Играть по правилам французской учтивости? Никогда в жизни. Что бы там французы ни говорили, в немцах их притягивает солдатская прямота, а немцы — это она знает по себе — без ума от французской обходительности. Но нет ничего хуже, когда те и другие начинают подражать друг другу.
ЧЕРНЫЙ КИПАРИС,
или
НЕМЕЦКАЯ АННА КАРЕНИНА ПОД ФРАНЦУЗСКИМ НЕБОМ
1
Вдруг теплый день. И в природе все ожило. Женщина наблюдает, как по стеклу ползет откуда-то прилетевшая муха, срывается вниз и снова ползет. Если открыть окно — улетит? Или ей уже капец? «В паденьи покоя много» — фраза, прилетевшая оттуда же, откуда и муха.
— Я измучена вконец, — прошептала женщина.
Это как боль, которую не заглушить никакой дозой. За окном портовый город, в войну изрядно траченый союзниками. Но Дворец Правосудия — Ажурный Дворец — уцелел. У кого-то в машине включено радио: «Сегодня в Руане ожидается вынесение приговора Илоне Фомрат, распорядительнице фонда „Мир входящему“». Посмотрела на парковку внизу. Падать было три секунды… ну, пять. В паденьи покоя много.
— Мне сообщили, что решение уже есть, — сказал мэтр д´Орлак, входя. — Я скоро за вами зайду, будьте готовы.
Он принес ей кофе, который остыл. Спускаться в бистро, чтобы в тебя вонзились спицы вязальщиц… До последнего она бравировала своим равнодушием. Весь вид ее говорил: «Еще вчера забегáли вперед, чтоб поздороваться. И суд, и ваши пересуды мне по барабану».
Именно так, «по барабану». Она форсила тем, что не следит за своей речью. Ее молодость восстала на двуличную мораль, и тому были причины: отец. «В чем счастье?» — спросила Женни Маркс у отца. «В борьбе», — отвечал он. Не в победе, нет. Победивший в проигрыше. Маркс прав. Идущие за тобой, накрывают тебя своей волной.
Она опустила глаза. На подоконнике валялась муха лапками кверху, словно просила ее добить. Это древний-древний обычай, когда вместо Ифигении в жертву приносится лань, вместо Исаака — баран, ну а вместо нее муха. С отвращением взяв ее салфеткой и скатав салфетку в шарик, она посылает шарик точно в корзину для мусора.
В детстве хочешь выглядеть старше своих лет. В отрочестве это желание поддерживается на гормональном уровне. Лучшая пора жизни, когда не думаешь, на сколько ты выглядишь. Время прекрасных безумств, когда следовать чувству долга это следовать своему желанию. Бросаешься под колеса правительственного кортежа: вы твердили нам о благах цивилизации, а сами поработили девяносто девять процентов человечества. Живя в коммуне, разрушаешь буржуазную семью как первопричину насилия. На семьях держится государство с его судами, полицией, армией.
Но вот пограничный столб: впервые в жизни, видя себя в зеркале, задаешься вопросом, на сколько ты выглядишь. Загорелась красная лампочка. По-прежнему долг сплетается с желанием, только под прикрытием бунтарской фразы желанием управляют ревность, зависть, соперничество.
Зеркало висело в углу над раковиной. Справа полотенечный рулон, провисший влажной тряпкой. В мусорном ведерке затерялся бумажный шарик с мушиными останками. Еще недавно эта женщина в зеркале смотрелась моложе своих лет, но теперь ее внешность опережала ее возраст. Так ей казалось. Так сколько же ей лет? «По-любому больше, чем это позволило бы ее оправдать, — она усмехнулась. — Чуточку побольше».
2
С д´Орлаком они уговорились встретилась в Ле канон де Наварон (Les canons de Navarone) «в непринужденной обстановке».
— Знакомство в моем бюро не располагает к тем доверительно-дружеским отношениям, которые завязываются за бокалом вина.
— Как вам будет угодно, — сухо сказала она.
Играть по правилам французской учтивости? Никогда в жизни. Что бы там французы ни говорили, в немцах их притягивает солдатская прямота, а немцы — это она знает по себе — без ума от французской обходительности. Но нет ничего хуже, когда те и другие начинают подражать друг другу. Во Франции будь немкой. Вызывающе будь ею. Как сказал… неважно кто: «Немка во Франции это трансгендер». А на трансгендеров сегодня спрос. Французы наградили ее орденом.
Уже много лет она возглавляет «Мир входящему», международный центр для детей-сирот и детей, лишенных родительского попечения из стран третьего мира. И, кстати, это ее заслуга: отказались от дискриминационной маркировки «третий мир». А мы, выходит, первый, истеблишмент человечества.
Ресторан был полн. Ей не улыбалось разгуливать цветочницей между столиков, а спросить по телефону, как они узнают друг друга, означало потерю лица: подразумевалось, что д´Орлак ее узнает.
И верно, не успела войти, как услышала:
— Добрый день, мадам Фомрат. Прошу.
Любезность француза отличается от немецкой услужливости: она обращена к равному. Но француз не знает себе равных, его любезность чистой воды нарциссизм. Красуясь перед собой, он позволяет разделить с ним это удовольствие. Что Илона и сделала, поселившись во Франции, променяв солдатский романтизм своего отечества на «красоту любви».
Она оглядела переполненную пиршественную залу. Словно в окружении зеркал для возбуждения чувства голода. Множество парочек за крахмальными простынками, иногда втроем или даже крест-накрест.
— Нам предстоит долгий совместный путь, — сказал д´Орлак. — Не обязательно на Голгофу. Будь у Господа хороший адвокат, судье не пришлось бы умывать руки. В конце концов, мы не за океаном, даже при самом неблагоприятном исходе вам не грозит провести остаток дней в Синг-Синге.
— По мне лучше оказаться на электрическом стуле, чем быть выставленной в бестиарии, — сразу дала понять, что вытереть о себя ноги не позволит.
— Ваша твердость достойна восхищения. Как и то, чего вы добились на избранном вами поприще. Радостно сознавать, что Французская Республика вам воздала по заслугам, — он с вожделением вампира уставился на алую капельку на ее груди. И тяжко вздохнул: увы, я не герой вашего романа, зрелость не в вашем вкусе, иначе вам не понадобились бы мои услуги. — Я почти уверен, что причина столь лестной для меня возможности быть вам полезным — высокая оценка вашей деятельности… не знаю, как сказать, вашими завистниками… мы еще к этому вернемся, — перебил он себя при виде официанта в выжидательной позе.
— Что у вас сегодня?
Официант называет фрагмент млекопитающего и способ его приготовления в пищу — другому млекопитающему.
— Вам тоже рекомендую. Рубец по-корсикански, здесь его отменно готовят. Или что-нибудь с жаберным дыханием?.. Отлично. Они сами его коптят. Рыбец со спаржей, — переадресовал мэтр д´Орлак пожелание дамы официанту, который понимающе кивнул, склонив голову набок, после чего унес меню. — На чем мы остановились? Да… Вас опорочили. Общество склонно решать проблему беженцев иным способом. Отсюда немалое число доброжелателей в кавычках.
