Через два дня Александра Кузнецова вызвали к начальнику отдела режима. В кабинете с неизменной иконой — портретом Феликса Эдмундовича — восседал почетный пенсионер КГБ, генерал в отставке. Предложил Сане присесть и начал речь: «Уважаемый Александр Сергеевич, по роду работы Вы допущены к государственным секретам и давали подписку о невступлении в контакты с иностранцами».

[Дебют]Теодор Гальперин

ПОЖАР И МУЗЫКА

Рассказ

Через неделю пожарные, разобравшись с причиной возгорания, убрали ограждения вокруг сгоревшего дома — четырёхэтажного, каменного, где окна и двери прогорели, и остался только зияющий просветами каркас, зачернённый кистью пожара. Теперь погорельцы смогли подойти к своему бывшему жилищу и подобрать вещи, сброшенные в последние минуты из раскрытых окон. Стояла печальная золотая сибирская осень, и разбросанные на земле у дома клавиши фортепиано — чёрные и белые, и обгоревшие листы нот, колеблющиеся на ветру, выглядели на фоне увядающей природы как сквозные кадры фантастического фильма.

Наталья, в лёгком не по сезону платье и накинутом на плечи пуховом сибирском платке, плакала над пожарищем, подбирая обгоревшие ноты. Саня поднял несколько клавиш и протянул Наталье.

— Не плачьте, Наталья Петровна. Я подберу все клавиши.

Наталья, благодарно приняв клавиши, заплакала еще сильнее:

— Спасибо, Санечка. Этого уже не поправишь.

Саня, сам чуть не плача от жалости, успокаивал её:

— Наталья Петровна, я вырасту и куплю вам новое пианино.

Наталья, улыбнувшись, сквозь слёзы прошептала:

— Спасибо, мальчик мой. Как же мне теперь работать? Как жить?

Наталья была коренной сибирячкой — родилась в этом городе, окончила музыкальную школу и музыкальное училище. Светловолосая, с тугими косами, закрученными на затылке, правильными чертами лица и большими голубыми глазами, отражающими и радость, и печаль, и страдание, но никогда — злобу. Казалось, что тот, кто заглянет в глубину глаз Натальи, утонет в них и растворится в них навсегда. Но жених погиб на фронте, и была Наталья одинока — жила в квартире одна, мама умерла, отца Наталья не знала…

Саня уже год учился у Натальи игре на пианино. Его, шестилетнего, музыка волновала. И очень нравилась этому маленькому мальчику Наталья Петровна — она гармонировала своей красотой с теми ещё небольшими этюдами и пьесами, которые задавались для упражнений.

Саня снова подошел к Наталье и сочувственно, вполне серьёзно произнёс:

— Не плачьте, Наталья Петровна! Я вырасту и женюсь на вас.

Наталья засмеялась, обняла Саньку:

— Спасибо, дружок. Когда ты вернёшься в Ленинград, обязательно продолжай учиться музыке, у тебя способности. А сейчас иди к маме, ты простудишься.

Саня подобрал две белые и две чёрные клавиши и ушёл в свое новое жилище — к соседям из дома напротив, приютивших в ночь пожара Лену и сына.

Действие этого рассказа началось в большом сибирском городе, куда эвакуировали один из ленинградских заводов, выпускающих военную аппаратуру.

На заводе работала мама Сани — Елена, инженер-технолог вакуумного цеха. Отец Сани, выпускник Артиллерийской академии, ушёл на фронт ещё в начале войны.

Елена всегда помнила, что она — жена офицера, и с началом войны осознавала себя призванной в ряды защитников Родины.

Работа Елены была небезопасной, могли случаться взрывы вакуумных установок при нарушениях в работе азотных и водородных трасс — это приводило не только к выходу из строя всей технологической зоны, но даже гибели людей. Наладчиками оборудования были мужчины, которых в тылу было мало, больше инвалиды, работали по две смены, заболевали, и хрупкой женщине пришлось обучиться ремеслу наладчика, совмещать его с работой технолога. Так сформировался в красивой, женственной, порой застенчивой Елене — смелый, решительный характер.

