Все были в выданных на складе Министерства обороны цивильных, мышиной раскраски «москвошвеевских» костюмах, при галстуках и — почему-то — в шляпах «а-ля родное Политбюро». Всё бы ничего, только вот и женщины летели — так было дешевле, не надо было тратиться на настоящий «Аэрофлот». Роль туалета выполняло ведро, сиротливо приютившееся на виду у всех в уголочке кабины.
СПЕЦКОМАНДИРОВКА
(военно-воздушные байки)
Уважаемый Читатель!
Это не документальное повествование. Просто авторский микст из того, что было на самом деле, легенд и баек. Образы собирательные, фамилии не употребляются. Любое совпадение мест, событий — случайность.
В Африку я попал Айболитом «чистейшей воды». Знал советский человек средней степени «продвинутости» о «чёрном континенте» в 1989 году только то, что там прародина человечества, рабов, СПИДа, ну и классическое, что было ведомо всем с горшка: — «В Африке жирафы, в Африке гориллы» и далее по тексту. Пребывая в такой стадии осведомлённости, собирался я в неведомую мне Эфиопию в срочном порядке — за несколько дней. Дело в том, что врачам советского авиаотряда там было явно неуютно.
Мой коллега-предшественник поставил рекорд; — за неделю упился неведомым ему доселе джином в Аддис-Абебе практически вусмерть. Город-столица находится на высоте 2300 метров над уровнем моря и пить там интернациональный напиток иезуитов, конкистадоров, моряков и советских спецов под названием «Джин неразбавленный» — это примерно то же, что пить его в Москве в барокамере.
Идея, несомненно, интересная, но явно для диссертанта-экстремала. (Бутылка аддис-абебского тоника стоила столько же, сколько и джина, и это делало его покупку в глазах вечнобдящих особистов, согласитесь, подозрительно несоветским поступком — авт.). Эффект же «джин высокогорный» давал потрясающий; — пьющий горячо дискутировал о внешней политике государства и внутренней политике командира авиаотряда, совершал осмысленные действия за столом, целенаправленно закусывал, но находился при этом в «параллельном мире» буквально. Т.е. ему обо всём этом на следующий день рассказывали неупотреблявшие, поскольку он ничегошеньки не помнил — амнезия от гипоксии была полнейшая, равно как и молниеносная форма «белой горячки».
Врача, сменившего неудачного джинофила, направили от греха подальше в Асмэру — столицу будущей независимой Эритреи — аккурат, на берега моря Красного, хотя и с превышением его уровня на 1500 метров, между прочим. (Говорят, химический состав солей его воды наиболее близок составу их в человеческой плазме, — остается эту воду только научиться стерилизовать и можно спокойно «гнать внутривенно». Странно, что Моисей, — по преданию бродивший там с нацией врачей и скрипачей, — этого дела не проинтуичил. (Анналы военно-полевой медицины обогатились бы переливанием плазмозаменителей на пару тысяч лет раньше — авт.). Было это «стратегическое решение» явной профилактикой со стороны начальства. Но медики не «облака в штанах», вопреки физиологически легкомысленному нравственному постулату, внушаемому нам с 1 курса черновицкого мединститута, а тоже люди и у них на второй месяц полового воздержания начинается… Ну да — именно то самое, где либо кулак (на безрыбье и кулак «Красна девица» — авт.), либо плотно зажатые в него же заработанные быры и шаткой походочкой в ближайший шалман с анчутками-шармутками. (1 Быр — денежная единица Эфиопии, анча — женщина, шармута — проститутка по-эфиопски — авт.).
Доктор явно был эстетом. В то время нам уже стыдливо намекали на лекциях по сексопатологии про введение в СССР официальной медицинской нормы на оральный секс, но как-то невнятно и теоретически; — сокурсниц на военфаках ещё не было, приходящие девочки, конечно, могли, но не все хотели, а настаивать будущие военврачи — все поголовно комсомольцы или партийные — на 5-6 курсах саратовского военфака ещё боялись, несмотря на эпохальное «Наш военфак — всем факам фак…». «Порулил» значит наш эстет к девочке-шармуте, договорился, как мог, об этой процедуре, но ожидаемого оргазма не испытал, а испытал неожиданный эрекционный мучительный конфуз и поэтому платить отказался.