— Вы рекомендуете мне уйти в глухую несознанку?
— Мадам, рекомендовать я могу рубец по-корсикански, как его готовят в этом заведении. Хотя рыбец здесь совсем неплох. Но линия защиты зависит не от моих рекомендаций, а от ваших показаний в ходе предварительного разбирательства. На суде вы вольны от них отказаться, хотя на судей это произведет не самое лучшее впечатление… если только не будет установлено, что на вас оказывалось давление органами дознания или следствия. А это маловероятно. На протяжении всего расследования рядом буду я, и при необходимости я всегда могу подать жалобу в судебную палату. Мы не на Гуантанамо. Поэтому желательно не менять первоначальных показаний и не преподносить своему адвокату сюрпризы. Несмотря на недавний скандал с ложным обвинением в педофилии и даже фильм о том, как родителей обвиняют в растлении собственных детей, de facto на вас распространяется «презумпция виновности». Не прокурор должен доказать вашу вину, а вы… а мы должны доказать обратное. Глухая несознанка, как вы благоволили выразиться, немногого стоит в отсутствие весомых доказательств с нашей стороны. Попробуй докажи, что за закрытыми дверями ничего такого не происходило, когда от одной мысли об этом у всех начинают блестеть глаза. Вы позволите?
Он долил ей вина в бокал.
— Лично я предпочел бы частичное признание вами своей вины. Суд, он как Господь Бог: любит кающихся грешников. От защиты зависит сделать так, чтобы евангельский мотив Христа и грешницы был услышан. В жизни всегда есть место смягчающим вину обстоятельствам… Вот и мой рубец, — он потер ладони. — Но вернемся к нашим баранам, а то на французов клевещут, что мы едим и при этом еще о еде разговариваем. Не только о еде… А что как обвиняемая заявит: я скрыла, что была изнасилована. Я уступила шантажу, ведь он меня потом шантажировал, требовал еще и еще. Это представляется довольно убедительным и вызовет к вам сочувствие простых французов, правда, сдобренное капелькой злорадства. Известно, что поведение выходцев из стран третьего мира… Протест принят. В некоторых странах отношение к женщинам оставляет желать лучшего. Остальное предоставьте своему адвокату. Тогда мы бы могли рассчитывать на вердикт из двух слов, а не одного. Если вы меня понимаете.
— Я-то вас понимаю, а вот вы не понимаете, что я не хочу быть оправданной в том, в чем не вижу вины.
— Хорошо. Утешимся тем, что про нас тоже сделают кино… про меня одного — вы, мадам, лишаете себя расположения простых французов. Приз зрительских симпатий предстоит получить мне… Выглядит довольно аппетитно, — это относилось к водному челюстноротому с жаберным дыханием, лежащему у нее на тарелке.
3
Илона Фомрат была произведена на свет в некоем картофельном курфюршестве, славном своими рослыми скакунами, а еще тем, что его государь, изваянный восседающим на таком скакуне, дольше других артачился, прежде чем попасть в разинутый рот Пруссии. Это напоминало иллюстрацию к свифтовскому «Гулливеру в стране великанов»: неразумное дитя-великан, по своей привычке все тянуть в рот, подносит ко рту зажатого в кулаке и отчаянно отбивающегося лилипута Гулливера.
Отбиваясь от Пруссии, сама царствующая особа имела перед глазами героический пример эпохи наполеоновских войн. Гарнизон потешной крепости на островке посреди королевского пруда отказался — в отличие от остальной Европы — выбросить белый флаг, а вместо этого дал залп из своей единственной мортиры по приближавшейся к нему шлюпке. Генерал Мортье почел для себя постыдным вести боевые действия и заключил с комендантом крепости перемирие на самых почетных условиях, обязуясь снабжать его гарнизон численностью в одиннадцать человек пивом и провиантом. Но пруссаки не французы. Что им безумство храбрых! Они разбили боевые порядки противника в сражении, которому в учебниках уделено от силы полторы строки.
А феодальный патриотизм всё не унимался — в Рейхстаге сражался с Бисмарком, у себя в пивных с Теодором Лессингом, заступавшимся за маньяков и педофилов в своей еврейской прессе. Отголоском этих баталий было соперничество двух лучших школ города, где учились отпрыски самых уважаемых семей. Одна основана была еще до войны, известной как Тридцатилетняя, другая носила имя своего августейшего покровителя Вильгельма I Великого, победителя Германии, Франции, Австрии и, кажется, Дании.
После войны, известной как Первая Мировая, различие между чиновником на службе у Прусского короля и петушившимся патриотом утратило всякую актуальность, а после следующей войны исчезли и сами школьные здания, сохранились только названия школ. Да по-прежнему список членов родительского комитета напоминал дорожные указатели. Герр Фомрат был единственный, чья фамилия состояла из одного слова, как если б ему был вынесен вердикт «виновен». Свою вину он искупал членством в родительском комитете одной из этих школ. Которой из двух, уже не имело значения после того, как Пруссия исчезла с политической карты.
Своим именем, «Илона», она была обязана шлягеру: «Ило-о-она! За один твой поцелуй, Ило-о-она!». Песенка забылась, а Илона осталась, от рождения упрямая, как стрела, пущенная в цель — будь этой целью обладание чужой формочкой в песочнице или желание утереть нос герру Бютову, назло которому вызубрила на память первые пятьдесят стихов «Метаморфоз» так, что от зубов отскакивало. Без единого неверного ударения. Если же попытка завладеть пластмассовой формочкой в песочнице встречала отпор, в ход пускались ногти. Одному большому мальчику она так расцарапала лицо, что пришлось его, плачущего, отвести в аптеку. Сама не плакала никогда — только в кино, растроганная великодушием девочки: та простила отца, который бросил семью, и вот он умирает в больнице для бедных. Или плакала от ярости, когда дон Пабло спустил собак на бедного отца семейства, который с женой и ребятишками мал мала меньше пришел за обещанной прибавкой к жалованью.
— Давно пора. Можно будет спокойно завтракать и не думать, что опоздаешь, — герр Фомрат, прокурист в фирме «Топф и Тёпфер», по утрам страдал транспортными запорами. Наконец-то занялись расширением городских кишок, для чего потребовалось спилить энное число деревьев. Завтрак для герра Фомрата, когда вся семья собирается за столом, по его словам, превыше всего. — К счастью, этого еще никто не отменял, гимна семье, — сказал он.
На глаза у Илоны навернулись слезы. Накануне фрау Кёниг (музыка и спорт) каждому дала по зеленому фломастеру, и они выводили на пеньках от свежеспиленных деревьев: «Спасибо, дорогое дерево».
— На работу надо ездить на велосипеде!
— Превосходная мысль, — сказал отец. — А в Зонненбад вы с мамой отправитесь на лошадях.
