В этом контексте отдельного разговора заслуживает неожиданно активная переводческая деятельность Мандельштама в Грузии: одна поэма и семь стихотворений! «Сам по себе переводческий труд Мандельштам недолюбливал, — вспоминал Надирадзе, — но, тем не менее, оставил после себя несколько прекрасных переводов с грузинского…»

Павел Нерлер

ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ
И ПЕРЕВОДЧИКАХ

(продолжение. Начало в №8/2022 и сл.)

«И ДО САМОЙ КОСТИ РАНЕНО ВСЕ УЩЕЛЬЕ
СТОНОМ СОКОЛА…»:
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ — ПЕРЕВОДЧИК ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ

II. ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДЧИКАХ

…Свой — отвоеванный собственной наглостью и защищенный дружественностью грузинских поэтов — месяц во Дворце Искусств Мандельштамы прожили в одной из комнат первого этажа. Скорее всего в той, что служила представительством Союза русских писателей в Грузии, насчитывавшего в своих рядах несколько десятков членов (П.Яшвили и Т. Табидзе также входили в их число).

На третьем этаже обретались Тициан и Паоло. Втроем[1] они сходились с Осипом на втором этаже и, меряя шагами просторную, опоясывающую весь этаж, террасу, яростно и пылко говорили о стихах — не говорили, а спорили, даже ругались, как только могут схлестнуться в споре пылкий, постепенно раскаляющийся и в свое время уже «преодолевший символизм» еврей-акмеист и парочка темпераментных грузин-символистов, ни за что не желавших его «преодолевать»:

«…Мандельштам нападал на символистов, а Яшвили именем Андрея Белого клялся уничтожить всех врагов символистов. Антисимволистского пыла у Мандельштама хватило на все статьи 1922 года. Доводы оттачивались в тифлисских спорах. Младшие «Голубые роги», Гаприндашвили и Мицишвили, тайно сочувствовали Мандельштаму, но старшие были непримиримы. Под конец Яшвили восклицал: «Кто вы такой, чтобы нас учить!..» А ведь правильно — что за миссионерский пыл обуял Мандельштама, чтобы громить то, что он считал ересью, в чужой и незнакомой ему поэзии…» (НМ. 1, 808)

Но, как только диспут достигал определенного градуса, он немедленно и сам собой прекращался, словно батумский ливень, и вся троица, а точнее квадрига (Надя или торчала в комнате или сидела на стуле на террасе, молча и не вторгаясь в разговор) выкатывалась на улицу и шла в какой-нибудь духанчик поблизости.

Тем более, что все сходились в одном — в оценке Важа Пшавела. Именно в этот месяц, по-видимому, Тициан и Паоло делали для Осипа подстрочники и транскрипции «Гоготура и Апшины». Восхитившись, Мандельштам сходу и на едином дыхании начал ее переводить.

Именно там, на верандах и балконах Дворца Искусств, Осип Мандельштам впервые уловил контуры своего нового — уже второго за неполные два года — тифлисского стихотворения:

Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч — как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,
И земля, по совести, сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.

Бытовым фоном тут послужила следующая деталь: в роскошном особняке при большевиках упорно бастовал водопровод! Воду привозили каждый день и наливали — всклянь, до самых краев — в огромную бочку, стоявшую во дворе. Подходи со своей посудиной, набирай черпачком воды и уходи к себе стираться, умываться или заваривать чай.

Стихотворение решительно отличается по настроению от прошлогоднего («Мне Тифлис горбатый снится…») с его беззаботным шашлычным духом угощаемого лица. Завершено оно было не раньше октября, когда одна за другой прокатились «океанические» вести о смерти Блока и о расстреле Гумилева. Но, возможно, работа охватила еще и ноябрь, коль скоро впервые оно увидело свет только 4 декабря, в первом номере газеты «Фигаро»[2].

Н. Мандельштам называет эти стихи переломными: «…В эти двенадцать строчек в невероятно сжатом виде вложено новое мироощущение возмужавшего человека, и в них названо то, что составляло содержание нового мироощущения: совесть, беда, холод, правдивая и страшная земля с ее суровостью, правда как основа жизни; самое чистое и прямое, что нам дано, — смерть, и грубые звезды на небесной тверди…» (НМ. 1, 809). Обретая новое понимание действительности, поэт заново переосмысливал и свое место в ней, отныне уже несовместимое, например, с личным раздолбайством или «виллонством».

Новая ответственность породила и новый голос — тот самый, которым вдруг зазвучали стихи следующего за «Камнем» и «Tristia» этапа его творчества — «стихов 1921 -1925 гг.».

Важа Пшавела

Надо сказать, что прошлогодние навыки и уроки живописи Нико Пиросмани не прошли даром и распространились на литературу. В свой второй приезд Мандельштам еще глубже проникся духом и звуком грузинского искусства и грузинской поэзии. Колау Надирадзе вспоминал:

«Грузинские стихи он слушал как музыку, просил при этом читать помедленней, выделяя мелодию (любопытно, что об этом просил и А. Белый) и не всегда даже расспрашивал о содержании. Звучание некоторых стихов так его очаровывало, что он старался заучить их, подбирая к непривычным для русского слова звукам довольно близкие русские фонетические эквиваленты. Больше других восторгался он Бараташвили и Важа Пшавела, знал наизусть бараташвилевскую «Серьгу» в переводе Валериана Гаприндашвили…»

Приведем ее текст, знакомый Мандельштаму и не на слух[3]:

Как легкокрылый мотылек
Качает ландыша цветок,
Вполне отдавшись упоенью,
Под ухом девы молодой
Серьга, влюбившись в призрак свой.
Играет с собственною тенью.

Как странно счастлив будет тот,
Кто на минуту отдохнет
Под этой тенью безмятежной;
Кого крылатая серьга,
Как тихий шелест ветерка
Прохладою обвеет нежной.

Серьга? Скажи мне лишь одно —
Кому судьбою суждено
Губами с этой тенью слиться?
Чтобы бессмертия шербет
Сквозь огненный и сладкий бред
Пить и навеки насладиться.

В 1925 году, в «Цыганке» Мандельштам в точности воспроизвел этот размер, эту строфику и эту рифмовку:

Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу — изба, вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка…

(2, 54-55)

Грузинская мелодика потом еще не раз прорывалась в собственных мандельштамовских стихах. Например, в этих: «С розовой пеной усталости у мягких губ…» —и т.д. (1922).

В этом контексте отдельного разговора заслуживает неожиданно активная переводческая деятельность Мандельштама в Грузии: одна поэма и семь стихотворений! «Сам по себе переводческий труд Мандельштам недолюбливал, — вспоминал Надирадзе, — но, тем не менее, оставил после себя несколько прекрасных переводов с грузинского…» (Надирадзе, 1987).

Что же это за поэты и переводы, какова их человеческая и издательская судьба?

