Мы вступаем в отрочество, когда разговоры взрослых становятся понятными, но не имеющими никакого значения, потому что нам стало безразлично, царит в нашем доме мир или нет. Теперь мы можем следить за интригой, предсказывать течение домашних ссор и их продолжительность, и мы их больше не боимся, двери хлопают, а мы не вздрагиваем.
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Перевод с итальянского Ирины Фейгиной
В центре нашей жизни лежит проблема наших отношений с другими людьми; как только мы начинаем это осознавать, то есть как только ясно понимаем ее, как проблему, а не мутное страдание, мы начинаем искать ее след и восстанавливать ее траекторию на протяжении всей нашей жизни.
В детстве наш взгляд главным образом прикован к миру взрослых, для нас темному и таинственному. Он кажется нам бессмысленным, потому что мы не понимаем ни одного слова из того, о чем они говорят друг с другом, ни смысла их решений и действий, ни причины перепадов их настроения, их внезапного гнева. Разговоры, которые ведут взрослые, мы не понимаем, и они нас не интересуют, они нас, скорее, безумно раздражают. Нас больше интересуют их решения, которые могут изменить ход нашего дня, их дурное настроение, которое может омрачить обеды и ужины, внезапное хлопанье дверей и ночные взрывы голосов. Мы поняли, что в любую минуту спокойный разговор может внезапно разразиться бурей с шумом хлопающих дверей и швырянием вещей. Мы с тревогой следим за появлением малейшего разногласия между говорящими. Бывает, что мы одни и поглощены игрой, и внезапно в доме повышаются эти гневные голоса; мы продолжаем машинально играть, утрамбовывать камни и траву в кучу земли, чтобы построить горку, но внезапно эта горка нас больше совершенно не интересует, мы чувствуем, что не сможем радоваться, пока в дом не вернется мир. Двери хлопают, и мы вздрагиваем; гневные слова летают по комнатам, непонятные слова, мы не пытаемся ни понять их, ни найти заложенный в них темный смысл. Мы смутно чувствуем, что смысл их должно быть ужасный, вся нелепая тайна взрослых давит на нас. Она часто осложняет наши отношения с миром себе подобных, с детьми. Сколько раз к нам приходит поиграть друг, мы строим с ним горку, и хлопнувшая дверь говорит нам, что покой закончился; сгорая от стыда, мы делаем вид, что страшно интересуемся горкой, силимся отвлечь внимание нашего друга от этих раздающихся в доме бешеных голосов; руками, в одну секунду ставшими влажными и ватными, мы аккуратно втыкаем палочки в кучу земли. Мы совершенно уверены, что в доме нашего друга никогда не ссорятся, никогда не выкрикивают жестокие слова; в доме нашего друга все воспитанные и спокойные, ссора — это позор исключительно нашего дома. Однажды, позднее мы с большим облегчением обнаружим, что в доме нашего друга тоже ссорятся точно так же, как в нашем, ссорятся, возможно, во всех домах на земле.
Мы вступаем в отрочество, когда разговоры взрослых становятся понятными, но не имеющими никакого значения, потому что нам стало безразлично, царит в нашем доме мир или нет. Теперь мы можем следить за интригой, предсказывать течение домашних ссор и их продолжительность, и мы их больше не боимся, двери хлопают, а мы не вздрагиваем. Дом для нас больше не тот, чем он был раньше. Он уже больше не центр, из которого мы глядим на весь остальной мир, он место, где по воле случая мы едим и проживаем; едим в спешке, рассеяно прислушиваясь к словам взрослых, словам нам понятным, но, пожалуй, ненужным. Мы едим и исчезаем в своей комнате, чтобы не слышать все эти ненужные слова, и мы можем быть очень счастливы, даже если вокруг нас взрослые ссорятся и целыми днями дуются друг на друга. Все важное для нас больше не происходит в стенах нашего дома, но снаружи, на улице и в школе. Мы чувствуем, что не можем быть счастливы, если в школе другие дети нами хоть чуть-чуть пренебрегают. Мы бы сделали все, что угодно, только бы избавиться от этого пренебрежения, и мы делаем все, что угодно. Чтобы доставить удовольствие нашим товарищам, мы пишем смешные стишки и декламируем их с комическими гримасами, которых потом стыдимся; мы целый день выискиваем непристойные слова в книгах и словарях, которые есть в нашем доме; и так как нам кажется, что у наших товарищей имеет успех шикарная и броская манера одеваться, то против воли нашей матери, мы стараемся добавить какую-нибудь броскую и вульгарную деталь к нашим строгим платьям. Мы смутно чувствуем, что если к нам относятся пренебрежительно, то скорей всего виной этому наша застенчивость; кто знает, может быть тот давний момент, когда с нашим другом мы строили из земли горку, и разносились бешеные голоса, и щеки горели от стыда, может быть в этот момент застенчивость пустила в нас корни, и мы решаем, что должны потратить целую жизнь на то, чтобы избавиться от застенчивости, научиться двигаться под взглядами других так же смело и небрежно, как мы двигаемся, когда мы одни. Наша застенчивость нам кажется самым серьезным препятствием, мешающим завоевать симпатию и всеобщее одобрение, мы испытываем голод и жаждем этого одобрения. В наших одиноких мечтах мы видим себя победно въезжающими в город верхом на коне сквозь толпу, которая нам кланяется и рукоплещет.