Завод выделил Лене комнату на первом этаже нового дома. С третьего этажа проникали переливы фортепианной игры Натальи — преподавательницы музыки. Эти мелодии заставляли Саню раскачиваться в такт, даже за едой.

— В отца пошёл, Санька, — с этими словами Елена обняла сына,— папа твой хорошо играл на пианино и аккордеоне, даже пел под аккордеон.

Когда выпал редкий для войны выходной день, Лена отвела сына к Наталье, рассказала о странностях мальчика при звуках её игры.

Наталья усадила Саню за пианино, присев рядом, начала тупым концом карандаша выстукивать на крышке разные ритмы и, передавая Сане карандаш, просила повторить. Он повторял всё точно, ни разу не ошибившись. Потом Наталья нажимала незаметно для Сани клавиши, и он определял безошибочно тона и полутона.

— Надо, надо серьезно учиться! — радостно и торжественно произнесла Наталья.

Решили заниматься. Но где и как? Наталья работала не только в музыкальной школе, ещё дежурила добровольно, ухаживая за ранеными, в госпитале. Лена с утра отводила Саньку в детский сад завода на весь рабочий день. Но выход был найден — Лена принесла лист ватмана, нарисовала на нём клавиатуру, и Саня вечерами разучивал на бумажной клавиатуре домашние задания — гаммы, этюды, мелодии песен, а по воскресеньям предъявлял выполненное задание Наталье.

И вот музыка закончилась аккордом пожара!

Причину установили. В подвале дома, как раз под комнатой Елены и Сани, находилась швейная мастерская, выпускающая ватники для армии — все швеи, конечно, женщины, а заведующим назначили фронтовика-инвалида. Он должен был уходить последним, выключать освещение и закрывать мастерскую. Освещение оказалось не выключенным, короткое замыкание — загорелись запасы ваты.

Прибывшие пожарные наказали жильцам не открывать окна и не выходить из дома. Комната на первом этаже была уже в дыму; Лена одела Саньку, вбежавший пожарный завернул мальчишку в брезент и вынес через завесу дыма на улицу. Лена выскочила следом, закрывшись платком.

Пожарные не справились: возгорание через дымоход передалось на последний этаж; дом начал гореть и снизу, и сверху. Елена решительно вернулась в «горящую избу» — свою задымлённую комнату, открыла окно и начала выбрасывать через окно то, что ещё можно было спасти — небогатое имущество эвакуированных. Жильцы второго и третьего этажей последовали её примеру — вернулись в задымлённые помещения, открыли окна и балконы, начали скидывать вещи и мебель. И вот пианино…

Ещё людские сердца были открыты для добра и участия, а вирусы ненависти, которые обитают в человеческих сердцах, — в годы войны обращали жёсткие чувства на врага. Жители соседних домов, завидев чёрный дым и пламя, подбегали к горящему дому, помогали относить подальше выброшенные вещи, предлагали знакомым и незнакомым, особенно тем, у кого дети, разместиться в их жилищах.

Подруга Натальи привела мужа и его друга, и они, обвязав пианино верёвками, спускали его осторожно с балкона третьего этажа, но, достигнув второго, верёвки оборвались, и пианино с грохотом шлёпнулось на землю. Пожарные с прибывшей милицейской частью уже оцепляли готовый рухнуть дом, не давая погорельцам собрать все вещи. Подруга увела к себе рыдающую Наталью.

Саня за годы войны не по-детски взрослел, вместе с мамой жили ожиданием писем с фронта. Письма от отца нечасто, но приходили — ободряющие, c надеждой на скорую Победу.

Когда в огне пожара сгорела музыка, Саня заплакал, и Лена утешала:

— Не горюй! Скоро вернёмся в Ленинград, дождёмся отца, купим тебе новое пианино — будешь учиться.

