Но однажды ночью в «Англетере» случилась облава. Чекисты искали людей, говорящих по-английски, по-немецки и по-французски. Я, как никто, подходил под этот запрос. Сказать, что я не знаю ни один из этих языков, я не мог. Ибо на каких языках я говорил бы, если не на этих? По-русски я уже начинал понимать и выговаривал такие слова, как «обыск», «контра», «буржуй», «кокнуть», «сучара» и некоторые другие.
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ В ЖИЗНИ АВАНТЮРИСТА ФЕЛИКСА КРУЛЯ
(продолжение. Начало в №6/2021)
Через несколько дней мне вдруг позвонил Карл.
Ему не терпелось поделиться новостью о своей очередной покупке. Он по случаю приобрёл два гигантских строительных участка на берегу реки Делавэр в Нью-Джерси и теперь беспокоился о том, кто будет его соседом. Его небольшой прекрасный, дом размером с Луврский дворец и убранством не хуже него, уже возник и жил в его воображении.
Карл не мог соседствовать с нуворишем, простолюдином или, чего доброго, с евреем. А настоящие немцы встречаются не каждый день. Он предложил мне поехать с ним и взглянуть на его покупку. Он заехал за мной, и через час наш лимузин уже мчался на Север, по направлению к легендарной реке Делавэр, о которой я слыхал из нескольких рассказов всезнающего мэтра Вобана и моего крестного Шиммельпристера. Когда мы подъезжали к этой славной реке я думал об индейцах племени Делавэр. Мне трудно было поверить в то, что ещё сравнительно недавно, всего сто лет назад они срывали скальпы и сажали на пики черепа своих врагов из грозного племени Ирокезов.
Берег этой исторической реки, размером с целую страну, длиной в милю и был строительным участком. Он поразил меня своей красотой и осенним величием. Я вспомнил берег Рейна и моё немецкое сердце забилось ритмично и нежно. Мне захотелось жить здесь, в этих краях и непременно сделаться Великим Кайзером этой области. Но, к сожалению, это не было целью моего путешествия. Неожиданно Карл вывел меня из приятных раздумий своим вопросом. Он спросил меня:
— Не хотел бы ты проводить каждое лето здесь, в этих местах и быть моим соседом?
Если быть честным, то надо сказать, первое, что я успел подумать: — зачем он привёз меня на этот тихий и величавый берег? Ведь это была обычная коммерческая уловка. Наверное, он искал, кому бы эту землю можно было выгодно продать.
Но я ошибся. Он не преследовал никакого коммерческого интереса. Интерес здесь был совсем в другом. Он действительно хотел, чтобы я получил от него кусок этой земли в дар, но с одним условием: построить на ней огромный дом, обзавестись немецкой семьёй и положить здесь начало новой немецкой колонии, которую мы назовём «Новой Гессенской Землёй». Он проникся ко мне особой симпатией.
Очень возможно, что он просто хотел приобрести себе соседа-маркиза…
— Но у меня в настоящее время нет таких денег… — начал я.
Он перебил меня:
— Я говорю сейчас о немецких идеалах, а это выше денег! Я подарю тебе сто акров этой земли без единого цента. Если ты согласен, то завтра же я оформлю на твоё имя дарственную и право на владение!
Мне стало понятно, что Карл был очарован моей внешней немецкой красотой и был не прочь, чтобы я стал для него, если не другом, то соседом.
Но тут я вспомнил, что мой добропорядочный крестный Шиммельпристер учил меня не сразу принимать дорогие подарки, а сначала отвечать четырёхкратным отказом. Этому он в свою очередь научился во время путешествия по Турции, ещё до времён Кемаля Ататюрка. Я не забыл его урока и позволил Карлу сначала уговорить себя, а потом получил в дар от него эту прекрасную землю. Я тогда ещё не знал, что земля в бассейне реки Делавэр стоила «дешевле грибов».
Пора объяснить читателю, что такое «Внешняя Немецкая красота» в моей интерпретации. Внешняя Немецкая красота — это то, что в Прирейнской области должно скрывать внутреннюю Французскую сущность. Вообще-то назначение любой внешней немецкой мужской красоты, всегда скрывать что-то, например, излишнюю сентиментальность.
Конечно, всерьёз строить огромный семейный дом и растить немецких детей на этой земле я не собирался. На самом деле я был не из тех, кому дороги такие тривиальные ценности. Кроме того, я всегда помнил слова из Англосаксонской баллады, которую в детстве читала мне мать:
«Тот, кто крепко строил замок — в нём не будет жить»
Через несколько дней, не связывая себя никакими обещаниями я стал владетельным «лендлордом» в этой стране добрых людей, которые открывают свой кошелёк всякому, кто умеет казаться нежным, доверчивым, ласковым и глупым. Я тогда ещё не знал, что тот, кому в первый раз повезло, всегда должен помнить, что второго раза может и не быть. Нельзя играть в этой доброй стране по её правилам. Случается, что можно остаться без нижней одежды.
Принцесса Гессенская не в пример своей сестре, Русской Императрице Александре Федоровне, которая ничего знать не желала, кроме того, чем обедал её супруг Николай II с детьми, была очень просвещённой особой и человеком передовых взглядов нашего времени.
В разговоре с ней я узнал о её дружбе с писателем Дэвидом Лоренсом, который в своё время уже обсуждал сюжет будущего романа «Любовник леди Чаттерлей» и доверил его сюжет мэтру Вобану и Принцессе Гессенской. Он предвидел, что этот роман вызовет бурю последствий после его публикации и не спешил с его изданием. Задолго до его публикации Принцесса Гессенская в разговоре с мэтром Вобаном назвала княгиню Бекетову «леди Чаттерлей», но так как речь шла о княгине Бекетовой, к которой я был крайне неравнодушен, мне очень захотелось узнать, что всё это значит. Поскольку я был не настолько прост и беспечен, чтобы напрямую спросить об этом у Принцессы Гессенской, а книга «Любовник леди Чаттерлей» всё ещё не была опубликована, я прибег к хитрости и спросил у всезнающего мэтра Вобана: «Почему не выходит в печать очередная книга Дэвида Лоренса?»
И узнал, что становиться на защиту молодых женщин, страдающих от импотенции их супругов, нашему обществу ещё рано. А в книге Дэвида Лоренса речь как раз идёт о молодой, добропорядочной женщине, страдающей из-за неспособности её раненного на войне мужа разделить с ней супружеское ложе.
Проявив эмпатию, я догадался, что молодая княгиня Бекетова также страдала от дефицита внимания своего немолодого супруга, князя Бекетова, и видела во мне того, кто должен избавить её от этого злого недуга.
Однажды вечером, когда у нас состоялось очередное собрание наших друзей, все курящие женщины с длинными мундштуками и мужчины с сигарами вышли на балкон, Принцесса Гессенская на своей коляске уехала на кухню давать распоряжения, а мы с княгиней Бекетовой продолжали сидеть на своих местах. Она, понимая, что времени у нас в обрез, обратилась ко мне без кокетства и вступления:
— Нам обоим есть чем рисковать, так продолжаться больше не может. Если Её Высочество узнает о Вашей неверности, это разобьёт её доброе пуританское сердце и Вам придётся искать другой кров, пансион и гостеприимство. А ведь лучшего Вам не найти.
Мой муж адвокат и мне досконально известно обо всех Ваших скромных финансовых возможностях, маркиз.
Обо мне же говорить не приходится. Мне и подумать страшно, во что превратится моя репутация и положение в обществе. Я — мать и жена, и прекрасно понимаю, что со мной сделает Нью-Йоркский «бомонд». Я просто в отчаянии!
Я не ждал такого быстрого откровения. Хуже всего, что на разрешение этой задачи княгиня не оставила мне ни одной лишней минуты. Поэтому я решил притвориться не понимающим той ситуации, в которой мы можем оказаться. Этаким бесхитростным человеком, у которого в жизни всё в порядке и на которого пытаются свалить чужие заботы.
— Что же мне делать и как Вам помочь? — изобразив озабоченность, спросил я у княгини.
Из-за кажущейся моей простоты она пришла в смятение. Времени было в обрез, в любую минуту кто-нибудь мог появиться и всё, что успела сказать эта благородная женщина, рабыня своих страстей, это:
— «Дорогой маркиз, я жду Вас завтра в десять часов утра у главного входа в Гостиницу «Амбассадор».
Я же изобразил покорность и подчинился.
Надо сказать, что моё финансовое положение было не таким уж драматическим. Денег у меня было достаточно. Впереди меня ожидало вступление во владение аэродромом моего дяди, маркиза Веноста. Влиятельные знакомые Принцессы Гессенской, подобно кропотливым пчёлам уже начали кружить вокруг меня и снабжать мою персону бесплатным душистым нектаром. Теперь мне предстояло следующее — справиться с адюльтером, предложенным мне страстной княгиней Бекетовой.