Дома эти взрослые со своей нелепой тайной, они так много лет угнетали нас, теперь мы наказываем их полным пренебрежением, молчанием и непроницаемым выражением лица. Они много лет преследовали нас своей тайной, и теперь мы мстим им, противопоставляя им нашу тайну, непроницаемое лицо, молчание и каменный взгляд. И еще мы мстим нашим домашним за пренебрежение, с которым наши товарищи относятся к нам. Кажется, что это пренебрежение вызываем не только мы сами, но и вся наша семья, весь уклад жизни: мебель, обстановка нашего дома, привычки наших родителей. Время от времени они взрываются в доме прежним гневом, сейчас, наверное, вызванным нами, нашим каменным лицом; набрасываются на нас вихрем бешеных слов, двери хлопают, но мы не вздрагиваем, двери хлопают сейчас из-за нас, против нас, остающихся неподвижно сидеть за столом с надменной улыбкой. Позже, когда мы остаемся одни в своей комнате, мы мгновенно стираем с лица эту свою надменную улыбку и рыдаем, воображая наше одиночество, и как нас не понимают другие и будем ощущать странное удовольствие, проливая горячие слезы и заглушая рыдания подушкой. Тогда неожиданно приходит наша мать, она расстроена при виде наших слез и предлагает повести нас в мороженицу или в кино; с красными и заплаканными глазами, но снова с каменным и непроницаемым лицом, мы сидим рядом с нашей матерью за столиком в кафе, поедая мороженое малюсенькими ложечками, а вокруг движется толпа людей, которые рядом с нами кажутся безмятежными и легкомысленными, рядом с нами, самыми мрачными, неловкими и отвратительными на земле.
«Кто они, другие, и кто мы?», мы задаем себе вопрос. Иногда мы проводим целый день одни в нашей комнате, думая, с неясным ощущением головокружения, существуют ли на самом деле другие или это мы их выдумали. Мы говорим себе, что возможно, когда мы отсутствуем, все другие перестают существовать, исчезают в один миг, и чудесным образом рождаются, вновь мгновенно поднимаются из-под земли, как только мы на них посмотрим. Не сможет ли произойти с нами так, что однажды, высунув внезапно голову, мы никого не найдем, высунем голову в пустоту. И тогда мы говорим себе, что нет смысла так сильно расстраиваться из-за того, что другие нами пренебрегают, другие, возможно, не существуют и поэтому ничего не думают ни о нас, ни о себе. Пока мы поглощены этими головокружительными размышлениями, приходит наша мать и предлагает нам выйти из дома, чтобы купить мороженого, и тогда мы чувствуем себя необъяснимо счастливыми, слишком счастливыми из-за это мороженного, которое мы скоро будем есть. И мы спрашиваем себя, почему мы так счастливы из-за перспективы поесть мороженого, мы с нашими такими взрослыми головокружительными мыслями, по странной случайности заблудившиеся в мире теней. Мы принимаем предложение нашей матери, но стараемся никак не показать ей, что мы очень рады и со стиснутым ртом, идем с ней в кафе.
Все время говоря себе, что, возможно, другие не существуют, что это мы их выдумали, мы непостижимым образом продолжаем страдать от пренебрежения, которое демонстрируют нам школьные товарищи из-за нашей природной тяжеловесности и неуклюжести, до такой степени заслуживающими этого презрения, по нашему собственному мнению, что нам стыдно. Когда с нами заговаривают другие, нам хотелось бы закрыть лицо обеими руками, таким некрасивым нам кажется это бесформенное лицо. И вместе с тем мы все время грезим: кто-то влюбляется в нас, он видит нас в кафе, когда с нашей матерью мы едим мороженое, он тайком следует за нами до самого дома и пишет нам любовное письмо; мы ждем этого письма, мы каждый день ужасно удивляемся, что еще его не получили, мы знаем наизусть его строки, мы много раз шептали их про себя. Тогда, когда это письмо придет, у нас будет настоящая, потрясающая тайна ни имеющая к дому никакого отношения. Тайное приключение, которое будет заплетаться вне дома, потому что мы должны себе признаться, что наша теперешняя тайна незначительная, слишком мало скрывается за нашим каменным лицом, которое мы подставляем нашим родителям для поцелуя на ночь; после этого поцелуя мы стремительно убегаем в нашу комнату, пока наши родители подозрительно шепчут друг другу вопросы про нас.
Утром мы уходим в школу после того, как пристально и озабоченно разглядывали в зеркале наше лицо. Наше лицо утратило бархатистую детскую нежность, теперь мы думаем с сожалением о детстве, о том, как мы строили из земли горку и нашим единственным несчастьем было, если они дома ссорились; сейчас в доме больше так часто не ссорятся, наши старшие братья начали жить самостоятельно, наши родители постарели и успокоились, но до дома нам больше нет никакого дела, мы бредем в школу одни в тумане; когда мы были маленькими, наша мать провожала нас школу, она приходила нас встречать, теперь мы одни в тумане, ужасно ответственные за все, что делаем.
