СЕМЬ ИСКУССТВ

В Вычислительном центре его начальник был “очень не рад” моему появлению там. Он попытался от меня избавиться, организовав решение профсоюзного комитета о моём оттуда увольнении. Но меня не уволили. И через полгода Афанасьев предложил мне преподавать на каких-то курсах для инженеров. Много лет спустя, я узнал, что и партком МАДИ настаивал на моём увольнении, но Афанасьев отказался это сделать. Не многие в то время решались на такое…

Василий Демидович

ИНТЕРВЬЮ С АЛЕКСАНДРОМ ИОФФЕ

Предисловие

В мае 2017 года, по приглашению профессора кафедры общих проблем управления (ОПУ) Владимира Михайловича Тихомирова выступить на его спецсеминаре, к нам на кафедру ОПУ приехал его ученик, ныне профессор Факультета математики из “Техниона — Израильского технологического института” (“Technion — Israel Institute of Technology, Haifa, ISRAEL”) Alexander Ioffe /Александр Давидович Иоффе/. По предварительной договорённости со мной и Аликом Иоффе (так “по дружески” зовут его на нашей кафедре), после состоявшегося доклада, мы втроём пошли к Владимиру Михайловичу Тихомирову “домой на чай”, где и произошло моё “Интервью” с Александром Давидовичем Иоффе (в своё время окончившим Инженерный поток Мехмата МГУ). Сам Владимир Михайлович, естественно, также активно участвовал в нашем разговоре.

Неторопливая наша беседа длилась где-то “часа два”. Ниже приводится её “расшифровка”.

Интервью с Александром Иоффе

В.Д.: Я с большим  интересом, Алик, хочу повспоминать с тобой, “немножечко о прошлом”.
Но прежде всего я всегда интересуюсь семьей своего собеседника: кто папа, кто мама — по профессии, имеется в виду. И, в частности, связаны ли они были с математикой?

А.И.: Папину профессию мне трудно определить… Он “ровесник Октября” — не в смысле рождения, а в смысле становления как личность. В начале 1920-ых годов он был комсомольским работником, секретарём уездного комитета на Украине.

В 1925-ом году, когда ему было 20 лет, он приехал в Москву и поступил в МВТУ. В МВТУ он был уже секретарём студенческой партийной организации. А в 1930-ом году был партийный призыв в армию, и он ушёл учиться в Артиллерийскую академию, находившуюся тогда в Ленинграде. На этом его партийная карьера закончилась, слава Богу!

В.Т: Какая академия имеется в виду?

А.И.: Имени Дзержинского.

В.Д.: О! Там мой папа также преподавал. Но это было уже в Москве, куда была потом переведена

А.И.: Так вот, мой папа окончил эту академию в Ленинграде и некоторое время там в ней преподавал. Он был специалистом по приборам управления артиллерийским огнём.

А мама моя начала учиться такой замечательной науке, которая называлась педология, детская психология по-простому. Она выросла в еврейском местечке на Украине, где и был комсомольским работником мой папа, в довольно религиозной семье. Не ортодоксальной, но религиозной. Во всяком случае, я не знаю степени её ортодоксальности. Мама, одна из младших детей, первая порвала с религиозной традицией и вступила в комсомол. Папа же, как комсомольский работник, ходил в кожаной куртке, с пистолетом на боку. И, естественно, кроме как “бандит”, он в маминой семье не фигурировал. Но в итоге всё, конечно, утряслось.

Как я уже сказал, мама поступила учиться на педологию. Но потом педологию прикрыли как «лженауку», и мама поступила в ИФЛИ — Филологолитературный институт. И окончила его по специальности “русский язык”. Затем мама проработала несколько лет далеко в Сибири… В Ирбите.

В.Д.: Школьной учительницей?

А.И.: Я даже не могу сказать кем, кажется да.
Потом мама приехала в Ленинград. А там уже вышла замуж за моего папу… Правда, как “дети революции”, свои отношения они оформили уже много-много лет спустя. В 1944-ом… или в 1945-ом году…

А.И.: 1938-го года.
В Ленинграде мама работала в радиокомитете. И вспоминала это как самые счастливые годы своей работы. Она была там в детской редакции. Кстати, в Ленинградском радиокомитете она познакомилась со Шварцем …

(Примеч. В.Д.: Здесь имеется ввиду замечательный писатель и драматург Евгений Львович Шварц (1896–1958), автор «Тени», «Дракона”, «Голого короля»)

Но осенью 1938 года Артиллерийскую Академию перевели в Москву, и наша семья также туда переехала.

А потом началась война, и мы, естественно уехали, в эвакуацию. Я был маленький и мало что помню. Тем не менее, помню, что Артиллерийская академия была эвакуирована в Самарканд.

Потом папа ушёл из Академии. То ли сам ушёл, то ли его “ушли” из-за какого-то конфликта — я уж не знаю. В общем, большую часть войны папа формально работал в Главном артиллерийском управлении, а по существу занимался инспектированием или испытаниями зенитных орудий и мотался по всем фронтам. Войну окончил полковником.

И всё было хорошо до 1948-го года. А в 1948-ом году, или в начале 1949-го года, папу выгнали из партии. Сначала из армии, потом из партии. Это не было “по еврейской части”, несмотря на то, что по времени совпало с началом борьбы с «безродными космополитами». Это было некое внутри-армейское дело. Масса военачальников-артиллеристов была тогда репрессирована. Маршала Яковлева — был такой артиллерийский маршал — арестовали. Начальника ГАУ, генерала-полковника Волкотрубенко (очень хорошо к нам относившегося — когда я попал под машину в 1947-ом году он нередко посылал мне в больницу какие-нибудь вкусности, редкие в те годы) посадили. Пересажали практически всех генералов в 1951-1952 годах… Стали сажать и полковников, но к счастью, не успели — умер Сталин и ситуация мгновенно начала меняться.

(Примеч. В.Д.: Здесь упомянуты маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев (1898-1972) и генерал-полковник артиллерии Иван Иванович Волкотрубенко (1896-1986).)

В.Д.: Но Яковлев же вернулся …

А.И.: Все вернулись! Все выжили, но некоторые вскоре умерли.

В.Т.: Я знал сына Яковлева.

А.И.: Я его сына не знал, и ничего про него сказать не могу. Хотя нет — могу: он   кажется, преподавал в Институте международных отношений, где учился один из моих ближайших школьных друзей.

Папа незадолго до смерти Сталина, после долгих и безуспешных попыток, нашёл себе работу инженером в каком-то конструкторском бюро. До этого мы жили на то, что осталось от папиной прежней полковничей зарплаты и на 80 маминых рублей, которые она получала как редактор в техническом издательстве.

В конце февраля 1953-го года пришло распоряжение военного прокурора “освободить квартиру”. Дело в том, что мы жили на улице Горького в доме номер четыре. И этот дом был “заселён Артиллерийской академией” — добрая половина проживавших в нём была из её бывших преподавателей. И вот ко всем нам пришло такое распоряжение.

Но к счастью, как я сказал, ситуация вскоре начала меняться, и буквально через месяц пришло постановление об отмене этого распоряжения. Папу восстановили и в армии, и в партии. Однако он уже не вернулся на ту должность, которую занимал в Главном артиллерийском управлении — начальника отдела, кажется.

Папа доработал до военной пенсии, ушёл благополучно на эту пенсию и потом работал, как кандидат наук, заведующим Лабораторией в Институте протезирования и протезостроения. Этот Институт впервые ввёл в обиход биоэлектрические протезы — как раз этим и занималась папина лаборатория.