Главный тут несомненен — великан Важа Пшавела! Он же Лука Павлович Разикашвили; 1861—1915), уроженец села Чаргали в Пшавии-Хевсуретии. Поэт редчайшего эпического дара, удивительной фольклорной образности, тесно связанной с бытом и традициями горной Пшави, у которой он одолжил свой псевдоним. Мандельштам, в сущности, первый его переводчик, называл пшава «ураганом слова, пронесшимся по Грузии, с корнем вырывавшим деревья» («Кое-что о грузинском искусстве» — 2, 235). Главный нерв его поэзии — конфликт между старым и новым, между правдой личности и правдой общины. Вступив в литературу в 20 лет, за оставшиеся 35 лет жизни Важа Пшавела написал 36 поэм и около 400 стихотворений, множество пьес, рассказов и статей.

Мандельштам перевел самую раннюю его поэму «Гоготур и Апшина» (1886) и попробовал на зуб еще одну — «Копала» (1899)[4]. Подстрочники для него, по свидетельству Н. Мандельштам, раздобыли или готовили сами Паоло и Тициан.

Между прочим, фрагмент подстрочника сохранился в архиве поэта — Мандельштам таскал его за собой и не выбрасывал! Это два больших двойных линованных листа, содержащих — крупным почерком неустановленного лица (Тициана? Паоло?) — подстрочник 14 строк текста из середины третьей главы «Гоготура и Апшины»[5].

Размер у обеих поэм в оригинале одинаковый — 8-сложный силлабический стих с чётной рифмой. Одинаков размер и в переводах Мандельштама, нарочито стилизованных под былинное, как у Кирши Данилова, звучание. Это так называемый «народный тактовик» — нерифмованный 4-стопный хорей с дактилическими окончаниями[6]. Отказ в переводе от рифм — не поблажка себе, а следствие стилизации: для былины по-русски это было бы неорганичным излишеством.

Расскажем теперь об издательской судьбе поэмы.

4 декабря 1921 года в первом номере «Фигаро» сообщалось:

«О. Мандельштам закончил перевод на русский язык поэмы Важа Пшавела «Гоготур и Апшина». Перевод одобрен и принят Наркомпросом к печатанию. Та же поэма переведена также и А. Кулебякиным[7]. На днях во Дворце искусств состоялось чтение обоих переводов, после чего были устроены прения»[8].

Вероятней всего, поэма должна была войти в подготовлявшийся в то время трехтомник Важа Пшавела. Однако в Грузии она так и не была напечатана целиком, хотя отрывки из нее дважды публиковались в Тифлисе — в газете «Фигаро» (№ 4 за 6 февраля 1922 года: пятая глава без последних четырех строк) и в журнале «Пламя» (1923. № 1. С.18: сокращенный вариант третьей главы). Была и еще одна газетная публикация — удивительная! — в московской газете «Кооперативное дело» за 14 апреля 1922 года. Удивительная тем, что выводит нас за рамки «Гоготура и Апшины» и обращает внимание на другую поэму Важа Пшавела — «Копала» (1899). В публикацию вошли начало третьей главы «Гоготура и Апшины»[9] и фрагмент первой части поэмы «Копала» — та самая пара строк, что в 1930 году всплывет в «Четвертой прозе»![10]

21 апреля 1922 года, то есть вскоре после возвращения из Грузии в Москву, Мандельштам заключил с Госиздатом договор на издание своего перевода в 430 стихотворных строк[11], 17 ноября 1922 года книге был даже назначен тираж (в 3000 экз.)[12], но книга так и не увидела света.

В начале 1923 года единственный экземпляр рукописи «Гоготура и Апшины» Мандельштам передал издательству «Всемирная литература»[13]. И тогда поэма, наконец-то, была опубликована, — но не книжкой, а в журнале «Восток»[14], с послесловием и под редакцией профессора Карпеза Дариспановича Дондуа (1891-1951), заведующего кафедрой кавказской филологии в Ленинградском государственном университете.

Перевод этот долго оставался единственным, и в 1935 году был перепечатан в книге поэм Важа Пшавела — даже без изъятия имени переводчика![15] Между прочим, — и последняя прижизненная публикация ссыльного Мандельштама!

Восхитившись «Гоготуром и Апшиной», Мандельштам сходу и на едином дыхании — залпом — ее перевел. Этот перевод поэмы «Гоготур и Апшина» стал подлинным открытием поэзии Важа Пшавела для русского читателя[16], а сам Мандельштам — точно таким же его первооткрывателем, каким для Руставели — с помощью все того же Тициана Табидзе — был Константин Бальмонт.

И Бальмонт, и Мандельштам не замкнули, а открыли собой ряды переводчиков.

В 1940 году поэму «Гоготур и Апшина» перевела Цветаева, а в 1950 — Заболоцкий. Нина Абесадзе первой сравнила эти переводы друг с другом. Перевод Мандельштама, по ее мнению, — ближе других стоит к оригиналу. Переводчик преуспел в главном — в полноценной передаче внутренних закономерностей и стилистики оригинала, а также, — и что особенно трудно! — в художественном соответствии идиом и фразеологизмов переводчика тому, что в оригинале[17].

Сравнительный анализ трех переводов стал предметом диссертации А.С. Цыбулевского «Русские переводы поэм Важа Пшавела (проблемы, практика, перспектива)» (Тбилиси, 1974). По его мнению, все три перевода «…не достигают до высоты и глубины подлинника. «Мифологическая концепция» в этих переводах не «играет» — спит — она еще на уровне подстрочника, не ожившего, воспрянувшего стихотворения»[18]. Отмечая, что «…на поверку Мандельштам оказывается точным, буквальным»[19], Цыбулевский отдает предпочтение рифмованному переводу Заболоцкого.

О мандельштамовском же пишет:

«Удивительна самоустраненность Мандельштама от собственного стиля, от сущего и присущего ему. Где она, эта специфическая магия Мандельштама? Что может этот перевод сказать о Мандельштаме? Ничего, почти ничего — так, только отдельные вкрапления — в целом же все — чужое»[20]. И чуть дальше: «Чего в целом недостает переводу? Самого Мандельштама, его там «слишком мало». Ведь вот три сонета Петрарки вышли из-под его пера даже не окрашенными им, а им изнутри преображенными. Как назвать основное магическое качество Мандельштама? Артистизм? Близко, но тут много оттенков уводящих. Есть у Мандельштама стихотворение об Ариосто, пожалуй, именно там сформулирован его, Мандельштама, поэтический принцип, который можно назвать от Ариосто — ариостоизмом. ”Рассказывай еще, тебя нам слишком мало” — вот это кредо и ”имя”»[21].

Избранную Мандельштамом былинность Цыбулевский находит «добросовестным стилистическим заблуждением», ставшим помехой на пути к «ариостизму». «Народная стилистика в общем чужда Мандельштаму»[22], а тут, в поэме Важа Пшавела, он оказался в среде с «чрезмерной, несвойственной для себя эпичностью»[23].

Впрочем, тут

«…трудно упрекнуть Мандельштама, ведь перед ним был типичный сюжет былины: встреча и единоборство двух богатырей — поэтому решение переводить на былинный лад было вполне логично. Мандельштам подошел к переводу честно и для своего времени ”современно”»[24].