«Возлюби ближнего твоего, как самого себя», сказал Бог. Нам кажется это абсурдным. Бог сказал абсурдную вещь, он дал людям задание, которое невозможно выполнить. Как возлюбить нашего ближнего, который нами пренебрегает и не дает себя любить? И как возлюбить самих себя, таких, какие мы есть, презираемых, неуклюжих, мрачных. Как возлюбить нашего ближнего, которого может быть нет, а есть только скопище теней, тогда, как Бог сотворил нас, только нас и поместил сюда, на эту землю, которая тоже тень, питаться нашими головокружительными мыслями. Мы верили в Бога с детства, но сейчас говорим себе, что возможно Он не существует, или же существует, но нам до Него нет никакого дела, потому что Он поставил нас в это ужасное положение, а это тоже самое, как если бы он для нас не существовал. Тогда за столом мы отказываемся от любимых блюд и проводим ночь, растянувшись на коврике в нашей комнате, чтобы умерщвлять нашу плоть и наказать себя за наши ненавистные мысли, чтобы быть любимыми Богом.
Но Бог не существует, думаем мы после целой ночи, проведенной на полу, с затекшими членами, не выспавшиеся, дрожа от холода. Бог не существует, потому что он не мог бы выдумать этот нелепый, противоестественный мир, эту запутанную затею, где человек бредет один, утром, в тумане, между высоченных домов, населенных ближними, которые не возлюбили нас и которых невозможно любить. И к ближнему относится также эта безобразная раса, она другого пола, наделенная ужасной способностью причинять нам все добро и все зло, имеющая над нами эту тайную власть. Сможем ли мы когда-нибудь полюбить эту другую расу, мы, которыми пренебрегают даже наши товарищи того же пола, считающие нас такими скучными и никчемными, такими во всем неловкими и неуклюжими.
Потом наступает день, когда школьный товарищ, кем больше всего восхищаются, кого больше всех уважают в школе, первый ученик неожиданно завязывает с нами дружбу. Как это произошло, мы не знаем. Внезапно она остановила на нас взгляд своих голубых глаз, проводила нас однажды до дома и начала хорошо к нам относиться. Днем она пришла к нам домой делать домашнее задание, у нас в руках драгоценная тетрадь первого ученика, подписанная синими чернилами ее красивым, четким, каллиграфическом почерком; мы можем переписать все домашнее задание, сделанное без единой ошибки. Как нам выпало подобное счастье? Как мы завоевали такого друга, такого надменного, такого недоступного? Сегодня она бродит в стенах нашей комнаты, качая рядом с нами копной своих темно-рыжих волос, наклоняя к знакомым предметам в нашей комнате свой острый профиль, усыпанный розоватыми веснушками, нам кажется, что у нас в доме чудом прирученное редкое тропическое животное. Она бродит по нашей комнате, интересуется происхождением предметов, просит нас одолжить ей какую-то книгу, полдничает с нами, вместе с нами выплевывает косточки от слив вниз с террасы. Нас, которыми все пренебрегали, нас выбрал самый недоступный, самый нежданный товарищ. Для того, чтобы она не скучала в нашей компании и не ушла от нас навсегда, мы лихорадочно говорим о фильмах и о спорте, выкладываем ей все знакомые нам неприличные слова. Оставшись одни, мы снова и снова по слогам повторяем ее красивое, звучное имя и готовим тысячи тем для завтрашних разговоров с ней. Помешавшиеся от радости, мы принимаемся воображать, что она во всем похожа на нас; на следующий день мы начинаем заводить с ней эти разговоры, которые подготовили, мы рассказываем ей все о себе, даже о наших головокружительных подозрениях о том, что ни люди, ни вещи не существуют, она сосредоточено и озадаченно смотрит на нас, она чуть подшучивает над нами. Тогда мы осознаем, что совершили ошибку, что об этом с ней говорить мы не можем, и опять прибегаем к неприличным словам и спорту.
Между тем наше положение в школе изменилось; все считаются с нами, увидев, как сильно считается с нами человек, пользующийся наибольшим уважением среди товарищей. Те комические стишки, которые мы написали и декламировали, сейчас приветствуются аплодисментами и громкими криками; прежде наш голос был еле слышен в шуме голосов, сейчас, когда мы говорим, все слушают, сейчас нам задают вопросы, держат нас за руку, помогают в делах, которые у нас хуже получаются — в спорте или в заданиях, которые мы не знаем, как делать. Мир нам уже кажется не чудовищной затеей, а островком простоты и радости, населенным друзьями. Мы не благодарим Бога за эту счастливую перемену в нашей судьбе, потому что мы сейчас не думаем о Боге. Нам, похоже, невозможно думать ни о чем, кроме лиц наших товарищей, течении легкого и радостного утра, уморительных шутках, отпускаемых нами и всех рассмешивших; и наше собственное лицо в зеркале уже больше не нечто мрачное и бесформенное, это лицо, которое наши товарищи весело приветствуют утром. Нас так поддерживает дружба наших товарищей одного с нами пола, что мы глядим с меньшим страхом на другую расу, на людей другого пола. Нам чуть ли не кажется, что мы запросто сможем обойтись без этой другой расы, быть счастливыми даже без ее одобрения; мы уже хотим провести чуть ли не всю нашу жизнь среди этих наших школьных товарищей, отпускать уморительные шутки и смешить их.