Девочка, конечно же «взбрыкнула и доложила, куда надо ответственным эфиопским товарищам» — эфиопский шармутский профсоюз был достаточно мощно организованной полугосударственной структурой, да и занятие это там не считалось там неприличным. Но и наш «герой» был не промах. Нету оргазма — нету быр!!! Уговаривали и пугали доктора всем авиаотрядом — не платит и всё. По легенде на одной из таких товарищеских проработок он и изрёк «эпохальное»: «Вы меня Союзом не пугайте — я Афган прошёл…» Так и улетел в Союз «непокорённым», но с кликухой «Саксофонист». По слухам, был «звездой» ферганского гарнизона (сейчас сказали бы: секс-символом) и даже с женой не развёлся. Вот и встала задача найти непьющего и особо секс-экспериментами не замороченного. Как ни странно, в таковых у начальства числился я — потому и заслали.
Полёт туда был долгим… Взлёт из очень-очень раннего — иссиня-чёрного узбекского утра, с посадкой в пламенный эфиопский закат. В старенький — с надписью «Аэрофлот» — «Ан-12» ВТА (военно-транспортной авиации — авт.), где герметична только кабина экипажа и пристройка рядом с ней для 5-6 пассажиров, нас натолкали человек двадцать с хорошим «ВТА-шным гаком». (ВТА-шный гак — заталкивание начальством знакомых, личных вещей и незапланированного груза в уже перегруженный официально заявленным грузом и пассажирами самолёт. Сколько лётчиков погибло из-за этого… Вечная им память… –авт.). Сидели «интуристы» даже на устилавших пол чемоданах.
Все были в выданных на складе Министерства Обороны цивильных, мышиной раскраски «москвошвеевских» костюмах, при галстуках и, — почему-то, — в шляпах «а-ля родное Политбюро». Всё бы ничего, только вот и женщины летели — так было дешевле, не надо было тратиться на настоящий «Аэрофлот». Роль туалета выполняло ведро, сиротливо приютившееся на виду у всех в уголочке кабины. О том, что существуют разнополые потребности физиологического плана никто из экономящих средства Министерства Обороны, как обычно, не подумал.
Пролетая над Афганистаном, видели внизу то ли сполохи взрывов, то ли грозовые раскаты и радовались, что летим не туда. Посадка на дозаправку была в пакистанском городе Карачи. Именно в тот день террористы угнали у нас в Союзе (Мин. Водах) самолёт с заложниками — школьным классом и учительницей, улетевший потом в Израиль. Мы об этом ничего не знали, поэтому были очень обескуражены, когда вокруг нашего самолёта, зарулившего на стоянку, внезапно материализовалось тройное оцепление из свирепых камуфляжных людей с автоматами. Прибежавший на борт очень потный «представитель «Аэрофлота», тут же «стрельнувший» у меня халявный валидол и ещё кучу всякого разного «краснокрестного» добра, попутно «просветил» нас, что заявлен в этом самолёте только груз, что выглядывать в окна никак нельзя, что на землю мы не сойдём, так что нормального туалета нам не видать. Как истинные рыцари, пригибаясь и используя па, напоминавшие гопак, «протанцевали» мы в грузовую кабину и женщины смогли облегчиться. Потом и нам «счастье улыбнулось»…
Первые впечатления.
Отчётливо запомнилась встреча в Аддис-Абебе. У трапа самолёта деловитый усатый мужичонка в синих, растянутых на коленах трениках, оказавшийся впоследствии особистом, забирал, сверяясь со списком, наши служебные паспорта. Ни тебе «Добро пожаловать, дорогие товарищи!!!», ни тебе хлеба, или хотя бы соли. Это и составило весь протокол встречи и таможенного контроля. Увидел я свой паспорт ровно через год у трапа «Ил-76» увозившего меня в Союз. Случись что экстраординарное — мне, — офицеру Советской армии, прописанному в «Доме с яйцами» — военной общаге эстонского города Тарту, пришлось бы самостоятельно объяснять компетентным органам Эфиопии, что я делаю без документов на африканском континенте, в городе Аддис-Абеба.
Город в темноте поразительно напоминал среднероссийскую глубинку — эвкалипты смотрелись осинами, на жёлтом ПАЗике была надпись «Москва-Аддиса», немногочисленные темнокожие прохожие в темноте смотрелись привычно-белокожими и, въезжая в авиаотряд, мы увидели знакомый до слёз шлагбаум, МО-шные лозунги и плакаты типа «Служить в Турк.ВО / Заб.ВО / ПРиб.Во почётно и ответственно». Немного даже взгрустнулось от привычной гарнизонной картинки. Скрашивало ситуацию лишь невиданной красоты ночное африканское высокогорное небо. Писать, что звёзды мерцали — нелепо и банально. Они светились и переливались мириадами разноцветных сполохов. Позже, увидев в Оружейной палате настоящие бриллианты в подсвеченной витрине, я понял, с чем их можно сравнить.