Мало того,

«…это был перевод, отвечавший гражданскому пафосу статей Мандельштама о переводах, которые он напишет через несколько лет: ”Потоки халтуры”, напечатано в газете ”Известия”, и ”О переводах”. // Перевод, по мнению Мандельштама — этого «артиста» в высоком блоковском смысле слова и «внутреннего разночинца», — должен делаться в расчете ”на культурный голод, а не на коллекционерство и пресыщенность”. <…> он должен был ответить культурным запросам, культурному голоду»[25].

И еще одно, на что обратил внимание Цыбулевский, не менее значимое:

«Кроме того, есть и более глубокое основание: не только требования культуры, но и ”ветер эпохи”. <…>. // Можно утверждать, что Важа Пшавела Мандельштамом раскрыт не случайно и не случайно раскрыт на этой поэме. Внешне случайная цепь обстоятельств оказалась на поверку глубинной… <…>. И, конечно, Гоготур — ”идеал совершенной мужественности” у Мандельштама, так же как и у Важа Пшавела»[26].

Тем знаменательнее не то даже, что Важа Пшавела вошел в «золотой фонд» упоминательной клавиатуры самого Мандельштама, а то, кáк он в нее вошел. Если цитата в статье «Кое-что о грузинском искусстве»[27] еще более-менее ожидаема, даже как бы напрашивается, то в «Четвертой прозе» — уже никак нет!

Однако 5-я главка ее начинается именно с Важа, причем именно с «Копалы»:

«Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост:

И до самой кости ранено
Все ущелье стоном сокола, —
вот что мне надо» (3, 171).

Вот они оба-вместе — идеал совершенной мужественности и вечная «игра на разрыв аорты», это личное мандельштамовское тавро!

Тициан Табидзе

Другой линией переводческой работы Мандельштама стали стихи современных тифлисских поэтов, в первую очередь — друзей-голуборóговцев. Он перевел семь стихотворений шести поэтов, в том числе одно с армянского языка.

Четыре из них — специально для первой антологии «Поэты Грузии» на русском языке, составленной Николо Мицишвили. Первоначально ее выход намечался на октябрь, но предисловие датировано ноябрем, а вышла она не раньше середины декабря 1921 года. Было две презентации — на заседаниях секций русских (28 декабря) и армянских (14 января 1922 года)[28] писателей в Грузии. В апреле 1922 года в Баку вышла единственная и обстоятельная рецензия на антологию (а заодно и на сборничек Иосифа Гришашвили, в котором Мандельштам как переводчик тоже участвовал). Автор, Михаил Данилов, бакинский журналист, писавший для самых разных закавказских газет, подытожил свои впечатления так:

«Нет на лютнях поэтов Грузии медных струн настоящего, нет золотых струн грядущего. // Только серебряные истонченные струнки прошлого. // Подождем новых звуков!». При этом он особо отметил участие в книге Мандельштама: «В сборнике «Поэты Грузии» из крупных имен работали только О. Мандельштам и Сергей Рафалович. Остальные переводчики — молодые, сами еще не окрепшие творчески и технически силы»[29].

Мандельштамовский вклад в антологию — это «Бирнамский лес» Тициана Табидзе (С.17), «Пятый закат» Валериана Гаприндашвили (С.20), «Прощание» Николая Мицишвили (С.34) и «Автопортрет» Георгия Леонидзе (С.35). Все четыре стихотворения — сильные и интересные, не проходные для их авторов и заинтересовавшие, каждое по-своему, и переводчика.

Хотя традиция и причисляет Тициана Табидзе к числу основателей «Голубых рóгов», но номинально это не так, ибо годы с 1913 по 1917 он провел в Москве, учась в университете и лишь изредка наезжая домой. Но именно он, предложив свою помощь в работе над переводом «Барсовой кожи», как первоначально называли поэму Руставели «Витязь в тигровой шкуре», установил тесный и дружеский контакт с Константином Бальмонтом: знаком он был и с Брюсовым, но почему-то не с Белым (Цурикова, 2015. С. 68-75). Все это придавало символистским устремлениям всей поэтической группы дополнительный личностный импульс. С начала 1930-х гг. особенно тесная и взаимная дружба связала его с Борисом Пастернаком, бесспорно, лучшим переводчиком его стихов. Да и сам Тициан охотно переводил, причем в довольно широком диапазоне — Лонгфелло, Байрон, Гете, Достоевский, Мережковский, Ф. Сологуб, Тцара, Арагон, и др.

Григол Робакидзе нарисовал такой его портрет:

«Особняком стоит поэт Тициан Табидзе Творческая его стихия — это своего рода индивидуальная осознанность родового потока бытия. Для него поток этот нигде не прерывается — или если прерывается, то только на нем самом, чтоб в этом личном моменте прерывности еще ярче был осознан в своей текучести внеличный гений рода. Он весь — в прошлом, понимая последнее не исторически, а метафизически. В сонной грезе поэтического ясновидения это прошлое встает перед ним, как бывшая пурпурно-светлая и солнцем изнеможденная Халдея. Отсюда его замечательный цикл — ”Халдейские города” <…> Если на почве Грузии возможен Блок, то им несомненно явится Тициан Табидзе. Тут же следует отметить и то, что среди грузинских поэтов он пережил Андрея Белого глубже всех»[30].

Упомянутый ментором цикл «Халдейские города» (1916-1919) — центральный в творчестве Тициана, если не всей группы, коль скоро на него откликались и другие голуборóговцы в своих вещах. Сам цикл был создан под влиянием прослушанного Табидзе в 1916 году цикла лекций Н.Я. Марра в Лазаревском институте восточных языков: на лингвистическом материале Марр устанавливал связи и даже преемственность между полулегендарной символической Халдеей (Урарту) — древней страной в верховьях Тигра и Евфрата (в районе озера Ван), в то время считавшейся прародиной грузин и армян (чьи жители, халдеи, славились своей ученостью), и современными Грузией и Арменией (Цурикова, 2015. С. 43).

В цикл вошло четыре стихотворения, напечатанные, по два, в двух номерах журнала «Циспери кацнеби» за 1916 год: «L’Art Poetique» и «Халдейское солнце» в первом номере и «Маг- прародитель» и «Без доспехов» во втором. При этом в журнале они шли без названий, отделенные друг от друга интервалами, но — под общей шапкой «Из книги “Халдейские города”». Писались они, по всей видимости, в Москве.

Стихотворение «Бирнамский лес» было написано, скорее всего, в конце 1918 года[31], то есть двумя-тремя годами позже, и его принадлежность к циклу «Халдейские города» нигде и никак не обозначена. Вместе с тем ясно, что оно как минимум примыкает к этому циклу[32].

Впервые по-грузински «Бирнамский лес» был напечатан 7 января 1919 года в газете «Сакартвело» (№5. С.2). В первый стихотворный сборник Тициана Табидзе, вышедший по-грузински в 1933 году, это стихотворение не вошло, а вот в избранном Тициана 1934 года оно уже есть[33]. Вместе с «Халдейским балаганом», «Бирнамский лес» включен здесь в раздел стихов, посвященных Нине Макашвили, тогда как дружная четверка стихотворений 1916 года из «Циспери канцеби» выделена в самостоятельный раздел «Халдейские города».