Позже, не сразу мы находим среди наших друзей ту, кому особенно нравится быть с нами и кому, мы понимаем, можем рассказать о бесчисленных вещах. Она не первый ученик, не сильно ценится окружающими, не носит броской одежды; но ее одежда из тонкой и теплой ткани похожа на одежду, которую выбирает для нас наша мать, и гуляя с ней около дома, мы замечаем, что ее туфли точно такие же, как наши, прочные и простые, а не эффектные и хлипкие, как те, что носят другие наши товарищи; мы со смехом привлекаем к этому ее внимание. Постепенно мы узнаем, что в ее доме такие же правила, как и в нашем. Что она часто принимает ванну, и ее мать не позволяет ей смотреть фильмы про любовь также, как нам это не позволяет наша. Она такая же, как мы, у нее такое же социальное положение. Нам теперь уже сильно надоела компания первого ученика, продолжающего днем приходить к нам в гости; нам уже надоело повторять все те же неприличные слова, и мы небрежно бросаем первому ученику наши мысли о вещах, которые нас волнуют, наши сомнения о существовании, так небрежно, рассеянно и высокомерно, что первый ученик нас совершенно не понимает, но робко улыбается; мы видим на губах первого ученика робкую и трусливую улыбку, она боится нас потерять. Мы больше не очарованы ее голубыми глазами, теперь, кроме глаз первого ученика, нам нужны круглые глаза орехового цвета нашего другого товарища; и первый ученик понимает это и страдает, и мы гордые, потому что заставляем ее страдать: значит и мы тоже можем заставить кого-то страдать.
С нашим новым другом с круглыми глазами мы презираем первого ученика и других товарищей, таких шумных и вульгарных, со всеми их неприличными словами, которые они постоянно повторяют; теперь мы хотим быть очень изысканными, с нашим новым товарищем мы оцениваем людей и вещи с точки зрения их изысканности и вульгарности. Мы открываем, что изыскано оставаться детьми как можно дольше; к большому облегчению нашей матери в одежде мы отвергаем все, что хоть немного кажется кричащим и эффектным. В одежде, также, как и в поведении, и в привычках, мы стремимся к детской простоте. Мы проводим необыкновенные дни с новым другом, нам никак не наговориться и никогда не надоедает слушать, мы с удивлением вспоминаем о нашей краткой дружбе с первым учеником, к кому уже перестали приходить; проводить время с первым учеником стало так скучно, что к концу мы чувствовали, что мускулы лица каменели от насильственного неискреннего смеха, щипало кожу и жгло веки; было тяжело скрывать обман, подавлять откровенность, постоянно выбирать те немногие слова, которые могут предназначаться первому ученику. Быть с новым другом блаженство, мы ни в чем не должны ни притворяться, ни сдерживаться, и мы даем свободно литься нашим словам. Мы даже поверяем ей свои головокружительные сомнения о существовании, и тогда она, пораженная, рассказывает нам, что и у нее есть точно такие же сомнения. «Но ты существуешь?», спрашиваем мы, и она клянется, что существует, и мы бесконечно счастливы.
Мы с нашим другом огорчаемся, что мы одного пола, потому что поженились, если бы были разного пола для того, чтобы всегда, всегда быть вместе. У нас не было бы ни страха перед друг другом, ни стыда, ни отвращения; а вместо этого тень ложится на нашу жизнь, которая сейчас еще могла бы быть счастливой — сомнение, сможет ли однажды человек противоположного пола нас полюбить. Люди противоположного пола идут рядом с нами, задевают нас, проходя по улице, может быть они думают о нас или у них есть намерения относительно нас, о которых мы никогда не узнаем, они держат нашу судьбу в своих руках, в их руках наше счастье. Там, среди них, может быть человек, который хорош для нас, который мог бы полюбить нас и кого могли бы полюбить мы, тот самый человек, но где он? Как его узнать? Как сделать так, чтобы мы его узнали в городской толпе? В каком доме в городе, в каком месте на земле живет тот самый человек, во всем похожий на нас, готовый отвечать на все наши вопросы, готовый до бесконечности слушать нас без скуки, улыбаться нашим недостаткам и прожить всю жизнь с нашим лицом? Какие слова мы должны будем произнести, чтобы он нас узнал среди тысяч? Во что мы должны быть одеты, в какие места нам придется идти, чтобы его встретить?
