На куполах, на мраморе колонн,
Над термами, где пели одалиски,
Взлетает он, витает он и рычет он!
Неодолимый страж Иерусалимский!
«БРОДСКИЙ НЕ БЫЛ ИУДЕЕМ!»
Стихи
ОТЛИВ
Вот Сент Мишель. Крепость и холм — или гора, точнее,
Кто-то её славно любил, холил, ваял, ласкал.
Кто-то себя не пожалел, строил, от мук мрачнея,
И, как любовь, к сердцу прижав, нежил, не отпускал.
Кто-то ей пел век напролет, кто-то во снах ей вторил,
С ней уплывал в звездной реке в черные небеса,
И говорил: ты мой рассвет! И омывал морем.
И повторял: ты моя ночь, ты моих дней роса.
Скажут виной этой любви, был феномен отлива,
Самый шальной в мире отлив острова Сен Мишель!
Но ведь и впрямь чистый восторг: черной волны грива,
Башенный шпиль, красный кирпич, галька, гранит, шельф.
Мастер давно очи сомкнул, время его сковало.
В недрах горы скрыт его прах. Слава и честь ему…
Что до меня, я как и все тоже любил! Бывало…
Видно не так, видно не тех, видно не потому.
Вот оглянусь, вижу листву, вижу закат алый,
Мочка, серьга, пахнет сирень, узел волос туг…
Может не дев надо любить, а маяки, скалы,
Все, что тебя наверняка переживет, друг.
В небе стада медленных туч, волны песок морщат,
Их приголубь, их приласкай, в их немоту нырни.
Все на что смерть не посягнет, не отберет, молча…
Будут семьей, будут роднёй, будут родней родни.
Этот отлив невыносим, как ожиданье ночи,
Той роковой, той заревой, выжатой, наливной,
Где не глаза и не зрачки, только одни очи…
Очи надежд, очи тоски, смертной, но неземной.
ВЕРНИСАЖ В ЯФФО
Вечер то душен,
то радушен,
Он яффским перчиком надушен,
Моря не видно. Слышен цикады счет.
Спорят художники-предтечи,
Расставив картины, как части речи,
Но не поэты — не надувают щек.
Предтечи городских пейзажей,
Скетчей, офортов, рисунков сажей,
Будущих сплетен, маленьких измен.
Их в этот рай Господь забросил,
Где календарь твердит про осень,
«Ну и жарища» — скалится бармен.
Не вЕнцы
и не парижане,
А знатоки ночных жужжаний,
Бортники красок, эльфы червленых вод.
Пленники пышущих гортензий,
Непредъявители претензий.
И пастушата царственных суббот.
Но вдруг услышишь — ниоткуда,
Крик караванного верблюда,
Пять тысяч лет расставят свой шатер.
Пирует войско фараона,
И от себя бежит Иона,
И Бонапарт напорист и хитер.
Да, это было, было , было,
На то, брат, истории и зубило,
Чтоб не забыл ты, кровавых её трудов.
Воронка времени все уже,
А дети юга и внуки стужи
Рисуют Яффо в оправе лазурных садов.
И ашкеназы и йемениты
Все абсолютно не имениты,
Интересуются, вин галилейских, ценой.
Звонко целуются на пирушке,
К славе относятся, как к безделушке! —
Цокают Запад с Востоком в упряжке одной.
ПОРТО
(G.l.)
Мне снился Порто. Чайки на молу,
И англичанка, длинная, как мачта.
Болельщики галдели после матча,
Еще в пылу игры, еще в пылу
Азарта. Прихоти судьбы
Не привели к желанному итогу…
Как будто небеса не голубы
Поскольку это просто любо Богу!
А по реке струились корабли,
Они везли вино в бочонках пьяных,
Для тех, кто ценит «порто» в травах пряных,
И варит пунш в любых концах земли.
Когда любовь всего лишь форма мзды
Вино склоняет души к утешенью….