Я мгновенно сделал свой выбор и меня увлёк вихрь любовных приключений с княгиней. Должен признаться, моя прежняя пассия, мадам Гупфле, была бледной тенью княгини по части изобретательности. Чего только она не успевала вытворить за те два часа, которые мы почти ежедневно проводили в отеле «Амбассадор»!
Нелегитимность, недозволенность и возможные подозрения супруга княгини, князя Бекетова, подливали масла в огонь, создавая вокруг наших отношений небывалое, волнующее ощущение азарта и чувства опасности. Всё это ещё больше возбуждало и побуждало нас ко всё более изощрённым любовным утехам.
Я представлял себя всемогущим любовником наподобие таинственного графа Алессандро Калиостро, коим я возможно и был. Поэтому моё время летело быстро, увлекательно и беспечно.
Незаметно для себя, я обзавёлся ещё одной любовницей — семнадцатилетней иудейкой, тонкокостной, белокожей красавицей, наивной и доверчивой дочерью этого древнего народа. Она внесла дополнительное приятное разнообразие в мою жизнь холостяка, которым я становился за пределами моего пуританского жилища. Тонкокостные иудейки чертовски привлекательны и хороши, но, к сожалению, только пока они молоды. Их век короток. Выйдя замуж и обзаведясь детьми, они становятся наседками или усатыми матронами.
Характер моих отношений с Принцессой Гессенской заслуживает некоторых пояснений. Принцесса Гессенская относилась ко мне, как к дорогой вазе с трещиной, которую нельзя наполнить водой, чтобы поставить в неё цветы. Эту вазу следовало просто беречь, как декоративную вещь. Она намеренно не хотела знать, что я делаю вне её богатого дома. Я же, чтобы хоть как-нибудь оправдать своё присутствие в её доме, не забывал вывозить коляску с ней на Пятую авеню, оказывал ей все знаки внимания и увлечённо общался с ней во время наших совместных прогулок. Её Высочество обладала высокой нравственностью и ей в голову не приходило, использовать меня как-нибудь ещё, к чему я был постоянно готов.
В своё время у Её Высочества поселилась крамольная мысль:
— Встретиться наконец со своей старшей сестрой, Александрой Фёдоровной — Русской Императрицей.
Но время зачеркнуло её благородные намерения. В России произошло, то, что позже назвали Революцией. Старшая сестра Её Высочества Принцессы Гессенской, вместе с семьёй незаметно исчезла в её волнах. Оплакивать её исчезновение было некогда, такое было время. Потому что на самом деле никто толком не знал, что случилось в этом Российском сумбуре с семьёй Императора Николая II. Многие тогда считали, что он со своей семьёй благополучно скрылся от большевиков и сейчас проживает где-то на берегу дивного озера в горах Швейцарии. Другие утверждали, что Император Николай II нашёл приют у своего кузена Вильгельма Кайзера. Этим слухам способствовал сам наместник Керенский, который, впрочем, тоже исчез и не афишировал места своего пребывания.
Однако с недавних пор я стал замечать, что Её Высочество опять начала считать посещение этой непонятной страны своей Великой Миссией.
В то время в России НЭП ещё не вступил в свои экономические полномочия. У тех немногих иностранцев, рискнувших приехать в Россию не по государственным мотивам, отсутствовал статут пребывания в этой стране, а главное — иностранцев не защищала юридическая основа, по причине её отсутствия. Однажды, во время прогулки по Пятой авеню, Её Высочество обратилась ко мне с просьбой остановить инвалидную коляску и развернуть её в моём направлении. Я сразу почувствовал значительность момента.
— Слушаю Вас, Ваше Высочество, — сказал я.
— Мой любезный, дорогой Луи, — она никогда ещё так не обращалась ко мне, — не хотите ли Вы сопровождать меня в предстоящей поездке по России? Хватит ли в Вас природного любопытства посетить эту удивительную страну?
Естественно, я опешил.
Посетить Россию, будучи маркизом Веноста? Такой смелости в большевистской России могли бы не простить. И как бы я смог расстаться с княгиней Бекетовой и с моей новой иудейской пассией Сюзанной? Наконец, как проститься с друзьями, которых к тому времени у меня возникло немало.
— Нет! Степень риска сгинуть в этой дикой стране, не знающей аналогов ни в истории, ни в географии, для Вас слишком высока, дорогая Принцесса, — возразил я.
От одной мысли, что на бескрайних просторах России до сих пор дворян погибало более, нежели возвращалось, мне становилось не по себе.
Поэтому я, сославшись на небезопасность мероприятия, категорически возразил против её поездки, заявив, что подвергать Её Высочество такому риску ни за что не смогу.
Но она ответила, что её Великая Миссия в том и состоит, чтобы узнать всю правду, какой бы горькой она ни была, о своей сестре и об этой непонятной, необыкновенной стране. А по окончании путешествия она напишет о ней книгу, подобно маркизу де Кюстину.
Она была неумолима и мне не осталось ничего другого, как скрепя своё сердце пообещать, что сохраню в тайне её намерения, а сам начну готовиться к совместному путешествию.
Первым делом мне надлежало на неопределённое время позабыть о моём дворянском происхождении и о титуле маркиза Веноста. Я опять стал Феликсом Крулем.
Это было самое несложное из всего, что мне надлежало сделать. Гораздо сложнее было составить бессрочной договор на получение доходов от аэропорта на имя вкладчика Швейцарского Банка, маркиза Веноста.
Благо, моего многострадального дяди к этому времени уже не было в живых. Ах, как тяжело он умирал!
Её Высочество также приобрела себе документы на имя Российской подданной, мещанки Марии-Луизы Шнайдер, проведшей часть жизни в Америке.
Огромный участок земли на берегу реки Делавэр мне пришлось тайно продать, чтобы не обидеть доброго Карла. Низкая цена не устраивала меня, но выбора не было. Все вырученные мной деньги я присовокупил к моему счёту в Нью-Йоркском отделении Швейцарского банка, который ранее открыла для меня Её Высочество.
Покончив с этим нелёгким делом, я нанёс визит в Финляндское консульство. Другой возможности въехать в Россию, кроме как через Финляндию, тогда не представлялось…
Через четыре месяца, ценой невероятных и неописуемых усилий, мы с Её Высочеством на инвалидной коляске, вместе с её подругой Гортензией фон Гагенкранц, с мэтром Вобаном, с верным Стефаном, с шестью чемоданами и другим мелким багажом, пройдя таможенный досмотр, спустились со ступенек Финского вокзала и оказались в Петрограде…
Впереди шёл наш переводчик, — бывший товарищ депутата Государственной Думы, каким он представился нам, — в помятом цилиндре, с галстуком «бабочка» и зонтиком с редкими деревянными спицами в руке.
Неожиданно со всех сторон к нам бросились какие-то плохо одетые молодые люди. Это были посредники между пассажиром и извозчиком. Все они наперебой предлагали нам лучшие в мире пролётки на резиновом ходу.
Наша Американская коляска для инвалидов приводила в ужасное возбуждение и прохожих и посредников.
Я не сразу догадался, в чём здесь дело. Оказалось, следующее:
Все российские инвалиды единодушно не любили Американские коляски для инвалидов. Поскольку Америка — страна капитала, чёрных невольников, суда Линча, Ку-Клаус-Клана и изнуряющего труда на конвейере, русские инвалиды предпочитали ходить на деревянных самодельных протезах, изобретённых и названных некогда, ещё во времена Карибских пиратов, «Pig Feet» — «Свиная нога». Но потом эти «Свиные ноги» вышли из моды, это случилось ещё во времена войны между Севером и Югом. В России же, выстроганные умелыми руками русских инвалидов, они приглянулись народу и продолжают по сей день честно служить их счастливым обладателям.
Когда подъехала пролётка, шурша мягкими шинами, между посредниками вспыхнула небольшая драка. Большая часть из этих, возможно, совсем не злых, благородных людей считала, что нас следует везти в гостиницу «Англетер», остальные — в «Европейскую». Но, оказывается, что гостиницу «Европейскую» всесильный Народный Комиссар Дзержинский недавно приказал переделать в притон для беспризорников, чего не знали благородные посредники, и это спровоцировало драку. Я тогда ещё не понимал, что в России драка — это обыкновенное продолжение дискуссии иными средствами.
Наша тяжело нагруженная пролётка пересекла какую-то площадь, повернула за угол и нам неожиданно открылась следующая картина: На земле лежал труп лошади. Над ним кружила стая ворон. Вокруг него сидели на корточках молодые господа в форменных фуражках и сосредоточено отрезали куски лошадиного мяса. Такая странная картина требовала объяснений.