Бирнамский лес — он такой же шотландский, как и грузинский, он вымышленный, он условный, литературный: место действия 4-й сцены 5-го акта трагедии Шекспира «Макбет». Ничего, казалось бы, общего с Халдеей — разве что ее призрак, как и сказано. Вместе с тем Бирнамский лес — не просто кулисы и декорация, а еще и персонаж трагедии, ее важное действующее лицо. Согласно пророчеству, шотландский король-узурпатор Макбет — убийца законного короля Дункана — лишь до тех пор будет храним судьбой, пока сам Бирнамский лес не пойдёт на его Дунсинанский замок. Принц Малькольм, сын Дункана и враг Макбета, приказал своим воинам срубить по ветке в Бирнамском лесу и нести их перед собой в качестве маскировки. Узнав же, что Бирнамский лес двинулся на его замок, Макбет терпит поражение и гибнет.

Место действия стихотворения «Бирнамский лес» определить нельзя даже приблизительно, как и время. Какой-то вневременной (или межвременной) полутеатр-полупритон, где шекспировские аллюзии — вперемежку и вповалку с голуборóговскими, грузинскими и даже французскими. И этот не поддающийся идентификации микс — не случайность.

В книге Галины Цуриковой о Тициане Табидзе читаем:

«Тициан Табидзе придавал принципиальное значение стихотворению ”Бирнамский лес”. Оно — об искусстве. О поэзии голуборожцев. Уже в самом заглавии — выражение тревоги. Так у Шекспира: ”Макбет, не бойся, пока не двинулся Бирнамский лес на Дунсинан!” — здесь лес воплощает саму устойчивость, ибо его уж ничто не сдвинет: ”Не бойся, Макбет, будь в себе уверен!” — так это звучит, но в финале трагедии — двинувшийся на замок Макбета Бирнамский лес: воплощение ужаса — немыслимое, ставшее возможным! // Вглядываясь в окружающую его жизнь, прислушиваясь к собственным ощущениям, присматриваясь к творчеству друзей, поэт повсюду замечает пугающие признаки мертвенности, распада. В неожиданных мизансценах возникает в стихотворении ”Бирнамский лес” фантастически запутанный мир образов поэзии голуборожцев» (Цурикова, 2015. С. 110-111)

В другом месте Цурикова уточняет, в каком именно смысле «Бирнамский лес» это об искусстве, — в самоубийственном: «Там, где Паоло Яшвили мыслит реально, Табидзе — реально чувствует: ”Бирнамский лес” — самоубийство поэзии. Бытовая реальность образов разлагается, поэту мучительны фантасмагория и гротеск. Эфемерный храм, возводимый на эшафоте, — метафора, концентрирующая все безумие происходящего. Рядом с этим «высоким» (высота виселицы) поэтическим образом — простодушная откровенность: ”Никому не хочу довериться, а больше всех меня мучает своею нежностью Мери”. И — чахоточный кашель Коломбины…» (Цурикова, 2015. С. 112-113).

Метафора, которая еще будет обрастать смыслами, а потом и вовсе станет реальностью, если вспомнить гибель обоих поэтов.

Ознакомимся с подстрочником и транскрипцией тицианова «Бирнамского леса»[34]:

Бирнамский лес… Тень Халдеи
Лорд Пьеро с искривленным горбом,
Леди Макбет нагая (без рубахи)
Сидит на коленях перепившихся гостей.

Ведут (приводят) Артура хворые черти (ведьмы)[35].
Оторванной ногой он играет на чианури[36],
Самоубийцы наполняют стаканы
И поздравляют гордого моурави[37].

За желтым малайцем следует Паоло,
окруживший его (себя?) павлинами.
И Офелия окинула его взглядом (вокруг взглянула) —
Валериан ударил Гамлета (дал оплеуху Гамлету).

На эшафоте возникает (встает; становится) замок,
Феерический и эфемерный.
Никому не доверяю, но более всего
меня терзает (мучает) своей нежностью Мери.
И под чахоточный кашель Коломбины
Крутанёт дверью (повернёт двери) ноябрь.

Тифлис, 1919.

Как видим, стихотворение довольно густо заселено. Тут и Пьеро с Коломбиной — традиционные персонажи из итальянской комедии масок «дель арте», за которыми, впрочем, легко угадываются сам Тициан и его невеста Нина. Тут и Гамлет с Офелией —шекспировы персонажи из «Гамлета», и леди Макбет и сам «Бирнамский лес» из самого «Макбета» (только двое, а больше никого!). Тут же и Мери — то ли гостья из Пушкина, из «Пира во время чумы» (и сама, между прочим, и из Шотландии, как и Бирнамский лес), то ли, из крови и плоти, отголосок несчастной любви Галактиона Табидзе к Мери Шервашидзе[38]. Тут же и другие, совершенно реальные, персонажи — все из мира поэзии: (Артур) Рембо, Паоло (Яшвили) и Валериан (Гаприндашвили).

К Яшвили отсылает еще и кольцо из павлинов, залетевших сюда явно из яшвилиевского стихотворения «Павлины в городе» (1916). Это о нем Валериан Гаприндашвили написал так сочно:

«Первым, кто заставил эту прекрасную и удивительную птицу издать крик в грузинской поэзии, был Паоло Яшвили, и я верю, что Павлин (Паршеванги) станет фантасмагорическим именем, а не только образом»[39].

Такой же, как и павлины, кочующий образ в поэзии голуборóговцев — «желтый малаец», вбирающий в себя не только банальный цвет кожи таинственной расы, но и метафорические желтушность и, возможно, накакоиненность. Образ этот — сразу из нескольких стихотворений Колау Надирадзе («Желтый Малаец — Поэт-манекен» и «Путешествие с малайцем в день моего рождения»[40]). Правда, тот же Гаприндашвили категорично утверждал, что «жёлтый малаец» — это вообще от Томаса Де-Квинси[41] и что в грузинскую поэзию его первым ввел именно Тициан Табидзе — и именно в «Бирнамском лесе»![42]. Да и сам «Бирнамский лес», по Гаприндашвили, имел все шансы для обретения «мистического смысла и звучания»[43].

Вот транскрипция первой строфы «Бирнамского леса»[44]:

би́рна́амиис тке́ ка́лдеас чрди́ли.
ло́рди пи́эро мо́гунул ку́зит,
лэ́ди ма́кбети пе́рангга́хдили
га́дамтврал сту́мребс му́хлебши у́зит.

Стихотворение написано весьма распространенным размером — 10-сложником с перекрестной рифмой. Как в грузинской поэзии и принято, оно силлабическое: ударение слабое и на метрике практически не сказывается.

Метафора, которой суждено будет обрастать смыслами, а потом и вовсе стать реальностью.

Вот мандельштамовский перевод «Бирнамского леса»:

Бирнамский лес. Призрак Халдеи.
Лорд Пьеро сутулится сильней.
Леди Макбет сидит, бледнея,
На коленях у пьяных гостей.

