Всех нас покроет одна ночь. Или Сеть. Уже поглотила, укутала в саван и удушила. Свершившийся факт. Ждали с улицы, а они уже здесь, — с черного входа, заднего прохода. Большой брат бдит, следит за тобой. Ни шага без цензуры, внешней ли, внутренней. Женщина приснится, с формами, наутро — личной гигиены предметики-секретики на любой вкус, любых размеров. Таргетная реклама. Почту просеивают навылет, крест-накрест. Авторов — мошкА кромешная, туча, как в общем вагоне. Прощай, уникальность. Ты — пуговица. Среди прочих застежек. Комменты умней основного текста. Чуть что — бан. Будто жбан. Прогорклого пива. Ком в горле. Колтун в волосах. Я, конечно, не ангел, тоже что-то кропаю для нескольких сайтов, жить-то мне надо. Но от шуршанья бумаги захожусь по-прежнему, эротический эффект. О, типографская краска! А в Сети сгину, пропаду от тоски. Или сопьюсь. Уж точно, ссучусь. Сомнения скользят и точат как черви. Не блюю ли в компот, не ссу ль против ветра, а ну как ставлю любимый орган в уязвимую позицию? Всегда найдется тот, кого оскорбит мой крылатый сюжет, искренне иль понарошку. А вдруг, и вправду, разжигаю межрасовую рознь, покушаюсь на чье-то чувство национального достоинства? Обычно унижают малых сих, но тут, готов согласиться, бесправные и добродетельные чучмеки смотрятся куда выигрышней лиц титульной нации. Вот и стОящий предлог прихлопнуть уважаемое издание, как муху полотенцем. Пороки нужно не только бичевать, но и лечить. Другой угол зрения: Ваньша с Гавриком и примкнувший к ним Мыкита вконец оскотинились, не ведают, что творят, — мрак и дно. Их жалеть трудно, утлые азиаты бьются, прут на пролом, карабкаются вверх по социальной лестнице, а эти неудержимо летят в тартарары, беспечно посвистывая. Обманутое, замордованное племя, обреченное на гибель. Можно ведь и так повернуть. Правду говорить тепло и душевно. Содрогнулся даже, поёжился! Где оно, тепло — ау?! Разъяснять истинное положение вещей, зеркалом, зеркалом — в кривые рожи! Никто не поможет, если сами не возьмутся. Хотя — их, ущербных, горбатых, уже и могила навряд ли исправит. Мыкита, вон, практически неживой, а все равно гад он, злодей. И, будучи почти мертвяком, испускает грех и ложь. У преступника нет национальности, — абсолютная максима. Однако: криминал или банальная халатность? А заморозить целый дом — это что? Зыбкая грань между проступком и преступлением. Многое можно скорректировать. Для баланса. Ввести в крепко сколоченный нарратив Ваньшу вместо Бахора, тем более, в «Жилуборе» не редкость, постоянно тасуют работников, перекидывая с объекта на объект. Юлдуз лопатой машет, а Ваньша указывает — куда. Потом вместе курят и молятся, каждый своему Богу. Но тогда в чем цимес? Напряженье сюжета, натяжение нити. Выпарится соль, уйдет остротА. Умею, без хвастовства, разновекторные тенденции сплотить в равнодействующую, чтоб дубасить в цель кулаком, а не растопыренной пятернёй! Подумал, прикинул, посожалел… Истина дороже, оставлю как есть. ничего не стану менять! Хватит гнуться, ломаться, поддаваться внешнему нажиму. Обстоятельства, блин, — вечный отмаз. Прочь соглашательство и конформизм. Репутация и честь. Ч-чепутация и ррресть. Зуб на зуб… Сам превращаюсь в глыбу, — южное растеньице, голодать могу неделю, только б не холод… Напоследок жахнуть из всех орудий, подыхать, так с музыкой, ложусь на амбразуру с высоко поднятой, поднятым… Финальный тюк по клавиатуре. Тремоло. Дробь. Результат предвижу: гонения, ликвидация, крики врагов и стоны друзей сольются в негодующий гул. Отсылаю дымящийся гневом и правдой текст. С-щас, вот оно. Момент! И… не успел, опоздал самую малость. Зачавкала вода, заворчала утробно, потекла по кишкам-трубам, сначала нехотя, спотыкаясь, потом проворнее, словно чрез комки