Терзаемые этими вопросами, мы испытываем ужасную застенчивость в присутствии людей противоположного пола, в страхе от того, что один из них как раз тот самый человек, и мы можем его потерять из-за одного слова. Мы долго думаем над всеми словами перед тем, как их произнести, и произносим их торопливо, сдавленным голосом, страх делает мрачным наш взгляд и малейшие жесты резкими, мы понимаем это, но говорим себе, что человек, созданный для нас должен узнать нас даже с этими резкими жестами и сдавленным голосом; если он не показывает, что догадывается, что это мы, это потому, что он не тот самый человек, тот самый человек узнает нас и выберет среди тысяч. Мы ожидаем того самого человека; каждый день, вставая утром, мы говорим себе, что может быть как раз сегодня день встречи, мы одеваемся и причесываемся с невероятной тщательностью, преодолевая желание выйти в старом дождевике и стоптанных туфлях: тот самый человек может встретиться на улице за углом. Тысячи и тысячи раз мы думаем, что находимся в присутствии человека, созданного для нас, наше сердце бешено колотится при звуке имени, от формы носа или от улыбки только потому, что в глубине души мы вдруг решили, что этот нос, имя, улыбка человека, созданного для нас; автомобиль с желтыми колесами, пожилая синьора заставляют нас бурно краснеть, потому что мы решаем, что это автомобиль и это мать того самого человека, автомобиль, в котором мы отправимся в свадебное путешествие, мать, которая должна будет нас благословить. Вдруг мы спохватываемся, что совершили ошибку, это не тот самый человек, мы к нему абсолютно равнодушны, но нас это не расстраивает, потому что у нас нет времени расстраиваться; мгновенно автомобиль с желтыми колесами, имя, улыбка тускнеют и тонут среди тысячи других ненужных вещей, которые обступают нашу жизнь. Но у нас нет времени расстраиваться, мы уезжаем на каникулы и абсолютно уверены, что во время каникул встретим того самого человека, мы почти без сожаления разлучаемся с нашим другом с круглыми глазами, уверенные, что поезд привезет нас к тому самому человеку; и она, со своей стороны, уверена в том же. Кто знает почему мы вдруг решили, что тот самый человек повстречается во время летних каникул. В скуке и одиночестве проходят долгие летние месяцы, мы пишем нашему другу нескончаемые письма; чтобы примириться с несостоявшейся встречей, мы аккуратно собираем благоприятные мнения о нас старых друзей семьи или пожилых родственников и выписываем их в письмах к нашему другу; она пишет нам похожие письма с благоприятными мнениями о ее уме и красоте, высказанных ее пожилыми родственниками. Осенью мы должны признаться самим себе, что ничего необыкновенного не произошло, но мы не разочарованы, это осень, и мы воодушевленно и радостно встречаемся с другом и с остальными товарищами; осенью мы предаемся радости, тот самый человек возможно ожидает нас в переулке за углом.
Затем мы постепенно отдаляемся от нашего друга, находим ее довольно шумной, буржуазной, у нее постоянная мания утонченности и изящества. Теперь мы хотим быть бедными, нас интересует компания бедных одноклассников. Каждый день мы с гордостью идем в их нетопленый дом. Мы сейчас носим с гордостью наш старый дождевик; мы постоянно надеемся встретить того самого человека, но он должен любить наш старый дождевик, должен любить наши стоптанные туфли, наши дешевые сигареты, наши красные, обнаженные руки. Одетые в старый дождевик, под вечер мы идем одни вдоль домов на окраине; мы открыли окраину, вывески маленьких остерий на набережной, мы заворожено останавливаемся перед некоторыми лавочками, где висит длинное розовое белье, рабочая одежда, кальсоны цвета кофе с молоком; мы застываем перед витриной, где лежат старые открытки и старые заколки для волос, нам нравится все старое, пыльное и бедное, мы заняты поисками по городу бедных и старых вещей. Между тем дождь льет на наш старый дождевик, пропускающий воду, на нашу непокрытую голову, у нас нет зонта, мы скорее умрем, чем выйдем из дома с зонтом; у нас нет ни зонта, ни шляпы, ни перчаток, ни денег, чтобы поехать на трамвае, все, что у нас есть в кармане — это грязный носовой платок, мятые сигареты и кухонные спички.
Нам вдруг пришло в голову, что бедные — наши ближние, бедные — ближние которых необходимо возлюбить. Мы внимательно следим за бедными, идущими мимо нас; ждем, чтобы нам представился случай перевести слепого нищего через дорогу, протянуть руку одной старушке, поскользнувшейся в луже, мы робко гладим кончиками пальцев потные волосы ребенка, играющего в переулке. Мы возвращаемся домой, промокшие под дождем, продрогшие и торжествующие. Мы не бедные, мы не проводим ночи на скамейке в городском саду, не едим мутный суп из жестяной миски, мы не бедные, но по чистой случайности, завтра мы можем стать очень бедными.
Между тем друг, у которого мы перестали бывать, страдает из-за нас так же, как страдал первый ученик, когда мы перестали бывать у нее. Мы знали об этом, но не чувствовали раскаяния, скорее мы испытывали что-то похожее на тайную радость, потому что, если кто-то страдает из-за нас, кого так долго считали слабыми, и незначительными, это значит в нашей власти заставить страдать. У нас не возникает подозрение, что мы может быть циничные и дурные, потому что не подозреваем, что наш друг — это тоже ближний и также не подозреваем, что ближние — наши родители, ближние — это бедные. Наши родители, мы строго глядим на них, пока едим эти вкусные кушания за освещенным обеденным столом, мы еще едим эти вкусные кушания, но думаем, что это случайность, и так будет еще совсем недолго, скоро у нас не будет ничего, кроме черного хлеба и жестяной миски.