Они возвращались в родной город в мае сорок четвертого, после полного снятия Блокады. Завод — на своё прежнее пространство, ближе к фронту, чтобы доставка необходимой аппаратуры в стремительно наступающую Красную армию шла быстрее. Ещё полыхал пожар Великой войны, но уже за воротами страны. До Победы оставался один год.

Наталья, провожая заводской состав, убеждала Лену и Саньку обязательно продолжать музыку, потом сказала с улыбкой:

— Санечка, не забудь своё обещание — когда вырастешь, жениться на мне, и поцеловала его. Лена рассмеялась, согласно кивнув. Обменялись адресами, Наталья обещала написать первой, — ещё не знала, где будет жить.

Саня увозил в новую жизнь две клавиши, подобранные на пожарище: белую и чёрную, тон и полутон — символ судьбы.

***

Когда заводской автобус, развозивший сотрудников по домам, въехал в родной двор, Елена и Саня увидели только вертикальный срез стены: лицевая сторона трёхэтажки была снесена, и взору открывалось что-то похожее на театральную сцену с декорациями квартир, в которых ещё сохранилась часть вещей и мебели, а часть была разбита и разбросана на полу и внизу на земле. На земле же распласталась изувеченная музыка — разбитый футляр с аккордеоном Сергея, мужа Елены и отца Сани.

Соседи, жильцы другого дома во дворе, завидев Елену и Саню, выбежали навстречу и наперебой предлагали приютить их, пока не обеспечат новым жильем; завод оперативно выделил для своего сотрудника и жены воюющего офицера комнату, жильцы которой погибли в Блокаду.

Лена написала Сергею о гибели дома, о судьбе любимого аккордеона, сообщила их новый адрес.

В сентябре сорок четвертого Саня пошёл в первый класс.

 В повзрослевшем, но ещё детском сознании действительность отражалась бесконечной радостью существования — доброта и сочувствие людей, оказавших такое внимание к судьбе пострадавших, готовность прийти на помощь, как тогда — в далекой Сибири, а теперь — в Ленинграде, людьми, пережившими блокаду, ещё не утолившими чувство голода.

Апофеозом этой радости стал для мальчишки День Победы.

9 мая 45-го в Ленинграде был солнечный день, но прохладный, ветреный. Саня с мамой утром пришли на площадь у Смольного, площадь была уже многолюдна, ленинградцы тепло одетые, в ватниках, платках — радостные лица и слёзы. На двух прибывших полуторках образовались эстрады, звучали военные духовые оркестры. Ленинградцы обнимались, танцевали… Средь этого шумного и необычного бала дети могли затеряться, и женщины (их, конечно, на площади было большинство — бабушки, мамы) привязывали детей шарфами к решётчатой ограде Смольного. Лена также привязала сына шарфом — в этот холодный день от радости, объятий, танцев стало жарко.

Саня запомнил навсегда звучащий уже не раз вальс «В лесу прифронтовом» и, хотя он уже слышал по радио этот вальс и много других песен о войне, но сейчас, в обстановке Великого праздника, он счастливо заплакал.

А Лена танцевала, обнималась с ленинградцами, сняв тёплый платок, махала им в такт музыке. В этот холодный, ветреный день доброта и радость согревали промерзших за войну и блокаду жителей города, устоявшего, не сломленного врагом.

Санька вдруг крикнул танцующей Елене.

— Мама, это всё твои знакомые?

— Род-ны-е все, сынок, род-ны-е! — закричала Лена в ответ, медленно, по слогам пропевая слова в такт звучащему вальсу.

Для Сани, как и для большинства людей нашей многострадальной страны, был самый счастливый день — всеобщей радости и доброты.

Вечером Саня робко спросил Лену:

— Мама, я буду музыке учиться?

Разместить в их комнате пианино было невозможно, да и денег на него не было, но Лена уверенно сказала:

— Конечно, сынок. Вернётся папа, и будешь учиться!

Она обняла, поцеловала сына. Она часто так делала, и Саня радостно сознавал — не одинок он в Мире, но, вернувшись в родной город, всё вспоминал уроки Натальи Петровны, вспоминал её тёплые, мягкие ладони, которые управляли постановкой его рук на клавиатуре, — они лежали поверх его ладоней, передавая мальчишке душевное тепло Натальи.