Черти Рембо взвалили на плечи.
Он тянется к скрипке мертвой ногой.
Самоубийц пирует вече,
Шлет Моурави вызов свой.

Преследует желтого малайца —
За ним павлинов цветной ураган —
Паоло. Офелия шатается:
Пощечину Гамлету дал Валериан.

А на виселице построен
Полоумный воздушный храм.
Разлюбив, я в душе спокоен…
Всех мучительней Мери улыбается нам.

Коломбина… Кашель чахоточной пери…
И свистящий ноябрь запечатал двери.

Колау Надирадзе вспоминал:

«Грузинские стихи он слушал как музыку, просил при этом читать помедленней, выделяя мелодию (любопытно, что об этом просил и А. Белый) и не всегда даже расспрашивал о содержании. Звучание некоторых стихов так его очаровывало, что он старался заучить их, подбирая к непривычным для русского слова звукам довольно близкие русские фонетические эквиваленты. Больше других восторгался он Бараташвили и Важа Пшавела, знал наизусть бараташвилевскую «Серьгу» в переводе Валериана Гаприндашвили…»^[45].

В этих словах — ключ к мандельштамовскому подходу ко всем его переводам с грузинского. Этот подход — фонетический, слуховой, музыкальный. Только уловив, только услышав и закрепив в себе конкретную мелодию оригинала, всегда индивидуальную и очень национальную, Мандельштам заглядывал и в подстрочник. Силлабика как бы толкала его на меж— и внутриразмерные тонические перебежки — и, как следствие, на сознательную корявость ритма — ту самую, что его ухо различало и различило в оригинале.

Стремясь поверить эти впечатления суждением специалиста, я обратился к стиховеду Владимиру Плунгяну. В тот же день он отозвался обстоятельным письмом, которое я хочу здесь просто процитировать:

«У Мандельштама, как всегда, решение самое интересное. Мы знаем <…>, что Мандельштам в переводах сознательно ориентировался на не культурную традицию, а на звучание оригинала, пытаясь именно звучание передать в русском тексте — и для этого подчас шёл на очень смелые эксперименты, радикально отходящие от традиции. Так было с Петраркой <…>, так было с Барбье и старофранцузским эпосом, и точно так же он поступает с Табидзе. Любопытно, что во всех этих случаях в оригинале использована силлабика, вообще Мандельштама, видимо, привлекавшая как поле для эксперимента. И вот он пытается передать ощущение от силлабического ритма, а для русского читателя это ближе всего к рифмованному тоническому стиху. У Мандельштама получается такой расшатанный трех-четырехиктный тактовик в духе конструктивистов 20-х годов (впрочем, так пробовали писать уже Брюсов, Блок и Кузмин, не говоря о Гумилеве, Г. Иванове и футуристах — интересно, что у самого Мандельштама в оригинальных стихах этого не встречается <…>: в переводах он себе больше позволяет). Таким образом, он сделал из Табидзе по ритму такого модерниста позднего Серебряного века, чего на самом деле в оригинале нет: там ритмика (в отличие от поэтики) вполне традиционная, и Лившиц в этом смысле более аккуратен. Но это очень интересный опыт, и текст получается очень яркий и суггестивно сильный»^[46]. 

Музыка музыкой и метрика метрикой, но невозможно не отметить и другое: удивительную верность перевода Мандельштама подстрочнику, близость — тем более удивительную, что достигнута она почти без отступлений от последовательности оригинала — строчка за строчкой, инверсии же начинаются разве что на уровне строк.

Напомним: при жизни Тициана Табидзе вышло всего два сборника его стихотворений на грузинском языке: в 1933 году — без «Бирнамского леса» — и в 1934: Избранное, в котором «Бирнамский лес» уже есть.

Успех со включением «Бирнамского леса» в ретроспективный том на грузинском языке обнадеживал. Тициан, прекрасно понимавший значение этого стихотворения в своем творчестве, несомненно хотел увидеть его напечатанным и по-русски.

Но ни в одно прижизненное книжное издание Тициана Табидзе на русском языке «Бирнамский лес» так и не вошел.

Казалось бы, странно: ведь имелся отличный перевод Мандельштама, опубликованный в самом конце 1921 года, — чего же еще желать? Но именно тут автор утыкался в непреодолимую проблему, и это уже не качества перевода, а «качества» переводчика. После остро полемической статьи Мандельштама «Кое-что о грузинском искусстве» (19 января 1922 г.)[47] и ошарашивающих ответов на нее Тициана Табидзе в памфлетах «Директор 41 градуса Терентьев» и, в особенности, «Чонтоли-гастролер» (соответственно, 17 июня и 25 августа 1923 г.)[48], такой жест был уже невозможен. В уязвленном сердце Тициана Мандельштам стал «персоной нон грата», так что появление его имени в авторском сборнике Табидзе было исключено.

В этом контексте напрашивалось появление нового перевода «Бирнамского леса». Тем не менее все главные переводчики Табидзе 1930-х гг. — Борис Пастернак, Сергей Спасский, Борис Брик и др. — в «Бирнамский лес» так и не заглянули. И, очевидно, потому что в 1935 году такой переводчик уже существовал и такой перевод уже имелся. Правда, он так и не успел увидеть свет, поскольку обоим, — сначала автору, а вслед за ним и переводчику, — в 1937 году самим «запретили белый свет»: оба сгинули в топке Большого террора.

Неавторизованный список перевода «Бирнамского леса» Бенедиктом Лившицем обнаружился в архиве Галины Михайловны Цуриковой, биографа Тициана Табидзе[49]. Произошло это в середине 1980-х гг. во время подготовки книги Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец» в ленинградском отделении издательства «Советский писатель»[50]. Атрибуция была выполнена Галиной Михайловной и пишущим эти строки совместно: на авторство Лившица указывали стилистическая окраска перевода, а также близость «Бирнамского леса» к циклу «Халдейские города», над переводом которого, — и это уже строго задокументировано, — Бенедикт Лившиц в 1935 году работал.

Вот этот перевод:

Бирнамский лес… Вот — тень Халдеи.
Пьеро угрюмая сутулость.
Нагая Макбет, холодея,
В колени пьяницы уткнулась.

Ногой отрезанной на скрипке
Рембо пиликает, покуда
Самоубийцы без улыбки
Хлобыщут огненное чудо.

Малайца ловит и не мямлит
Паоло, в круг загнав павлиний,
Унижен оплеухой Гамлет,
Офелии взор странно-синий.

Воздвигнут храм на эшафоте,
Я в сказочность его не верю.
Нет, никогда вы не поймете,
Как я истерзан нежной Мэри.

Подслушав кашель, Коломбине
В лицо дохнула осень ныне.