На каникулах они с матерью ездили в Зонненбад к тетке Хелене — «Прекрасной» не скажешь: у тети Хелены левое плечо было выше правого, оттого что она играла на скрипке, а правая нога короче левой, оттого что в детстве перенесла какую-то болезнь, не полиомиелит, но похожее слово (остеомиелит).
— Если бы я не заболела и не должна была носить железный сапог, я играла бы с другими детьми, как твоя мамочка, а так я играла на скрипке и узнала столько прекрасного.
Мужа тете Хелене Бог послал назло завистницам. Дядя Хорст был пастор, так что без божественного участия точно не обошлось. И детей им Бог послал Сабину и потом еще тройню. Уж не пожалел. Тройня родилась шестого января, и тетя Хелена решила: «Мельхиор, Каспар и Бальтазар». Герр пастор не возражал, хотя они и не католики. Сабина старше Илоны лишь на полгода, а казалось, что на целую жизнь. Всё обо всех знала — и обо всём тоже. Илона слушала, а та читала ей лекции с высокой кафедры своего жизненного опыта.
— У тебя столько братьев, а у меня никого, — сказала Илона своей всезнающей кузине.
— А откуда им взяться? — сказала та.
— Как откуда?
— Чтобы рождались дети, муж должен ночевать дома, а твой отец приезжает только завтракать. Что, не так?
Герр Фомрат и правда не ночевал дома, но Илона никогда об этом не задумывалась — а в доме у пастора это, видно, обсуждалось. Герр Фомрат появлялся к завтраку, втроем завтракали: хлеб/масло, чай/кофе, сыр/колбаса, мармелад/мед. А отец еще съедал яйцо из белой фаянсовой рюмочки. Одним коротким движением ножа, ни разу не промахнувшись, срубал островерхую макушку, извлекал из нее ложечкой белок, а опустевшую скорлупку подкладывал снизу под яйцо — никогда не оставлял рядом на тарелке — и приступал к желтку, копая ложечкой, как ковшом экскаватора, не забывая подсаливать из крошечной, специально для этого, солонки, пока не вычерпывал содержимое скорлупы до основания.
Так повторялось изо дня в день, и сколько Илона себя помнила, он приезжал по утрам к завтраку. Потому ничего странного в этом не находила. Напротив, повстречайся отец в ванной комнате в пижаме с зубной щеткой за щекой, она бы решила, что что-то стряслось, экскаваторщик на стройплощадке натолкнулся ковшом на неразорвавшуюся английскую бомбу времен войны. Раз в несколько лет такое бывает, и половину города эвакуируют.
За столом отец высказывался по широкому кругу вопросов. Это могли быть прямые переговоры, начавшиеся после долгих проволочек в Женеве между двумя вьетнамскими делегациями («Давно пора»). А мог быть гол, забитый защитником «Боруссии» в свои ворота («Сколько ему за это заплатили?»). В ответ мать спросила, как ему понравились булочки, они сегодня из другой булочной, не угловой, а той, что подальше на нашей стороне.
С Илоной он заговаривал редко. Член родительского комитета, он не пропускал ни одного родительского собрания и был в курсе ее успехов: первая в классе по-французскому, который по совету матери выбрала как второй иностранный. («Для девушки французский важнее, чем английский».) У Илоны общий бал один и три. Если б не музыка, был бы один и ноль. Но после того, как на втором уроке она расцарапала учительницу рояля, долгоносую черненькую русскую, с музыкой пришлось распроститься.
Музыка стала невосполнимым пробелом в ее образовании. Тетя Хелена и дядя Хорст (герр пастор) музицируют, он за фисгармонией, стоявшей в зале общины, она, основательно наканифолив смычок, укладывала скрипку на плечо и накрывала ее щекой. Гости слушают, Бальтазар, Мельхиор и третий король, как бишь его, ведут себя примерно. А оттуда, где сидит Илона со своей многоумной кузиной, раздается фырканье: сперва Илоны, а глядя на нее, и кузина давится от смеха.
— Хочешь узнать, как делают детей? — спросила Сабина. — Только никому ни слова. Это всегда делается в тайне, иначе Бог накажет, только ему разрешается смотреть. А Ева с Адамом от него в кусты спрятались, дураки. Ты вообще Библию читала?
— У меня по религии «отлично».
— Там все написано. И про конец света, и как Адам и Ева сидели голые в кустах. Это называется «в костюме Адама и Евы», чтобы не говорить «голые». Стыдно же быть голым. Тебе стыдно?
— Нет. То есть немножко. Но мальчикам стыднее.
— А я знаю одного мальчика, которому не стыдно. Хочешь, познакомлю?
Илона не решилась сказать «нет», хоть и понимала, что должна.
— А он все равно сейчас уехал. Ну так пойдешь со мной, — продолжала Сабина, — на то, как детей делают, смотреть?
4
Наблюдательный пункт разместился в общинном доме под крышей. Никогда не знаешь кто и откуда и через какую щелку за тобой шпионит. Те двое думали, что отсюда точно некому за ними подглядывать, а здесь-то шпионы и залегли.
— Это фрау Брух, наша учительница по мáтэ, — сказала Сабина (по математике). — Вот бы ее сын ахнул. Они в одном классе с Леонгардом.
Леонгард как две капли воды походил на Маугли из «Книги джунглей». У него были уже не по-детски развитые мышцы плеч и груди, он играл в футбол за юношескую команду.
— Но он же… не немец.
— Да, его Гагены адоптировали. Выглядит, как американский солдат.
Американским солдатам раздеться раз-два — быстрей, чем фрау Брух, которой лет было, как маме, но мама культивированная «petite blonde», а эта, такое ощущение, что спала на гнилом сеновале и сено спуталось с волосами. Зато все по-честному, герр Фомрат точно купил бы у нее подержанный автомобиль — он часто говорил, обычно об американском президенте, что не купил бы у него подержанный автомобиль.
Пока математичка стягивала колготки, расстегивала на спине лиф, Илона рассматривала Леонгарда.
— Regarde ce truc énorme! — сказала она по-французски. («Для девушки французский даже важней, чем английский»).
— Что ты говоришь?
— Я говорю, посмотри, какая громадина.
— Ты не знаешь, какие у нас осенью грибы вокруг церкви. Смотри, смотри, что сейчас будет.
Всё — молча. Это напоминало показательное выступление, каковым, в сущности, и являлось. Как знать, может, и за ними, Илонхен и Сабинхен, в ту минуту кто-то наблюдал. Учительница, уже в костюме Евы, ложится на спину, и ее покрывает черная фигура, по обеим сторонам которой белеют пеньки колен («Спасибо, дорогое дерево»).
В руке у Сабины воображаемый микрофон:
— Сейчас раздастся судейский свисток. Игра началась. Мячом завладел Леонгард Гаген, одиннадцатый номер, и стремительно идет в нападение. Но фрау Брух стойко обороняет свои ворота. Вот она перехватывает инициативу. Следует ряд точных передач. Темп игры замедляется. Кажется, что игроки намеренно тянут время. Мяч снова у Леонгарда Гагена, он приближается к воротам противника. Удар! Еще удар! Нет, атака отбита… Опасная ситуация у ворот фрау Брух! Гол! Команды покидают поле.