В один из послепобедных дней вернулся отец. Он пришёл в воскресенье, Лена была дома и по стуку в дверь поняла — Сергей! Коридор был полутёмный. Лена сразу провела мужа в комнату, и Саня увидел отца почти впервые. Сын смутно помнил отца — был ещё слишком мал. А Лена увидела нового Сергея, они не виделись с начала войны. Сергей был исхудавший, со складками на лице, но с тем же сверкающим юным взглядом. Офицерский мундир был не нов, но погоны майора блестели новизной. Один рукав, левый, был пустой, в правой руке Сергей держал аккордеон. В прихожей Лена приняла ношу за чемодан, но был это футляр с аккордеоном, вещмешок повис за плечами.

Лена заплакала от счастья, от сочувствия, от любви. Уткнулась лицом в планки наград на мундире, и они так долго-долго стояли. Лена плакала, Сергей обнимал жену оставшейся невредимой рукой.

Когда Лена смогла отлепиться от мужа, обняла Саньку и сказала:

— Вот наш уже большой сын.

И тогда Сергей подхватил Саньку одной рукой, обнял, поцеловал, поставил на пол, открыл футляр аккордеона, достал маленький, на три октавы, красно-белый аккордеончик, протянул сыну со словами:

— Играй, сынок. А мне уж не судьба. Подобрал в блиндаже драпающих немцев, сквозь огонь и дым пронёс, сквозь госпитальные палаты. Может быть, музыка станет твоей судьбой, а тогда и моей…

Но Сергей нашёл в себе силы выковать свою собственную судьбу — закончил адъюнктуру Артиллерийской академии и остался служить в ней в должности доцента и в звании майора.

Саню приняли в районную музыкальную школу, но так как от улицы Таврической, где Лена получила новую комнату, до музыкальной школы на Короленко было для Сани далековато, тем более, за плечами необходимо нести аккордеон, договорились с преподавательницей по классу аккордеона Татьяной Александровной, живущей поблизости, заниматься у неё дома. К тому же маленький аккордеон Татьяна Александровна рекомендовала в скором времени заменить на три четверти, почти полный. Однако хор и сольфеджио необходимо было посещать, и Сергей старался выбрать время, чтобы иногда сопровождать сына до школы.

Татьяна Александровна была совсем не похожа на прежнюю учительницу Наталью Петровну — высокая, кареглазая, с большими ладонями, удлиненными пальцами, быстро летящими по клавиатуре ослепительно сверкающего перламутром аккордеона, знаменитой немецкой фирмы Hohnеr.

У Саньки обнаружилась прекрасная зрительная память, и когда играл уже большие вещи в несколько страниц, к следующему уроку шпарил, не глядя в ноты, и, конечно, ошибался. Татьяна Александровна своей большой рукой, обхватив маленькую правую ладонь ученика, ставила палец на нужную клавишу:

— Смотри в ноты, ведь врёшь!

Да, руки у неё были не такие нежные, тёплые, незабываемо-уютные, как у Натальи Петровны.

Вскоре Саня впервые осознал, что страдания страны не окончились с войной, и праздничные детские представления о жизни уже не распространятся на юность и жизнь взрослую.

 Музыка для Сани прекратилась: в 49-ом закрыли классы аккордеона, гитары, обозвав их инструментами «нерусскими». Война закончилась, но воевать-то с кем-то необходимо, чтобы народ страны-победителя не задавался вопросом — почему он живёт беднее, хуже народа страны поверженной?

После 53-го, после ухода вождя-дракона в мир иной, класс аккордеона снова открыли. Но Сане, уже юноше, окончившему школу, пришло время задуматься о высшем образовании.

Окончил он в школу с одной четвёркой, и, следовательно, серебряной медалью. На аккордеоне продолжал играть — бегло, большие пьесы. И всё же музыкантом себя не представлял, может быть потому, что не получил полного образования музыкальной школы.