— Это студенты, — сказал наш возница. — Им нечего есть.
Мы все погрустнели, притихли и, спустя довольно длительное время, молча добрались до гостиницы «Англетэр». При разгрузке мы не досчитались одного маленького чемодана. Наш переводчик успокоил нас. Чемодан непременно найдётся, его принесут, если мы уплатим швейцару сверх чаевых дополнительно один рубль серебром.
Мы устроились, каждый в своём номере, чтобы немного отдохнуть и умыться, предварительно договорившись сойтись на большой совет у Её Высочества Принцессы Гессенской.
Подошло время обеда. Что нам делать дальше? Кто даст достоверную оценку происходящему вокруг? Наш совет прервал стук в дверь. За дверьми стоял расчёсанный на пробор мужчина в хромовых сапогах, в синей ситцевой рубахе-косоворотке, перехваченный шёлковым кушаком, и в белом, достаточно чистом фартуке. На плече одной рукой он придерживал поднос с какой-то провизией. За ним стоял наш переводчик.
— Господа обедать желають? — спросил мужчина в хромовых сапогах.
— Чем побалуют нас сегодня, — как можно дружелюбнее спросил я у переводчика.
— Жареным кроликом, тушёной брюквой с квасом, — -ответил переводчик и проглотил слюну. На подносе действительно лежало туловище жаренного кролика, с приставленной к нему головой, с ушами, покрытыми мехом и с оскаленными мелкими зубами. Рядом с туловищем жаренного кролика лежали белые мохнатые лапки.
— А это зачем? — удивились мы.
— Вы недавно прибыли и не знаете о том, что произошло в «Англетере». Комиссара из управления Кремлёвского ВЧК накормили кошатиной. Повара расстреляли за экономическую контрреволюцию. Наш Мэтр «D» приказал прилагать к каждому кролику его голову и лапки. На рынках уже давно делают так.
Мы переглянулись и пожали плечами.
Поев и накормив переводчика, мы все вместе отправились на прогулку по Петрограду. На мосту, который назывался Синим, к нам подошёл господин и отозвал меня в сторону. Он предложил купить порнографию, эротический смысл которой заключался в том, что женщина с обнажённым коленом играла на арфе. На другой фотографии были две женщины в древнеримском одеянии. Их плечи были немного оголены. В руках у них были кубки. Они нежно, едва касаясь друг друга, отставив и изогнув свои мизинцы, обнимали друг друга.
В тот вечер мы узнали много нового о стране, удивившей мир.
Какой-то господин с горящим взором говорил, что старый мир должен быть полностью взорван до основания, затем сожжён и только потом можно будет приступить к построению нового мира.
— А где люди будут жить, пока не построят новый мир?
— В ямах, дорогой, в ямах, — ответил он.
Другой рассказывал, что у него в сарае давно построена гильотина — точная копия той, какие использовали во Французскую Революцию в 1792 году
— Зачем она Вам?
— На всякий случай, — уклончиво ответил он. — Революция — есть революция…
— В деревне Шатково было сорок четыре двора. А в дереве Киселёвка, что пять километров от Шатково — сто. Утром, когда Шатковцы ещё спали, жители деревни Киселёвка угнали их скот. Только начали его резать — приезжает милиционер. «Вы что, с ума сошли? Как же теперь будут Шатковцы жить? Ни детям молока, ни мяса на базар отвезти. Умрут ведь они с голоду», — сказал милиционер. «Ну, если они всё равно умрут, то можно, мы их сено пока заберём?» — спросил деревенский староста из Киселёвки.
У невысокого, средних лет господина ушки были маленькие, как у летучей мыши. На нескромный вопрос: «Что произошло с Вашими ушами?», он отвечал:
— Крысы объели, сплю в кухне у любовницы, на полу. Крысы мягкие ткани любят…
— Почему же Вы спите в кухне, на полу?
— А где же ещё? Спальню они с мужем занимают…
— Настало время запретить войны, — говорил пожилой мужчина. — Море крови, надрывно кричат раненые, есть и убитые. Нет, так больше жить нельзя! Нужно взять от каждой стороны по три богатыря, в шлемах, с перьями на голове, всё как у Спартака, выдать им мечи и пусть бьются. Кто-кого. Кто победил, тот войну и выиграл!
— А почему нужно взять по три богатыря с каждой стороны, а не меньше?
— Меньше нельзя…
Как-то утром, проснувшись, я взял чайник и пошёл за кипятком. По дороге за ним мне встретился озабоченный чем-то господин, судя по внешности — иудей. Он попросил у меня разрешения умыться в моём номере. Я позволил. Он рассказал мне, что у них в местечке был стихийный погром евреев.
Никто не может сказать, отчего происходят погромы. Считается, что когда русские люди больше не могут выдержать коварства евреев, они договариваются, собираются вместе и грабят их. Но эти «стихийные» погромы, которых с нетерпением ждут русские христиане, имеют свои национальные приметы. Незадолго до их начала около еврейских местечек появляются русские женщины с большими полотняными мешками и как бы прогуливаются.
— Почему же эти погромы называются стихийными, если люди заранее знают, когда они начнутся? — спросил я у иудея.
— Не знаю, — ответил он. — Может, они и не стихийные.
Сейчас он нищий. Дом сгорел, жить негде, есть нечего. Он добрался до Петрограда, чтобы хоть как-то прокормиться.
Ему говорили доброжелательные соседи:
— Берегись Моисей, сейчас начнётся погром, бери деньги и беги.
Но он не послушал…
— Русская женщина с большим холщовым мешком — это национальная еврейская примета начала стихийного погрома, — заключил он.
Надо заметить, что благородные пейзане, хлынувшие из деревень в Петроград, умудряются как-то жить без самоиронии. Они относятся к себе крайне серьёзно и, вероятно, с заслуженным достоинством. Объектом их сатиры могут служить евреи, татары, армяне и даже немецкие бароны, но только не они сами.
Недалеко от входа в гостиницу «Англетер» слепой нищий играл на гармони и пел:
«Барон фон дер Шик,
Попал на русский штык,
Остался от барона только пшик»…
Рядом стояла девочка лет десяти и аккомпанировала ему двумя деревянными ложками.
Люди выражали слепому своё удовольствие весёлым залихватским свистом, засунув два пальца в рот.
Но я ещё не знал, как живут те, кто «заказывает эту музыку». Скоро мне представился случай это узнать.
По всему я видел, что Её Высочество уже несколько сожалеет о том, что она приехала в эту страну.
В гостинице, где мы жили, до поры до времени всё было тихо.
Однажды вечером я застал Её Высочество в объятиях какого-то инвалида на двух деревянных протезах, что делало его очень похожим на Её Высочество. Я сделал вид, что ничего не заметил. Но, признаюсь, что этот пассаж меня сильно озаботил.
Мы по-прежнему ели кроликов, брюкву, пили хлебный квас, иногда заказывали шампанское «Вдова Клико», поскольку другим оно было не по карману. Мы гуляли по городу и ежедневно постигали сущность этой великой страны.
Но однажды ночью в «Англетере» случилась облава. Чекисты искали людей, говорящих по-английски, по-немецки и по-французски. Я, как никто, подходил под этот запрос. Сказать, что я не знаю ни один из этих языков, я не мог. Ибо на каких языках я говорил бы, если не на этих? По-русски я уже начинал понимать и выговаривал такие слова, как «обыск», «контра», «буржуй», «кокнуть», «сучара» и некоторые другие.
Революционный боец в будёновке с трёхлинейной винтовкой, снабжённой длинным четырёхгранным штыком, и милиционер в белой гимнастёрке из некрашеного домотканого материала, в галифе, с портупеей и «Маузером», разбудили меня. Мне приказали собираться.
Они позволили мне взять с собой только паспорт, железный портсигар и зажигалку, с которыми я никогда не расставался, десять рублей деньгами и усадили меня в автомобиль, запряжённый двумя лошадьми. Через полчаса нас собралось в городской бане человек десять, все мы сидели на лавках перед каким-то комиссаром, пьющим чай из стакана с серебряным подстаканником, очевидно доставшимся ему от буржуев.
— Паспорта с собой?
— Да, ответил мы.
Заглянув в мой американский паспорт, он сказал:
— Сейчас тебя под конвоем посадят на поезд Петроград — Москва и повезут в Кремль, к твоему тёзке Феликсу.
— Вы, я полагаю, шутите?
— Совсем нет.
— Бельё взять позволите?
У меня есть запасное бельё, — сказал я, уже зная, что в таких случаях большего спрашивать нельзя.