Напомним, что Лившиц, по В. Плунгяну, «более аккуратен», нежели Мандельштам. Это проявилось и в выборе размера перевода:

«В этом смысле Лившиц прав, переводя его обычным 4-стопным ямбом с той же перекрестной рифмой и со сплошной женской клаузулой: клаузула напоминает грузинскую, а русский ямб наиболее нейтральный размер, функционально соответствующий грузинской силлабике. То есть Лившиц подбирает метр, похожий по культурной ассоциации (аналогично поступают, например, у нас переводчики с итальянского или с испанского). На слух при этом стих Табидзе русскому читателю напоминает скорее 5-стопный хорей (либо 3-стопный анапест), но Лившиц, видимо, их счёл слишком маркированными, хотя мог бы выбрать и их»[51].

Такой подход ожидаемо потребовал у переводчика определенных жертв (например, Валериана Гаприндашвили как субъекта пощечины, моурави и др.), лишь отчасти компенсированных ласкающей слух гладкостью всего текста.

Тем не менее, по мнению Паолы Урушадзе, перевод Лившица ближе «…к духу оригинала. И в музыке, и в образах чётче ощущается бодлеровский пласт»[52].

Но пласт грузинский и, в особенности, шершавость просодии выраженнее у Мандельштама.

Не ставя здесь перед собой задачи скрупулезного сравнения двух переводов, — а уж тем более и переводчиков! — все же заметим, что перевод Лившица специфичен своими строгостью, академичностью и мастерством, тогда как мандельштамовский — прямо противоположным: спонтанной яркостью и, по Плунгяну, «интересностью» решения.

Зато выскажемся по другому поводу. Стилистически стихи позднего Лившица, даже грузинские, практически не отличаются от его переводов — как французских, так и грузинских. Складывается впечатление превосходно оснащенной лаборатории или даже операционной — со свежепрокипяченными, до блеска начищенными, удобно под рукой разложенными и всегда готовыми к употреблению инструментами, как-то размеры, рифмы, метафоры и т.д.

У Мандельштама же все не так. Условия полевые, палаточные, инструменты в беспорядке торчат из карманов, набитых разной ерундой — клочками бумаги с каким-то адресами или телефонами, «полночными ключиками», обрывками целлулоидной пленки…

Валериан Гаприндашвили

Вторым поэтом в антологии, переведенным Мандельштамом, был Валериан Иванович Гаприндашвили. Самый, наверное, молодой из голуборóговцев (родился в Кутаиси на излете 1889 года), он был и самым строгим и последовательным теоретиком грузинского символизма. И единственным среди голуборóговцев поэтом-билингвой — не путать с человеком-билингвой: говорить на двух и более языках и писать на них стихи — не одно и то же! Он много и блистательно переводил: на грузинский — стихи русских, французских, немецких и английских поэтов, а на русский — грузинских, в частности, все произведения Бараташвили[53] и отдельные стихи Галактиона и Тициана Табидзе, Яшвили, Робакидзе и др.

Близкие называли его в быту и в переписке «Чичико» (непереводимое выражение), но был у него еще и красивый — под стать «Тициану» и «Паоло» — псевдоним: «Тристан Мачабели». Он им не подписывал только собственные стихи, а рецензии и переводы с иностранных на грузинский и с грузинского на русский (в том числе и себя самого!) подписывал. Но ведь те же жанры в точности он подписывал нередко и своим именем! Попытки же уловить нюанс и понять различие в употреблении имени и псевдонима к успеху не привели.

В 1914 году Валериан окончил юридический факультет Московского университета, но, подобно Верхарну, дебрям практической юриспруденции предпочел луга поэзии. Пока жил в Москвы, главным и любимым языком был русский, но по возвращении в Грузии родной язык взял верх. В грузинской периодике Гаприндашвили начал печататься с 1915, а в русской — в ARS’е — с 1918 гг. В 1919 году в Кутаиси выпустил сборник стихов «Даисеби. 1915-1918» («Сумерки. 1915-1918»).

Издавая и редактируя грузинский журнал «Меоцнебе ниамореби» («Грезящие газели»), он печатал там не только стихи, но и статьи. Главнейшей срели них была «Новая мифология» (1918) — тоже своего рода манифест. Ее главная идея — необходимость в поэзии мифа: если раньше таковыми служили языческие или христианские образы, то теперь настало время создать им на смену новый миф и новых героев. Таковыми он объявляет… самих поэтов!

«Жизнь и биография поэтов должны стать источниками вдохновеня для нас. Биограыия Артюра Рембо, Вердена, Честертона, Пушкина, Гете, Франсуа Вийона не менее увлекательна, чем их творчество. <…> Крупнейшей своей заслугой в грузинской поэзии считаю <…> приобщение личности и биографии поэта (живого или отзвучавшего) к лирической поэзии, создание нового мифа и синтеза из творчества и жизни поэта»»[54]

В обзоре творчества грузинских модернистов Робакидзе больше всего места уделил именно Гаприндашвили:

«…В противоположность Яшвили, он весь замыкается в железный круг единого эстетического мировосприятия. В этом круге чувствуются пересекающие друг друга имена: По, Бодлер, Анненский. Гаприндашвили очарован жутью ”зеркального” восприятия бытия, где каждый предмет имеет своего двойника и каждый двойник ищет свой предметный лик. Линия пересечения двойника и предмета — вот астральная струя художественного мирочувствия Гаприндашвили. Демонической логикой поэт каждый предмет превращает в двойника и каждого двойника доводит до предметного воплощения. Получаются какие-то маски каких-то теней. Поэт тонет в солнечной маре ”каравана призраков”, — и из подземелья его лирического бытия доносится глухой гул его воплей. Как мастер Гаприндашвили чрезвычайно строгий и меткий: чекан его стиха брюсовский. В звуковом материале его слов чувствуется некоторая тяжесть, но она не переходит в грузность, — а тяжесть необходима для медлительности и массивности железного хода ритма поэта»[55].

Робакидзе пишет без промаха. Теоретик и адепт символизма, Гаприндашвили стремился реализовать постулаты учения в поэтической практике, и отсюда — все это отражающееся в зеркалах двойничество, все эти маски теней и химеры призраков. Не случайно именно Гаприндашвили — автор стихотворения, «Химериони», которому обязано своим именем духанная резиденция голуборóговцев знаменитое писательское кафе на Головинском, в нижнем вестибюле Театра артистического общества, — с фресками и интерьерами Судейкина, Валишевского, К. Зданевича, Гудиашвили и Какабадзе — своего рода духанная резиденция голуборóговцев[56].

Даже заглавия некоторых стихотворений химеричны и принципиально непонятны, — и «Пятый закат» в их числе. Так называется переведенное Мандельштамом стихотворение Гаприндашвили, попавшее в антологию 1921 года[57].

На закате столики для баккара расставлены.
Сам Калиостро управляет картежной музыкой.
В бирюзовые язвы его пальцы оправлены.
Друг на друга закатных бесенят науськивают.

И уже Паганини маячит скрипичным профилем,
Фистулой заслоняет желанное зарево.
И мой бедный взгляд, миражем обескровленный,
Потянулся иволгой в райское марево.

Скрестили шпаги призраки перед воздушным табором.
Скорпион человека разит крылами длинными.
Не осилит ночь багряных кошек заговор.
Ядовитые вороны насытились дневными рубинами.