Однажды мы встречаем того самого человека. Мы остаемся равнодушными, потому что не узнали его; мы гуляем с тем самым человеком по улицам на окраине, постепенно у нас входит в привычку гулять вместе каждый день. Иногда мы рассеяно спрашиваем себя, не идем ли мы с тем самым человеком, но решаем, что скорее нет. Мы слишком спокойны, земля и небо не изменились, минуты и часы текут медленно, без сильного биения нашего сердца. Мы обманывались уже несколько раз. Мы думали, что находимся в присутствии того самого человека, а это оказывалось не так. И в присутствии этих ложных тех самых людей мы впадали в ступор от такого бурного волнения, что почти теряли способность соображать; мы как будто оказывались в центре горящей местности, вокруг нас воспламенялись деревья, дома и вещи. А потом огонь вдруг затухал, не оставалось ничего, кроме теплых углей; позади нас так много горящих местностей, что мы уже сбились со счета. Сейчас вокруг нас ничего не горит. Недели и месяцы мы проводим дни с тем самым человеком, не зная этого; только однажды, когда остаемся одни, мы думаем об этом человеке, о вырезе его губ, каких-то его жестах, интонациях голоса, воспоминание о них, вызывает у нас слабый толчок в сердце, но мы не обращаем внимания на такой слабый, глухой толчок. Странно то, что с этим человеком мы всегда чувствуем себя так хорошо и спокойно, со свободным дыханием, со лбом, уже столько лет мрачно нахмуренным, мгновенно разгладившимся, и никогда не устающими разговаривать и слушать. Мы понимаем, что у нас никогда не было ни с одним человеком отношений, похожих на эти, все люди со временем казались нам такими покладистыми, такими понятными и слабыми; этот человек, пока он идет рядом с нами несхожей с нашей походкой, с его строгим профилем, обладает неограниченной способностью сделать нас невероятно счастливыми и невероятно несчастными. Но мы, однако, безгранично спокойны.
И мы оставляем наш дом и идем жить с этим человеком навсегда; не потому, что уверены, что это тот самый человек, скорее как раз не уверены, и у нас все еще есть подозрение, что тот самый человек скрывается, кто его знает, где в городе. Но у нас нет желания думать о том, где он прячется, мы чувствуем, что нам уже почти нечего ему сказать, потому что мы уже все сказали этому, может быть не тому самому, человеку, с которым сейчас живем, и добро, и зло нашей жизни мы хотим принимать от этого человека и с ним.
Мы все время обнаруживаем между собой и этим человеком непримиримые противоречия, и все равно они не нарушают этот нескончаемый мир внутри нас. Через много лет, только через много лет, когда между нами и этим человеком сплелась плотная сеть привычек, воспоминаний и непримиримых противоречий, мы, в конце концов, поймем, что для нас это действительно тот самый человек, что другого бы мы не выдержали, что только у него мы можем просить все, что необходимо нашему сердцу.
Теперь в новом доме, куда мы пришли жить и который наш, мы больше не хотим быть бедными, мы даже немного боимся бедности, чувствуем какую-то странную привязанность к окружающим нас вещам, к столу и к ковру, мы, которые всегда проливали чернила на ковры наших родителей; эта наша новая привязанность к ковру нас немного тревожит, мы немного ее стыдимся; мы еще несколько раз проходим по улицам на окраине, но возвращаясь домой, тщательно вытираем о коврик при входе запачканные туфли и получаем необычное удовольствие от сидения дома, под лампой, в темном городе за закрытыми ставнями. У нас больше нет сильной потребности в друзьях, потому что все наши мысли мы рассказываем человеку, который живет с нами, пока мы вместе едим суп за освещенным обеденным столом; нам кажется, что другим не стоит больше ничего рассказывать.
У нас рождаются дети, и в нас растет страх бедности, скорее, растут бесконечные страхи всевозможных опасностей и болезней, которые могут поразить бренную плоть наших детей. Нашу собственную плоть, наше тело мы в прошлом никогда не считали хрупким и бренным; были готовы ринуться в очередные неожиданные приключения, всегда готовы уехать в дальние края к прокаженным и каннибалам, любая возможность войны, эпидемии или космической катастрофы оставляла нас совершенно равнодушными. Мы не знали, что в нашем теле могло уместиться столько страха, столько хрупкости, мы никогда не подозревали, что мы можем ощущать, как мы привязаны к жизни узами страха и душераздирающей нежностью. Каким твердым и свободным был наш шаг, когда мы одни бесконечно бродили по городу. Мы смотрели с жалостью на семьи, отцов и матерей, медленно прогуливающихся с детьми в колясках по бульварам в воскресенье, нам казалось это скучным и печальным. Теперь мы одна из этих семей, мы прогуливаемся медленно по бульварам, толкая коляску, и мы не мрачные, мы даже, возможно, счастливые, но таким счастьем, которое трудно узнать в панике от того, что в любой момент мы можем потерять его навсегда; ребенок в коляске, которую мы толкаем, такой маленький, такой слабый, любовь с которой мы привязаны к нему такая мучительная, наполненная страхом! Мы боимся дуновения ветра, тучи в небе: не пойдет ли дождь? Мы, которые много раз мокли под дождем, с непокрытой головой, с промокшими ногами! Сейчас у нас есть зонт. И нам бы хотелось иметь еще стойку для зонтов в доме, в прихожей. Нас охватывают самые странные желания, мы никогда не представляли, что можем их иметь, когда бродили по городу одинокие и свободные. Нам бы хотелось иметь стойку для зонтов и вешалку, постельное белье и полотенца, печь «чудо» и морозильную камеру. Мы больше не ищем окраины, а ходим по бульварам среди садов и вилл. Мы внимательно следим за тем, чтобы наши дети не подходили к очень грязным и бедным людям, потому что боимся вшей и болезней, мы избегаем нищих.
