Человечество грёзам не верит
и преступно относится к снам.
И никто никогда не измерит —
что ночами является нам.
Наталия Кравченко
Я СНОВИДЕНЬЯ ПРЕВРАЩАЮ В ЯВЬ…
Я сновиденья превращаю в явь,
идя на те места, что мне приснились.
И возвращаю, словно букву ять,
их тени, что здесь где-то схоронились.
Вернее, их пытаясь отыскать
средь незнакомых старых переулков…
Какая неизбывная тоска
в шагах как эхо отдаётся гулких…
Ещё не доводилось никому
здесь проходить пожизненно влюблённой,
и, видя недоступное уму,
вдруг повстречать свой сон овеществлённый.
О как деревья были зелены,
пока на них там не было управы…
Кинотеатры, стёртые с земли —
«Курятник», «Летний», «Искра», боже правый!
А вот и я бегу вперёд машин
не по волнам, а по мосту, как ветер,
колени обвивает крепдешин,
красна улыбка, юный взор мой светел.
Здесь все дома и улицы мои,
и вечер нежно обнимает плечи,
и в жизни моей нет ещё любви,
а лишь предвосхищение той встречи.
Спешу по нашей будущей весне
средь лет, что как деревья облетели…
Я помню лишь, как было всё во сне…
Я позабыла, как на самом деле.
***
Человечество грёзам не верит
и преступно относится к снам.
И никто никогда не измерит —
что ночами является нам.
Видеть сны — это так несерьёзно,
недостойно здоровых умов…
Жить бесцветно, безгрёзно, тверёзно —
вот удел этих серых домов.
А попробуйте — нет, кроме шуток,
вы попробуйте выйти из сна,
но не с той стороны, где рассудок,
а оттуда, где явь неясна,
выйти с чёрного хода наружу,
где безумие, бред и полёт —
вы проснётесь, навеки разруша
векового молчания лёд.
Вы пройдёте через зазеркалье,
через тернии к звёздам в глазах,
к тем рукам, что любили, ласкали,
и оставили после в слезах…
Сны — крылатость, свобода, бескрайность,
что даёт нам дышать наяву.
Это наша вторая реальность.
Даже первая, по существу.
***
Устав из каждого болота
себя за волосы таскать,
ушла в себя, в свои тенёта,
тебе меня не отыскать.
Прости мне это вольнодумство
и дерзость слова моего,
нездешним воздухом подуло —
и я присвоила его.
Несбывшееся может сбыться,
сведя все пазлы и края,
а после улететь как птица
в необозримые края.
Теперь мне часто только снится,
как мы вдвоём с тобой живём…
Привыкла к счастью как к синице,
что обернулась журавлём.
А им, меня к себе влекущим,
окликнуть издали б: «Лети!»…
Но на пути к небесным кущам
как пламя адово пройти?
А мир безумен и бездарен,
бездушен и опустошён.
Ему не слышен запах гари —
он обоняния лишён.
Хоть щели затыкаю ватой —
ежегодичная возня —
но прорывается как фатум
метафизический сквозняк.
И задувает нашу свечку —
ту, что горела на столе…
Моё продрогшее сердечко
в твоём нуждается тепле.
В нём щели не закроешь ватой,
и Бог, увы, не Айболит.
У счастья вкус солоноватый,
а горе сладостно болит.
Открыты клапаны и шлюзы,
живу, на изморозь дыша.
Моя прожорливая муза,
ненасытимая душа…
Порой сама себе не рада,
но выше блага и стыда —
моя острожная отрада,
моя жестокая страда…
И я в спасительное масло
взбиваю сливки облаков,
чтоб после всем святошам назло
взойти в небесный твой альков.
И как мне в это не поверить,
когда такая благодать,
как будто щели — это двери,
и до тебя рукой подать.
***
Сны — это щели, сквозь которые
приоткрывается Тот свет,
где за отдёрнутыми шторами
мы душу видим на просвет.