Моего подчиненного фельдшера, прапорщика — толстого и усатого с сальными глазками — я не знал. Несмотря на то, что он был лет на двадцать старше меня, прапор представился без церемоний: «Я — просто Алик». Он, к тому же, отвратительно пах и был пьян. Я как-то моментально решил не рисковать, и поселился я в палатке военных переводчиков. У «переводяг» в палатке я встретил старого знакомого, интеллигентное общество, записи Визбора и изысканную кухню (консервы «исландская сельдь в винном соусе», мартини и настоящий индийский чай).
Была у них в Эфиопии прикольная профессиональная кликуха — астергомики, но они жутко на неё обижались, и поэтому в авиаотряде именовались просто и без изысков — переводягами (Астергами по-амхарски переводчик — авт.). Замечу попутно: уходя в армию, я был уверен, что самые большие «халявщики» там — военврачи. Жестоко ошибся, однако. Нашему «змее-рюмочному» сословию в целом очень-очень далеко до переводчиков, особенно выпускников ВИИЯка (Военного института иностранных языков — авт.). Ребята они там все поголовно с «непростой» и большей частью «нерабочей» биографией, но, тем не менее, все мои главные и настоящие друзья по жизни именно оттуда — из «осиного гнезда советской внешней разведки». По преданиям переводяг, именно так было написано на обложке то ли французской «Монд», то ли немецкого «Штерн» с изображением ВИИЯковской «бурсы». Прав был Гёте — лучше и не скажешь — поэтому и привожу цитату полностью: «Что бы ни говорили о недостатках переводческой работы, труд переводчика был и остается одним из важнейших и достойнейших дел, связующих воедино вселенную». Спасибо ВИИЯку за хороших людей — это абсолютно искренне.
Время в Аддис-Абебе совпадало с московским, температура по ночам там обычно до + 16 по Цельсию, так что особого хронобиологического и климатического дискомфорта я не испытывал. Поговорив «за жизнь, кто, как и откуда призывался», напившись мартини и чая из невиданных бутылок и баночек, я пошёл «отлить» за палатку. Окружены палатки в авиаотряде были колючей проволокой — из-за неё-то на меня и глянули жёлтые огни неведомых глаз.
Отливать расхотелось сразу, от страха я почти протрезвел. Потом раздался дикий крик. Тут уж я протрезвел полностью. Если вы когда-нибудь слышали, как кричит женщина перед групповым изнасилованием (я не слышал, но представляю себе этот крик именно так — авт.), это было именно то, — и издавалось, как мне объяснили позже, гиенами. Жуткие твари. Наши авиаотрядовские собаки, во главе с бесстрашным Сепаратом — согласно легенде облаявшим и чуть не укусившим первого зама министра обороны Эфиопии — по ночам забивались в какие-то лишь им ведомые щели, и боялись даже тявкнуть в ответ на оргиастические вопли гиен.
Утром физиология своё таки взяла, и, выяснив попутно, где туалет, я поплёлся туда, жуя по дороге кусок хлеба с невиданной в Союзе роскошью — кубинским грейпфрутовым джемом. Находясь в полусонном состоянии, я воспринимал окрестности авиаотряда как нечто сюрреалистическое — тропинка вилась между рядами армейских палаток блёкло-защитного цвета и вдоль выбеленных известью по Уставу — на метр от земли — кактусов-опунций с жёлтыми цветами, мимо гипсового бюста Ленина, выкрашенного золотой краской. В закуточке возле двух эвкалиптов, благоухая лизолом, гордо высилось здание с 10-ю очками «М» и одним «Ж».
Вдруг с неба на меня что-то рухнуло. Время в таких случаях замедляется — я успел даже подумать, что это дельтаплан (не Валерий Леонтьев, носивший в те времена такую всенародную кличку, а настоящий — авт.). Это была не странная ментально-постперепойная фантазия — боковым зрением я увидел широко распростёртые огромные крылья. Индюшачья голова исполинских размеров с мерзкой голой шеей просвистела мимо моего носа, когтистая лапа выхватила хлеб и небрежно чиркнула по моему плечу.
Отливать мне снова расхотелось. Примчавшись в палатку и заикаясь, я рассказал о случившемся, но сочувствия не вызвал. «Это гриф Яшка» просветили меня. «Он местный грифовый пахан, курирующий помойку авиаотряда. В принципе такой же летун, как и мы, поэтому никто его не обижает». Основной авиаотряд грифов-стервятников базировался буквально в паре километров от нас — на свалке аддис-абебского мясокомбината, которая столичный «воздух тоже не озонировала», как писали классики.