Уже несколько лет Саня задумывался о природе вещей. Почему в октаве только двенадцать тонов и полутонов? Хотелось разъять звуки на части, хотелось играть трель, хроматическую гамму, проходя через промежуточные доли, которых не было на клавиатуре. Пытливый ум рождал вопросы, на которые он ещё не знал ответа. Почему о радуге говорят как о семицветье? Он любил наблюдать радугу над лесом, над полем, над городом и различал множество оттенков семи цветов. Число «семь» вовсе не было для него магическим (семь дней Творения, семь дней в неделе…), в сознании звучали сочетания оттенков — цветовых и музыкальных. Саня заинтересовался цветомузыкой.. Он слышал при наблюдении игры света и цвета какие-то новые мелодии, ещё неясные, неосознанные.

Ещё в седьмом классе отец отвёл Саню в филармонию, в Большой зал с мраморными зеркальными колоннами, великолепными сверкающими хрустальными люстрами. В этом праздничном, торжественном зале бывшего Дворянского собрания музыка впервые подействовала на мальчишку намного сильнее, чем услышанная по радио.

Впервые в ярком свете огромных люстр увиделось, как хрусталинки переливаются разными цветами, хотя в люстрах были обычные жёлто-белые лампочки, и эта игра цветов филармонического хрусталя, сопровождающая игру оркестра, привела к мысли, что стать композитором цвета — интересная задача, и решение её открывает новые пути в искусстве.

Да, играть цветовыми волнами и преобразовывать их в музыку. А ведь зрение человека различает много больше оттенков цвета, чем слух звуков. Расстаться с музыкой Александр не мог! Да, в музыку через физику, решил он.

Поступил в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики); надеялся, что изучая физические возможности оптики, сможет реализовать свою идею получать желаемые цвета, варьировать оттенками.

C первых курсов Саня осознал, что искусство и наука родственны, и общее в них — стремление к открытию, высшему достижению мысли и духа. Много читал о величайших учёных, играющих на музыкальных инструментах, порой совершенно профессионально, и музыка необыкновенным образом трансформировалась в научные идеи. А композиторы, которых особенно любили играть учёные — Бах, Моцарт, в своей музыке ощущали и воплощали математическую точность — ни одной лишней ноты, как ни одного лишнего параметра в математической формуле, описывающей вселенские процессы. Об этом говорил и великий Альберт Эйнштейн, играя на скрипке сонаты Моцарта. И скрипка, способная доводить звуки до предельных частот, улавливаемых человеком, говорила ещё молодому Альберту о бесконечности Вселенной и относительности пространства и времени.

Посещая Большой зал, созерцая сверкание хрустальных люстр, Саня как будто исповедовал душу перед небесным покровителем, и музыку, воспаряющую от оркестра к люстрам, он воспринимал несколько по-другому, чем придумал композитор. Происходила некая обработка классики, что-то подобное джазовой, но это была обработка путём вариации оттенков основной гаммы цветов, соответствующих звучащей музыке. В такой музыке слышалось множество переходных тонов и аккордов; тончайшие оттенки цветов хрустальной гаммы отражались сочетанием мелодий тонального ряда с другими ладами; ритмы adagio, allegro, largo приобретали необычное звучание.

Он любил брать билеты на хоры, второй этаж зала, прямо над оркестром, откуда видно вдохновенное лицо дирижёра, а в люстрах, совсем перед глазами, — как на экране, разворачивалось фантастическое цветовое кино.

Два филармонических часа длилось вдохновение. Саня всё сильнее, увереннее ощущал себя композитором цвета, поэтом цвета. На хрустальном экране цветов, их тончайших оттенков, представлялись ему реальные картины: пожар в сибирском городе, полыхающий множеством оттенков пламени; задымлённая лестница, через которую пожарный выносил его, обернув брезентом; добрые глаза людей, пришедших на помощь; плачущая Наталья Петровна. И Саня улыбался от этого тёплого воспоминания о первой женщине, тронувшей его мужскую душу.