Там обнимаешь необъятное,
идёшь по счастью как по льду.
Там что-то нежное, невнятное,
что в жизни больше не найду.
Вбирай в себя любовь таящее
и без оглядки выбирай —
не прошлое, не настоящее,
а вход в несбывшееся, в рай.
Ночную музыку запомня ту,
неуязвима для потерь,
я ухожу в себя как в комнату
и затворяю плотно дверь.
***
Приснись хоть краем глаза, сделай милость.
Подай мне знак, как подают пальто.
Пусть то, что с нами в жизни не случилось,
иль просто на минутку отлучилось,
во сне одарит с щедростью зато.
Как сладко спится, как на сеновале…
Там жизнь свою, как хочется, крою.
Попробуйте, покуда не прервали,
любить — как будто вас не предавали,
жить так, как будто вы уже в раю.
В обнимку с ним, с волною Леты, с небом,
куда всегда безудержно несло,
где так хотелось оказаться мне бы,
там, где никто ещё на свете не был,
и лишь во сне однажды повезло.
***
Снег всё тот же… и лужи те же…
И поёт мне «Tombe la neige»
обольстительный Адамо.
Всё как было и всё как прежде,
так легко поверить надежде,
что мы вместе идём домой…
Я изнежена облаками
как когда-то твоими руками,
и плыву я на верхнем до
лёгче пёрышка синей птицы,
тоньше сна, что не смог присниться,
от смущенья растаяв до…
***
Эту ночь так легко мне с тобой перепутать,
когда ласковый шёпот доносит листва,
или снег меня хочет помягче укутать
по законам вселенской любви и родства.
Я по лестнице звёздной взбираюсь далече…
Твоим именем выложен лунный букварь.
Профиль месяца чем-то похож на предплечье,
и зрачок у звезды тоже кажется карь.
От меня ты навеки теперь неотъемлем,
и мне так по душе это всё и с руки —
целовать прямо в небо любимую землю
под покровом невидимой тёплой руки.
***
Я проснулась в слезах от забытого сна.
Ты не помнишь, о чём мы с тобой говорили?
Как парили, где вечная веет весна,
как друг другу себя без остатка дарили…
Бог включает мне звёзды, чтоб сны озарять,
ветерком обдувает сердечные раны.
Ах, как жаль, что нельзя эти сны повторять,
увидать ещё раз с неземного экрана.
Только брезжится что-то, как шёл и как ждал…
Только зыбкое что-то в сознанье витает.
Твоим шёпотом мне отвечает каштан
в двух шагах от окна, за которым светает.
Я пытаюсь тебя на стекле отдышать…
Лишь одним невесомым строки мановеньем
я уже научилась тебя воскрешать
и играть с остановленным чудным мгновеньем.
Я тебе благодарна за светлые сны,
что ты шлёшь, в поднебесную щёлочку глядя,
одиночеством дальним своим неземным
здесь земное моё одиночество гладя.
***
Те года, что прошли без тебя — не считаются,
ведь я ими почти не жила.
Жизнь меж небом-землёю бесцельно болтается,
вспоминая, как некогда шла.
Как мы шли по окраинным улицам узеньким,
а вослед расцветали цветы,
и пейзажи казались застывшею музыкой,
и огни были так золоты…
Эти улицы, что растворяются в сумерках,
и уже никому не слышны,
для меня до сих пор не погасли, не умерли
и звучат как хорал тишины.
Если где-то прохожий замрёт завороженно,
наземь выронив связку ключей —
это он вдруг услышит те отзвуки прошлого
и увидит мерцанье лучей.
До него донесётся далёкое зарево,
языка позабытого пыл,
на котором когда-то он сам разговаривал
и ещё до конца не забыл.
***
Мне снилось, что ты говоришь мне из рая:
«Я здесь заблудился в загробном саду.