Так что мне трудно сказать, какая у моего папы была профессия. Но, безусловно, он был хорошим инженером.

В.Д.: Понятно. Скажи, а к математике он тебя привлёк, или ты сам, учась в школе, какие-нибудь популярные книжки про математику начал читать и заинтересовался ею?

А.И.: Нет, конечно не он. Математикой в школе я не слишком интересовался — я считался хорошим учеником по математике, но учителя математики у нас в школе были не лучшие.

У нас был потрясающий учитель литературы Александр Александрович Пластинин. Людмила Петрушевская, учившаяся на класс младше меня, написала о нём симпатичную короткую новеллу «Саныч».

(Примеч. В.Д.: Здесь упомянута прозаик, поэтесса, драматург, сценарист и певица Людмила Стефановна Петрушевская (р. 1938).)

Был и очень хороший учитель истории Леонид Наумович Боголюбов. Он сейчас академик педагогических наук.

В.Д.: Так он жив?

А.И.: Жив, да. Он был очень молод, лет на восемь нас старше. Он приобщил нас к пешеходному и горному туризму, что создало совершенно особые отношения, которые мы эпизодически поддерживаем до сих пор. Я несколько раз навещал его во время приездов в Москву.

(Примеч. В.Д.: Позже я уточнил, что специалист по преподаванию в школе “обществоведения”, академик Российской Академии образования (РАО), Леонид Наумович Боголюбов родился в 1930-м году.)

Но учителя математики были не впечатляющие.

В 1950-ом году окончила школу моя сестра. Она пыталась поступить в МГУ, но её не приняли. Естественно, мои родители были напуганы. И когда я сам окончил школу, то о поступлении в МГУ даже речи не было.

А школу я закончил в 1955 году. В том же году я поступил в Московский авиационный институт (МАИ). Это было прекрасное время, и я вспоминаю студенческие годы с большой теплотой.

В.Д.: В школе медаль тебе дали?

А.И.: Да, я окончил школу с золотой медалью.

В.Д.: Раз у тебя была медаль, то вступительные экзамены тебе не надо было сдавать — только собеседование.

А.И.: Да, я прошёл собеседование, и тут же пошёл в поход с нашей школой на Кавказ.

Вообще-то папа хотел, чтобы я поступил в Энергетический институт. Но там ко мне как-то так скептически отнеслись — на фамилию посмотрели, спросили, кто у меня отец… После этого я сразу забрал своё заявление оттуда, и отдал в МАИ… Впрочем, моей главной целью тогда было пойти в поход со школой на Кавказ.

Математика в МАИ была, скажем так, не впечатляющая … В общем, когда я поступил на инженерный поток Мехмата МГУ, я совершенно обалдел от той математики, которую услышал! Она настолько была непохожа на ту математику, которой нас обучали в МАИ.

В.Д.: Ты случайно не знаешь, кто в МАИ был тогда зав. кафедрой математики? Или тебя тогда это не интересовало?

А.И.: Нет, не интересовало. Я не помню. А преподавателем у нас был Виктор Фёдорович Смирнов, который считался там хорошим лектором. Но то, что он нам преподавал, было совершенно формальной, скучной, выхолощенной математикой. От нас требовалось лишь, чтобы мы воспроизводили доказательства либо изложенные им на лекциях, либо взятые из книжки “один к одному”, которую он нам на лекциях рекомендовал. Однако формально мне было легко учиться “такой математике”.

(Примеч. В.Д.: Годы жизни преподававшего в МАИ математика Виктора Фёдоровича Смирнова мне выяснить не удалось — предположительно, как я понял, он родился в 1924 году.)

Завершив в 1961-м году своё обучение в МАИ, я был распределён в “ящик”…

В.Д.: Значит, ты начал работать с 1961-го года.

А.И.: Да.

В.Т.: А когда, Алик, ты женился?

А.И.: В том же 1961-м году.
В “ящике” я начал заниматься динамикой полета. Там появились вариационные задачи, и я пытался их хорошо понять. Для чего стал ходить в академию Жуковского.

В.Т.: Юдин имел к тебе какое-нибудь отношение?

А.И.: Юдин заведовал лабораторией, в “ящике”, в котором я работал.

В.Д.: Это какой Юдин?

А.И.: Давид Борисович Юдин. Но тогда я ещё с ним не был знаком.

Так вот, я понял, что мне не хватает знаний “даже по понятиям” нужной мне математики. И я пошёл слушать лекции Болтянского по оптимальному управлению.

Болтянский читал в “Стекловке” лекции для Физтеха. Я прослушал половину его курса, и понял, что я ни хрена его не понимаю. Ничего не могу понять, что он там говорит! И тогда я решил поступать на инженерный поток Мехмата МГУ.

Дело было в 1962-м году. На этот инженерный поток я пошёл вместе с одним своим товарищем ещё по МАИ. Но у моего товарища уже был какой-то пропуск в МГУ, а у меня никакого пропуска не было. И когда я попытался “пристроиться в хвост” к какой-то иностранной делегации, направлявшейся на экскурсию в Университет, то меня выловили и не пустили в МГУ. Так что в 1962-м году мне поступить на инженерный поток Мехмата МГУ не удалось.

Поступил я на него лишь в 1963-м году. И вот сейчас, поездив по миру, я понимаю, насколько уникальным местом был тогдашний Мехмат МГУ. А его инженерный поток был столь же уникальным местом в советской образовательной системе — на нём читались все стандартные мехматовские курсы, и только они, без научного коммунизма и всякой прочей идеологической ерунды.

На его младших курсах, кроме Куроша, нам никто “из великих” ещё не читал.

Анализ нам читал Соловьёв Александр Дмитриевич. И читал он совсем иначе, чем нам читали его в МАИ… Аналитическую геометрию читал Бахвалов Сергей Владимирович. А вот обыкновенные дифференциальные уравнения нам читала…

В.Д.: Гусарова?

А.И.: Нет, не Гусарова, … Таня Вентцель! И, в общем, хорошо читала, довольно живо…

Тогда ведь интерес к науке был фантастический — ты, может быть, это ещё застал. Это потом интерес к науке “стал сходить на нет”. Но тогда престиж науки был совершенно невероятный. Вот нам читали лекции внизу, в аудитории 01 или 02, и инженерный поток забивал их полностью!

В.Д.: Я хорошо помню мехматовский инженерный поток, я сам там преподавал начиная с 1971-го года. И в потоке было четыре группы, всего человек восемьдесят.

А.И.: Нет, у нас было гораздо больше, заведомо больше двухсот.

На меня большое впечатление произвел курс Шилова по теории интеграла. Кажется, впрочем, это был спецкурс. А на третьем курсе нам стал читать “Анализ-3” доцент Владимир Михайлович Тихомиров (смеются).

Владимир Михайлович тогда рассуждал точно также, как и сейчас (смеются). Он вышел на трибуну, протянул руку и сказал: «Что такое математика?» Полная тишина — аудитория от такого вопроса несколько обалдела.

В.Д.: Ну и что, объяснил?

А.И.: Что-то точно объяснил, но я не запомнил…

В.Д.: Но запомнил, что читал он пассионарно.

А.И.: Да, замечательно читал.

Он нам задал какую-то задачку. Я к нему подошёл и что-то путное сказал по поводу этой задачки. После этого он ко мне стал относиться с некоторой симпатией.

В.Д.: Это было в 1966-м году?