На экране проплывала солнечная архитектура Петербурга, божественного творения жарких сердец итальянцев. И хотя в те времена город назывался ещё Ленинградом, он с первых послевоенных лет связывал имя родного города с именем Святого Петра.

Саня не умел рисовать, только графические наброски — нечёткие рисунки. У него не было таланта истинного художника — только способность к дизайну, к цветовым абстракциям. Но признавал он только живопись, где сплетены символика и психология, и цвет, и живые образы людей — любил Серова, Модильяни, Шагала…

***

Александр уже входил в жизнь как мужчина. Нравились красивые женщины, стройные, высокие. Роста он был небольшого, был небогат, точнее беден. После окончания ЛИТМО, с красным дипломом, Александра направили в Оптический институт. Половину зарплаты младшего научного сотрудника отдавал матери, стараясь поддержать родителей, живущих весьма скромно.

Александр ничего выдающегося в своей персоне, что привлекло бы внимание высокой, стройной, да ещё и красивой, не видел. Однако научно-музыкальное вдохновение открывало высоту, окрыляло, и шёл он по жизни увереннее, смелее. Саня предчувствовал, что личная проблема скоро разрешиться, только пока не знал — как это произойдёт.

В науке и технике совершались новые открытия — голография, лазеры. В институте с успехом занимались этими направлениями. Саня изучал световые и цветовые возможности твердотельных лазеров, на эту тему в 32 года защитил диссертацию.

Мысли его снова возвратились к приложению новых научных направлений в искусстве, c юных лет увлёкших молодого учёного. Но институт не желал пока заниматься гражданской тематикой, интересовался больше основным государственным направлением — применением для военных. На военных заказах и деньжат больше, а значит — и сотрудникам, и дирекции привлекательнее.

После защиты деньги Сане прибавили, но зарплаты было чрезвычайно мало, чтобы заниматься самостоятельно, факультативно музыкой цвета — необходимы были значительные траты на оборудование, формирование новых систем. Но не работать над собственной, уже выстраданной идей, не мог!

Саня решил предложить свою идею в одном из ресторанов Интуриста в центре города. Проехав после работы Дворцовый мост и ряд остановок по Невскому, предложил директору ресторана создавать новые цветовые шоу. Тот заинтересовался, но сказал — пока, до ощутимого результата будет оплачивать только аппаратуру, за работу платить не будет.

Через несколько месяцев идея получилась. На экране, который Саня построил над маленькой ресторанной сценой, возникала завораживающая цветовая гамма, управляемая специальным собранным пультом, и одновременно звучала музыка — из новых широкополосных звуковых колонок по бокам сцены. Зал наполнялся волнами музыкальной классики, аранжируемой цветовой гаммой — звучали новые подголоски, новые переходные аккорды, делились полутона… Представлялась совершенно новая обработка известных музыкальных произведений на основе нового, изобретённого Саней, Александром Кузнецовым, способа цветовой музыки. Было ново, красиво и удивительно!

— Получилось, получилось!

Громко, не стесняясь прохожих, почти танцуя и подпрыгивая, летел Саня домой. Он был счастлив. Предприимчивый директор, Артём Ваганович, был тоже счастлив и сразу предложил Интуристу включить посещение ресторана в туристическую программу. Ресторан стал заполняться — в завтрак, в обед и ужин, и в полуночье. Артём Ваганович призвал балетных артистов танцевать на эстраде, балетмейстер изучил программу, подкорректировал балетные номера.

Саня управлял процессом, продолжал совершенствовать идею по вечерам после работы, а в полуночное время представление шло в записи. Жить так было трудно, но интересно — настолько, что в дни выходные, праздничные тоже приходил. Директор начал платить зарплату, вдвое превышающую зарплату в институте.

Обычно Саня сидел за своим рабочим столиком у дверей ресторанной кухни, откуда вылетали в зал, играя подносами с едой, молодые официанты и обворожительные официантки. На столике всегда стоял бокал красного вина, и он медленно целый вечер наслаждался им, что, как ему казалось, проясняет раздумье.