Когда уходил я тогда, умирая,
дорогу забыл и никак не найду…»
Твой голос, как будто под сводом собора…
о чудо чудес… ты живой, ты воскрес!
Но нас разделяет преграда забора,
стена, как скала от земли до небес.
Твой голос, как будто тогда, из больницы…
«Я здесь потерял тебя и не найду…
Тут всюду чужие и мёртвые лица…»
И я отвечала тебе как в бреду:
Мой милый, не бойся, я здесь, я с тобою.
Ночь вмиг пролетит и настанет рассвет.
И будет зелёное и голубое
в окошко глядеть и будить нас: привет!
Есть тайная дверь в неземном переходе…
Смерть — это не вечность, а длинная ночь,
которая рано ли поздно проходит,
когда друг без друга кому-то невмочь.
Мир стал без тебя чужеземной темницей,
а я — словно узник, ведущий подкоп
в тот свет, что покуда лишь грезится, мнится
и видится ярко сквозь сна микроскоп.
Как я отыщу тебя в этом далече…
Скажу: как же долго я шла, шла и шла…
И вот мои руки нашли твои плечи.
Я знаю отныне, зачем я жила.
***
— Но не верьте, сказал мне пришедший во сне, —
что навеки нас в землю зарыли, —
мы лишь куколки, что оживут по весне,
мы лишь кокон для будущих крыльев.
Пусть наш временный кров твердокамен, дубов,
но в нём зреют другие столетья.
Нет, не жизнь и не смерть, из скорлупок гробов
вылупляется новое, третье.
Легким облачком, бабочкой, тенью: душа,
незнакома ни с грязью, ни с потом.
Мы следим, замерев и почти не дыша
за её легкокрылым полётом.
Ты стал частью природы и частью меня,
и вселенной, и Богом отчасти.
Это то, без чего не прожить мне и дня,
из чего вылупляется счастье.
То, что нам не увидеть и не осязать,
жизнь иную из вечности лепит.
То что ты не успел мне тогда досказать —
дорасскажет мне шелест и лепет.
Этим внутренним зрением, чувством шестым
я всё больше тебя постигаю —
после жизни, когда та рассеется в дым —
жизнь другая, другая, другая…
Из цикла «Наш ещёневечер»
***
Радуюсь безмерно неизменно
в пух и прах одетому леску.
Осени зима пришла на смену —
нежность, победившая тоску.
Вот берёзы как большие свечи…
Ночь твою на свой помножу день —
и родится наш ещёневечер
под лесную птичью дребедень.
Снег кружится музыкой венчанья
и вершится милосердный суд…
Благодарность моего молчанья
пусть тебе флюиды донесут.
Верится в доверчивую млечность.
Верится, что встреча будет впредь…
Наступает солнечная вечность.
Отступает мученица смерть.
***
Течёт безлицая толпа
по тусклым улицам безликим…
Моя любовь к тебе слепа,
лишь тени, отсветы и блики.
И сам Коломбо не нашёл бы
улик, следов и подтверждений
того, что трепетней, чем шёлк,
потустороннее видений.
Ум с сердцем вечно не в ладу…
И Бог уходит от ответа.
А я иду себе, иду
на слабый огонёчек света.
Я развожу в себе костёр,
а вместо хвороста слова есть.
И радости цена растёт,
инфляции не поддаваясь.
***
Вишни распускаются впустую,
и часы напрасно бьют и бьют…
Всё равно когда-нибудь уйду я
в край, где сёстрам серьги раздают,
где в горах насвистывают раки,
и куда Макар гонял телят,
где пойму, что это всё не враки,
где твой голос ждёт меня и взгляд.
В час между собакою и волком
мне порой удастся подсмотреть,
как ты сверху взглядом долгим-долгим
разом останавливаешь смерть.
***
Я мысленно проигрываю жизнь,
привычную, как утреннюю гамму…
Ведь прошлому не скажешь: отвяжись,
не отряхнёшься просто, как от хлама.