А.И.: Нет, это был 1965-й год.

Я тогда предложил построить доказательство его задачи с помощью скользящих режимов. И принялся в этом плане всё обдумывать. По ходу дела я, по существу, доказал теорему Боголюбова об «овыпуклении» интегрантов вариационных задач. Задачу, предложенную Владимиром Михайловичем, я, в конце концов, решил и был этим очень счастлив. Пошёл к Владимиру Михайловичу. Он посмотрел всё, но с особым интересом остановился на “моей теореме Боголюбова” — самой теоремы Боголюбова он тогда ещё сам не знал (смеются).

В.Д.: А ты откуда её знал? Ведь во ВТУЗ-овские программы по вариационному исчислению она не входила, да и сейчас, наверное, не входит.

А.И.: Так я её тоже не знал — я сам её доказал! Её вообще никто не знал, включая Кротова, от которого я позаимствовал идею скользящих режимов. Мы её обнаружили несколько лет спустя, когда писали нашу книгу.

В.Т.: Но Кротова ты же уже знал.

А.И.: Да, Кротова я уже знал.

В.Т.: Ты же к нему на семинар ходил.

А.И.: Ходил, но не часто…

В.Д.: Семинар Кротова проходил на Мехмате МГУ?

А.И.: Нет, в МАИ, на кафедре математики.

С Кротовым я, по существу,  познакомился уже вскоре после  моего окончания МАИ.  Я стал читать его статьи,  потому что про него мне рассказал  его товарищ, Толя Голословский,  работавший со мной в одном отделе,  в “ящике”.

Ну вот, после этого у нас с Владимиром Михайловичем всё и “закрутилось”…

В.Т.: Кротов — совершенно неслыханное явление! Он, в общем то, был в математике невеждой — он кончал МАИ или что-то там в этом роде…

А.И.: Он МВТУ окончил. И невеждой он не был — он много читал, а главное он был человеком, обладавшим замечательным и весьма нетривиальным воображением.

В.Т.: Он много читал, но не имел полноценного математического образования…

В.Д.: По Владимиру Михайловичу, кто не окончил Мехмат МГУ, тот не имеет полноценного математического образования…

В.Т.: Да! И в данном случае поразительно то, что человек, не кончавший Мехмат МГУ, действительно, придумал некую работу, которая имела огромнейший успех, огромный резонанс!

А.И.: Очень быстро, к сожалению, “сошедший на нет”.

Я был на его докторской защите. Люстерник был оппонентом на его кандидатской и докторской. И на защите его докторской диссертации Люстерник, со своим неповторимым еврейским акцентом, сказал, что, мол, наконец-таки я вижу работу настоящего мужа. Это было очень смешно.

В общем-то, у Кротова я не многому научился. Но скользящие режимы я освоил благодаря ему. Да и, пожалуй, он существенно повлиял на становление моего интереса к вариационному исчислению и оптимальному управлению.

В.Д.: На инженерном потоке тогда учились четыре года — правильно я помню?

А.И.: Да, четыре года. По окончании, защищалась дипломная работа. По моей дипломной работе была сделана моя первая публикация. В “Докладах”.

В.Д.: Руководителем твоей дипломной работы был Владимир Михайлович?

А.И.: По дипломной работе, да, руководителем был Володя. Но по кандидатской диссертации был не он, а Лев Борисович Горощенко, заведовавший Лабораторией в “ящике”, в которой я работал. Он был прекрасным специалистом и весьма образованным человеком.

Диссертацию я защищал по динамике полёта в ЦАГИ. Что-то там “наизобретал” про траектории полёта, но не очень много … Главное там было, всё же, вариационное исчисление.

В.Т.: И когда ты её защитил — в 1966-ом году?

А.И.: В 1966-ом году я защитил, на Мехмате МГУ, свою дипломную работу, а в 1967-ом году — физико-математическую кандидатскую диссертацию в ЦАГИ. К тому времени я уже принял решение, что буду математиком. Но ушёл из “ящика” не сразу — лишь в 1972-ом году.

В.Т.: Одним из оппонентов по твоей кандидатской диссертации был, кажется, Миша Лидов?

А.И.: Оппонентами были он и Кротов. Оппоненты, кстати, были что надо, хорошие оппоненты.

В.Т.: Миша вообще “не цеплялся” к тебе?

А.И.: Ну, когда я с ним начал беседовать, он немножко цеплялся, но так, в общем, нет. Он действительно старался разобраться — ему было интересно, что в диссертации, всё-таки, сделано… Мне же тоже было исключительно интересно с ним беседовать.

А потом, после защиты, мне ещё работу надо было найти…

В.Д.: В “ящик”, с пятым пунктом, тебя же спокойно взяли.

А.И..: Ну в ящиках работало множество евреев, хотя в самые “верхние ящики” меня, по пятому пункту, не брали. Впрочем, мой “ящик” был хорошим на самом деле. Он позволил мне на Мехмате МГУ учиться, не давил на меня особенно…

В.Т.: Давид Борисович когда там появился?

А.И.: Давид Борисович “появился” в ящике за много лет до меня. Он, несомненно, считался там самым крупным учёным. Я же познакомился с ним, когда был на последних курсах инженерного потока. У него в “ящике” была, общем-то математическая, лаборатория. У него там работали, например, Евгений Григорьевич Гольштейн и Владимир Фёдорович Гапошкин.

Давид Борисович был, конечно, не математиком, но очень культурным инженером. Однако у него в прикладных исследованиях было чувство “математической сущности” рассматриваемой проблемы. Скажем, строгое математическое изложение  линейного  программирования   в Советском Союзе — это, в значительной степени, его заслуга.

В.Д.: Гольштейна ты тоже знал?

А.И.: Да, через Юдина. Он старше Володи.

В.Т.: Да, старше меня. Мы учились с ним в одной школе.

А.И.: Я тоже более склонен к прикладной математике, “чистая” казалась мне слишком отстранённой от жизни. Пожалуй, единственный “чистый” спецкурс, который я прослушал (кстати, с большим интересом) был курс Кириллова по теории представлений.

Вот, кстати, эпизод, очень характерный для Мехмата МГУ. Я по каким-то причинам не смог прийти на экзамен в объявленное время, и, встретив Кириллова как-то на лестнице, спросил, когда я смог бы это сделать. “А вот вам задача”, — немедленно ответил он, написал её и предложил прийти, когда я с ней разберусь. Задачи я не помню, но эпизод запомнился.

В.Д.: Ну и чем кончились твои поиски работы?

А.И. Я долго искал место, куда мне из “ящика” уйти.

В 1972 году из Новосибирска в Москву переехал Канторович и стал заведовать лабораторией в Институте управления народным хозяйством. Он меня к себе пригласил, и я решил к нему перейти на работу …

В.Д.: Откуда же он тебя знал?

А.И.: Ну, знал уже. Ведь у нас с Володей была опубликована в “Успехах” хорошая статья, имевшая большой резонанс.

В.Д.: А Вы, Владимир Михайлович, с Леонидом Витальевичем Канторовичем давно были знакомы?

В.Т.: Нет, нельзя так сказать. Дело в том, что он, всё-таки, ленинградец. Но там были мои друзья. В частности Бирман и Вершик, которые просто молились на Канторовича. Через них и произошло моё знакомство с Леонидом Витальевичем. Да и Ося Романовский родственник Канторовича — поспособствовал моему знакомству с ним.

А.И.: Ося Романовский был женат на приёмной дочери Канторовича.