— Зачем тебе запасное бельё? Ты что, еврей? Садись. Там тебя и накормят и бельё запасное дадут. Пока все садитесь.
Мужчина в пенсне, сидевший рядом объяснил:
— У них острая нехватка переводчиков, знающих европейские языки. Поэтому они наезжают в «Англетер» по ночам с облавой и берут переводчиков во сне…
— Кто тут знает голландский язык? — объявил вдруг вошедший милиционер с листком бумаги, в будёновке, с дубинкой на поясе.
Мужчина в пенсне, сидящий рядом, склонился ко мне и сказал:
— Это для перевода двухтомника профессора Августа Фореля — «Половой Вопрос». К ним попался двухтомник, изданный на голландском языке. Они голландца в «Англетере» в жизни не найдут, хоть уже давно ищут, — сказал мужчина.
— А зачем им «Половой Вопрос»? — ничего не поняв, спросил я у него.
За него мне ответил милиционер в будёновке:
— Для «анизма», непонятно что ли? Там картинки есть.
Мужчина, сидящий рядом, шёпотом объяснил мне по-французски:
— Какой-то партийный сатрап, кажется из Самары, использует «Половой Вопрос» профессора Августа Фореля как пособие для возбуждения. Вот они и ищут ему переводчика. В стране нехватка порнографии. Все евреи-фотографы сбежали в Париж и прихватили с собой свои фотоаппараты на треногах. Теперь они пристают к прохожим на Бульваре Капуцинов.
Я ничего не понял…
Тогда я ещё не знал, что Её Высочество Принцессу Гессенскую вечером я видел в последний раз…
* * *
Дорога до Москвы заняла почти сутки. Наутро следующего дня Революционные Бойцы уже вели меня по длинным коридорам Кремля. Они остановились у какой-то двери.
— Тебя кормили? — спросил старший.
— Нет.
— Ну, теперь всё равно. Потерпи, может, уже и обойдёшься.
Он поставил меня у стены и обыскал.
За столом в большом кабинете сидел худющий господин в английском френче военного образца, с бородкой клинышком, как у кардинала Ришелье. Худая шея его, подобно палке, свободно торчала из воротника его френча. Он периодически кашлял. Над ним висел портрет Ленина.
— Феликс Круль, — доложил сопровождающий.
— Садитесь, товарищ Круль, — сухо сказал он. — В ногах правды нет. Я — ваш тёзка. Меня зовут Феликс Дзержинский.
Он осведомился, когда я ел в последний раз, сочувственно покачал головой и, не дожидаясь ответа, позвонил в колокольчик и сказал:
— Машенька! Принеси два горячих чая с сахаром и два бутерброда с икрой. Завари чай Высоцкого. Моссельпромовский пахнет вениками. У нас в тюрьме такие чаи называли «мочой с нифелями».
— Нельзя, товарищ, так морить себя голодом, — обратился он ко мне. — Нужно беречь свои силы для дела Мировой революции.
Я обратил внимание на то, что на маленьком столике стояло шесть пустых стаканов в подстаканниках.
— Какую икру предпочитает товарищ Круль? Паюсную или «Малосол»? Я больше люблю паюсную. Хотя в России испорченной икры не бывает: любая сложившаяся пластами икра в России называется паюсной. Нас в семье было девять человек. Отец умер рано, денег матери оставил мало, а наше имение требовало расходов. Еды на всех не хватало. Настоящую паюсную икру мы, дети, видели только по субботам, воскресениям, по дням рождения, да по праздникам…
Я же был очень голоден и сосредоточился на еде. У меня появился шанс умереть сытым. Дзержинский встал, прошёлся по комнате и остановился под портретом Ленина и продолжил:
— А знаете, товарищ: вот вы — американец, мой злейший враг, а я с вами буду сейчас пить чай. Почему? Потому что сегодняшний враг может завтра стать другом. Это надо понимать. Я, знаете, батенька, марксист и понимаю диалектику, а марксизм учит, что мир материален и находится в постоянном движении. Жизнь на месте не стоит. Наши задачи меняются в зависимости от условий, в которых мы живём. Но Мировую революцию уже остановить нельзя, она продолжается!
Однако, перейдём к делу. Начнём с маленького экзамена. Итак, вы понимаете, что находитесь в молодой рабоче-крестьянской республике?
— Да.
— Надеюсь, вы не забыли о том, что вы — из семьи маркиза Веноста?
— Да, не забыл, — сразу сознался я.
Отрицать было бессмысленно. То, что он произнёс имя «Веноста», говорило о том, что он знал его от кого-то.
— А у Феликса Круля, согласно вашей версии, пролетарское происхождение?
— Да.
— Кто его отец?
— Его отец умер, он подорвался на тяжёлой работе.
— Отлично! С какой целью Феликс Круль посетил нашу молодую республику?
— Мы хотели написать книгу о ваших потрясающих успехах.
— Отлично! Книга подождёт. Вам несказанно повезло, нам в Кремлёвское управление ВЧК требуются секретари-переводчики со знанием иностранных языков.
Я посмотрел на шесть пустых стаканов в подстаканниках. Он перехватил мой взгляд и сказал:
— Этим шести стаканы уже не потребуются. Эти отправлены назад в Петроград, малой скоростью. Вы меня понимаете?
Я понимал его слишком хорошо. Я вскочил и вытянулся во весь фронт:
— Когда прикажете приступать к работе?
— Вы готовы? Отлично! Машенька проведёт вас в другой корпус и покажет вашу комнату. Потом комендант Кремля выпишет вам пропуск. Я ничего не забыл?
— Простите, Ваша честь, со мной прибыл метр Вобан и две писательницы…
— Что-о-о? Вы мне эти старорежимные штучки бросьте! Я вам не «Ваша честь»!
Я вздрогнул: ведь передо мной был всесильный кровавый палач российского народа. Но вдруг он что-то вспомнил, подобрел и сказал:
— Сегодня утром ваши приятельницы отправлены туда, откуда они прибыли. Мне сообщили это по телеграфу. Вопросов о них больше нет?
— Нет.
Я понял, что переспрашивать нельзя. Это могло стоить жизни.
— Так кем Вы были на самом деле? — спросил он.
— Я — Луи Веноста.
— Маркиз Луи Веноста, — поправил он меня. — Нам известно всё. Какая разница между Феликсом Крулем и маркизом Луи Веноста? Для меня — почти никакой. Я, например, был тоже дворянин, а теперь я — чекист Дзержинский. Я тоже Феликс. Меня поэтому в детстве звали «счастливым». Ну и что? Всё постоянно меняется.
Я очень хотел узнать, откуда ему известно о моём титуле. Но это мне было не дано. Теперь любое вымолвленное слово могло стоить мне жизни.
Дзержинский догадался о моём любопытстве и сказал:
— Мы узнали ваше настоящее имя от Марии-Луизы Шнайдер. Мария-Луиза Шнайдер — это обрусевшая немка, которая присвоила имя Принцессы Гессенской.
У меня зашевелились волосы.
Дзержинский продолжил:
— Да, да, да. Мария-Луиза Шнайдер — из мещан, ещё до революции числилась в розыске. Эти подробности нам рассказала её приятельница, Гортензия фон Гагенкранц.
Бедняга, она очень боялась боли. Мария-Луиза Шнайдер — очень опытная авантюристка. У неё феноменальная память. Ей удавалось много лет выдавать себя за младшую сестру Императрицы Александры. Прежде она сумела убедить в этом Императрицу посредством эпистолярной переписки, немецких стишков и её детских песенок. Она, как вы знаете, жила в Америке. Но настоящая же сестра Императрицы, Мария, умерла в возрасте четырёх лет от дифтерии. Императрица Александра считала, что её младшая сестра Мария выжила и, стесняясь отсутствия ног, скрывалась от людей. Сначала в Ницце или в Бадене, потом в Америке. Императрица была человеком доброй души и всегда поддерживала её деньгами.
В моей голове это едва укладывалось.
— Она всегда была без ног? Где же её ноги? — спросил я.
— Они с братом — близнецы, и оба родились без ног. Её брат, Иоахим Шнайдер, живёт где-то в Петрограде. Всё, что мы знаем о нём, это то, что, притворяясь слепым, он поёт старые немецкие баллады где-то на скотном рынке.
Прежде быть бы им обоим в кунсткамере и плавать в стеклянной банке с формалином, если бы не известная всему миру гуманность русских людей.
Я вспомнил инвалида на деревянных протезах, который обнимал «Её Высочество»…
— Но забудьте о своих друзьях. Считайте, что им пришлось навсегда покинуть пределы нашей страны. На вас же никакой вины нет. Разумеется, при условии, что вы всегда будете помнить, что это я вернул их домой, в Америку, а вас освободил от всяческих подозрений.