Мы любим наших детей так болезненно, с таким страхом, так, как будто у нас никогда не было других близких, как будто мы не в состоянии иметь никого другого. Мы пока еще недостаточно привыкли к присутствию наших детей на земле, еще ошеломлены и потрясены их появлением в нашей жизни. У нас больше нет друзей или, скорее, мы думаем с ненавистью о тех немногих друзьях, которые у нас есть, если наш ребенок заболел. Нам чуть ли не кажется, что это их вина, поскольку это их компания отвлекает нас от этой необыкновенной, мучительной нежности. У нас больше нет работы, у нас была работа, любимое дело, а теперь едва лишь мы обращаем к нему наше внимание, как сразу чувствуем себя виноватыми и поспешно возвращаемся к этой необыкновенной, мучительной нежности. Солнечный день, зеленый пейзаж имеют для нас значение только, если наш ребенок сможет загорать на солнце или играть среди зелени; что касается нас, то мы совершенно потеряли способность наслаждаться и созерцать. Мы бросаем подозрительный и тревожный взгляд на вещи, следим, нет ли ржавых гвоздей и жуков, опасных для нашего ребенка. Нам хотелось бы жить в местах новых и чистых, с чистыми животными и добрыми, вежливыми жителями; грубый мир, которым мы были очарованы, нас больше не очаровывает.
А какими мы стали глупыми, думаем мы иногда с сожалением, глядя на голову нашего ребенка, знакомую нам так, как никогда не была знакома в мире никакая вещь, глядя, как он сидит, строя грязными руками горку из земли. Какими мы стали глупыми и какие маленькие и ленивые наши мысли, такие маленькие, что смогли бы уместиться в ореховой скорлупе, и все равно такие утомительные и такие удушливые. Куда делся грубый мир, который нас очаровывал, наша сила, живой и свободный ритм нашей юности, день за днем смелые открытия, наш решительный и гордый взгляд, наша победительная походка. Где сейчас наш ближний, где сейчас Бог? Мы вспоминаем говорить с Богом только, когда наш ребенок болен. Тогда мы просим Его, пусть Он сделает так, чтобы у нас выпали все зубы и все волосы, но вылечил нашего ребенка. Как только ребенок выздоровел, мы забываем Бога; у нас еще есть зубы и волосы, и мы принимаемся вновь за свои удушливые и утомительные мысли: ржавые гвозди, жуки, свежие лужайки, каши. Еще мы стали суеверными, непрерывно держимся за дерево, сидим за работой и пишем и неожиданно вскакиваем, держась за дерево, три раза включаем и выключаем лампу, потому что мы вдруг сказали себе, что только это может спасти нас от несчастья. Мы отвергаем горе, мы чувствуем, что оно приближается и, чтобы оно нас не нашло, прячемся за креслом, за занавеской.
Но горе уже приходит за нами, мы его ждали, но сразу не узнали его, не назвали сразу его по имени. Оглушенные и потрясенные, верящие, что все это можно исправить, мы спускаемся по лестнице нашего дома, закрываем нашу дверь навсегда и идем нескончаемой пыльной дорогой. Они преследуют нас, и мы прячемся; прячемся в монастырях и в лесах, в амбарах и во дворах, в трюмах кораблей и в подвалах. Мы учимся просить помощи у первого встречного; мы не знаем друг это или враг, хочет он нам помочь или нас выдать, но у нас нет выбора, и на мгновение мы вверяем ему свою жизнь. Мы также учимся оказывать помощь первому встречному. И все время в нас сохраняется уверенность, что скоро, через несколько часов или через несколько дней, мы вернемся в наш дом с коврами и лампами; нас будут ласкать и утешать, наши дети будут сидеть и играть в чистом фартучке, в красных домашних тапочках. Мы ночуем с нашими детьми на станциях, на лестницах церквей, в гостиницах для бедных; мы бедные, думаем мы без всякой гордости, из нас постепенно исчезают все следы ребяческой гордости. Мы по-настоящему голодные и по-настоящему замерзшие. Мы больше не чувствуем страха, страх проник в нас, он одно с нашей усталостью, мы бросаем на вещи сухой и невидящий взгляд.
Лишь изредка со дна нашей усталости поднимается понимание положения вещей такое острое, что оно заставляет нас заплакать, быть может мы смотрим на землю в последний раз. Никогда мы не чувствовали с такой силой любовь, которая привязывает нас к пыли дороги, к самым высоким крикам птиц, к этому ритму нашего неровного дыхания; но мы чувствуем, что мы сильнее, чем этот неровный ритм, мы ощущаем его внутри себя так глухо, так далеко, как будто бы он больше не наш; никогда мы так не любили наших детей, их тяжесть на наших руках, мягкое прикосновение их волос к нашей щеке. Но мы больше не чувствуем страха даже за наших детей, мы говорим Богу, чтобы Он хранил нас, если хочет. Мы говорим ему, чтобы Он делал то, что хочет.