В Сабине погиб футбольный комментатор.
— Будешь смотреть второй тайм?
— А будет?
— Перерыв двадцать минут. Не надоело?
Илона покачала головой.
— Они что, всегда здесь?
— Да, это их стадион.
— А ты знаешь заранее?
— Всегда после контрольных. Она остается проверять, а он где-нибудь ждет. И когда все расходятся, они сюда с черного хода, сперва она, а потом он.
— И никто кроме тебя не знает?
— Только Аксель (мальчик, который уехал на каникулы).
— А если бы узнали?
— А как? Видно только из этого окна, больше ниоткуда.
— Ну, а если бы? Кто-то полез бы на чердак…
— Если б сто лет назад, ее бы сожгли на костре. Учительницей ни в одну школу не взяли бы. Может, для слепых. Уехала бы в Швецию. Там бы в кино снималась, это там в кино показывают.
— А гол, ты сказала. Что это значит?
— Забить гол это главное. Без этого бы детей не было.
— А она только с ним это делает?
— Ну, с мужем, ясно. У них же дети есть.
— А муж ни о чем не знает? А если б узнал, убил бы?
— Герр Брух-то? — Сабина помолчала, подумала. — Нет. Только из-за этого нет… наверное, — прибавила она неуверенно.
— А то, что Леонгард негр, это случайно или она специально хотела?
— Она маленькая насмотрелась на девушек, которые гуляли с американскими солдатами, — в Сабине погиб не только футбольный комментатор, но и доктор Фрейд.
— А если б он не захотел?
— Да ты что, американские солдаты это обожают.
— Ну а если б?
— Она бы ему таких отметок наставила.
— А он возьмет и обо всем расскажет.
— Так ему и поверили. Скажут, мстит… Ну все, второй тайм.
Из Зонненбада вернулась уже другая Илона. Мужчины, женщины, мальчики, девочки, собаки, кошки — все божьи твари занимались только одним, и у всех у них на уме только одно. Провожая глазами убегавшую вспять Люнебургскую степь, она сказала матери:
— А в поле безопасней, чем в лесу.
Фрау Фомрат не поняла.
— Ну, как же ты не понимаешь. Помнишь страшного человека, который заманивал девочек в лес и там их убивал? Ты сама говорила: если к тебе на улице подойдет незнакомый мужчина… А в поле отовсюду видно, что он с тобой делает. Я же не маленькая, я понимаю, что ему от меня надо.
Мать испугалась: что еще Илона выдумает? Фрау Фомрат была не робкого десятка, но только при свете дня — темноты боялась. А родная дочь для нее тайна, покрытая мраком. Вечно в засаде. Начала издалека: лес, маленькие девочки, на которых в этом лесу идет охота, а она «не маленькая и понимает» И так она подбиралась к страшному для матери вопросу: почему отец приходит только к завтраку? А где он в пижаме чистит зубы?
— У дяди Хорста и тети Хелены детей четверо, потому что дом без четырех углов не строится. А у нас только один угол — я. Потому что папа приходит всегда только завтракать. А он, раз он твой муж, должен ночевать дома.
Ехать им еще было долго — вот так сидеть в поезде бок о бок. Не уйти в прямом смысле от разговора.
— Что ты говоришь? Как ты с матерью разговариваешь?
— А как ты с дочерью разговариваешь? Ты не уйдешь от разговора.
— Это не твое дело.
— Мое. Я уже взрослая, я все понимаю.
— Папа очень много работает. По ночам тоже. И ему удобно… Да почему я должна перед тобой оправдываться! Ты испорченная, избалованная, ни в чем не знаешь отказа. Твой отец каждое утро приезжает к завтраку, ради кого он это делает? Ради тебя. Чтобы ты чувствовала, что мы крепкая любящая семья. Он в родительском комитете, ему важно, чтобы ты хорошо училась.
— Важно, потому что в родительском комитете важные люди.
— Кто тебе это сказал?
— У него другая семья, да? А дети тоже есть?
— Замолчи сейчас же, — фрау Фомрат расплакалась. Не ушла так уплыла от разговора.
5
На другой день за завтраком отец сидел на своем обычном месте.
— Ну, как съездили? Выпало много осадков?
Фрау Фомрат, перепудренная, сказала:
— Нет, было солнечно и сухо.
— Значит, еще не сезон грибы собирать.
— У нас их никогда не готовили, это у поляков.
— В прошлом году под Мюнхеном вся семья насмерть отравилась: отец, мать и дети. Об этом по телевизору передавали. Ядовитые грибы смертельно опасны, а отличить съедобные от несъедобных может только специалист… А ты что мне скажешь? Тетя Хелена на скрипке хорошо играет?
Что Илона все время держала голову опущенной, он даже не заметил. Ничего, сейчас заметит.
— Мог бы не изображать каждое утро, что мы любящая семья.
Герр Фомрат промахнулся — срубил макушку яйца слишком низко, угодив в желток, чего с ним еще не бывало.
— Черт!.. — он вопросительно посмотрел на жену.
Та встала.
— Я сейчас вытру. Сварить другое?
— Оставь. Все твоя сестра. Они с Геббельсом два сапога пара.
Ортопедический сапог носком внутрь носила тетя Хелена. А кто такой Геббельс?
Своих денег у Илоны скопилось сто семьдесят марок. Этого хватало за глаза и за уши, чтобы разузнать, где живет отец и есть ли у нее братья и сестры. В Америке главный злодей нанимает частного сыщика следить за женой. Те влюбляются друг в друга, и сыщик, который лучше всех дерется, разоблачает главного злодея. Геббельса?
Но разоблачение, предстоявшее ей, бьет все рекорды. По телефонной книге она нашла то, что искала: «Детлеф Розе. Частный сыск». Только телефон, без указания адреса. Позвонила и сказала по-взрослому, как бы это сделала мать:
— Фрау Фомрат… Я бы хотела проконсультироваться. Когда я могу придти? Лучше после трех, — чуть не вырвалось «после школы». — Да, в четыре завтра мне удобно. Спасибо.
Частный детектив Детлеф Розе сам открыл дверь — плотный, седой, с красным лицом, на котором написано удивление.
— Фрау Фомрат? — иронически.
— Фрейлейн.
— Проходите, фрейлейн. Сколько вам лет, фрейлейн?
— Скоро тринадцать. — Голые стены, как будто здесь живет безработный. — Я знаю, что вы думаете. Но деньги у меня есть.
— Я должен предупредить вас, барышня. Разговаривать я могу с вами только в присутствии ваших родителей… Но вы можете мне сказать, что вас сюда привело, — взял ручку. — Фомрат?
— Илона Фомрат.
— Фомрат… Два слова?