— Да, конечно, буду помнить об этом.
— Тогда вас с сегодняшнего дня зачислят в штат. Расстреливать людей, знающих несколько языков, было бы слишком расточительно. Шучу. Но вы немец и сможете пригодиться нам не только для этого… Чуть не забыл, на всякий случай: возьмите этот лист бумаги, напишите прошение о предоставлении вам работы в ВЧК в качестве младшего цензора и поставьте внизу вашу подпись: «Маркиз Луи Веноста, конспиративное имя — Феликс Круль». А потом я своей рукой допишу, что удовлетворяю вашу просьбу и благодарю вас за решение сотрудничать с ВЧК. На всякий случай, для потомков, так сказать…
— С удовольствием подпишу, — сказал я, покривив душой.
— А теперь забудьте всё, что здесь происходило. На-всег-да! Так будет лучше для вас.
И он сосредоточился на кормлении гуппиков в аквариуме.
Жизнь в Кремле, как ни странно, пришлась мне по вкусу. Утром в восемь часов я просыпался, прислуга подавала мне завтрак и убирала за мной постель.
В мои обязанности входило чтение особо важных писем на трёх языках, которыми я владел. Мой помощник отклеивал конверты при помощи пара и подавал мне. Я читал эти письма и, если находил в них то, чему быть не положено, просто выбрасывал их в мусор. Потом мы их сжигали в кочегарке.
Если кто-нибудь в своём письме называл В.И. Ленина «душегубом» или называл Н.К. Крупскую «скупщицей краденного», я передавал эти письма в ВЧК. Тех, кто писал эти письма, расстреливали незамедлительно. Но если письма содержали сведения о контрреволюции, в ВЧК не спешили. Назначалось расследование. Остальные проверенные нами письма шофёр возвращал опять на Главпочтамт в отдел сортировки. В то время ещё работы было немного. Если я хотел закончить работу раньше, я просто сжигал часть писем, чем сохранил немало человеческих жизней.
Пропуск на вход и выход из Кремля у меня был на двадцать четыре часа. Если нам требовался автомобиль — он был к нашим услугам. Двери от своего жилья мы никогда не запирали. Кругом была охрана. Каждый день Революционные Бойцы ВЧК после обысков и расстрелов буржуев, офицеров, студентов реальных училищ, дворян, врачей и других сограждан, возвращались в наш круг. Они охотно делились своими удачами и неудачами. Им нужно было облегчить свою душу. Они запирали двери, расстёгивали брючные ремни, ссыпали оставшиеся патроны в шапку-будёновку, разматывали обмотки, сушили свои натёртые мозоли и ковыряли свои рабоче-крестьянские ороговелости. Но прежде они выкладывали на стол свою добычу. Там были брильянты, драгоценные камни, броши, перстни и золотые «брегеты». Всё это хранилось для того, чтобы когда-нибудь откупиться от ЧК и спасти свою жизнь.
Никто не мог дотронуться до этих сокровищ, пока их не увидит Революционный Красный Командир Евмен Галабурда. Он приходил, не спеша доставал увеличительное стекло, вставлял его в глаз и внимательно исследовал каждую вещь. Затем он отбирал несколько самых больших бриллиантов, жемчужин, броши и другие ценные вещи, заворачивал их в платок и больше их никто никогда не видел. Злые языки говорили, что всё это он потом передавал Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, якобы для строительства детских учреждений.
В этом я до сих очень сомневаюсь, ведь Дзержинский не был вором — он был душегубом, а это разные вещи. Но, так или иначе, после того как Красный Командир Евмен Галабурда забирал свою долю, всё остальное мы делили поровну между собой. Здесь в дело шли щипцы-бокорезы и кусачки.
Очень доверительные отношения у меня были с Машенькой. Я знал, что рано или поздно они перейдут в любовь и не торопил события. Машенька призналась мне, что она из дворян и её отец был помощником полицмейстера в Таганроге. Её дядя Дитмар Дидерикс был весьма приближён ко двору Александра III.
Я тоже хотел открыть ей свою тайну, но она опередила меня. Она сказала, что знает о моём дворянском происхождении. Но пусть это меня не смущает, Дзержинский, так же как и Ленин, из дворян. В довершение всего она назвала меня «маркизом Веноста».
— И вообще, во всей «рабоче-крестьянской» власти нет ни одного рабочего. Не говоря уже о крестьянах, — сказала она. — Их вообще там нет. И это хорошо — меньше крови. Есть, правда, один бывший семинарист, но он — это даже не духовная иерархия.
Однако хороший знакомый Машеньки, мещанин Лев Давыдович Троцкий, считает, что он ещё себя покажет.
Наконец я получил от Машеньки объяснения и подтверждения моих самых тревожных опасений по поводу исчезновения Принцессы Гессенсҡой.
Всё дело было в том, что большевики, хоть и не считали её младшей сестрой Императрицы Александры Фёдоровны, но настолько панически боялись реставрации самодержавия, что ни Ленин, ни Дзержинский, ни на минуту не сомневались в том, что она должна исчезнуть. Так считала Машенька.
Я скрыл от неё, что печальная правда о Принцессе Гессенской мне уже была известна…
Для меня же начались будни ВЧК…
Не буду описывать, как незаметно пролетели ещё семь лет.
Туберкулёз — болезнь коварная. Ушёл из жизни Дзержинский, но из-за его кашля, который знали и боялись в Кремле, я уже привык к той мысли, что он всегда был больным и иным быть не мог.
Я ещё по-прежнему наслаждался властью и вседозволенностью, но не злоупотреблял этим, когда из Кремля меня перевели на Лубянку. В отделе Особой Государственной Цензуры уже было восемнадцать человек. Теперь мы читали чужие письма при помощи специального оптического оборудования, изготовленного в Германии, на предприятии «Карл Цейс». Цензор, почти не нарушая целости конверта, вставлял в него сбоку маленькое увеличительное зеркало на тонкой ножке, водил им вдоль строк и ему становилась ясна суть письма. Если требовалось, конверт вскрывался. Если оказывалось, что письмо не содержало призывов к антиправительственным действиям, я просто выбрасывал его.
Особенно сложно было вскрывать письма при работе с личной перепиской полпредов и дипломатов, людей высокого ранга.
Очень важно было знать их настроения.
Постепенно меня повышали в должности, и наконец назначили руководителем нашего секретного отдела и приняли в партию. Теперь моя зарплата стала весьма значительной. Она поднялась настолько, что у меня появились первые завистники.
Машенька расцвела и превратилась в молодую женщину, она была к тому времени уже заместителем коменданта Кремля. Она стала мне настоящим другом. Но не скажу, чтобы мы проводили много времени в постели, где Машенька была неутомима и всегда недовольна моим недостаточным участием. Один раз, когда её терпение закончилось, меня даже вызвал Луначарский на беседу о семейных ценностях. Наверное, я любил её недостаточно.
Её недовольство и эта ненужная беседа привели к тому, что у меня появились иные предпочтения и интересы. Та жизнь, которую вели в ВЧК, была у всех на виду и исключала отношения с другими женщинами, помимо признанных официальными. Но моя бурлящая энергия требовала выхода и постепенно я обратился к тому, что мне было больше всего по душе. К военным парадам.
Так как я был молод и недурён собой, я утешился известной долей нарциссизма. Нарциссы, как известно, не питают пылких чувств к женщинам, посвящая своё внимание не им, а себе.
Однажды со мной произошло досадное трагическое происшествие. Случилось что мой внешний вид был изуродован взрывом скороварки, которые, как достижение Советской техники, свободно продавались не только в Моссельпроме, но и на каждом углу. Крышка от взорвавшейся скороварки, которую купила Машенька, рассекла мне висок и чуть не выбила глаз. Но окружающие считали, что мой вид придаст мне мужества и в будущем улучшит мою карьеру.
Из уличных шествий больше всего меня возбуждали парады пожарных, мотоциклистов, милиционеров, комсомольцев и авиамоделистов общества ОСОАВИАХИМ. Если я узнавал, что где-нибудь, в любом уголке Москвы, вывешен новый транспарант или стоит какой-нибудь фанерный бронепоезд на деревянных колёсах, коих в то время было полно, я мгновенно направлялся туда и был в первых рядах праздных зрителей, несмотря на моё немалое военное звание. Если быть откровенным — я гордился моей новой родиной. Особенную гордость я испытывал, когда по Красной Площади с грохотом проносились зелёные тачанки с Будёновцами, приникшими к пулемётам. Я даже стал иногда чувствовать, что за эту власть, если придётся, я смогу отдать свою жизнь.