И в последнюю минуту надменный Ашордия
Торопливо сдает колоду хрустящую,
Чердак земли потемнел, а призраки с горя и одури
Парики бросают в воду бурлящую.

В антологии оно на 20-й странице, а на 19-й — стихотворение «Куафер», под которым имя переводчика не проставлено. Нет его и в оглавлении, и складывается впечатление, что оба стихотворения переведены Мандельштамом. Но это не так — это оригинальное произведение Гаприндашвили, написанное по-русски[58].

Поэт и переводчик, видимо, немало общались друг с другом в 1921 году, коль скоро Мандельштам успел, по свидетельству Надирадзе, оценить «Серьгу» Бараташвили в переводе Гаприндашвили и насладиться звучанием оригинала — голосом, естественно это предположить, самого переводчика. Описывая дебаты Мандельштама с Табидзе и Яшвили во «Дворце искусств», Надежда Мандельштам заметила:

«Младшие ”Голубые рóги”, Гаприндашвили и Мицишвили, тайно сочувствовали Мандельштаму, но старшие были непримиримы» (Н.М.1, 808).

Гаприндашвили и Мандельштам определенно встречались и в октябре 1930 года, когда Осип Эмильевич возвращался через Тифлис из Армении. Об этом свидетельствует вдова поэта: «Жив ли Валерьян Гаприндашвили? И Мицишвили? В последний приезд в Грузию мы именно с ними встречались (во всяком случае, с Гаприндашвили — его я хорошо запомнила)…»[59]. И это же подтверждает М.И. Чавчавадзе-Торадзе — со слов И.И. Чавчавадзе-Гаприндашвили, своей сестры и жены Валериана Гаприндашвили: «…Оба поэта относились друг к другу с большой симпатией, и Осип Эмильевич, как-то побывавший у них в гостях, очень удивил всех, прочитав наизусть два стихотворения Валериана»[60]. Эти два стиха — скорее все же переводы из Бараташвили, чем «Пятый закат» с «Куафером».

Начиная с середины 1920-х гг., Гаприндашвили стал, как и все остальные, писать стихи о социалистическом строительстве и о революции, но, в отличие от остальных, о революции французской[61]. 1 января 1939 года его наградили орденом «Знак почета», а ровно через 2 года он умер от сердечной астмы (по другим сведениям, покончил жизнь самоубийством).

(продолжение следует)

[1] Если не заходили другие голуборóговцы.

[2] В «Стихотворениях» (1928) оно шло вторым в соответствующем разделе.

[3] Он был опубликован в журнале Сергея Городецкого «ARS» на пару с другим шедевром Бараташвили «Не цвет земли – юдоли тесной / Люблю я с детства цвет небесный…», еще не переведенным Пастернаком (ARS. 1918. № 2-3. С.28).

[4] А может быть, и к «Змеееду» (1901): ее в своем мемуаре о Мандельштаме, — но, может быть, и путая с «Гоготуром и Апшиной», — назвала Нина Табидзе (Табидзе Н. Память // Дом под чинарами 1976. Тбилиси, 1976. С. 41).

[5] Стихи 52-65 этой главы (2, 93). Описание подстрочника и анализ работы Мандельштама-переводчика над этим фрагментом (различные семантические трансформаци на пути к оригиналу) см. в: Фрейдин Ю.Л. От подстрочника к окончательному тексту // Осип Мандельштам: Поэтика и текстология: Материалы научн. конф. 27-29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 109-115).

[6] Впрочем, этот размер в переводе выдержан нестрого: встречаются в нем и мужские, и гипердактилические окончания, «…изредка встречаются строки правильного 5-стопного хорея, а также 3-иктного тактовика и дольника»» (Плунгян В.А. Метрика О. Мандельштама: к анализу структуры и эволюции // СМР. Вып. 5/2 М.: РГГУ, 2011. С.360).

[7] Александр Кулебякин — генерал, бывший начальник конвоя Его Императорского Величества Николая II. Поэт-пантеист и переводчик, член тифлисского «Цеха поэтов» и Союза русских писателей в Грузии. В конце ноября, вместе с Мандельштамом, читал свой перевод поэмы «Гоготур и Апшина», которую переводил параллельно с Мандельштамом (Фигаро. 1921. 4 декабря. С.1). 14 декабря 1921 г. на заседании Союза русских писателей читал свой венок восьмистиший (Фигаро. 1921. № 2. 25 декабря. С.3). Автор сб. стихов «Отзвуки Вана» (1918). См. о нем: Никольская Т. Фантастический город. Русская культурная жизнь в Тбилиси (1917-1921). М.: Пятая страна, 2000.

[8] Фигаро. 1921. № 1. 4 декабря. С.3.

[9] Текст, идентичный автографу на бланке «Красного журнала для всех», под заглавием «Грузинская весна» (Архив Е.Э. Мандельштама, ныне в собрании В.М. Голубицкого).

[10] «…Воздух сыт звериным шорохом. / И до самой кости ранено / Все ущелье стоном сокола». Ср.: «В (ущельях) неприступных скал / И сокол кричал (пронзительно), / и визги хищников / до края небес доходили» (подстрочник П. Урушадзе). Ср. это же место в пер. Н.А. Заболоцкого: «И выло зверье по лесам / За темной спиной можжевелин, / И жалобы птиц к небесам / Летели из горных расселин»).

[11] ГАРФ. Ф. Р-395. Оп. 10. Д.53. Л. 40; Д.54. Л.64.

[12] ГАРФ. Ф. Р-395. Оп.10. Д.247. Л.27.

[13] Гонорар за него был получен 23 февраля 1923 г. (ЦГАЛИ-СПб. Ф.2963. Оп. 1. Д. 53. Л.250).

[14] Восток. 1923. № 3. С.1-13. Вошел также в кн.: Важа Пшавела. Поэмы. Перевод с груз. М., Гослитиздат, 1935. С. 7-21.

[15] Важа Пшавела. Поэмы. М., 1935. С.7-21 (подписано инициалами «О.М.»).

[16] Его помянул в 1934 г. и В. Гаприндашвили в письме Б. Пастернаку, отметив при этом что это перевод без рифм и стилем былины (Рамишвили М., Киасашвили Е. Сквозь строки писем // ЛГр. 1984. № 10. С. 192). См. об этом также: Зелинский К. // Лит. Критик. 1936. № 5. С.23-24; Агасов Г. Литературный критик. 1938. № 1. С.228-232. Сравнивая перевод с подлинником и ловя переводчика на неточностях, Г. Агасов отмечал: «Выбрав формой былинный строй, переводчик не сумел наполнить ее основными элементами народного творчества — многоцветностью и благородной простотой» (С.232). Кулебякинский перевод до нас не дошел.

[17] Вместе с тем она отметила и ряд несоответствий, происхождение которых могло быть связано и с подстрочником, — небольшие пропуски, а в одном месте ошибку: слова Гоготура приписаны Апшине (Абесадзе Н.Г. «Гоготур и Апшина» в переводе О. Мандельштама // Сб. памяти Важа Пшавела. Тбилиси: изд-во Тбилисского ун-та, 1966. С.343-349).