Проигрываю в мыслях и стихах
то, что давно я жизни проиграла.
Звучит в ушах, торжественно тиха,
мелодия небесного хорала.
Ещё не вечер, да, но скоро ночь.
Зачем брести по замкнутому кругу,
ведь ничему уже нельзя помочь,
и не вернуть единственного друга.
Я бисер слов бессмысленно мечу.
Мне небо льёт серебряные пули.
Мой спор с судьбой закончился вничью.
Мы, кажется, друг друга обманули.
Я жизнь свою, изжитую, как ять,
вновь прогоню по всем её длиннотам,
но ничего не стану удалять
и проиграю снова как по нотам.
Проигранную насмерть, в пух и прах,
я проиграю на сердечной флейте,
и страсть, и страх, и жизненный свой крах —
всё повторяя снова, хоть убейте.
Проигранная жизнь моя на бис…
За свой базар я небесам отвечу.
И выйду к вам из темноты кулис…
Да, скоро ночь… Но всё ещё не вечер.
Я размораживаю душу…
***
Я размораживаю душу,
как холодильник у окна.
И к вечеру имею ту же,
но выплаканную до дна.
Всё чисто вымою, расставлю
свои печальки по рядам.
И вновь в розетку душу вставлю,
отдав на сохраненье льдам.
Живу прохладно и неброско,
сроднившись с долгою зимой,
до той поры как разморозка
вновь не вернёт к себе самой.
Любовь моя, не тронет гнилость
тебя заржавленным пятном.
Как хорошо ты сохранилась
в небесном царстве ледяном!
***
Себя отыскиваю в гугле,
чтоб убедиться — есть такая,
а то, как бабочку окуклив,
застыла словно на века я.
Куда себя такую дену?
Я всем другую вам желаю.
Стучу в себя как будто в стену:
эй, ты там всё ещё живая?
Почтовый ящик пыли полон,
забыли письма этот адрес,
с экрана молча смотрит Воланд,
беззвучные мигают кадры.
Пришёл курьер из синагоги,
принёс посылку мировую.
Меня поздравил с Новым годом.
Ну, стало быть, я существую.
***
Близятся Ханука и Рождество,
море улыбок и света…
Да не смолкает в душе торжество,
празднуя то или это.
Как поднебесный был прав Аноним —
выше любви нет идеи.
Все мы тут мазаны миром одним —
русские и иудеи.
Да, не пускает в свои закрома,
да, победитель он пирров…
Но не кончается с миром роман.
Не отпускает он с миром!
И нипочём ни мороз, ни пурга,
праздники — как обереги.
Ждут нас кисельные там берега,
неба молочные реки…
Празднуют вместе элита и плебс,
труженик или бездельник.
Сладкие пончики, латкес, турнепс,
детям карманные деньги…
Но разве хуже лангусты, вино,
жареная индейка…
Наполовину я русская, но
напополам иудейка.
Ханука, Ханука и Рождество…
Сердце разъято на части.
О, человеческое родство!
Ты квинтэссенция счастья.
* * *
«Жид недобитый, будь ты проклят!» —
писали Бродскому в Нью-Йорк,
когда поэту и пророку
весь мир выплёскивал восторг.
Увенчана наградой лира,
и смокинг для приёмов сшит,
а на двери его квартиры
шкодливо выведено: «жид».
Вороны с профилем аршинным
из русской лужи, гады пьют,
и сионистские снежинки,
проныры, по свету снуют.
Кругом проникли инородцы…
О, макашовская страна!
Как ни фашиствуй, ни юродствуй,
ты всё вернёшь ему сполна.
Все люди — братья: Авель, Каин…
Хвалебный хор — и злобный вой.
Плохой еврей, американец,
изгой, любимец мировой.
***
Ёлки, фонарики и колокольчики,
праздничные застолья…
Эти анестезии укольчики,
чтобы расправиться с болью.