В.Т.: И до сих пор они вместе?

А.И.: Наверное, я не знаю. А Ося жив?

В.Т.: Ося жив, безусловно. Вчера же на конференции в Санкт-Петербурге, в которой мы с тобой также участвовали, упоминалась его фамилия.

А.И.: Упоминали его фамилию, но его самого там не было. И это было не вчера, а несколько дней тому назад, на конференции в Питере, посвящённой памяти Володи Демьянова. А познакомился я с Канторовичем летом 1968 года на конференции в Новосибирске. И потом ещё, кажется, пересекался, в частности, на школе Зуховицкого в 1969 году, где мы с тобой читали лекции, или на конференции в Тбилиси, устроенной Гамкрелидзе, по-моему, в 1969-ом году. Точно не помню. В общем, Канторович меня уже знал, и пригласил на работу к себе в Институт …

В.Д.: Это было в “семьдесят каком” году?

А.И.: В 1972-ом.

Так вот, в этом институте обучалось всякое большое “экономическое начальство”. Их в нём пытались обучить какой-то экономике — не знаю, насколько успешно. И от меня, поэтому, требовали, чтобы я оформил “нужную форму секретности”. А я уже тогда начал задумываться об отъезде в Израиль, и потому решил, что, ни за какие коврижки, ни на какую секретность, я оформляться не буду.

Леонид Витальевич, когда я сказал ему, что не буду подавать заявление на форму секретности — а я ему сразу сообщил, по какой причине — долго отговаривал меня от мысли уехать в Израиль, говоря, что «это не решение проблемы».

В том же году я узнал, что освободилось место преподавателя кафедры прикладной математики в Московском автодорожном институте (МАДИ), которой заведовал Разумихин. С Борисом Сергеевичем Разумихиным я был знаком, и он был готов взять меня к себе. Я стал работать на его кафедре в МАДИ. Но потом Разумихин ушёл из МАДИ, и на его кафедру пришли военные из Артакадемии. У меня с ними контактов особо не было:  были хорошие отношения, но лишь в профессиональном смысле… Разумихин же относился с симпатией ко всему тому, чем я занимался. А пришедшим из Артакадемии бывшим военным всё это было… далеко. Так что когда мы в 1976 году подали заявление на выезд в Израиль, я никого не подводил.

В.Д.: А скажи — я просто не знаю, как это делалось — как тогда решался вопрос о выезде в Израиль? Наверное, человек подавал соответствующее заявление в Отдел виз и регистраций (ОВИР) и ждал, что там решат по нему?

А.И.: До этого мы дойдем ещё.

Дело было в том, что у меня родители уже болели — я-то готов был сразу выехать …Но, всё-таки, тогда они были ещё живы — и отец, и мама. Однако в 1974-ом году умерла мама. Потом папа упал, у него развилась саркома и в 1975-ом он тоже умер. И в этом смысле, как это не грустно звучит, после этого здесь меня уже ничего не связывало…

К тому же у меня с Володей, в 1974-ом году, была опубликована уже упоминавшаяся книга, вызвавшая большой интерес у специалистов. Да и английский язык у меня был приличный.

В.Д.: Спецшкола?

А.И.: Нет, школа ни при чём.

Мама моя в 1950-ых годах, когда всё более или менее утряслось, и папа вернулся на работу, решила, что мне нужен хороший английский язык. И она договорилась об этом с совершенно замечательным человеком — Софьей Абрамовной Тальми.

Софья Абрамовна была родом из России. Она родилась в Киеве. Потом, сразу после революции или незадолго до неё, уехала в Америку, вышла там замуж. А в середине 1930-ых годов семья вернулась в Советский Союз — её муж был активным коммунистом в Америке, и уговорил её приехать в СССР “строить социализм”. Однако в 1949-ом году мужа её арестовали (он был членом знаменитого Еврейского Антифашистского Комитета), и расстреляли — в августе 1952 года, как и остальных членов Комитета. Его, как бывшего американского гражданина, естественно, обвинили в том, что он американский шпион и всякое такое… Софью Абрамовну тоже забрали и отправили в ссылку. А в 1953-ем году она, реабилитированная, вернулась в Москву.

У Софьи Абрамовны, конечно же, был потрясающий английский язык. Здесь она работала, кажется, в “ИнЯзе”. И вот она стала учить меня, и мою сестру, английскому языку. Это было совершенно замечательно — я научился грамотно читать и хорошо говорить по-английски…

(Примеч. В.Д.: В Интернете я выяснил, что в России Тальми /урожд. Розенберг/ Софья Абрамовна (1898–1988) по возвращении из ссылки стала редактором переводчиком с английского языка, а также преподавателем английского языка в Московском институте иностранных языков.)

Так вот, с английским языком у меня было всё в порядке. Да и определённые связи с зарубежными специалистами “по моим математическим интересам”, к середине 1970-ых годов, у меня уже установились — в том числе с Терри Рокафелларом, Френсисом Кларком и Жан— Пьером Обэном. В частности, с Рокафелларом мы с Володей познакомились на конференции в Тбилиси в 1969-ом году, и вскоре перевели его известную книгу по выпуклому анализу.

В.Д.: А с Кларком где ты познакомился?

А.И.: Кларк приезжал в СССР туристом в 1975-ом году. Он защитил свою PhD-диссертацию, год поработал в Париже, и приехал в Москву “тоже чему-нибудь поучиться”. Мы с ним много общались и сдружились. И даже устроили соревнование, “кто кого перепьёт”. К моему глубокому сожалению, он меня “перепил” — он, правда, лет на десять младше меня, и я потерпел от него позорное поражение (смеются).

В.Т.: И в чём конкретно было твоё поражение?

А.И.: В том, что он выпил больше, чем я.

В.Т.: И ты прекратил пить?

А.И.: Прекратил в некоторый момент, конечно.

В.Т.: По легенде, Банах перепил весь Тбилиси!

А.И.: Значит, мне далеко до Банаха.

Ну, так вот, после смерти папы в 1975-ом году мы решили, что всё, хватит. И в 1976-ом году мы подали заявление на выезд в Израиль.

Дело в том, что моя двоюродная сестра уже жила в Израиле: она вышла замуж за поляка, уехала с ним в Польшу и в начале 1950-ых годов они уехали в Израиль. А мы получили от неё приглашение к ним приехать.

В.Т.: Расскажи поподробнее про свою двоюродную сестру.

А.И.: Это моя двоюродная сестра, дочь маминого брата.

В маминой семье, как мы с сестрой считали, было девять детей, и мама была самой младшей, то есть девятым ребёнком. Но перед смертью мама сообщила нам, что, на самом деле, в её семье детей было не девять, а десять — мама, действительно, была девятым ребёнком, но после неё родился ещё десятый ребёнок, мамин младший брат. В 1936-ом году его, по каким-то политическим обвинениям, кажется за сионизм, арестовали, и он из семьи просто “исчез” — никаких следов его так и не нашлось. И мама ЗА ВСЮ ЖИЗНЬ про своего арестованного младшего брата ни разу не сказала ни мне, ни моей сестре! Даже про существование его мы, до её смерти, не знали… Нынешнему поколению, да и нам даже, трудно понять до какой степени страх подавлял людей, вплоть до смерти Сталина, да и много позже. В общем, мы мало знали о нашей израильской двоюродной сестре сверх того, что у нас есть родственница в Израиле.

В.Д.: Это понятно:  где-нибудь что-нибудь сболтнёшь — и накличешь на семью беду.