Птичье население в Аддис-Абебе было довольно разнопёрым — везде деловито сновали ткачики, — весело гомонящее птичье сословие, по цвету очень напоминающее воробьёв, переболевших гепатитом. Встречались вороны с невиданными по величине клювами, а вот привычных голубей не было видно вовсе. Позже вертолётами, — заходя в боевых порядках на озёра, охраняемые ЮНЕСКО, — мы поднимали в небо целые облака розовых фламинго. Это было зрелище библейского масштаба — снится до сих пор. Ещё снятся марабу — по виду похожие на местечковых, попавших под дождь, учителей «музычки» (что-то вроде тех маэстро, которые, по выражению М. А. Булгакова, «урезали марши» — авт.).
Первый пациент.
Первый день в Эфиопии мне вообще запомнился до мелочей. Нас представили на партсобрании, выдали подъёмные и устроили баню, после которой сменяемые накрыли для сменщиков стол. Для нас так начались трудовые будни, а для них праздник продолжился в Содере. Это было курортное местечко под Адиссой, куда отбывавших в Союз вывозили накануне отлёта на радоновые источники и халявную «поляну от благодарного эфиопского народа». (Замечу, что вся благодарность эфиопского народа заключалась в таких случаях в почётной грамоте на амхарском языке, барашке на вертеле, шведском столе с закусками и пивом местного разлива. Джин мы привозили с собой — авт.). Оттуда и привезли моего первого пациента. Им оказался авиаотрядовский замполит, укушенный в задницу зелёной мартышкой. После барашка, джина и пива народу захотелось сфотографироваться «на вечную память» с обезьянами, которых в тех местах полно.
Отдыхают в Содере обычно люди состоятельные, объедками, по-пьяни, с фауной делятся щедро, вот обезьяны к людям попривыкли и подпускали к себе близко, на руки, правда, не идя. Замполиту подвернулась самка с детёнышем. Бросив ей упаковочку «Аэрофлот» с 2 кусочками сахара, он дождался потери обезьяньей бдительности. Самка бросила маленького и увлеклась ковырянием подачки. Схватив детёныша, замполит приготовился к фотосессии, но материнский инстинкт у приматши оказался сильнее пищевого.
Она, не раздумывая особо о политесе, вонзила зубы в тощий замполитский зад. Такого человека (замполит!!! –авт.) да с таким «ранением» везти в советский госпиталь, где все друг друга знали, было глупо. Вот его и потащили домой к новому доктору. Рана была неглубокой, промыл я её перекисью водорода, наклеил повязку с мазью великого Вишневского, накормил страдальца сульфадиметоксином и через пару часов улетел наш замполит в Союз. Надеюсь, он жив и здоров.
Особо об обстоятельствах ранения я не распространялся, да и никто не спрашивал. Я в ту пору ещё страдал врождённым комплексом «правильного советского человека» и постоянно ждал от каждого встречного иностранца провокаций и даже вербовки. Это типичный комплекс впервые выехавшего за границу «совка», насмотревшегося соответствующих советских фильмов.
Щеголял я в ту пору в эстонской футболке с надписью «PERESTROYKA», обозначавшей, как мне казалось, и мой статус, и мои убеждения. Никто, тем не менее, особо не приставал. На улицах эфиопские старики, дети и беременные женщины, завидев белого, уступали дорогу, а белые иностранцы приветливо улыбались и все поголовно здоровались по-английски. Как-то даже разочаровался я в первое время. Потом отпустило — стал, как все, здороваться первым и улыбаться незнакомым.
К слову, эфиопы себя неграми не считают — у них есть легенда, что после сотворения людей их предки первыми отправились разведывать земли в Африке, забыв помолиться должным образом. Вот их в наказание и обожгло солнце. Эфиопия входит в местность Сахель, периодически терзаемую чудовищными засухами, от которых — вследствие голода — люди помирают миллионами.
В XIX веке в Африке оставались лишь два независимых государства. Одно из них Либерия — основанное неграми, выходцами из Америки, освободившимися от рабства. Другое — как раз Эфиопия или по-старинке Абиссиния. Ей не повезло — она расположена ближе к «прогрессивно-демократической» Европе и поэтому исторически рот разевали на неё все, кому не лень. Вот и итальянцы времен фашиста Муссолини добрались до Эфиопии в 30-е годы ХХ века, но после Второй Мировой войны им пришлось вернуть эфиопам и захваченные земли независимость.
Несмотря на «тяжёлое боевое ранение» замполита, с приматами у нас были особые отношения. Народ в авиаотряде в массе своей был молодым, многие поехали в Эфиопию подзаработать на жильё, оставив дома жён с маленькими детьми, за которыми отчаянно скучали, время от времени запивая эту тоску джином и походами «на кофейные церемонии» к анчуткам в домики с кружками на палках при входе. В командировках нам постоянно предлагали купить детенышей (а иногда и взрослых особей) мартышек, бабуинов, зелёных мартышек, которых местная публика отлавливала в окрестностях своих деревень. Детёнышей было очень жаль, они обычно были сильно истощены и обезвожены.