Музыка, звон, мишура и сияние,
яблоки в жареных тушах,
чтобы хоть чем-то заполнить зияние
в наших ободранных душах.
Хоть через силу, а всё-таки радуйся,
верь в вековые обряды,
хоть на мгновенье забыть про утраты все,
чувствовать тёплое рядом.
Радость потом обернётся печалями,
тыквой — златые кареты,
но до полночи чужими плечами мы
будем чуть-чуть обогреты.
Премии, скидки, подарки и акции,
игрища телеэфира…
Это защитная наша реакция
на одичание мира.
Что, Новый год, у тебя ни просили бы —
это не главное… Хоть бы
перекричать, перебить, пересилить бы
грусть от того, что уходит.
Чтоб отступила тоска подколодная,
нам осветить бы как свечка
не мировое пространство холодное —
хоть одного человечка.
Надо отважиться, надо довериться,
пусть нас удача лишь дразнит,
но небеса хоть однажды расщедрятся —
на нашу улицу праздник!
Пусть будет сердце на части расколото,
дали тусклы и белёсы,
но независим от зла и от Воланда,
праздник без повода, праздник без золота,
праздник улыбки сквозь слёзы.
***
Избыточным желанием горя,
ты думаешь: элементарно, Ватсон.
Желанию же всё до фонаря,
оно не собирается сбываться.
Вот Новый год обманчивый пришёл.
Глядим мы прошлогодними глазами —
всё то же, всё на месте, Дирижёр
играет ту же жизнь под небесами.
Какой пассаж, наш новый год не нов,
он повторяет снова те же гаммы,
и не сбылись ни предсказанья снов,
ни то, что не желали и врагам мы.
Переболевши Первым января,
мы в новый год войдём с иммунитетом
против надежд, что будоражат зря, —
прошли навылет, души не задеты.
Мы проскочили, выжили, ура,
пусть не сбылось, чего нам так хотелось.
Но миновала чёрная дыра,
и ничего и никуда не делось.
Факир на час, рассеялся туман,
осыпалась серебряная краска.
Да здравствует возвышенный обман
и на ночь нам рассказанная сказка!
Всё будет так, как этого хотим,
пусть даже это будет по-другому.
Но хеппи енд для нас неотвратим.
И через год придём к нему легко мы.
***
Иду средь январей,
тобой одним ведома.
Накапливайся, зрей,
будь в вечности как дома.
Пускай придёт скорей
бессмертная истома…
О снег, мой тихий друг,
посланник Зазеркалья,
верни мне нежность рук
украденного Кая.
От рая, что вокруг,
пока так далека я…
Пусть новый Новый год
ничто не сменит в сумме,
но помоги мне код,
язык, заветный зуммер
перевести на тот,
который был и умер.
***
Зима дана нам для того,
чтоб по весне тоска созрела,
чтоб дорасти нам до всего,
что б после нежило и грело.
Чтоб даже сквозь метельный вой
мы различали звук капели,
и каждой капле световой
мы были б рады с колыбели.
И сколько б вирус ни косил —
не знать, не помнить о расплате…
А просто быть — сколь хватит сил.
И даже если их не хватит.
***
Следы моих строк заметёт январём,
покажутся нежность и жалость старьём,
но я буду той же, что прежде.
Пусть мира оскал кровожаден, свинцов,
но сердце — гнездо для любимых птенцов,
себя принесу я им — ешьте.
Чем дальше, тем больше тебе я близка.
Не раз на пути ошибётся тоска,
других за тебя принимая.
Но ты ведь и вправду — вокруг и везде,
во сне, и в дожде, на земле и звезде,
повсюду меня обнимая.
Пока я люблю тебя — я буду быть,
не дам никому о тебе я забыть,
стотысячью песню слагая.
И верится — там, где друг друга мы ждём,
легка я не только на высший подъём,
но и на помин там легка я.