(Нет, одно. Как вердикт «виновен».)
— Так. Илона Фомрат. Тебя преследуют?
— Нет, это я преследую, — и рассказала: как отец завтракает с ними, а живет врозь, и так всегда было, и она хочет знать, где он живет, может быть, у него своя семья. Есть ли там дети, может, у нее есть сестра или брат. — Только адрес, остальное я сама.
— Хорошо. Это можно.
— Вот. Этого хватит? — протягивает пачку денег мелкими купюрами.
— Денег я брать у тебя не имею права. В порядке дружеской услуги. Только за бензин, — взял две двадцатки. — Место работы «Топф и Тёпфер». Фотография с собой? Вообще нету? Марка автомобиля? Так, — записывает: «Голубой „порше“». — Номер? — номера она не помнила. — Посмотришь — позвонишь скажешь.
Завтра же сообщила номер. Но почему-то, придя через неделю, как условились, услышала:
— Ты несовершеннолетняя. Я не могу заниматься твоим делом. Забери свои сорок марок.
Если тетива запела, стрелу не остановишь. Выход прост: нанять такси, чтоб ехало за голубым «порше». На парковке «Топф и Тёпфер» без труда отыскала его голубой «порше», а таксисту рассказала историю, которую тот будет рассказывать другим пассажирам. Как вез вчера школьницу следом за любовником матери? Хотела доказать ей, что он никогда на ней не женится, только поесть приходит да за уютом, потому что у него жена хромая и четверо детей, тройня и еще девочка. «А как ты ей докажешь?» — спрашиваю. «Как? Сейчас узнаю, где он живет». Это обошлось ей в тринадцать марок, включая обещанные пять сверх счетчика «за чуткость». Вышло дешевле, чем за бензин. Шофер — югослав.
Отец жил вовсе не так, как она себе это воображала — в многоквартирном доме старой постройки. Проскользнула внутрь с доставкой пакета. До верха лифт не доходил, поднялась по ступенькам. На одной из четырех дверей стояло «Эрнст Фомрат». На остальных этажах только по две квартиры, большие, для семей с детьми. Нажала звонок просто так — герр Фомрат на работе, а если откроет женщина, то спросить: «Извините, пожалуйста, Сабина не здесь живет?» Безответный звонок, за ним тишина. Снова вышла на улицу. Ближе к вечеру на инвалидском месте паркуется голубой «Порше». В руках у отца торт из «Мёвенпика» и еще бумажный куль с готовыми угощениями — оттуда же. Чуть не выскользнула бутылка шампанского. Ждет гостей? Любовницу?
Ждать ему — и ей вместе с ним — пришлось недолго. Того же цвета, что и у отца, «кадет» подъехал к дому, и из него вышел культивированный «petit blond» с букетом цветов. Она притаилась в нише с дверцей, ведущей в подвал, и оттуда видела, в какую квартиру он позвонил — в ту самую. И еще совершенно отчетливо разглядела, что у него нарумянено лицо и подведены глаза. Что есть мужчины, которые это делают с мужчинами, и женщины, которые это делают с женщинами, она знала. Даже сама попробовала с Сабиной после того футбольного матча, там же на чердаке. Сабина спросила: «Хочешь попробовать?» Но чужие несведущие пальцы были неприятны, лучше самой. И больше они не только не пробовали — даже не вспоминали, как будто ничего не было.
Уже давно фары включены, фонари горят, окна светятся. «Ну и пусть звонит в полицию, что дочка пропала. Так ей и надо». Слезы ярости. Рисовать себе сцены происходившего за той дверью она боялась, но есть чувства сильнее чувства страха, и сцены рисовались сами собой. Домой она пошла не раньше, чем проводила глазами отъехавший «опелёк». Видела, как отец вышел с ним на улицу и в кромешной тьме они поцеловались.
Вернувшись, не дала матери рта открыть.
— Скажешь своему мужу, что я сегодня приехала домой на голубом «опель-кадете». Он поймет.
6
Д´Орлак говорил без умолку. Придерживая дверь и пропуская ее, сказал, что по-английски это называется «харассмент», по-французски «галантность». «А как по-немецки?» Она сказала, что немецкому коллеге на его месте и в голову бы не пришло пропустить ее вперед: подзащитная — род домашнего животного. Как жена, с которой двадцать лет в браке. Какой немец пропустит вперед жену, не напугав ее этим до полусмерти: к другой уходит? В немецком глоссарии нет многих терминов. Например, «слава». Немец славится честностью, он путает славу и честь, как дальтоник цвета.
Репортеры дружно салютовали им своими объективами. Д´Орлак шутил:
— При появлении их величеств шляпы с перьями дружно чертили в воздухе королевский вензель. Жалуются, что фотографы назойливы. Хотел бы я знать, каково звезде в отсутствие телескопов? Воспользуемся привилегией, которой лишены медийные персоны, не будем одаривать фотографов улыбками. Восемьдесят лет назад такая же свора с блицами… или я уже говорил вам? Восемьдесят лет назад в Париже проходил громкий процесс об убийстве на гомосексуальной почве. Тогда был убит ваш тезка, можно сказать…
— Не знаю, учел ли суд, что убийца был несовершеннолетним и убитый его растлил. Геббельс рвался в бой: убийца оказался евреем. Но тогда важней был пол партнера, чем его возраст. Немцы устроили «хрустальную ночь», об остальном помалкивали. Вам говорит что-нибудь имя: Эрнст фом Рат, в два слова? Ну да, вы немцы не любите свою историю, не то что мы, французы — гордимся ею: «Мы, французы…». Немец лишний раз «мы» не скажет.
Она не слушала его безостановочную болтовню после того, чтó она сейчас увидела, вернее, кого. Они всходили по плоским ступеням белого мрамора, потом свернули на служебную лестницу и поднялись по ней на два этажа.
— А это будет наш штаб, — он отпер комнату: стол, пара стульев, диван, у стены бюро, в углу раковина. — Посмотрите, какой вид из окна. Здесь ничего не изменилось с шестнадцатого века, когда обвиняемых приговаривали к четвертованию… Вам плохо?
Молчит. Опустилась на стул.
— Я только что видела мою дочь.
— У вас есть дочь? — удивился, прежде об этом не слышал.
— У меня была дочь. Мы с ней в разводе.
Как не выбирают родину, так и не разводятся с детьми. С последней их встречи, завершившейся истерикой, прошло добрых десять лет. А впервые она увидала ее двадцать шесть лет назад в «Женской клинике» доктора Майера. Отцом ребенка был тоже доктор — доктор философии, чью фамилию она запрятала в потайном кармашке памяти. Он был ее научным руководителем в Бохуме, вел семинар по Вильгельму Рейху. Идеи последнего вдохновили Душана Макавеева на создание фильма «Таинства организма», а профессору Гельмуту Кентлеру подали мысль о целесообразности усыновления сирот-подростков одинокими мужчинами средних лет.