Однажды к нему за столик, испросив разрешения и не услышав ответ, подсел иностранец. Из дверей кухни вылетел официант с бородкой и на подносе со словами — это угощение от ресторана — поставил на столик две тарелочки со сладким пудингом и две чашки кофе. Иностранец пояснил на русском с акцентом — он из Чехословакии, продюсер эстрады, владелец ресторана, восхищён увиденным и услышанным. Предложил работать у него в стране, положил на стол свою визитку, добавил:

— Оплата будет высокая. Надумаете, сообщите.

Через два дня Александра Кузнецова вызвали к начальнику отдела режима. В кабинете с неизменной иконой — портретом Феликса Эдмундовича — восседал почетный пенсионер КГБ, генерал в отставке. Предложил Сане присесть и начал речь:

— Уважаемый Александр Сергеевич, по роду работы Вы допущены к государственным секретам и давали подписку о не вступлении в контакты с иностранцами.

Генерал включил магнитофон, и Саня услышал разговор с чехом, с того момента, как официант поднёс презент от ресторана.

— Ну и что? — ответил Саня, — я не вступал, он сам подсел ко мне за столик.

— А почему Вы нам не сообщили, что работаете в ресторане? Да ещё в Интуристе!

— Я не давал подписку, что не буду посещать ресторан.

— Но вы там работаете! Вам не хватает зарплаты?

— Не в зарплате дело. У меня есть совершенно гражданские идеи, а в институте нашем отказались этим заниматься. Идеи требуют денег, и на это зарплаты не хватает.

— Но работая в ресторане над гражданскими идеями, Вы используете свои знания, полученные так или иначе в процессе работы в институте. Кроме того, ни о какой поездке за границу речи быть не может — Вы не выездной в соответствии с допуском.

— Те знания, которые применяю из голографии и лазерной физики, уже в мире широко известны.

— Александр Сергеевич, Вы способный учёный! С Нового года будет новое штатное расписание, Вам повысят зарплату. Если что-то изобрели, подавайте заявку на изобретение от имени нашего государственного института.

— Но эта идея не связана с темой работы. Я имею право подать заявку лично, — и выходя несколько за пределы принятой на работе деликатности, — да, от себя лично, не включая, как здесь принято, начальника отдела и более высокое начальство.

— Александр Сергеевич, работа в нашем институте несовместима с рестораном. Выбирайте, где будете работать?

— Я подумаю, — уклончиво ответил Саня и ушёл.

На следующий день вызвал начальник отдела, доктор наук, предложил поступить в докторантуру, объединить в докторской его работу в институте и гражданскую работу в ресторане — найти общие корни, развить общую теорию, он согласен быть руководителем докторской:

— В противном случае, Саша, мне придётся вас уволить — с КГБ шутки плохи. А вы — способный, государственный человек.

— Я вас понял, — ответил Александр, понимая, что угроза вполне реальна.

Вечером в ресторан приехала бригада телевидения, опять же усилиями Артёма Вагановича. Снимала сюжет о цветовой музыке при кратком интервью с изобретателем.

Саня пока представлял себя только аранжировщиком классики на основе цветовой гаммы известных произведений. Он пробовал сочинять собственную музыку, но в потоке новой музыки, исполняемой в стране в наступившее время «оттепели», когда в Большом зале играли создателей новой музыки — Шёнберга и Дебюсси, Равеля и Гершвина, не ощущал себя композитором, способным открыть новый музыкальный путь. Как учёный он претендовал только на открытие нового метода в искусстве, в противном случае, считал, полезнее заниматься рядовой научно-технической работой.

На следующий день по ТВ, после новостей, несколько минут прошёл снятый сюжет, а ещё через день — по Центральному ТВ.