Однажды я настолько увлёкся проходящим строем пожарных в блестящих касках с лестницами на плечах, что продолжал стоять посреди колонны и пожарные должны были обходить меня. В милиции меня сначала хотели за это оштрафовать, но я предъявил удостоверение и они долго извинялись, пока в смятении не отпустили меня.
Все драгоценности, которые я собрал за время работы в ВЧК, я из предосторожности хранил в квартире матери Машеньки. Наша прекрасная пятикомнатная квартира, которую предоставили Машеньке на службе, находилась в том же районе.
Я верил Машеньке. Она была благодарным слушателем, и когда я рассказывал ей о Божественной красоте девственного Зауэрланда или о сказочной Прирейнской области, а её мать крутила ручку патефона и слушала что-нибудь из Вагнера, глаза Машеньки наполнялись слезами. Я забыл сказать, что Машенька была наполовину немкой.
Но не забуду сказать, что Москва начала тридцатых очень изменилась, похорошела и очистилась. Да и мы повзрослели. Я уже бегло говорил по-русски и даже употреблял такие слова, как «индустриализация», «электрификация» «равноправие», «ассенизация». Я больше не путался в длинных русских окончаниях.
Много времени мы проводили, гуляя по Москве, но также ездили в Подмосковье встречать рассветы. «Встречать рассветы» это очень русское занятие, которое рекомендовали в Кремле, поскольку денег на приём пищи не требует, но мы посещали также и рестораны. И довольно часто. Денег и времени у нас хватало на всё. Мы обладали такими удостоверениями, которые позволяли нам проходить везде. Милиция по первому требованию должна была оказывать нам содействие. В моём заднем кармане всегда был пистолет системы «Коровина». Всё общественное было для нас доступно и бесплатно. И транспорт, и кино, и общественный телефон, который тогда только появился, даже катера на Москве реке были к нашим услугам. Если нам нужен был автомобиль, достаточно было зайти в любой ресторан или магазин, набрать номер и покрутить ручку телефона — и автомобиль с красной мигающей лампочкой из гаража на Лубянке появлялся мгновенно. Если меня знали только отдельные командиры из ВЧК, то Машеньку, к тому времени помощницу коменданта Кремля, знали все.
Главной метаморфозой, произошедшей в моей жизни, было то, что я перестал быть тем Феликсом Крулем, с которого началось описание моей жизни! Я также позабыл многие приятные реалии из жизни Луи Веноста. Я полностью стал чекистом. Постепенно я полюбил мою новую родину настолько, что готов был вступить в любой конфликт, защищая и отстаивая примат её справедливости! Не то чтобы моя новая жизнь была лучше той, которую я уже познал в своём роскошном и нежном детстве и в беспечной молодости, совсем нет, но я чувствовал себя в этой стране важной персоной, наделённой властью, особыми привилегиями и полномочиями. Это оказалось намного приятнее, чем я предполагал.
Поскольку моя должность была строго засекречена, мне доставляло удовольствие иногда чувствовать себя графом Алессандро Калиостро. Как мало нужно человеку!
Моё время проходило быстро, но очень интересно. Я был настолько увлечён жизнью пролетарской страны и оглушён звуками литавр, под которые мы жили, что не заметил, как осторожно, бочком, Сталин протиснулся в нашу жизнь. К этому времени моим прямым начальником был Народный Комиссар Николай Ежов.
На рукаве моей гимнастёрки уже была звезда и ромб высшего комсостава. Я был майором Государственной Безопасности. Правда, я избегал носить форму и чаще был одет в штатский костюм. В то время Сталин начал проверки характеристик и биографий старшего комсостава. Для многих это кончалось трагически. Они просто исчезали, и спрашивать о них считалось крайне неприличным. Но я был спокоен. Я был не по зубам этим людоедам. Дело в том, что на первой странице моего личного дела, колючим почерком двоечника католической школы, наискось было нацарапано:
«Кандидатура одобрена председателем ВЧК, Народным комиссаром Феликсом Дзержинским.»
Эта надпись, сделанная рукой чекистского Бога, завораживала всех, охраняла меня, мой покой и сон ещё получше, чем некогда помогал мне дворянский титул маркиза Веноста.
Жаль, что ныне от него осталась только тоненькая бумажка с гербом земли Гессен, сложенная в несколько раз и с большой осторожностью хранимая в двойной крышке моего железного портсигара.
Мои обязанности по чтению чужой переписки иногда требовали энергичного участия в этом деле… И вправду, должен же кто-нибудь заниматься этим важным делом?
Однажды, когда я уже и не мечтал увидеть старушку Европу, меня вызвал к себе Народный Комиссар Николай Ежов и показал мне технический проспект, который издавался в Германии на предприятии «Карл Цейс».
— Возьми, внимательно рассмотри его и прочитай, потом оформим тебе командировку. Ты поедешь в Йену. Хозяин всё знает. Привезёшь образцы новейших оптических приборов для цензуры и все необходимые инструкции. В Германии ты обучишься их пользованию, потом будешь обучать наших людей. В нашей стране этих приборов потребуется больше тысячи. Они стоят дорого. Но ничего не поделаешь, больше половины сведений мы добываем из частной переписки. Деньги получишь у полпреда. Инструктаж пройдёшь сейчас. Немецкий язык ещё не забыл?
— Никак нет.
— Если привезёшь мне это чудо, — продолжил он, — получишь второй ромб. Будешь старшим майором ГБ. Новое немецкое приспособление для работников цензуры, изготовлено на секретных принципах, ещё никому не знакомых. Мне доложили, что Англия и Америка уже закупили это «чудо». С приходом Гитлера у Германии в этой технике тоже возникла потребность. Им эта техника нужна в основном для лагерей и тюрем. Пора и нам обзавестись этим, дорогой Круль.
— Только для тюрем? А для дипломатов? Для их писем это чудо не применяется? — спросил я у него.
— Ты что, с ума сошёл? Там дипломатов не проверяют. Кстати, нравится ли тебе Германия?
— Нравится.
— Не захочешь ли случайно остаться там?
— Нет, мне и здесь неплохо, товарищ Народный Комиссар.
— Понимаю. Больше, чем платят тебе, наверное, даже мои заместители не получают. Смотри, Круль, если мне из-за тебя хозяин голову снимет, то и тебе твоей головы не сносить. У нас очень много побегов. Вот-вот Бутенко сбежит. Орлов тоже — ни рыба, ни мясо. Я бы в Европу никого не пускал. К чёрту репутацию СССР. Кстати, нам известно, кем ты был до того, как был принят Феликсом Эдмундовичем в ВЧК. Запомни: если мне потребуется, то в течение трёх дней «Абвер» тебя доставит из Германии в пустой бочке из-под квашеной капусты. Живым или мёртвым. У нас руки длинные. Понял?
— Понял.
— Теперь скажи: ты Машеньку любишь?
— Больше жизни люблю, товарищ Народный Комиссар!
— Если любишь — значит вернёшься. Тогда ничего больше не потребуется. И с ней тогда ничего не случится. Ты про Коновальца слышал?
— Слышал.
— Он сейчас в Нидерландах, думает, что ушёл от нас. Скоро его и там не будет. Мы навсегда пропишем его на кладбище. Короче говоря, Круль, готовься к поездке. А теперь, когда я с тобой поговорил, выслушай самое главное. — Ежов встал и плотно притворил двери. — Все эти приборы для цензуры — сущая ерунда. Они служат прикрытием для главного. На заводах Карла Цейса изготовляют перископы для подводных лодок. Они нужны нам позарез. Я ещё не думал, как мы вывезем их из Германии, но деньги для оплаты уже находятся в Имперском банке в Берлине. Если у тебя возникнут проблемы с немецкой разведкой, можешь им рассказывать, что хочешь. Всё равно в итоге тебя отпустят. Хозяин позаботится. Мы с Германией сейчас друзья. Но если ты попадёшься и хоть словом обмолвишься об этих перископах, хозяин обменяет тебя на десять вагонов зерна, угля или меди, тебя лоставят в Кремль с вырванным языком и лично я зачитаю тебе твой смертный приговор. А потом тебя похоронят без головы, и никто не узнает, что у тебя не было языка.
Если же вдруг у тебя во время этой поездки что-то получится, и мы сможем организовать приобретение и доставку перископов, можешь использовать хоть все наши деньги из Имперского банка, а если их не хватит, мы пришлём ещё. Если тебе понадобится инженер для уточнения деталей, мы пришлём. Замену себе в цензуре на всякий случай подготовил?
— Так точно.
— Всё. Отчитаешься у начальника финансовой части потом, а по возвращении будешь моим заместителем. Пароль для получения денег в банке получишь у начальника финансовой части.