Однако на каком-то своём обезьяньем подкорковом уровне чуяли нашу к ним доброту, охотно шли на руки к белым и тут же начинали совершать груминг — деловито искать малюсенькими, практически человеческими пальчиками в волосистой части головы или рук потенциального белого покупателя неведомую нам еду. Смотрелось это как ласка с их стороны, и многие лётно-технические сердца натурально таяли. Да и просили за детёнышей немного.
Так в нашем лагере появился свой маленький примат детский садик. Летуны носились с обезьянами, как с детьми родными, кормили их, холили и лелеяли и те, отойдя от первоначального шока, отъевшись на дармовых харчах, чувствовали себя очень неплохо, потихоньку наглели и даже начинали гонять авиаотрядовских собак и буквально на них ездить. Надо отметить, что собаки обезьянок не трогали — очевидно, в собачьем мозгу их запах каким-то образом ассоциировался с нашим.
В интеллектуальном плане обезьянки меня вообще поразили, — особенно зелёные мартышки. Они совершенно чётко и безошибочно считывали эмоциональный фон хозяина и даже понимали некоторые команды на слух. Никогда не шли на руки к пьяному человеку, а из группы людей всегда безошибочно вычисляли главного и ласкались исключительно к нему. Как они это делали — не знаю, погон мы не носили. Пакостниками они были неимоверными — как-то, улетев на день, вертолётчики закрыли свою подопечную мартышку в комнате. То, что они обнаружили по прилёту, не поддаётся описанию. Ну ладно книги и газеты были изодраны в клочья, но эта маленькая бестия как-то ухитрилась открыть замок заветного «спецкомандировочного» чемоданчика и распылить по комнате всё содержимое из заранее закупленных для жен и супердефицитных в Союзе косметичек (косметички были трёхэтажными — одной такой косметичкой спокойно можно было весь личный состав «Мулен Руж», к примеру, замазюкать — авт.).
В общем, с тех пор, улетая в командировки, летуны оставляли своих подопечных мне — напротив медпункта была маленькая каморка, куда на ночь я закрывал приматов. Днём же они носились вокруг деревьев, привязанные к поясу на талии длинной верёвкой.
Обожали обезьянки человеческую еду с кухни, бабуины ели даже мясо, но в основном неплохо шли у них всех фрукты, овощи и хлеб. Я особо подружился с нашим авиаотрядовским талисманом — мартышкой Джуди, которая шастала по лагерю обычно в тельняшке, сшитой из рукава, обожала восседать на моих плечах и что-то с деловым видом выковыривать у меня из волос. В ту пору не было памперсов, и мне иногда лилась за шиворот её моча — особым политесом Джуди не отличалась, и проситься на горшок не умела.
Но, как ни странно, обезьянка обожала водные процедуры — в нашей парной ей было плоховатисто, а вот в тазу с тёплой водой она кайфовала и даже прощала употребление шампуня по отношению к своей особе. После омовений, перед электрокамином — закутанная в полотенце кайфующая Джуди обычно принимала абсолютно человеческие позы расслабления и удовольствия и, тихо посапывая, совсем как ребёнок свернувшись в клубочек, засыпала на руках хозяина. Ему удалось контрабандно провести Джуди в Союз, и по слухам она ещё долго веселила его детей в Фергане.
А вот зелёной мартышке — мальчику Кеше не повезло. У него была непреодолимая страсть к свежим яйцам — он за них Родину мог продать запросто, и, увидав яйцо сдуру забывал обо всём и шёл на руки к любому. Однажды, отвязавшись днём от дерева, он перемахнул через забор к местным мальчишкам, которые приманили его яйцом, я не успел их догнать — в общем, скоммуниздили эти гады у нас Кешу…
Аддис-Абеба.
Аддис-Абеба показалась мне городком презанятным — небоскрёбы банков и отелей, выстроенные при помощи ООН, и презентабельные кварталы посольств перемежались с районами жутких трущоб, где бродили прокажённые и больные квашиоркором (белково-витаминной недостаточностью — авт.) голодные дети, начинавшие громко вопить «Ю-ю-ю!!!» при виде белого человека. Но не все эти дети были такими голодными. У меня до сих пор осталось ощущение, что это «Ю-ю!» было условным рефлексом на когда-то полученную подачку. Те же дети речитативом повторяли, как основание для получения новой подачки, «фазер дэд, мазер дэд» (папа умер, мама умер), может быть, толком не понимая значение этой присказки.