Некоторая слава, конечно, была апофеозом идей Александра, его усилиям на претворение музыки цвета в жизнь. Назвал почему-то, почти неосознанно, свою установку «Натали» — по имени своей первой учительницы музыки. Он сожалел, что след её затерялся — написал бы о своих успехах. Да, след затерялся — мама дала ленинградский адрес, но дом был разрушен, адрес изменился, и письма от Натальи Петровны не дошли бы. А он всё хранил воспоминания детства — две клавиши разбившегося пианино, белую и чёрную, теперь, уже взрослым, осознавая этот сувенир как фатальный символ судьбы.

И счастье, и горе приводят к раздумьям — что же дальше? Александр вспоминал разговор с начальником отдела. Государственный человек? — Это работающий на оборону? Но когда стреляют пушки — музы не молчат! В блокадном Ленинграде в Большом зале звучал Шостакович, седьмая симфония. А музыку цвета можно применить в дальнейшем и в медицине, и даже в космосе. Да, при космических полётах — для релаксации космонавтов.

Остаться в институте, защитить докторскую — лет через пять, когда ему будет уже под сорок? При этом осторожно вести отношения с начальством и членами Учёного совета, ряд из которых там явно лишние — по партийной линии. Санька пока не знал — какое принять решение? Мучился. Но твёрдо решил — не продаваться и подать на изобретение от себя лично.

***

Через неделю на ТВ стали приходить в его адрес письма, писем было множество — невозможно было прочесть.

Слава согревала. Стал задумываться о своей дальнейшей мужской судьбе. Ему уже 33, он холост, но, подобно герою немецких легенд доктору Фаусту не заключил бы союз с дьяволом, не променял бы славу и богатство на любовь. Сердцем и умом физика он сознавал, что истинная любовь приобщает к вечности, успех и слава — лишь только способ существования творческой личности.

 И душа его всё ждала любви настоящей, ждала ту, что поймёт его муки и полюбит за них.

Разгребая горку писем, выбрал письмо из города военного детства. Память о войне всегда звучала в нём — сгоревшей в пожаре музыкой, тёплой, неповторимо ласковой рукой Натальи Петровны.

Вскрыл письмо:

«Здравствуйте, Александр Сергеевич! Ваше изобретение изумило меня как музыканта. Я окончила музыкальное училище по классу вокала и хорового дирижирования, пою в четырёх октавах, в разных жанрах, идеальный слух. Рисую — портретики, пейзажики, но нет у меня способности к цветовой музыке. Кроме того, я ещё сочиняю музыку хоровую в классической тональной системе. Сейчас с классикой, на фоне огромного потока новых направлений, трудно пробиться. Может быть, Ваша цветовая аранжировка поможет мне… Может быть, и я могла быть Вам полезна — Вы говорили в интервью, что рисовать не умеете и собственную музыку пока не сочиняете. Мне кажется, соединение Вашего метода с сюжетной живописью интересно.

Я давно мечтала посмотреть Ленинград — Петербург, через месяц собираюсь приехать в неповторимый город в отпуск, буду жить у маминой двоюродной сестры. Позвольте как-нибудь с Вами встретиться. С уважением и восхищением, Анна».

Интересное письмо! Уже полгода Александр жил в однокомнатной квартире фронтового друга отца, которого послали на три года в одну из африканских стран консультантом по нашим ракетным установкам. Саня исправно поливал маленькую оранжерею на подоконниках, это и было причиной передачи ключей от квартиры.

Саня ответил на письмо, пригласил, дал телефон. Через две недели появилась Анна. Когда она вошла, он с трудом удержался от нахлынувших эмоций — она была похожа на Наталью Петровну. Черты лица очень похожи, такой же цвет волос, но причёска модная, современная, и глаза не голубые, а карие. Когда вошла, болезненно ощутил, что его выше. Привычным взглядом просканировал фигуру — она была на каблучках. Нет, почти не выше, — сообразил Санька.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, сказала весело и подала руку. Александр прикоснулся рукой к её ладони, и — многоцветная цветовая молния опалила мозг и прошла через тело.

Ладонь Анны была мягкая, тёплая, нежная — как у Натальи Петровны.

— Мама просила узнать: во время войны…, — она не успела договорить.

— Да, да! —закричал Санька по-детски радостно и обнял Анну.