И сейчас мы и в самом деле взрослые, думаем мы утром, глядя в зеркало, на наше покрытое морщинами, осунувшееся лицо, глядя на него без всякой гордости, без всякого интереса, чуть-чуть с жалостью. В наших четырех стенах снова есть зеркало, кто знает, может быть скоро у нас еще будет ковер, может быть лампа. Но мы потеряли самых дорогих людей, какое нам дело сейчас до ковров и красных фартучков? Мы учимся складывать и беречь вещи мертвых, возвращаться одни в места, где мы были вместе с ними, спрашивать, слыша вокруг нас тишину. Мы больше не боимся смерти, мы глядим на смерть каждый час, каждую минуту, запомнив великое молчание на самом дорогом лице.
И теперь мы в самом деле взрослые, думаем мы и удивляемся, что это и есть быть взрослыми, а совсем не то, что мы думали, когда были подростками, это на самом деле не уверенность в себе и не безмятежное обладание всем на земле. Мы взрослые, потому что у нас за спиной безмолвно присутствует мертвый человек, кого мы просим судить наши сегодняшние поступки, у кого мы просим прощение за прошлые обиды; нам хотелось бы вырвать из нашего прошлого множество жестоких слов и жестоких поступков, которые мы совершили, когда, если и боялись смерти, то не знали, не понимали, как была непоправима и неодолима смерть; мы взрослые для этих безмолвных ответов, для этого безмолвного прощения мертвых, которое мы носим в себе. Мы взрослые для этого краткого мгновения, в который нам однажды выпало жить, когда мы смотрели, как в последний раз, на все наше земное имущество и отказались от всего, чем владели, и отдались на волю Бога; и сразу же все вещи мира заняли свое настоящее место под небом, а также и люди, и мы сами, остановленные, чтобы смотреть из единственного данного нам верного места на людей, вещи и память, на все то, что явилось нам в этом верном месте под небесами. В этот краткий миг мы обрели равновесие в нашей раскачивающейся жизни, и нам кажется, что мы всегда сможем вновь обрести этот таинственный момент, отыскать там слова для нашего ремесла, слова для ближнего, всегда смотреть на ближнего взглядом справедливым и свободным, а не робким или презрительным взглядом того, кто всегда, когда он с ближним, спрашивает себя, будет ли он его хозяином или слугой. Мы всю жизнь не знали, как стать хозяином или слугой, но в этот наш таинственный момент, в этот момент полного равновесия, мы узнали, что в мире нет ни настоящего обладания, ни настоящего порабощения. Так что теперь вновь возвращаясь в наш таинственный момент, мы будем пытаться понять о других, выпало ли им уже пережить такой же момент, или им до него еще далеко, вот то, что нам важно знать. В жизни человека есть высший момент и необходимо быть с другими, когда их взгляд удерживает высший момент их судьбы.
Мы с изумлением замечаем, что и взрослые мы не потеряли нашу прежнюю застенчивость перед ближним, жизнь совершенно не помогла нам избавиться от застенчивости. Мы по-прежнему застенчивые. Только сейчас это не важно, нам кажется, что мы завоевали право быть застенчивыми, мы беззастенчиво застенчивые, решительно застенчивые. Мы застенчиво отыскиваем верные слова на глубине нашей души. Мы очень рады, когда их находим, мы отыскиваем их застенчиво, но почти без усилия, радуемся, что у нас есть так много слов, так много слов для ближнего, что мы опьянены легкостью и простотой. А история человеческих отношений никогда не заканчивается для нас, потому что понемногу они становятся для нас слишком простыми, слишком непринужденными и спонтанными человеческими отношениями, настолько непринужденными и нетрудными, что они перестают быть богатством, открытием и выбором; они только привычка и согласие, опьянение непринужденностью. Мы думаем, что всегда сможем вернуться в тот наш таинственный момент, всегда сможем добывать верные слова; но это неправда, что мы всегда сможем вернуться; сколько раз наши возвращения мнимые, наши глаза зажигаются мнимым светом, мы имитируем тепло и заботу о ближнем, а в действительности опять сжаты, замкнуты и холодны в потемках своего сердца. Человеческие отношения должны открываться заново и воссоздаваться каждый день. Мы должны всегда помнить, что любая встреча с ближним — это человеческий поступок и, следовательно, всегда добро или зло, правда или обман, благодеяние или корысть.
Мы сейчас такие взрослые, что наши дети — подростки уже начинают смотреть на нас каменным взглядом, мы страдаем, хорошо зная, что означает этот взгляд, хорошо помня, что у нас был такой же взгляд. Мы страдаем от этого и плачем, подозрительно шепча друг другу вопросы, хотя так хорошо знаем, как долго разматывает цепь человеческих отношений свою обязательную длинную параболу, всю длинную дорогу, которую нам предстоит пройти, чтобы добраться туда, где мы будем иметь немного сострадания.
1959