А.И.: Ну вот, в 1976-ом году я “положил на стол” это заявление…

В.Д.: И как твоя жена восприняла эту перспективу?

(Примеч. В.Д.: Я имел ввиду жену Александра Давидовича — Розалию Борисовну Иоффе (урожд. Абрамович), инженера по образованию.)

А.И.: Ну, Роза не меньше меня хотела уехать в Израиль!

В.Т.: Роза Абрамович — не очень удачная фамилия в СССР для того времени (смеются).

А.И.: Роза была абсолютной блондинкой. Помню, когда в первый раз я привёл её в свою компанию, и сказал, что это Роза Абрамович, то была сцена почище, чем у Гоголя в“Ревизоре”.

Ну, не важно. Мы подали заявление. И вскоре меня вызвал к себе ректор МАДИ Леонид Леонидович Афанасьев. Он мне сказал следующие слова: «Вы должны понимать, что я не могу разрешить вам продолжать преподавание». Я задиристо возразил, «что для меня это не понятно», и так далее. Он ответил, что «я перевожу вас в Вычислительный центр и разговор окончен».

В Вычислительном центре его начальник был “очень не рад” моему появлению там. Он попытался от меня избавиться, организовав решение профсоюзного комитета о моём оттуда увольнении. Но меня не уволили. И через полгода Афанасьев предложил мне преподавать на каких-то курсах для инженеров. Много лет спустя, я узнал, что и партком МАДИ настаивал на моём увольнении, но Афанасьев отказался это сделать. Не многие в то время решались на такое…

Моя должность была необъяснимая — я не был ни младшим научным сотрудником, ни старшим научным сотрудником, а был просто научным сотрудником. И зарплату мне положили заметно меньшую

В.Д.: У тебя же была уже степень.

А.И.: Конечно!

В.Д.: Тогда минимум сто семьдесят пять рублей тебе должны были платить.

А.И.: Доцентом я, всё-таки, получал бы триста двадцать! А в ВЦ, да, моя зарплата была порядка двухсот рублей. Но у нас ведь было уже двое детей — не просто было на такую зарплату прожить. Потом, правда, нам, как и многим “отказникам”, была организована некая материальная помощь, и стало жить чуть легче.

В общем, с голоду мы не умирали. И такое “удовольствие” продолжалось двенадцать лет!

В.Д.: И как это было: ты сидишь, ждешь из ОВИРа сообщения?

А.И.: Ну, через три месяца мне позвонили, сказали, что нам отказано. Через два года мне было уже сказано, что «вы никогда никуда не уедете».

В.Д.: То есть, ты повторно подал “прошение”, а тебе так на него ответили?

А.И.: В общем, да. Но, на самом деле, они многим так отвечали…

Первые годы я еще занимался математикой, причём довольно успешно, на мой взгляд.

В.Д.: Совещание в Хельсинки — это же, помнится, как раз то время — 1975-ой год.

А.И.: Ну и что?

В.Д.: Тогда, вроде бы, для выезда евреев из СССР в Израиль было сделано некоторое “послабление”.

А.И.: Послабление было недолгим и быстро уменьшалось. В 1979-ом году, в связи с вводом советских войск в Афганистан, оно уже совсем кончилось. И годы с 1980-го по 1983-ий были жуткими годами. Многих арестовывали, среди “отказников” в том числе.

В.Д.: По какой же статье?

А.И.: Что значит, «по какой статье»? Разные были статьи.

Вот мужа моей двоюродной племянницы, который был одним из учителей иврита, арестовали за то, что «он владел оружием». А он в жизни оружия в руках не держал — ему пистолет просто подбросили.

Или, например, Юлика Эделыптейна, тоже одного из учителей иврита, который сейчас спикер Израильского парламента, арестовали “за хранение наркотиков”.

Причём, политическим и общественным деятелем он стал уже после приезда в Израиль! А в Москве в то время он был ещё почти юношей, производившим, впрочем, большое впечатление интеллигентностью и образованностью.

(Примеч. В.Д.: Из  Интернета  я  уточнил, что выехавший из Советского Союза в Израиль Иоэль Эдельштейн (р. 1958) был избран спикером Израильского кнессета в 2013-ом году.)

В.Д.: Наркотики ему просто “подбросили”?

А.И.: Ну конечно подбросили! Юлик и сигарет-то никогда не курил, и сейчас не курит.

В общем, время было, прямо скажем, нелёгкое… Но, при всём при том, это были уже не “сталинские” времена. И, конечно, внимание Запада к этой проблеме играло огромную роль. Оно, всё-таки, СССР как-то… “сдерживало”. Ну да ладно — это отдельный вопрос, о котором многое что можно рассказать…

Потом подрос мой сын Дмитрий, и ему надо было куда-то поступать. Мы тогда долго размышляли, куда ему дальше пойти учиться. В Университет его, конечно, не взяли бы. И, по нашему совету, он поступил в Горный институт.

А вскоре после этого Митя Фукс организовал просветительский “Народный университет”, главным образом, чтобы дать какое-то математическое образование для тех, в основном еврейских ребят, которым вход на Мехмат МГУ был закрыт. Впрочем, о “еврейских задачах” на вступительных экзаменах на Мехмат МГУ в 1970-е годы, уже написано много…

B.T.: В этом Университете одним из организаторов был Валерий Сендеров.

А.И.: Ну, Сендеров был “внешним представителем” этого Университета. Валерий много помогал поступавшим на Мехмат МГУ. И благодаря ему, прежде всего, отвратительная система “отбраковывания” на экзаменах с помощью упомянутых мною специально составленных задач стала известна всему миру. Фактическим же организатором всего в Народном Университете — курсов и так далее — был, конечно, Митя Фукс… Университет просуществовал год, но сделал много.

Так вот, Димка мой пошёл параллельно учиться в этом Народном университете. И в его биографии это сыграло, наверное, такую же роль, как в моей биографии Инженерный поток Мехмата МГУ. Сейчас Дима профессор в Технионе. Довольно успешный человек в своей области — статистической механике.

В.Д.: Я как-то слышал, что в Москве, на какой-то квартире, были организованы “курсы иврита” для желающих уехать в Израиль — это правда?

А.И.: Не совсем так: уроки иврита шли не на одной какой-нибудь фиксированной квартире, а на многих и часто меняющихся квартирах. На них иногда устраивали облавы — это ведь преступление учить иврит… О судьбе двух учителей иврита я уже рассказал.

В.Т.: А когда мой Лёша Левин, уехал?

А.И.: Твой Лёша Левин уехал довольно рано — в 1973-ем году. Он, кстати, был моим первым учителем иврита.

В.Д.: Это не о Лёне Левине идёт речь?

А.И.: Нет, Лёня Левин — это совсем другой математик.

В.Д.: Лёню я знаю давно, с того времени, как я стал секретарём комитета комсомола Мехмата МГУ. Он был эдаким… “фрондёром” в студенческой среде. Но у меня к нему было нормальное отношение — я ценил его незаурядный ум.

А.И.: Ну да, и он вроде как был учеником Колмогорова. А Лёша Левин — это Володин бывший студент…

В.Д.: Этот Лёша Левин был москвичом?

А.И.: Да, он был москвичом…

Надо сказать, что в Москве, среди учителей иврита, прослойка математиков была очень велика.

В.Т.: И Лёша Левин тоже очень хорошо знал иврит?

А.И.: Ну, по нашим понятиям Лёша великолепно знал иврит. Но он довольно быстро получил разрешение на выезд и уехал. Далее мы занимались ивритом уже без него.