С начала моего пребывания в ВЧК все считали меня немецким коммунистом, бывшим членом КПГ, и я пользовался самым высоким доверием среди чекистов. Позже, когда я вступил в ВКП (б), это доверие мне очень пригодилось.
Прибыв из Москвы в Ригу с документами на имя Рудольфа Гервинского, гражданина Латвии, я сжёг на частной квартире его документы и получил новые, на имя рождённого в Латвии немца Августа Шварцбаха, и через двое суток, отдохнув, я уже сидел в поезде, идущем в Берлин.
* * *
В Берлине я почувствовал, что значит быть немецким репатриантом, прибывшим из Латвии. Я ответил на все вопросы таможни и почувствовал себя как рыба в воде. Ответы были мной проштудированы в ГБ. Дальше мне предстояло купить билет до Йены. Но я не спешил.
Я опять возвратился в мою волшебную, сказочную Германию.
Говорят, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, но вышло наоборот, вода была всё той же, зато Германия стала совершенно другой.
Теперь по улицам маршировали под бой барабанов школьники со знамёнами. Их галстуки и одинаковые короткие штанишки до слёз умиляли меня!
Они пели:
«Вперёд идут стальные батальоны
Им нет преград, броня у них крепка.
И на лафете от моей немецкой пушки
Лежит моя немецкая рука!»
Когда им навстречу маршировали взрослые штурмовики со штандартами, в блестящих кожаных крагах с ремешками, поющие: «Die Fahne Hooch!», школьники замолкали, вежливо расступались, сохраняя порядок, поровну на каждой стороне улицы, и изобразив почётный караул, пропускали штурмовиков, отдавая им честь Римским приветствием, выбросив правую руку вперёд.
От этого моё сердце наполнялось какой-то ранее неведомой мне гордостью. Во всём этом чувствовался немецкий характер.
Я поднял стоящий на тротуаре свой чемодан и тут же нашёл глазами небольшую гостиницу. Через минуту я уже стоял напротив портье.
— Герр Шварцбах, сейчас я Вам представлю фрау Дункель, она покажет Вам Ваш номер.
Когда мы поднимались по крутым ступеням на второй этаж, фрау Дункель спросила:
— Вы уже читали сегодняшнюю «Фелькишер Беобахтер»?
— Нет ещё, — ответил я. —Что-нибудь важное?
— Слава Богу, последние евреи убираются из Германии в Америку. С тех пор, как из страны выдворили Эйнштейна, кажется наше дело пошло на лад.
— «Я уже не помню, за что его выдворили? — сказал я.
На самом деле мы в России ничего об этом не знали и мне пришлось хитрить.
— Как за что? — удивилась фрау Дункель. — Он был евреем и хотел отнять хлеб и молоко у немецких детей.
Я представил себе Эйнштейна с носом виде шестёрки, с бутылкой молока и буханкой хлеба под полой своего длинного еврейского лапсердака. Маленькие голодные немецкие дети протягивали худые ручки к продуктам и просили есть.
Мы поднялись в номер, я достал из кармана двадцать пфеннигов и подал фрау Дункель. Она отвела мою руку.
— Если у Вас есть лишние деньги, отдайте их в пользу НСДАП. Этим Вы защитите страну от евреев.
Я вымылся, лёг в пахнущую лавандой постель и очень быстро уснул сном ребёнка, который перед сном справил все свои естественные надобности.
Когда я проснулся и вышел на улицу, солнце уже было в зените.
Я спросил у проходящего мимо стекольщика с плоским ящиком для стекла, который он катил на велосипеде:
— Где здесь можно слегка перекусить?
Но он ничего не ответил и только прибавил шаг. За него мне ответила пожилая женщина с продуктовой кошёлкой:
— У них сейчас очень много работы, дети бьют евреям стекла и стекольщики едва успевают их вставлять.
Я пошёл вслед удаляющемуся стекольщику и скоро оказался у дверей пивной.
Заказав большую кружку Мюнхенского пива «Лёвенбрау» и брауншвейгские сосиски, я уселся в углу и стал искоса наблюдать за посетителями. В другом углу напротив подвыпившая кампания молодых людей рабочего вида, взяв друг друга под руки и раскачиваясь в такт песне, распевала:
«Ночью балуюсь с милой в кроватке,
Днём расправу чиню над жидами,
Потому что я толстый и гладкий,
Черно-бело-красно моё знамя.»
Ко мне подсел худощавый седой мужчина, и представился:
— Столяр, Курт Майзель.
Они мечтают вступить в отряды штурмовиков, потому что завидуют им. — Он едва заметно кивнул в сторону шумной компании.
Я чистосердечно ответил ему:
— Что же плохого в том, что эти добрые люди хотят вместе радоваться тому, что они немцы?
Он нахохлился, взял своё пиво и пересел за другой стол.
Закончив трапезу, я шёл по немецкому городу и тихо радовался. Я чувствовал, что Берлин — это то, чего мне давно не хватало. Пиво «Лёвенбрау» слегка шумело в моей голове. Ноги легко несли меня по Берлинской каменной мостовой. Я шёл подгоняемый любопытством. Что ждало меня впереди?
Вдруг я увидел впереди группу людей, стоявших на коленях. Я остановился и спросил у какого-то прохожего студента:
— Что они делают? Молятся?
Он рассмеялся:
— Нет, это евреи, они моют улицу. Довольно Германии работать на них. Пусть теперь они поработают на Германию.
Я подошёл ближе. Еврейская семья в полном составе, — внуки, дети, родители и старики, — зубными щётками тёрли каменную брусчатку. Я обошёл стороной стоящих на коленях людей и, не оглядываясь, ушёл.
Через два квартала я оказался около кинотеатра. Над входом горели электрические лампочки. Прилично одетые люди парами и по одному, улыбаясь, проходили внутрь. Я купил билет за две марки и вошёл в двери. Только что погас свет и начали показывать немецкую хронику за неделю. В кинопрокате был «немой» фильм «Индийская Гробница». Капельдинер провёл меня в тёмный зал. Все места были заняты, но луч его маленького фонарика выхватил из темноты одно пустующее место. Я сел и тут же уловил головокружительный запах женских волос. Рядом со мной сидела молодая девушка, впившаяся глазами в экран. Она даже не заметила меня.
На экране немецкая девочка с белой головкой сидела на траве, плела венок из цветов и тоненьким голосом пела:
«Я под солнцем сижу на Альпийском лугу
Под защитою свастики в белом кругу
Здесь наше Арийское солнце встаёт
Здесь фюрер немецкое стадо пасёт.»
Потом на экране возникла трибуна и на неё взошёл молодой высокий мужчина. За ним шла Лени Рифеншталь, а за ней, с блестящей от бриолина прилизанной чёлкой с острым крысиным носом и колючими усами шёл сам Фюрер. Кинозал взорвался от грохота аплодисментов, усиленных радиодинамиками. Все встали. На следующего за Фюрером колченогого доктора Геббельса уже никто внимания не обращал.
Я тоже аплодировал стоя. Когда я снова сел, моя соседка нагнулась ко мне и взволнованно прошептала:
— Высокий в форме — это Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах. Мой папа с ним дружит, он бывает у нас.
Я ещё сильнее почувствовал запах её волос.
Когда показывали съезд национал-социалистов в Мюнхене, она опять нагнулась ко мне и, прикрыв ладонью рот, сказала шёпотом:
— В том зале были только члены НСДАП — других туда не впускали.
Смотреть на нескончаемый олимпийский парад, озвученный огромным оркестром с литаврами, я уже не мог. Это было выше моих сил. Я едва сдерживал слезы. Наверное, я был психопатом…
Мы с моей соседкой были настолько возбуждены хроникой немецких событий, что кинофильм «Индийская Гробница» нас уже не интересовал и мы терпеливо ждали окончания этого кинофильма, чтобы узнать друг о друге побольше.
Я почувствовал, что мы понравились друг другу. Я узнал, что её зовут Ильзе Кёнигсмарк. Мне всегда везло с новыми знакомыми. Она происходила из старой аристократической семьи. Её прадед был дружен с Мольтке и Бисмарком. Отец Ильзе преподавал немецкий язык и литературу самому Бальдуру фон Шираху. Теперь отец писал ему тексты для выступлений, ибо его немецкий язык оставлял желать лучшего. Их связывала хорошая немецкая дружба.
Провожая Ильзе домой, я отчётливо понял: «В лапы к Сталину я ни за что не вернусь. Я хотел быть репатриантом и больше никем. Если для этого придётся предать моё Большевистское прошлое — я предам».
Всё это время Ильзе без умолку тараторила о том, как она горячо любила фюрера.