[18] Цыбулевский А. Высокие уроки. Поэмы Важа Пшавела в переводах русских поэтов // Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. М., 2016. С.196. См. также: Нерлер П. Важа Пшавела и русская литература // ВЛ. 1981. № 4. С. 269-274.

[19] Там же. С.185.

[20] Там же. С.181.

[21] Там же. С.184.

[22] Там же. С. 183.

[23] Там же. С. 184.

[24] Там же. С. 181.

[25] Там же. С. 183.

[26] Там же. С. 183.

[27] «Твои встречи – люди мирные, / Непохожие на воина, / Темнокудрый враг железо ест / И деревья выкорчевывает» (гл. 3-я, немного иная редакция ст. 153-156).

[28] См.: Фигаро. 1922. № 3. 1 января. С.2; № 4. 6 февраля. С.4. Судя по карточке в Генеральном алфавитном каталоге книг на русском языке РНБ, выходило и второе ее издание: «Поэты Грузии: (Сб. стихотворений) / Сост. Н. Мицишвили. 2 изд. Тифлис: Гос. изд-во, 1921. 49, III с.».

[29] Данилов М. Поэты Грузии // Бакинский рабочий. Баку, 1922. 3 апреля (№ 74). С. 4 (сообщено Г. Джорджадзе).

[30] Робакидзе Г. Грузинский модернизм // ARS (Тифлис). 1918. № 1. С. 50-51.

[31] Гаприндашвили вспоминал, что написано оно было в дождливую погоду в квартире, которую Тициан снимал на улице Вардисубани у одной и довольно злобной хозяйки, где почему-то все пропадало.

[32] Каких-либо иных указаний на состав «Халдейских городов» не имеется. Тем не менее Тамара Барбакадзе видит этот цикл в составе четырех стихотворений, включая в него «Халдейский балаган», написанный в 1918 г., но исключая «L’Art Poetique» (Барбакадзе Т. Сонеты Тициана Табидзе // Ганатлеба (Ахали). 2009. №15. С.6-7).

[33] Табидзе Т. Избранные стихи (1916-1933). Тбилиси: Сакартвелос Сахелмципо Гамомцемлоба, 1934. С.113-114.

[34] Контаминация двух разных подстрочников, подготовленных П. Урушадзе и Г.Антелава. При этом при переводе заглавия с английского к самому Тициану Табиде закралась ошибка: «Биргамиис Тке», ии «Бернамийский лес», а не Бирнамский (на это обратил мое внимание Г. Джохадзе).

[35] Буквально: «чертовы ноги».

[36] Грузинский национальный cтрунный смычковый инструмент.

[37] Возможно, Георгий Саакадзе, за которым прочно закрепилось прозвище «Великий моурави» (моурави – сборщик налогов).

[38] Мери Прокофьевна Шервашидзе (1890-1986), княжна, бывшая фрейлина русской императрицы, родом из Кутаиси. Увидев ее однажды в городском парке, Г. Табидзе с первого взгляда влюбился и посвящал ей стихи. Но 1 мая 1915 г. она повенчалась с князем Гуцей (Гиго) Эристави и вскоре уехала с ним в Париж, где одно время работала моделью в кампании «Коко Шанель».

[39] Гаприндашвили В. Магия имён // Меоцнебе ниамореби.1921. № 6. С.13 (на груз. яз.).

[40] Впервые: Меоцнебе ниамореби. 1921. № 6. С.5. В следующем году было напечатано «Путешествие с малайцем в день моего рождения 24 февраля» К. Надирадзе (Меоцнебе ниамореби. 1922. №.7. С.7).

[41] Томас де Квинси (1785-1859) — английский писатель-наркоман, автор «Исповеди англичанина, употребляющего опиум» (1822), весьма ценимый такими символистами, как Верхарн и Бодлер.

[42] Гаприндашвили В. Декларация (Новая мифология) // Меоцнебе ниамореби. 1922. №.7. С.12.

[43] Как, разумеется, и Халдея, которой суждено «ослепить поэзию новыми лучами» и «породить ещё немало призрачных видений» (Там же. С.12-13).

[44] Подготовлена П. Урушадзе. Отмеченные ударения хоть и слабы, но различимы.

[45] Записано П. Нерлером. Опубликовано в его предсил. к его публ.: Мандельштам О. Стихи и переводы // Дружба народов. 1987. № 8. С.134-135.

[46] Из письма к автору от 23 июля 2018 г.

[47] Советский юг (Ростов-на-Дону). 1922. 19 января.

[48] Табидзе Т. Директор 41 градуса Терентьев // Рубикони (Тифлис). 1923. № 11. 17 июня (на груз. яз.). Табидзе, 1923.

[49] Вопрос о его попадании в этот архив предстоит еще изучить (в настоящее время он передан в рукописный отдел Пушкинского дома, но еще не разобран).

[50] Лившиц Б. Полутороглазый стрелец: Стихи. переводы. Воспоминания / Предисл. А.А. Урбана. Сост. Е.К. Лившиц и П.М. Нерлера. Примеч. и подг. текста П.М.Нерлера и А.Е.Парниса. Л.: Сов. писатель, 1989. 720 с.

[51] Из письма к автору от 23 июля 2018 г.

[52] Из письма автору от 30 декабря 2017 г.

[53] Гаприндашвили В. Н. Бараташвили. Стихотворения. Тифлис. Гос. изд-во Грузии, 1922.

[54] Гаприндашвили В. Автобиография (РГАЛИ. Ф. 2530. Оп.2. Д.219. Л.1,2, 4)

[55] Робакидзе Г. Грузинский модернизм // ARS (Тифлис). 1918. № 1. С. 48-49.

[56] Работало с двух до пяти часов дня и с семи до часу ночи.

[57] Поэты Грузии. Тифлис, 1921. С.20. Списки рукой Гаприндашвили этого перевода с указанием переводчика (Гос. лит. музей Грузии. Д. 25569-6. Л.1 и 7).

[58] Так что соответствующая моя атрибуция (Дружба народов. 1987. № 8. С.139) ошибочна. Ту же ошибку встречаем и в воспоминаниях М.И. Чавчавадзе-Торадзе «И имя нам – любовь…» // Литературная Грузия. 1989. № 1. С.182-183.

[59] Из письма Н.М. в редакцию «Литературной Грузии» от 14 марта 1967 года. Цит. по: Гасс Б. Люблю товарищей моих. [Израиль] Книга-Сэфер. 2012. С.74-75.

[60] Чавчавадзе-Торадзе М.И. «И имя нам – любовь…» // Литературная Грузия. 1989. № 1. С.183. На этом фоне мальчишеством кажется следующий пассаж Тициана Табидзе: «Гаприндашвили всерьез беспокоило его [О.М.] нахальство»; он достаточно разоблачил его роль» (Табидзе, 1923).

[61] Гаприндашвили В. Стихи. Тифлис: Гос. изд-во Грузии, 1926.