История жизни “отказников” и как они изучали иврит — это отдельный рассказ. Скажу лишь, что лично мне “в этом состоянии” с огромным количеством замечательных людей довелось встретиться. Например, с Луи Ниренбергом я познакомился именно в то время, в 1983 году.

В.Т.: Когда и где?

В.Д.: Он что, в Москву приезжал?

А.И.: Он часто приезжал в Москву.

Вообще ситуация была такая: ты попадаешь “в отказ” и обнаруживаешь вокруг себя пустоту.

В.Д.: Первое время.

А.И.: Не только первое. Я имею в виду, что многие знакомые, и даже родственники, боялись или избегали с тобой встречаться. Один наш общий знакомый даже переходил на другую сторону улицы, увидев меня. Я, в общем, не держу обиды на этих людей. В большинстве случаев ими руководил простой страх, вполне объяснимый, принимая во внимание историю и общую обстановку. Но в целом, как выяснилось, не слишком обоснованный: я не знаю ни одного случая преследования за общение с отказниками. Хотя в СМИ отказники рисовались как чуть ли не агентами американской разведки.

Я тоже обнаружил эту пустоту, но, слава Богу, далеко не полную. Ведь мы, действительно, были в безнадежно подавленном состоянии поначалу. Однако было и немало друзей, которые, понимая наше состояние, стали активным образом нас поддерживать. Никита, например — ты её знаешь наверное?

В.Д.: (обращаясь к В.Т.) Это Никита Дмитриевна Введенская?

В.Т.: Никита одна!

А.И.: Так вот, Никита Введенская была одним из тех людей, которым и Роза, и я, обязаны чрезвычайно. Она даже стала гораздо активней общаться с нами и приглашать к себе, особенно когда кто-нибудь к ней приезжал.

Боря и Галя Поляки тоже были очень внимательны ко мне.
И Владимир Михайлович Тихомиров не пропал.

Не бросили нас ни Сёма Кутателадзе, ни Толя Вершик, и конечно же, ни Володя Алексеев. Я упоминаю об этом в предисловии моей книги “Variational Analysis of Regular Mappings”, которая должна вот-вот появиться в Springer’е.

Галя Поляк была совершенно замечательным человеком. Она трагически и глупо погибла. История была такова. Галя с компанией, включая Добрушина, стояли на какой-то платформе. Они собирались куда-то поехать на электричке. И какой-то, видимо пьяный, дебошир начал к Добрушину приставать… Галя вмешалась и сказала дебоширу, мол, «как вам не стыдно». В ответ дебошир её стукнул, она упала и ударилась головой. После этого у неё начала развиваться какая-то мозговая опухоль. К сожалению, она не поняла, что ей нужно было бы сразу же лечь в больницу — думала «само пройдёт». Но голова продолжала болеть. Спохватились слишком поздно, когда врачи уже не могли ей оказать существенную помощь. Через пару лет она умерла.

Это была совершенно жуткая история. Галя для нас была практически родным человеком…

Кстати, возвращаясь к Никите Введенской — с Ниренбергом я познакомился как раз у Никиты. И мы с ним, как-то сразу, сильно сдружились.

В.Т.: Это потрясающий человек, который уже не ходит, а ездит в коляске. В коляске ездит по всему миру…

А.И.: И к нам, в Израиль, он, осенью, прилетал на коляске.

В.Д.: Я даже не знал, что он передвигается уже на коляске.

А.И.: Ему же более девяноста лет — он 1925-го года рождения. Но голова у него, по-прежнему, необычайно светлая.

В общем, масса замечательных людей была, с которыми я никогда бы иначе не познакомился. Так что в этом смысле “отказ” нам дал колоссально много. Но для моей профессиональной деятельности это был жуткий удар, потому что всё было отрезано, возможность публиковаться в СССР была для меня полностью закрыта, ни на какие семинары я практически ходить не мог, не говоря уже об участии в конференциях. Правда, поначалу я попробовал продолжать ходить на мехматовский семинар Алексеева — Тихомирова, однако когда заметил, что Ульянов постоянно заглядывает в аудиторию, где проходит этот семинар, проверяя, «сижу ли я там», то решил не подвергать неприятностям руководителей семинара и прекратил ходить на этот семинар.

А.И.: Да кто его знает!

Я не был с ним знаком, но это была совершенно регулярная картина, когда открывается дверь аудитории, где проходит семинар, заглядывает Ульянов, ищет меня глазами, закрывает дверь и уходит. И я перестал ходить на этот семинар, чтобы не создавать проблемы для его руководителей.

Первые годы я ещё занимался дома математикой. Поскольку у меня был хороший “задел”, то я даже написал некоторое количество работ. А потом, последние пять-шесть лет, я уже был не в состоянии что-то делать.

Мои западные коллеги старались мне помочь, в частности, с публикациями. Но с почтой тоже всё было плохо: электронной почты ещё не было, компьютеров ещё не было, часть писем доходила, часть нет… Скажем, от Рокафеллара в последние годы я вообще никаких писем не получал, хотя знал, что он мне их писал… Тем не менее, с оказиями, я получал препринты, статьи, то есть знал, что делается в нашей области, в некотором смысле даже лучше, чем кто-либо в СССР. И даже пытался принять “посильное участие” в математических конференциях.

В 1980-ом году, в Лондоне, состоялась конференция «в мою поддержку». Её организаторами были Жан-Пьер Обэн и Ричард Винтер. А внешним организатором     конференции — человеком, её спонсировавшим — был один из моих замечательных друзей, к сожалению рано умерший, англичанин Алан Ховард. Не имея к математике никакого отношения, Алан обеспечил спонсоров как для проведения самой конференции, так и для публикации её материалов в “красной” серии “Pitman Research Notes in Mathematics”.

(Примеч. В.Д.: Здесь упоминается известный лондонский юрист Алан Ховард /Alan Howard/ (1937-1992).)

Алан был главой юридической фирмы “Howard, Kennedy and Rossy”, специалистом по налоговому законодательству. Однажды он даже представлял интересы советского посольства в Англии, вполне успешно, насколько я помню.

Алан был человеком необычайно ясного мышления и фантастической эрудиции, причём не только профессиональной, но и литературной. Когда он после долгого перерыва приехал в 1986 году в Москву, его в аэропорту встретили сотрудники КГБ и потребовали, чтобы он не встречался с “отказниками”, грозя ему в противном случае высылкой и прочими неприятностями. Беседа с ними продолжалась более двух часов и, как я понимаю, он предъявил им такие аргументы, которые они не могли опровергнуть. Потом всё время его пребывания в Москве за ним следовала машина с “гебешниками”, но не было ни одной попытки воспрепятствовать ему встречаться с кем он хотел.

В.Д.: Значит, на эту конференцию ты и послал свои тезисы?

А.И.: Я послал на неё не тезисы, а законченную статью. По почте я не мог этого сделать — но подвернулась оказия…

Вот такая была у меня математическая жизнь. И это, с моей точки зрения, меня спасло профессионально. Полноценно работать я не мог, но я старался быть в курсе всего происходящего в нашей области. И, имея старые заделы, я мог продолжать работать некоторое время и писать.

В.Д.: Что — “в стол”?

А.И.: Почему же “в стол”. Почти всё написанное я опубликовал — на Западе, естественно. С оказиями туда их отправлял.