Тщетно научный руководитель Илоны убеждал ее отправить плод их совместных научных изысканий к паданцам: обратиться в «Pro Familia», те всегда идут навстречу подзалетевшим студенткам и выписывают направление на эту нечестивую операцию.
— Тебе-то что? У тебя по-любому не будет ребенка, как и у твоего сменщика, — она назвала имя его ассистента. — Не воображай, что вы одни пользовались моей благосклонностью. Ты делил ее с таким количеством народу, что отцовство принадлежит Фатерланду. Пусть Папаша раскошелится, меньше полицейским останется.
Фрау Фомрат узнала обо всем, когда уже можно было определить пол ребенка. Рожать девочку Илона уехала домой.
— Тебе нравится Хайно? Назову ее Хайни. Глядишь, станет певицей, как я.
Фрау Фомрат любила Хайно и всех его двойников. Лучше искренне любить Хайно, чем притворяться, что любишь игру на скрипке хорошо наканифоленным смычком под фисгармонию. А несогласным заткнем рот изысканным нравоучением: «Не презирайте плохую музыку, ее слушают гораздо чаще и переживают куда острей, чем великую, и потому мечты и слезы людей ее пропитали. Уважайте ее за это».
За время что дочь с внучкой жили дома, фрау Фомрат успела привязаться к Хайни. Но материнская любовь по сравнению с бабушкиной привязанностью, как Бетховен по сравнению с Хайно. Конец домашним скандалам положил их уход в коммуну.
Берлин — где так вольно дышится! Всем — не только нам, немцам. Берлин… небо над которым трех цветов: красного, черного и лилового. Маркс, Бакунин и Роза Люксембург спят в коммуне под одним одеялом. А детишки, как стихи, что, по словам одной русской, растут из любого сора, не ведая стыда: бегают нагишом, как до грехопадения. Да и взрослым нечего скрывать друг от друга. «Будьте, как дети», — учит их Иисус. «Будьте, как взрослые», — учит детей Гельмут Кентлер. «Боже, храни детей и зверей», — пел под гитару кто-то, чей лоб перевязан ленточкой. Он пел это на английском языке, владение которым для молодой девушки не столь важно, как умение говорить по-французски, по мнению фрау Фомрат. Культивированная блондинка-бабушка приехала повидать внучку, а увидела она новые небеса: волк возлежит с ягненком, лев ест солому и голое дитя играется с гадюкой. Ужас! Восточногерманская пограничная овчарка играет свадьбу с дремучим западноберлинским псом, который копия своего хозяина.
— Отдай мне Хайни, я ее воспитаю.
— Ты меня уже воспитывала. Мной прикрывала свой позор, — «позор» закавычила рожками пальцев. — Что твóй отец служил в частях СС, это не стыдно. Он павший герой. А что мóй отец швуль, это стыд и позор. Нет, я не дам из Хайни сделать примерную самку. Я недавно встретила Сабину…
Шла с Антонио, и вдруг: «Илона! — даже не узнала ее. — Я Сабина Кюхель. Слышала, что ты в Берлине, что у тебя дочка». Она учительница у себя в Зонненбаде, закончила теологию в Марбурге. Видели мы этих учительниц. От той Сабины, что потащила ее когда-то на чердак, ничего не осталось. Воспитали.
— Тони, помнишь ее?
— А-а… дипломированный добрый человек. И смотрит по-доброму.
Отец Антонио бежал из Чили, как водится, в ГДР, потом перебрался с семьей на Запад. Антонио наполвину испанец, ревнивый, не может забыть ей косячок с Ульрихом
— Твой Ули кретин.
— Скажи еще «моя корова».
На почерневшей стене в кухне был изображен первобытный человек в шкурах и женщина на четвереньках с пуком травы во рту. Подпись: «Я и моя корова».
Кругом плакаты, настенная живопись, афоризмы житейской мудрости. Все свидетельствовало о незаурядном творческом потенциале квартирантов. Вот кот в необъятной судейской мантии со словами «собственность — это кража» ловит в своем кармане мышонка-сквотера, который пищит: «My haus is my castle». А вот пара собачек в зеленых полицейских фуражках привязана у дверей супермаркета: «Мы должны подождать снаружи». Тут же слоган: «Брить подмышки? Нет, спасибо». Его придумал Анонио. Авторство другого слогана тоже его: «Перед едой мойте руки, из которых кормитесь».
Появляется Айке, по-мужски ширококостная, жившая с Тиен — вьетнамкой. Тиен быстро наловчилась шить лиловые шаровары, но сама никогда их не носила, в «демо» не участвовала. И вдруг она исчезла.
— Не всплыла? — Антонио работал под циника, у Тиен вся родня утонула (boat people).
— Отстань.
— Вьетнамцы исчезают так же внезапно, как и появляются. Американцы это на своей шкуре испытали. Я предупреждал: заметут тебя на сигаретах.
В одних трусах прошел в уборную Ульрих, на голове индейский гребень.
— Кретин, — сказал Антонио вслед.
— На себя посмотри, педофил, — Айке-викинга он бесил.
— Илона, скажи ей, я педофил?
— А кто? Кто вчера хотел Хайни в постель положить, — Илона берет хнычущую Хайни на руки. — С меня довольно сэндвича с карликом.
— Что, противно? Карлик вот с такой головой это противно, да? А я против сексуальной дискриминации лиц с ограниченными физическими возможностями. Как и против расовой дискриминации… Это тебя касается, Айке, и твоей вьетнамки. Но главное, я против дискриминации по малолетству.
— Католические священники насилуют детей, а ты их оправдываешь, — возмущается Айке
— У тебя мозги, как на востоке.
— Не волнуйся за восток, Германская Демократическая республика еще за себя постоит.
— С твоей помощью, Айке. Потому что на Горби полагаться нечего.
Из уборной вышел Ульрих с мрачным видом. Антонио ему:
— Опять ты спустил за собой воду. Ты уже вчера ее спускал. Подумай, что будет с нашей планетой.
Благосклонность Илоны ценилась. Был у нее одно время сопляк-студент, который себя искал. Приходящий.
— А мама знает, что у тебя есть еще одна мама? Студент — это кому под сорок, с лысиной. Кто себя уже нашел. А ты кого нашел? Меня? Ничего, сынок, поучись пока в моем университете.
Илона из тех, кому охотно делегируют право решать за них. Меньше всего это будет относиться к Хайни. Как нет пророка в своем отечестве, так нет пророчицы в материнском обличии — да еще в глазах дочери (сыновья, те от рождения маменькины сынки).
Однажды возвращается вечером Ульрих.
— Все! Стене конец. Весь восточный Берлин повалил к нам.
Через пролом в Стене полным ходом идет паломничество за сотенной — всенародное, как первомайская демонстрация. Пока интеллектуалы на Востоке дискутировали об их особом пути, всемирный капиталист заглотнул всю страну. За сорок лет странствования по пустыне новый человек так и не сформировался. Они рвутся назад, в капитализм, к котлам с мясом. Еще пожалеют, да будет поздно.