В молодости, когда ей было семнадцать лет, она мечтала родить ребёнка от него и воспитать его, а теперь, когда ей двадцать три и фюрер тоже состарился, она считает, что принесёт больше пользы Германии, если поступит в «Гестапо» или «Абвер» и станет разведчицей. В её красивой головке гулял ветер. Я подумал, что таких дур, как Ильзе, в Германии не так уж мало. Неплохо было бы стать их лидером и заняться просвещением немецкой молодёжи. Это то, чем занимается Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах.
Такой влиятельный человек, как он, мог бы распорядиться о том, чтобы я стал недоступен для цепких когтей «Абвера», который в то время во всю водил шашни и заигрывал с Николаем Ежовым. В остальном Германия была бы для меня очень подходящей и безопасной страной. Правда, если быть честным, целью моей была Швейцария, где в банке уже много лет накапливались и лежали без дела мои деньги. Я знал, что мои деньги множились за счёт аренды моего лётного поля в Мичигане, но мне не терпелось это увидеть. Что я буду делать с деньгами потом, я ещё не знал.
С биографией Луи Веноста и с моим коммунистическим прошлым, присягнув Гитлеру, я мог бы выглядеть весьма экзотично и эффектно на трибуне, рядом с Бальдуром фон Ширахом. Я чувствовал, что немецкая молодёжь полюбила бы меня.
Тайные отношения между СССР и Германией очень располагали к моей перемене хозяев.
Я решил встретиться с Рейхсюгендфюрером и открыться ему. Ведь на большее моя дружба с пустышкой Ильзе не годилась, конечно, если не считать того, что она была красивой молодой женщиной.
Мне по-прежнему предстояла покупка железнодорожного билета и поездка в Йену на предприятия «Карл Цейс». Но я решил её отложить до разговора с Рейхсюгендфюрером.
Мои первые дни в Берлине прошли весьма динамично и мне показалось, что я уже влился в мою новую жизнь. Но это было не так.
После моей следующей встречи с Ильзе, ей захотелось посмотреть, как мне живётся в гостинице. Побыв в моём номере и посидев несколько минут на моей кровати, она изрекла: «Неплохо для репатрианта, Август», и попросила меня поцеловать её.
На этом моё непорочное знакомство в Берлине закончилась и наши отношения с Ильзе перешли в следующую фазу. Она осталась на ночь у меня.
Через два дня я был приглашён домой к Ильзе. Её отец и мать с нетерпением ждали меня, я определил это по их одежде, по старинной фамильной броши на груди её матери и по сильному запаху нафталина. Меня угощали компотом со штруделем.
Я увлечённо рассказывал о моих планах: стать педагогом будущего немецкого поколения.
Когда подошла очередь говорить отцу Ильзе, я услышал непосредственно от него, что он дружен с Рейхсюгендфюрером. Я изобразил восторг и выразил надежду на встречу с ним. Но он не разделил моего восторга.
Отец Ильзе сказал, что возможность встретиться с ним должна быть равна для всех немцев и скоро может представиться и мне, его друг будет выступать перед «Юными друзьями Люфтваффе». Ему можно будет задать несколько вопросов, если конечно записаться заранее.
Мы с Ильзе стали готовиться к встрече. Я отпарил утюгом мой Моссельпромовский костюм с Французской биркой, пришитой на Лубянке портным, евреем из Польши. Я ничего не боялся, ведь я был в Германии, а это моя страна.
Мы пришли на встречу с Рейхсюгендфюрером заранее, чтобы записаться в число задающих вопросы. Список был длинным. Во время встречи мы сидели в первом ряду и хлопали громче всех. Когда речь закончилась, Ильзе встала, подошла к трибуне и подала цветы и заготовленную мной записку.
Рейхсюгендфюрер узнал Ильзе. Он сошёл с трибуны обнял её одной рукой за плечи, другой развернул записку, написанную мною и почти беззвучно шевеля губами прочёл:
— В первом ряду мужчина со шрамом хочет сообщить Вам очень важную информацию. Она касается безопасности Германии и его лично. Август Шварцбах.
— Вы Август Шварцбах? — спросил он меня. — Он с тобой, Ильзе?
— Да, это мой друг.
Почти одновременно из-за портьеры со свастикой, с двух сторон к нам подбежали два офицера. Меня и Ильзе отвели в небольшую комнату, обыскали, усадили в кресла и начали допрос.
— Герр Шварцбах, Вы — немец? В документах написано, что вы прибыли в Берлин несколько дней назад. Какова цель вашего визита?
Я сказал, что буду отвечать только в присутствии Рейхсюгендфюрера.
Тогда ждите, пока он закончит отвечать на вопросы.
— А что плохого мы, собственно, сделали?
— Вы должны были встать и задать вопрос. Личный контакт, передача записок и цветов запрещена.
Мы приготовились ждать. Наконец он появился.
— Что произошло Ильзе? Кто этот господин? — cпросил Рейхсюгендфюрер.
— Он Вам всё объяснит.
Я встал с кресла и сказал:
— В интересах Рейха, мой рапорт нуждается в конфиденциальности.
— Ах-да, простите. — Он обратился к Ильзе: — Дорогая Ильзе, я прошу у Вас извинения, не могли бы Вы оставить нас на некоторое время вдвоём?
— Да, да, конечно, — сказала она и вышла.
— Моё настоящее имя — маркиз Луи Веноста. — Я подал ему жёлтый титулярный листок гербовой бумаги, удостоверяющий моё происхождение.
— Я Бальдур фон Ширах, — ответил он.
— Ваше имя в Германии в анонсировании не нуждается, — любезно сказал я. — Я перебежчик или, если позволите, репатриант. Силою обстоятельств я вынужден был прослужить в СССР много лет, в ВЧК. На службе меня знали как майора ГБ Феликса Круля. Я не причинил никакого вреда Германии. Моей обязанностью была цензура. Всё это, в подробностях, я готов изложить и сообщить в «Абвер» или в другие соответствующие инстанции. Моё решение служить Германии я принял самостоятельно, несмотря на то что накануне отъезда получил от Народного Комиссара Ежова недвусмысленное предупреждение о том, что меня ждёт, если я задумаю изменить присяге и остаться в Германии. Он, насколько мне известно, слов на ветер не бросает. С этого момента моя жизнь в опасности. Честь имею.
Я щёлкнул каблуками и отступил на шаг назад.
Рейхсюгендфюрер на мгновение опешил и молча ждал продолжения моего рассказа. По нём было видно, что он в восторге от слишком изящной манеры моего изложения. Я несколько расслабился и, извинившись, вежливо напомнил ему о том, что мой титул маркиза сегодня в Германии уже несколько устарел и звучит архаично, но это дань уважения моим покойным родителям.
Рейхсюгендфюреру Бальдуру фон Шираху эта ремарка понравилась, пожалуй, больше всего. Он проникновенно и сердечно ответил мне:
— Уважаемый маркиз, сегодня многим не достаёт того почтения к родителям, которое сейчас проявили Вы.
— Я не заслуживаю такой высокой оценки. Я уже сожалею о том, что вынужден был сообщить Вам об обладании таким старомодным дворянским титулом. Он заставляет меня краснеть.
— Обязуюсь держать Ваш титул маркиза в секрете от праздной публики, — улыбнулся Рейхсюгендфюрер
Это обстоятельство меня очень устраивало.
— Хочу успокоить Вас, маркиз, Ваша безопасность теперь наша забота, — сказал он. — Однако Ваш рапорт — это прекрасный образец немецкой военной дисциплины, высокого патриотизма, профессионализма и благородства. Ваш поступок заслуживает высочайшей оценки и награды. Я Ваш покорный слуга.
Сейчас время не военное, но кто знает, что будет завтра? Мне бы очень хотелось, чтобы Вермахт в Вашем лице пополнился ещё одним таким офицером, как Вы.
Простите моё любопытство, Ваш великолепный шрам на лице, это память о ранней дуэли?
— Так точно. Ошибка молодости. Не все обиды можно прощать.
— Я не смею Вас больше задерживать. Остальные формальности и детали поможет решить «Абвер». С этой минуты я Ваш друг и покровитель.
Да, чуть не забыл, передайте Ильзе Кёнигсмарк, что я от неё другого выбора не ждал. Сегодня же расскажу о Вас Рейхсляйтеру Генриху Гиммлеру.
Он пригнулся, чтобы пройти в дверь, и чуть не сбил Ильзе, стоящую за ней.
Вечером, когда мы пили чай в просторной квартире Кёнигсмарков, в дверь постучали. На пороге стояли два офицера. Они пожелали всем приятного аппетита и старший сказал:
— Август Шварцбах поедет с нами, он нужен Гестапо. Его допросят и он вернётся.
Я расстроился и опечалился.
(продолжение следует)