А в Порто так сплетаются мосты,
Как будто изменяют притяженью.
Возможно так и есть, поскольку та,
Которую я вспомнил не случайно,
С моста бросала сдобу глупым чайкам,
Как стежки золотого лоскута.
И этот Порто, с легкой сединой,
Обхватывал ее льняное тело,
И целовал неспешно и умело
В глаза когда-то бывшие со мной.
К реке спускались царские «бодяги»
Сползали к ней вельможные дворцы,
И кучера надели бубенцы,
На вороных, любимцев конной тяги.
Мне снился Порто, город на горе,
Столица несравненного портвейна,
Который с ней я пил благоговейно
В облупленном подъезде, в декабре.
Так нитка устремляется в иглу
Зачем то память в лоскуты сшивая.
И из веселой гречки вызывая
Оранжевую, звонкую пчелу.
И эти смеси — звуки, запах, смех,
Как ястребы хищны и дальнозорки.
Напоминанье юности утех,
Мелькнувших дней, волнистые оборки!
ТИХО БРАГЕ
Начнем с того, что я там был и видел бронзовую башню,
И окуляры медных труб и два зажженных смолоскипа.
Мне плел чудак-экскурсовод такую пламенную басню —
Здесь Тихо Браге восседал на кресле возле телескопа.
Он был разбойник и поэт, он знал кимвальные аккорды,
Он двух злодеев и воров повесил прямо над канавой.
Он в плен захватывал купцов затем лишь, чтоб сразиться в карты,
И дать увидеть им звезду, которую назвал Сверхновой.
В латынь он верил, как и в то, что «гомо гомени ест лупус»,
Он потерял роскошный нос, который прострелил inprobus
Ах, если б я сумел, как он построить столь огромный глобус,
То умирая бы сказал: Я все же не макака-резус.
Корабль от острова идет в пустую гавань Эльсинора.
Каких-то двадцать с чем-то миль, и над тобой уже не каплет!
Кричат по-датски кучера: смотрите — Гамлет! Эй, сеньора!
Там сотня кормится котов — все как один по кличке Гамлет.
Но просвещеннейший монарх всегда концы отдать стремиться.
И наш герой уже в бегах: защиту ищет в Златой Праге.
А молодой тиран увы, отдать приказы не срамится,
И шлет шпиона с пузырьком, какой-то беспощадной браги.
Я б соболезновал семье и овдовевшей его фрау,
Которая вошла в собор, как в портик бледная Астарта.
Когда бы был я астроном, то погрузился б в черный траур.
Но нет мне дела до таблиц и, «о майн таер», до секстанта.
А есть мне дело до угря, которым славен Копенгаген,
И дело есть до мастеров, открывших звезды и лосьоны.
И я читаю Том Эко, как страховой, уставший агент.
Где он в барокко окунул свои мистификасионы.
* * *
Не бери у зимы взаймы
Ни чистого снега, ни дров вязАнки,
Ни ресниц, ни плеч,
Ни прямую речь,
Ни даже её осанки.
Не бери поземок, метелиц, стуж,
Ледяной её бахромы,
Даже если вьюга отвалит куш,
Не бери его у зимы.
А возьми у нее неуклюжий трамвай,
С электрической ржавой дугой,
И дешевую булку с халвой доставай,
Прикоснись к ней припухшей губой.
И езжай на нем снова. И снова езжай!
В нем прошла твоя жизнь под звонки-
Небогатый, неспелый, но все ж урожай —
Твое сердце, твои позвонки.
Это остров сокровищ и карта при нем,
С опереньем узорной каймы.
Будет он твоим вечным Троянским конем
Вот его-то бери у зимы.
Годовых и недельных полно в нем колец,
Фары сны вырывают из тьмы,
Там тебя на коленях держал твой отец,
Вот его то бери у зимы.
А потом, заморозив небесную синь,
Наступал долгожданный февраль,
И шептал ты словечки дон-дон, динь-динь-динь,
В ухо самой желанной из краль.