7
Коммуна распалась. Айке оставит ее после того, как стараниями медиков оправдает свое мужское имя, теперь она герр Айке. Ирокез Ульрих, бывший за «хаузмейстера», тоже сменил ориентацию. С обритой головой его стало не узнать.
— Свободу Рудольфу Гессу, мученику во имя мира, — торжественно заявил он перед тем, как постричься в скинхеды.
Антонио больше не такой красавчик — отяжелел в бедрах, обрюзг. Главное, обвинен в попытке поверить практикой теорию возрастного равноправия в любви. Эксперимент по раскрепощению детской сексуальности демонизируется. Феминизм первый предостерегает от сексуального насилия над несовершеннолетними. «Да!» равенству полов, пол любви не преграда. Прижимайтесь бритой щекой к бритой щеке сколько угодно, но только попробуйте возрастной ценз не соблюсти. Тони отшучивался: «Сри под дверью сколько угодно, но только попробуй нассать». Над столом, заваленным бумагами, висела репродукция: Аполлон одной рукой обнимает припавшего к нему Гиацинта, другой ласкает колено малолетки Кипариса, играющего на свирели.
Он растерянно оглядывался по сторонам: «Невозможно. Да вот же! Мы же все вместе, только что…» Его время прошло, дети-цветы увяли, остался запретный плод воспоминаний. Запретный плод всегда в прошлом — вот и спрашиваешь себя: не податься ли в Чили? Наше будущее там, где наше прошлое.
«Да вы что, ребят? Это вы серьезно?» Серьезно. Педофилами стали пугать маленьких детей, грозили лиловым кулаком. Илона была впереди всех: искалечить в детстве — это навсегда. Она бессильна в своем невыговоренном неврозе: отец целуется с отцом. Женщины-союзницы не выглядят такими жалкими, как эти приталенные парочки. Геи — попутчики феминисток? До поры до времени. Пусть попробуют прикоснуться к подбородку отрока, прежде чем это сделала бритва — гильотина им обеспечена.
От красно-черно-лилового триколора уцелел лишь цвет, под которым шагала Илона. Больше лилового… mеhr lila… еще… еще… да-а! Это на какие унижения шла ее мать каждое утро… Лучше бы бил. Он прикрывался дочерью из страха быть разоблаченным теми, за кого себя выдавал. А мать ему в этом помогала: позор падал и на нее, и на дочь.
«Позвольте, — перебивает Змий голосом д´Орлака, — равноправие полов краеугольный камень половых отношений. Иски о насильственных действиях сексуального характера в отношении несовершеннолетних вчиняются как мужчинам, так и женщинам». Когда Диавол берет на себя роль адвоката Бога, он перестает понимать шутки.
У немецких феминисток лица, как будто они все время к чему-то принюхиваются. Вздернутые носы ноздрями вперед. Впридачу неразвитые крошечные глазки, величиной с ноздри, словно ими тоже принюхиваются. Почему у французских феминисток все по-другому? «Мы скорее заставим мужчин носить юбку, чем наденем брюки». Ну, это, положим, прогноз погоды на завтра и сказано было из чисто французского бахвальства. Или в пику немке. Сказавшая так за все время, что Илона у нее гостила, только раз надела платье, остальное время в джинсах. Другое дело, что они жили за околицей цивилизации. По самоучителю Руссо.
А познакомились в Амстердаме — в этой курительной комнате Европы. Илона своим французским купила расположение франкофонных единомышленниц, не желавших мириться с англо-саксонской доминантой как с чем-то само собой разумеющимся. В Амстердаме проходил «Конгресс за альтернативные формы» — за альтернативные формы, точка. Без объяснений. В наглую: если надо объяснять, то не надо объяснять. Альтернатива — это состояние души, образ жизни. Альтернативная энергия, альтернативная любовь, альтернативная пища, альтернативная мода. Нужное подчеркнуть, не обязательно брать весь пакет, выбираешь свое. Только когда встал вопрос, возможна ли альтернатива альтернативе, мнения разделились. «И такую возможность нельзя сбрасывать со щита, — говорили некоторые. — Угол падения равен углу отражения. За резким отскоком бильярдного шара влево неминуем его отскок вправо. Зигзаг как диалектическая триада. Почему бы и нет?»
— Приезжай ко мне, у меня дом в Пикардии, посреди поля.
— Но я не…
— Я тоже не…
— Хорошо. Я приеду с дочкой.
— Сколько ей?
— Будет тринадцать.
— Ровесница моих. Я взяла на воспитание мальчика из Мали и девочку с Украины.
Двенадцать дней, с восьмого июля по двадцатое июля, они провели в О-де-Франс. Долго добирались автобусом, вернее, долго ждали его в Виллере-на-Сомме, и приехали, когда стемнело, когда высаженные вдоль дороги тополя из воздушных и серебристых, как свежевыловленные окуни, сделались невидимками.
— Устали? Добро пожаловать.
Остановка в чистом поле. Расцеловались с сердечностью, какую на перроне в Германии даже близкие люди не выказывают.
— Отсюда недалеко. Видишь тот огонек? Одна семья у меня арендует участок и заодно снабжает домашней вильяминой. Я больше по этой части. А ты, конечно, пьешь вино. Или пиво? Ну, пойдемте, что вы стоите? Ставь сюда вещи.
Она толкала перед собой одноколесную тачку, и ничего не пришлось нести.
— Хайни, какое у тебя красивое имя… — но выяснилось, что Хайни французского не понимает. — Ничего, дети договорятся.
Старое толстостенное строение не всегда служило жильем человеку: две комнаты, очень просторные, одна за другой, задняя разделена продольной перегородкой на две сепаратные спальни с общей прихожей. На кухне старая дровяная плита, которой не пользовались, если не считать того, что на ней стояла электроплитка о трех конфорках. Туалет, он же душевая кабинка с наклонным цементным полом: из бачка вытягивался длинный кольчатый червь, орошавший вас струйкой. Дети спали на чердаке, куда вела приставная лестница. Мальчик Рено, девочка Галька.
— Это Хайни, — сказала им приемная мать, которую — мы забыли ее представить — звали Мари Летисьен. — Ты в каком классе, Хайни?
— Она перешла…
— Погоди, разве ты — Хайни? Так мы никогда не заговорим по-французски. Дети учатся языку через игру, — в каннском университете Мари Летисьен прослушала курс по теории игр. — Правильно я говорю, Хайни? Но сперва обед. Слушай, она у тебя не писается?
— В тринадцать-то лет?
— Рене тоже нет. А Галька проблемный ребенок. Сейчас уже лучше. Ты бы видела ее раньше. Ну, твое здоровье.
Хайни, как и говорила Мари Летисьен, научилась играть с детьми, которые сильно отставали от нее в развитии. Она играла с ними, как с маленькими, за невозможностью занять себя чем-то другим, и считала дни, когда уже уедет.