Они же раз и навсегда отучили меня подавать милостыню. В центре Аддис-Абебы, у Национального театра (центровее места в этом городе просто не было) сидели на постоянном приколе «нищие» детишки в живописных лохмотьях с вечным: «Фориндж! Сантиз!» (Иностранец! Дай денег!), и я, наивный иностранец, положив им какой-то эфиопской мелочи, не успел сделать и пару шагов, как мне в спину полетели мои же благотворительные сантимы. Оказывается, в центре города нищим полагалось подавать пусть мелкие, но банкноты.
В других, менее пафосных местах, дети были рады и монеткам, но я не подавал их и там — на «счастливца» прямо на глазах у «благодетеля» налетала толпа обделённых участием. Мало того, что деньги тут же отбирались — ему могли в назидание ещё и голову проломить. В общем, не подавали мы милостыни и не потому, что были жадными…
В Аддис-Абебе, несмотря на её столичный статус, очень заметно было полное отсутствие в городе бродячих животных и общественных туалетов. Эфиопские мужики «отливали», где придётся, когда придётся и, обычно, — у всех на виду. Женщины грациозно присаживались на канализационные решётки посреди проезжей части или прямо на центральной площади столицы, также особо не стесняясь. В общем, «везде-ссущая» нация — иначе не скажешь.
А ещё в Аддис-Абебе был самый большой лепрозорий в Африке, построенный, как мне говорили, при помощи Матери Терезы, которую местные, без всяких Папских энциклик, считали святой ещё при её земной жизни. Глядеть на них было страшно — Брюсов был абсолютно прав написав: «Наши язвы наполнены гноем — Наше тело на падаль похоже, — О простри надмогильным покоем — Покрывало последнее, Боже»… По выходным прокажённых выпускали на улицы города и они, потрясая культями и сочась на мостовую энциклопедического вида язвами, гнусаво требовали денег у прохожих и спешивших в церковь прихожан.
Церквей было много и были они разные — от скромненьких коптских и греческих храмов и неприметных синагог до шикарных католических соборов и мусульманских мечетей с белыми минаретами. Христиане в Эфиопии составляют большинство и живут с другими конфессиями мирно. Особенность эфиопского христианства заключается в том, что на фресках в церквях Иисус Христос обычно изображается либо откровенным негром, либо подозрительно смугловатым, чего не скажешь о всегда ослепительно белом Иуде. Фрески эти, большей частью написанные в манере примитивистов, потрясают необычной красотой. Больше всего они понравились мне в Асмэре — самом цивилизованном и очень итальянском городе. Он был полностью перестроен при итальянской оккупации времён Муссолини и стал теперь столицей независимой Эритреи, в ту пору бывшей мятежной провинцией.
Асмэра.
Асмэра действительно необычайно привлекательна. Впервые попав туда, я почувствовал себя в декорациях фильмов итальянского неореализма: плоские крыши вилл, сплошь увитых цветущими лианами, бугенвилиями и акациями, геометрически выверенные кварталы тоталитарной муссолиниевской эпохи с серо-бетонными зданиями офисов и фабрик, кинотеатры с огромными статуями обнажённых истинных «арийцев-олимпийцев» в стиле героев фильмов великой Лени Рифеншталь. Дороги там самые лучшие в Эфиопии, да и магазины тоже. Я даже завёл дружбу с мадам Тоби — пожилой итальянкой, продававшей дешёвую ювелирку. Дело в том, что наших девчонок-медсестёр из Балчи (Балча — советский госпиталь в Аддис-Абебе — авт.) в город поодиночке не выпускали.
Завозили бедняжек всех вместе в супермаркет, где они были вынуждены отовариваться практически одним и тем же. С женщинами так нельзя по определению. Я привозил от мадам Тоби выбранные ими по фоткам из невиданных в Союзе каталогов цепочки, кулончики и гарнитуры из жемчуга. Денег за эту услугу я с коллег не брал принципиально — они всегда выручали меня с медицинскими проблемами и жили мы очень дружно. Мадам Тоби была уверена, что всё это я покупал для своего личного бизнеса, и когда я пришёл попрощаться перед отлётом в Союз — она даже всплакнула и подарила «от фирмы» для моей мамы шикарную итальянскую подвеску с Мадонной, как оказалось — из чистого золота. Спасибо ей за это.
В центре Асмэры высится, словно перенесенный туда из Флоренции, прекрасный католический собор в стиле эпохи Возрождения, с колокольней и куполом, увенчанным ангелом-громоотводом. На входе до сих пор красуется мраморная доска, где золотыми буквами вписана благодарность лично Дуче за содействие в строительстве. Окрестности города — не менее живописные и экзотические; они хорошо знакомы всем по фильму Пьера Паоло Пазолини «Цветок 1001 ночи». Великий мастер снял там почти половину натуры. Народ в Асмэре очень отличался от остального населения Эфиопии и отличался, честно отмечу, в лучшую сторону.