и ухабы, а вместе с ней хлынул благословенный жар, как же не вовремя, да что я несу, очень даже вовремя, я практически околел, а тут по жилам, по косточкам, мигом оттаяла вся требуха, внутренние органы — легкие, сердце с предсердиями и клапанами, почки, мошонка-селезенка… Деус экс машина. Не чаяли, не ждали. Вдруг откуда ни возьмись, — всё в нашей жизни так. Да, гибнем без надежды, и вдруг спасение, а мы уж и не рады. А мой очерк, моё детище? С ним как? Проблематика его элиминирована, снята самой жизнью, как когда-то выразился классик в покаянном письме в газету. Бог дал, Бог взял. Я всегда настаивал на подлинности описываемого события. Можно сгущать краски, плести словеса, подкручивать тембр, но оставаться в границах факта —для меня это принципиально. Хроника и репортаж. Событие важней интерпретации. Непроверенные факты — ложь, место им в мусорной корзине. Более того, пишу и анализирую то, что происходит здесь и сейчас, а не то, что было в недавнем прошлом или ожидается с минуту на минуту. Если событие исчерпано, — писать об этом не имеет смысла. В любой ничтожной ерундовине, микроскопической козявке стремлюсь распознать Макрокосм, стыдно сказать, Вселенную. В дождевой капле развидеть целый океан, а в капле дерьма, если не красоту мира, — было бы чересчур, ту матч, то его полноту со всеми несуразностями, свищами и гомерическим уродством. Только тогда у меня есть моральное право влиять на нынешнюю ситуацию, способствовать положительным утверждениям, пресекать зло. Сквозь сиюминутное отчетливо проступают контуры вечности. Актуальность и злободневность — основные качества, необходимые любому газетному материалу. Без них очерк неизбежно становится эхом ушедшей эпохи, по сути — историческим документом. С горечью и облегчением принимаю ответственное решение: отложить публикацию до лучших времен. Свободы слова, печати, уличных шествий и демонстраций. А они непременно настанут, придут эти блаженные дни, всё циклично в нашем подмороженном эоне. После лютых зим бегут ручьи, снег тает как сахар, форель ломает лёд. Через месяц, другой зелень лезет из всех щелей. Ветра и грозы. Трещат сороки, пищат пищухи, поют дрозды. Природные ритмы следуют лад в лад общественным фармациям. Есть некая синхронность в метаморфозах — маятник качается взад— вперед, матрица постоянно воспроизводится. Конечно, существует опасность, что через сто— двести лет, когда жизнь окончательно устаканится, перельётся в мёд и молоко, и тогда никто уж не поймет и не расшифрует тех исторических реалий, которыми столь туго напичкан мой очерк. Но опять же, — утешаю себя, надеюсь, не зря, — на века останутся данные нам в ощущении бинарности, никуда не исчезнут; огненными молниями они прошивают мировое пространство из угла в угол, из конца в конец. И через двести лет, верю, что-то будут означать для мыслящего индивида метафизические оппозиции, как-то: Тепло и Холод, Восток и Запад, право и справедливость, Божий суд и чудовищный произвол, праздный вымысел и скука смертная. Война и мир. Тирания и Демократия. Закон и Порядок. Черное и белое. Инь и Янь, Адам и Ева, Кай и Герда, любовь и ненависть, мелкотемье и глобальные вопросы бытия. Убежден, что будущий читатель, если он не полный долдон и клинический идиот по достоинству оценит и запросто расщёлкает эти вечные оппозиции в небольшом, но емком очерке и заодно заинтересуется скромной персоной автора: кто же такой был этот таинственный Дорман-Свешников, Кирилл Теодорович, откуда, что и почему. Спросит и поймет, — мол, публицист Смутного времени, шел за плугом, честно рыхлил почву, удобрял, бросал семена, неутомимо готовя и приближая будущее, — о чем, собственно, и сам очерк, — свидетельство и пророчество одновременно, объёмом примерно в 2000 букв.