8
— Завтра едем в Виллер, — сказала Мари Летисьен. — Четырнадцатое июля.
Завтра на ней будет легкое светлое платье, перешитое из старого фильма. На остановке они единственные. На всякий случай помахали рукой автобусу. Свободных мест не было, тем не менее он их подобрал. Ездить стоя на пригородных маршрутах запрещено, и Хайни хорошо помнит, как однажды в Нассенхайде автобус проехал мимо. Но одно и то же правило на разных языках это уже не одно и то же правило, и по мере приближения к Виллеру-на-Соме пассажиров прибывало и прибывало. Свобода, равенство, братство. Хотите, садитесь, в смысле, стойте всю дорогу, хотите, ждите следующего.
Повсюду гирлянды флажков, на которых порядок расположения цветов француз не спутает никогда, в отличие от немца, видавшего государственные флаги только приспущенными. Самый воздух Виллера праздничный, так февраль вдруг дышит весной. А в чем это выражается, объяснить не можешь и хамишь: дескать, если надо объяснять, то не надо объяснять.
Флаги, звук аккордеона (музыка для француза, если продолжить сравнение с нами, немцами, это то, подо что танцуют), наскоро установленные лотки с хрустящими сэндвичами или балаганными сластями вроде кокона сахарной ваты или напудренного доната — все это лишь маскирует главный праздник человечества под обычное народное гулянье.
Илона разыгрывала из себя «радушного гостя», не позволяя Мари Летисьен платить, но та во избежание главного расхода предусмотрительно запаслась фляжкой. Фляжка вторила округлости ноги — чтобы можно было держать ее за подвязкой и, прикладываясь, демонстрировать то, что повыше колена. Это из черно-белого фильма. Сегодня ради глотка за здоровье своих арендаторов Мари Летисьен не надо было задирать юбку, достаточно открыть сумочку. Вскоре она уже сидела, откинувшись на спинку скамейки, а Рене и Галька ей были за подлокотники.
Хайни сгорала со стыда, и Илона пошла с ней прогуляться.
— Вы посидите здесь, мы скоро будем.
Эпицентром веселья были танцы перед мэрией под оркестрик, восседавший, как судьи — на высоком помосте. Звучавшие мелодии обязывали женщин быть в платьях. Брюки, танцующие с брюками, не смотрелись в фильме «ретро». Но была вкраплена и молодежь, отплясывавшая «ралли», закручивавшая руки в узлы — трубач им как бы подыгрывал, тогда как аккордеон был на стороне старшего поколения. Они не боятся своей простонародности, своего мещанства, своей потертости. Им плевать. Они влюблены в себя таких, какие они есть, и в этом счастливом браке проживают свою жизнь. Мы, немцы, лишены благодати счастья, не умеем быть беззаботно счастливы. Потому вдруг обрываем всё и начинаем с чистого листа — во Франции.
— Хайни! Хайни! Куда тебя несет? Не хватает еще тебя потерять. Хайни!
«Хайль Гитлер!» — произнес кто-то громко за ее спиной. Илона резко обернулась — кто это был, не поняла, но мальчишки, ровесники Хайни, обрадовались. Они «кидали зиги» и кричали ей «хайль Гитлер». Дальше происходит удивительное и необычайное. Мужчина, среброголовый, в последнем цветении мужественности, украшенный, как фасад дома, трехцветной лентой, поднимает руку. Оркестр смолкает.
— Не обращайте внимания, мадам. Виллер-на-Соме в этот великий для всех французов день рад приветствовать наших немецких гостей, — послышались аплодисменты. — Мадемуазель, — обратился он к Хайни, — позвольте пригласить вас на танец.
Хайни застеснялась и уткнулась лицом в мать.
— Пригласите меня, окажите мнé эту честь. (А ты ни с места, слышишь?)
— Мадам… — он сделал музыкантам знак, танцы продолжились, и они вступили в круг танцующих.
— Вы внушительны, как здание мэрии.
— Только на первый взгляд. Могу ли я спросить, откуда вы?
— Из Берлина, — сказала Илона «с очаровательной улыбкой». «Одно и то же правило на разных языках не одно и то же правило» — так и одна и та же женщина на разных языках это уже не одна и та же женщина.
— Берлин… Я страстный поклонник немецкой музыки. Бетховен… он сочинил гимн Европы.
— «Душа отравляется через ухо», говорил мой профессор. Если француз любит музыку, он германофил. Немец, влюбленный во Францию, в детстве исцарапал свою учительницу рояля, как это сделала я.
Он смеется.
— Что привело вас в наш город? У вас здесь друзья?
— У моих друзей в окрестностях Виллера замок, мы с Хайни приехали их навестить.
— Замок? Здесь поблизости есть замок?
— Да. Но видеть его может только околдованная Францией немка. Для француза это старая развалина в поле. Знаете, у меня есть виды на ваш город. Но пока это мечты.
— И могу я…
— Нет. Пока — нет. Я боюсь, что Хайни меня заждалась, простите.
— Вы меня заинтриговали. Это, если вы захотите поделиться своей мечтой, — протягивает ей карточку. Имя и телефонный номер.
— Илона Фомрат. Не пугайтесь, «Фомрат» в одно слово.
Она нашла Мари Летисьен спящей на газоне позади скамейки. Под головой сумочка, в сумочке фляжка, во фляжке вильямина. Вильгельмина жена Вильгельма, а Вильямина жена Шекспира. А доброму королю Рене жениться еще рано при всем желании, сколь бы велико оно ни было.
Назад ехали сидя. Галька сидела на коленях у Мари Летисьен, а Рене, по ее примеру, завладел коленом Илоны. Весь обратный путь Илона ощущала губами стальную проволоку его волос, а еще то, что «желание жениться» у Рене и впрямь было велико. (Сабина, подростком на чердаке: «Негры это обожают».)
— Может, все-таки сядешь? — спросила Илона у дочери, благо колен было два, но та отвернулась и принялась смотреть на мелькавшие в окне тополя, золотистые, словно улов на закате.
— Славно погуляли, — сказала подруга.
Дома нажарили филе морского окуня. Рене и Галька с видом заправских кондитеров разрисовали свои порции розочками — из майонеза. А Хайни не стала, хотя всегда ела всё либо с кетчупом, либо с майонезом. «Война это нормально, — скажет детский психолог. — Отцов с сыновьями, матерей с дочерями, мышей с лягушками».
Увидев карточку мэра, Мари Летисьен удивилась:
— Откуда это у тебя?
Илона рассказала про «хайль Гитлер» и как мэр пригласил ее.
— Это он умеет. Так ты с ним танцевала? И еще живая? У нас каждая вторая умерла бы от счастья.
М-сье Мадлен, мэр Виллера-на-Соме, владел фабрикой по изготовлению дезодорантов для отхожих мест.
— Он что, химик?
— Он запатентовал когда-то ароматизатор для биотуалетов.
— Это как понимать? Что он дерьмо, а импозантной внешностью заглушает вонь?
(окончание следует)