Во-первых, итальянские оккупанты здорово улучшили генофонд — по улицам гуляли невероятно грациозные, с правильными европейскими чертами лица, привлекательные мулатки, перед натуральностью форм которых меркли все силиконовые прелести безумно популярной в ту пору Сабрины.
Во-вторых, — итальянцы очень многих бастардов вывезли в Италию, где на деле продемонстрировали гражданские свободы и обучили профессиям. Вернувшись на историческую родину в качестве специалистов, эти люди меньше всего мечтали строить «светлое будущее» в массе пролетариев — чего греха таить — средневекового вида и интеллекта, пусть даже под руководством Менгисту Хайле Мариама — «великого вождя эфиопского народа и большого друга советского народа», как писала в ту пору «Правда». Поэтому сепаратизм там в конце концов и победил — поддерживалось движение за независимость Эритреи подавляющим большинством населения. (Эритрея получила независимость от Эфиопии в 1993 году — авт.).
Наши в Эфиопии.
Центральная площадь города Аддис-Абебы была местом «апофеоза» советско — эфиопской дружбы. Причем апофеоза патологического абсолютно. СССР зачем-то подарил братскому эфиопскому народу 30 светофоров — очень «нужную» стране с помирающим от голода населением вещь. Кому в ЦК КПСС это пришло в голову — неизвестно, но шутник он был явно неординарный. Пока этот «подарочек» переправили на корабле в Эфиопию и довезли до Аддисы, 3 светофора разбили вдребезги.
С остальными решили не мелочиться и установили их все скопом на центральной площади, отчего та стала выглядеть очень живенько и немного дискотечно. Каждый светофор исправно работал в режиме «нон-стоп» и, что немаловажно, сам по себе — т.е. автономно. Это и создавало празднично-бардачную дорожную обстановочку.
К слову, — тв Эфиопии правил дорожного движения нет, т.е. они, конечно же, где-то записаны, я подозреваю, но никто им и не думает подчиняться. Более того, если дорожные правила вдруг начнут соблюдать, то в первую очередь сойдут с ума от этого полицейские, а во вторую — водители. Решается на дорогах всё просто: у кого машина больше — тот и прав. Я на своём медицинском уазике иерархически побивал даже навороченные ООНовские джипы.
На площади и произошло событие, которому я был свидетелем. На одном из её многочисленных перекрёстков наш боец на военном уазике сшиб советскую женщину, гордо «мчавшуюся на всех парах» с хозяйственными сумками, забитыми барахлом с Марката. (Маркат — самый большой рынок в Африке; расположен он как раз в Аддис-Абебе — авт.).
Наши на Маркате — старшем брате «почившего с «миром» Черкизона, были завсегдатаями и очень обогатили лексикон местных торговцев. Поэтому услышав от них нечто вроде «Часы-турсы!! Мадам, Экстра-Лардж алле!!!» — мы даже не удивлялись. Тем не менее, советским дамам на Маркате в одиночку шататься было строжайше запрещено, но эту видно либо муж не успел до дома довести, либо от посольского автобуса отбилась, приметив чего-то нужное по дороге. В общем, сшиб-то боец её легонько — без крови и переломов, но движение остановилось.
Народ развлекался громкой матерной руганью мадам, которую она чередовала с координатами места в Афганистане или Заб.ВО, куда попадёт завтра при помощи её мужа несчастный солдатик-шофёр. Я думаю, он её действительно не увидел в потоке машин. Дело в том, что советскую женщину в 1989 году в Эфиопии не заметить было просто невозможно: и цвет кожи был не главным опознавательным знаком. Все дамы из СССР, независимо от звания мужа, носили как униформу обязательную юбку-варёнку (кто видел, тот вспомнит — авт.). И это при полном отсутствии причёски на голове. Конечно, не все шастали как лахудры. Но многие — это точно.
Даже «наше всё» — А.С. Пушкин, родом из Эфиопии. Вернее его предок — Ганнибал. Эфиопы на полном серьёзе считают его своим эфиопским поэтом, почему-то писавшим на русском языке, которого к тому же в России ещё и «грохнули».
Национальности грохнувшего (не говоря уже о его секс-ориентации) и причины дуэли они вообще не знают, считая Дантеса тоже русским и к тому же белым расистом… Вот как-то так… В зоосаде Аддисы, если мне память не изменяет, есть памятник Пушкину — довольно невзрачненький бюст. Возле него по выходным дням обычно тёрся двойник Пушкина, на которого западали все советские — уж очень его профиль напоминал нетленку — автопортретный рисунок Александра Сергеевича. Вот этот двойник в основном профилем и приторговывал, правда, нещадно «пересаливая» звёздно-загорелым личиком, при этом. Но, реально был похож этот «Ай да Пушкин. Ай да Сукин сын!!!» на оригинал, как мы себе его по обложкам школьных тетрадей представляли.