Конечно, при этом возникали проблемы, к которым ни западные журналы, ни я не были готовы, хотя во многих случаях редакции демонстрировали понимание ситуации, когда она им становилась известной. Вот характерный пример моей статьи, опубликованной в “Transactions of the American Mathematical Society” в 1979 году. Её корректура была отправлена мне по почте, но я её не получил. Редакция, тем не менее, опубликовала статью с небольшой задержкой. При этом было сделано примечание, что редакция не получила от автора ответа на посланную ему корректуру, но решила опубликовать его статью, потому что “почтовые проблемы не должны влиять на публикации нашего журнала”. Мне известно, что Ричард Винтер и Джек Варга просматривали корректуры некоторых моих статей, что Жан-Пьер Обэн переписал все мои заметки, посланные в “Compte Rendus” (мой французский сильно уступает английскому), что Джон Борвейн представлял одну из моих статей на конференции. Но в некоторых случаях я до сих пор не знаю, кого благодарить.

Так что я, всё-таки, публиковался в эти годы. Причём, наибольшее число публикаций у меня приходится на 1987-ой год…

В.Д.: 1987-ой год — это уже время Горбачёва.

А.И.: Да, это уже Горбачёв. Но большинство из опубликованных в 1987-ом году статей были написаны в 1981-ом — 1982-ом годах… Я упомянул 1987 год, чтобы подчеркнуть, что пути большинства статей были достаточно долгими.

А потом сын мой, Дима, уже будучи инженером и отцом, подал заявление на выезд в Израиль, и ему отказали. По причине, что у него нет родственников в Израиле. После этого я объявил голодовку. Точнее, я сначала написал письмо Горбачёву, а потом, восьмого января 1987-го года, я объявил голодовку. И здесь решающий вклад в успех голодовки принадлежит Алану Ховарду, который “её историю” сделал известной далеко за пределами моего профессионального круга. Возмущение циничностью мотивировки отказа было невероятным. Я даже не ожидал, такого … Позже мне кто-то сказал, что телетайп Марчука — он был тогда президентом Академии Наук — был забит протестами по поводу моей голодовки.

В общем, через девятнадцать дней мне позвонил Скрябин, главный учёный секретарь из старой Академии Наук, пригласил меня к себе и сказал, что моего сына решено отпустить. У нас с ним произошел замечательный диалог:    он сказал мне: «Молодой человек, вы делаете большую ошибку! Когда вы уедете, не пройдет и двух месяцев, как вы захотите вернуться». Я ответил, что как только я осознаю, что совершил большую ошибку, он будет первым человеком, кому я об этом сообщу.

(Примеч. В.Д.: Микробиолог и биохимик, академик АН СССР Георгий Константинович Скрябин (1917-1989) в 1971-1988 годы был Главным учёным секретарём Президиума АН СССР.)

Это был, конечно, поворот. Вслед за сыном, через год, вся оставшаяся наша семья также была выпущена в Израиль.

Мне была обещана позиция в Технионе ещё в 1979 году, так что проблем с поиском работы и выбором места жительства у меня не было. Технион — его полное название Израильский Технологический Институт (по образцу MIT) — замечательное учреждение. И дело не только в том, что это первоклассный университет и исследовательский центр (достаточно сказать, что у нас три Нобелевских лауреата, и израильская компьютерная мощь в большой степени — от Техниона). Я работаю там уже почти 30 лет и продолжаю испытывать радость и удовольствие от пребывания в нём.

Вообще-то я уже более 10 лет на пенсии: в Израильских университетах профессор автоматически уходит на пенсию по достижении 68 лет. Но за мной по-прежнему сохраняется мой офис, я получаю, хотя и в более ограниченных пределах, деньги на зарубежные научные поездки, и так далее…

Первые четыре-пять лет после приезда, было очень тяжело. Я имею в виду и привыкание к новой обстановке, и освоение нового языка, но прежде всего — возвращение в математику, которой я не занимался уже много лет.

В.Д.: Ты там сразу начал преподавать?

А.И.: Первые полгода они дали мне возможность “акклиматизироваться”. Вторые полгода я преподавал на английском. А потом я начал преподавать уже на иврите — деваться было некуда.

В.Д.: “Математический иврит” полегче, чем “просто иврит”?

А.И.: Конечно! Сравнить даже нельзя. “Просто иврит” я и сейчас толком не знаю. Интеллигентную беседу на нём я вести не могу, однако в магазине делаю покупки без проблем …

В.Т.: Дима хорошо уже знает иврит?

А.И.: Да, Дима говорит и много читает на иврите. А Аня — моя дочь (Примеч. В.Д.: Добавим, что родилась она в 1972 году) — стала вообще профессиональной переводчицей. Владеет четырьмя языками — русским, ивритом, английским и французским, причём русский, иврит и английский она “имеет право переводить в любую сторону”.

В.Д.: Аня замужем?

А.И.: Она не только побывала замужем, но уже и развелась. У неё уже сыну семнадцать лет… Ну а со временем у всех у нас началась, в Израиле, спокойная нормальная жизнь.

В.Т.: И сколько у тебя было квартир в Хайфе?

А.И.: Сначала была одна, не очень удобная. Потом её продали и купили вторую. Потом и вторую продали и купили третью, в которой сейчас живём.

В.Т.: Значит, три всего.

А.И.: Да.

В.Д.: Я в Израиле не бывал, но, думаю, там всё близко.

В.Т.: Израиль, конечно, крохотная страна, скажем, в масштабах России.

А.И.: Всё это очень относительно! Например, по сравнению с расстоянием от Детройта, где я бывал, до Northwestern University, около Чикаго где, после “постдокторантуры”, работал мой сын Дима, действительно, в Израиле всё очень близко…

В.Д.: Как я понимаю, Дима, перед поездкой в США, имел свой математический задел?

А.И.: Да, у него даже уже была некая математическая работа. Однако с “постдокторантурой” в США у него не сразу всё сложилось.

Первый год своей “постдокторантуры” Дима провёл в Калифорнии, в Дэвисе. Но там у него не очень получилось. И на второй год Дима послал свое резюме в Курантовский Институт в Нью Йорке. Конечно, шансов на это у него было не много. Но, к счастью, его резюме в Курантовском Институте затерялось. Поэтому, когда уже все сроки прошли, и он к ним написал, что, мол, «почему вы мне ничего не ответили?», то они, сконфуженно извиняясь, ответили, «что вы можете приехать, и мы вас примем». Так Дима стал “постдокторантом в Институте Куранта” (смеются). В “Институте Куранта” Диминым “супервайзером” стал Варадан. Это замечательный математик, один из Абелевских лауреатов. Он занимается статистической механикой, теорией вероятностей и так далее. Кроме того, в этот Институт тогда приехал Добрушин. Российским людям в те времена денег особо не давали, и он остановился у Димки. От него Димка узнал одну задачу, которая стала его первой сильной работой. Он её решил — у Добрушина там что-то такое было сделано для низких температур, а Димка доказал, что это верно для всех температур…

В.Д.: Понятно. А теперь ты имеешь Израильский паспорт и можешь ездить куда угодно.

А.И.: Ну, израильский паспорт у нас был с первого дня пребывания в Израиле. Но сейчас я езжу раз в пять меньше, чем раньше.

В.Т.: Когда Алик в первый раз прилетел в Израиль — это было событие для всех, ждавших его. И вот он сходит с трапа самолета, и его спрашивают, чем, мол, будете заниматься, а он говорит: «Я получил ключ…».

А.И.: Нет, ну не совсем так это было. Меня спросили: «Когда вы выйдете на работу?». А я ответил: «Завтра». И понял вскоре, что сморозил жуткую глупость, потому что они были готовы дать мне полгода свободной жизни. Но понял я это не сразу.

В.Т.: Да-да. Но, тем не менее, ты тогда быстро уехал в Австралию.

А.И.: Да нет, не сразу в Австралию! Сначала я поехал во Францию. Там тоже были встречи…

В.Д.: С Моро не тогда познакомился?

А.И.: С Моро я познакомился позже. Но тогда я увиделся со Шварцем.

Кстати, когда была моя голодовка, то Шварц очень активно в этом деле участвовал. Звонил мне, мы с ним долго говорили…

В.Д.: Прости, про какого Шварца идёт речь?

А.И.: Про Лорана Шварца. Конечно, он жил в Париже.

Потом я поехал в Испанию. А затем уже летом в Англию, в “Imperial College London”, где провёл месяц — замечательный месяц. А в Австралию мы поехали на неделю в мае. Но эта поездка была не по “научной части”, а в составе группы выпущенных из СССР отказников, то есть, так сказать, по “еврейской части”. Поездка продолжалась месяц, но я мог позволить себе только неделю, так как у меня уже был семинар в Технионе, и я не мог его отменить.

В.Т.: Получается, что последней “каплей”, которая “накапала” на этого Скрябина, была “капля из Австралии”?

А.И.: Нет-нет, это было не так. Это было, когда Димка уже уехал, и Скрябин тут ни при чём.

Дело в том, что в Москву приезжал премьер-министр Австралии, и представил властям список “отказников”, за которых австралийская еврейская община ходатайствует. Там было с полсотни имен.

В.Д.: Математики там были?

А.И.: Может, и  были — профессия была не существенна. Основную роль играла активность отказников.

Так вот, Австралийскому премьер-министру дали “от ворот поворот”, и сказали, что мы этот список даже рассматривать не будем. После этого он устроил приём у себя в посольстве. У меня есть фотография, где он с убитым видом говорит нам, мол, ребята, я ничего не смог для вас сделать. Но когда он уже садился в самолёт возвращаться домой, ему вдруг передали бумагу, в которой стояли две фамилии — одна из них была наша — что им разрешено уехать. И в ту же ночь нам позвонил Изи Либлер — в то время председатель еврейской общины в Австралии, и мы стали собираться в Израиль…

(Примеч. В.Д.: Из Интернета я узнал, что, родившийся в Бельгии, еврейский активный общественный деятель Изи Либлер /Isi Leibier/ (р. 1934), перебравшись в Австралию, стал там мультимиллионером, долгое время возглавлял Австралийский институт по еврейским делам и неоднократно избирался президентом Исполнительного совета австралийского еврейства, а также сопредседателем Всемирного еврейского конгресса, активно участвовал в движении солидарности с евреями Советского Союза. В последние годы он живёт в Израиле.)

Это произошло примерно через год, когда Димка был уже там. Ну, может, месяцев через десять… И я, с женой и дочерью, полетели к Димке.

До сих пор я не знаю, почему они выбрали именно нас…

В.Т.: У меня впечатление, что ты “постепенно двигался вверх”.

А.И.: В каком смысле?

В.Т.: Ну, кто бы не приезжал — тебя непременно приглашали на встречу. Австралийский премьер-министр, до этого Тэтчер — английский премьер-министр…

А.И.: Нет, Тэтчер меня не приглашала. Тэтчер Розу пригласила.

В.Т.: А мне говорили, что она тебя приглашала…

А.И.: Нет-нет, Розу! Она там завтракала с Тэтчер — не одна, конечно, там была группа людей. А я гулял внизу у английского посольства, ожидая ее выхода (смеются).

В.Т.: Хорошо, что ты мне это пояснил…

В.Д.: Твоя жена, наверное, прекрасно говорила по-английски, да?

А.И. Нет, она не так хорошо говорила по-английски — не так, как Аня, и не так, как я…

Кстати, у наших детей была тоже совершенно замечательная учительница английского языка, которую мы получили в наследство от Зуховицкого.

В.Д.: А я считал, что Зуховицкий где-то в Харькове работал.

А.И.: Нет, в последние годы он жил в Москве, заведовал кафедрой в каком-то инженерном институте.

Так вот, это была совершенно потрясающая учительница, Капитолина Францевна, немка, работавшая в Московском институте международных отношений или что-то в этом роде. Она была учителем очень жёстким, но дети в неё были влюблены. Она, действительно, была замечательным человеком, замечательно преподавала и отказывалась брать у нас деньги. Каждый раз мы буквально со скандалом вручали ей деньги за занятие. Она же не Бог весть как жила, уже не работала … Замечательная была учительница. Мы её звали Капа, Капочка…

Вот такая была у нас “интересная” жизнь “в отказе”. Ну а потом, в Израиле, началась нормальная, регулярная и спокойная жизнь…

В.Д.: Любопытно…

Теперь, условно говоря, последний мой вопрос. Года три-четыре назад ко мне обратились из издательства “Лань”, с которым у меня наладилось тесное сотрудничество, переговорить с авторами вашей с Владимиром Михайловичем книги “Теория экстремальных задач” на предмет согласия её переиздания. Я обратился по этому поводу к Владимиру Михайловичу. И зря я это сделал — надо было сразу, от его и твоего имени, смело дать согласие на её переиздание. Потому что когда Владимир Михайлович сказал, что это надо, мол, с Аликом согласовать, что мы там кое-что должны “улучшить”, я понял, что “всё это откладывается в неопределённо долгий ящик”. В результате переиздание в “XXI-ом” веке вашей хорошей книги просто не состоялось — она так и осталась, в ссылках, книгой “прошлого столетия”.

Я до сих пор считаю, что на предлагаемое второе стереотипное переиздание книги следовало бы дать немедленное согласие, предупредив, что авторы готовят и последующее третье издание книги с задуманными “добавлениями”.

А.И.: Да, что-то Володя мне говорил об этом. Но, как ты правильно понял, дело это просто “заглохло”.

В.Д.: Естественно! Переделка книги — вещь “архитрудная”, требующая много времени и сил. А сил можно уже не рассчитать…

А.И.: Но зато сейчас нас на японский язык перевели!

В.Д.: Замечательно! Но одно другому не помешало бы. Так что, если в “Лани” меня снова спросят, согласны ли авторы на переиздание книги, могу ли я сказать, что авторы согласны?

А.И.: Конечно согласны. Я так с удовольствием.

В.Д.: И если, при этом, они спросят, как делить авторский гонорар, могу ли я ответить, что его делить надо «в равных долях»?

А.И.: Разумеется. Но мы даже и без денег на её переиздание согласны. Как ни странно, книжка получилась хорошей.

Правда, с Володей у нас по этому поводу есть некоторые разногласия. Но эта книга, действительно, подводит итог некоторого этапа развития теории экстремума…

В.Т.: А я что, не согласен?

А.И.: Ты говоришь, что ты вообще после середины двадцатого века никакой математики больше не признаёшь (смеются). Признайся, так я говорю?

В.Т.: Правильно.

А.И.: Ну вот, а я признаю.

В.Д.: Хорошо.

Ну, на этом, наверное, закончим наш…

А.И.: …монолог…

В.Д.: Почему же монолог? Диалог!

А.И.: Я шучу.

Ладно, большое спасибо за беседу!

В.Д.: Да нет, тебе спасибо, Александр Давидович!..

Май 2017 года.