Двойник даже бакенбарды отпустил, которые делали его особенно неотразимым. Да и конкурентов у него, как у нынешних красноплощадных Лениных и Сталиных, не было. Короче, за пять быр (к слову обычная такса проститутки) с ним можно было запросто в обнимку сфоткаться и потом «втирать» всем знакомым в Союзе, что это фото с предком «солнца русской поэзии». Вот только фрака у пацана не было — с ним он бы тогда ещё и на ТВ наверняка попал, как минимум в воскресную программу.
Жили многие из советских специалистов относительно недалеко от центра города, где располагались Национальный банк, Генштаб, Национальный театр. Направляясь в гости к совспецам домой, я поворачивал в достаточно круто сбегавший вниз со склона горы переулок, заслуженно именуемый нашими «кошаша» (по-амхарски это «грязь» — авт.), по которому в сезон дождей стекали потоки грязи и где среди архитектурных завалюшек-развалюшек, наскоро сколоченных из ящиков, располагался многоквартирный «Синий дом» (покрашенный синей краской — примеч. авт.). У него обычно всех радостно встречали два карлика неопределенного возраста, постоянно требовавшие шоколадных конфет: «Сима, чоколата!» («Дядя, дай шоколаду!»). Сдаётся мне до сих пор, что пахали эти юродивые — как минимум — на эфиопскую спец. службу. Надо сказать, что «дыхание в затылок» этой службы мы ощущали. Особенно — в командировках, где за нами постоянно ходили двое или трое мужиков в камуфляже, которые явно понимали русскую речь.
Рядом с Синим домом, как бы в пику Кошашному переулку, высилась гостиница типа «Мариотт» с собственными такси — «Мерседесами». Напротив гостиницы — через улицу Черчилль Роуд — стояла внушительная каменная статуя коронованного льва — символа Эфиопии. Сразу за каменным львом начиналась характерная для высокогорья прохладная тень полу-галереи бутиков, открытых с одной стороны на проезжую часть, где обычно промышлял фальшивый припадочный негр-альбинос.
Самый сильный интерес у нас — и то лишь поначалу — вызывал ювелирный магазин, непривычно для советского глаза оформленный «по-европейски», где пробы ювелирных изделий указывались в каратах и золото блестело зеленоватым цветом, потому как состояло из неожиданного для нас сплава золота с серебром, вместо привычной советской меди. Там же были бутики с пугающей ценами одеждой, точки эфиопского общепита верхней ценовой категории с хорошим машинным кофе, подозрительными пирожными и прочей снедью, которую, по большому счёту, стоило там же и заедать, как минимум, 4 таблетками сульфадиметоксина.
Много было лавок с невиданными нами доселе фруктами и овощами и магазинчиков с мясоразделочными отделами и колбасо-сыронарезочными машинами, которые кромсали колбасу и сыр на ломтики почти папиросно-бумажной толщины. Криминальная обстановка, в общем, была совсем не напряженной: если не искать приключений себе на голову и прочие части тела специально. Упоминания стоит, пожалуй, только то, что с женщины в уличной толпе могли сорвать солнцезащитные очки и спешно скрыться с ними в той же толпе; поэтому передвигались мы по столице спокойно, можно даже сказать, — расслаблено.
Стоит отметить, что в столице то вводили, то снимали комендантский час, и с двенадцати ночи до какого-то там часа поутру, передвигаться нам по городу было запрещено. Однако случайная проверка делом (когда мой друг — переводчик ростовчанин Олег с женой засиделись у знакомого болгарского доктора, а спохватились уже за полночь) показала, что прогулка по пустым ночным улицам Аддис-Абебы достаточно безопасна, они даже о чем-то мило поговорили с бойцами стационарного блокпоста.
В подобной ситуации в Асмэре, когда мы в центре города — аккурат напротив костёла — пьяной толпой отмечали Новый год песнями и плясками под невиданный в тех краях баян, выскочивших на нас поглядеть эфиопов полицейские положили лицом на асфальт и дали предупредительную очередь из автоматов над ними. После этого новогоднее торжество у нас скукожилось и мы почти строевым шагом ушли в гостиницу.
Аддис-Абеба вся расположена на холмах густо поросших эвкалиптовыми рощами. Пролетая над ней, особенно на вертолёте, город кажется огромным и довольно ухоженным, впрочем, это зависит от высоты пролёта; — чем выше, тем опрятнее…
(продолжение следует)