И глаголы, как ведьмы неслись на метле,
В повелительной форме ярясь.
И оттаивал лед на оконном стекле,
Охлаждая графитную страсть.
Он стучал по мостам, он бубнил и скрипел,
Он как ослик взбегал на холмы,
Он тебе свою славную песню пропел,
Вот его-то проси у зимы.
Не тушуйся, не скромничай, чай не впервой!
Будь разбойникам сирым под стать,
Насладись им, как булкой с душистой халвой.
Все равно ведь потом отдавать.
САН РЕМИ ДЕ ПРОВАНС
В этом городе только и есть, что площадь
Церковь, кладбище, ну и так, вообще…
Французский флаг ветерок полощет,
Французская теща копается в своем борще.
Американка, отмытая фирмой Диора,
Наводит немыслимый » Кодак»
на торчащий, как апостроф стог!
Из окна того коридора,
где проживал Бог!
В пропахшей хлором, беспощадной больнице,
Безликой, как спичечный коробок,
Бог рисовал желтый стул, половицы
И ставил быструю подпись — Ван Гог!
Он прожил здесь вечность, Король увечий,
Император картофеля, Принц ячменя!
И говорил врачам: мне больно — я Сын Человечий,
И эти, с водой корыта, не для меня.
Несите холсты, сколотите подрамники,
Я напишу вам сотню гениальных картин!»
Санитары пускали в лужах кораблики,
Селяне твердили, что он кретин…
Зачем эти похороны очередной сардинки,
Соседи страдают от сквозняков и простуд.
Кому нужны эти ваши злые ботинки
И раскоряченный стул.
Наверное, ему было абсолютно до фени
Кого и зачем, и куда и кому…
Из любой потаскушной и скушной хрени,
Он делал то, что непостижимо уму.
Он швырял свои краски, как несчастного Иова
Господь в Ниневию. Как граждан Кале..
Лишенный, как любой Создатель — Второго!
Понимавший любое Ухо на этой Земле.
И тут появляюсь я, со своими домочадцами,
Мы читаем местную «Повесть временных лет»
Казалось! Ну не надо бы так огорчаться
От этих душей Шарко и куцых штиблет.
Но нет! Навертываются идиотские слезы,
Возникает фантомный сердечный спазм.
А из сумасшедших — здесь только цикады и звезды,
Остальное — надменный музейный фарс.
Вот так он сидел на скамейке, в шапке,
Глядел вон на те кипарисы и низку звезд,
И видел черт-те что, в этом суконном ландшафте,
Поскольку абсент был крепок, и ужин прост!
Валькирьи, порвав облака, как наряды,
Уже улетучились с гейдельбергской Лысой горы…
А здесь восхитительно пели цикады
И мчались по небу льняные шары!
А здесь благодушно цвели ирисы,
Пшеничное поле качало жнеца,
Запах гортензии или мелиссы
Исходил от тутового деревца.
Сидели крестьяне у желтых избушек,
В таверне мрачнел бильярдный стол,
На второе подавали прекрасных лягушек,
В густом прованском соусе, курили ментол,
Выпив вина кричали: «Все люди братья!»,
Ночью на лис выставляли силки…
Под утро им снились бессовестные объятья,
В которых сплетались натурщицы и быки.
Да! Не ожидал я такого подвоха
От своей стебовой, пофигистской души!
А в ней завелись серафимы, появились три «оха»
Подвсплыла, как сонная рыба эпоха.
Свет туши! А ! Свет, говорю, туши!
Собери, о, Господи, всех принцесс и блондинок,
В этой забытой больнице городка Сан-Реми!
Чтоб он им шепнул: Этот мир ботинок!
Он Ботинок! Ботинок!
Реви не реви!
ПРИХОДИТ ОСЕНЬ
Приходит осень. Но откуда?
Ночей легчайшая простуда
Нас отгоняет от пруда,
Где мы антоновку отбросив,
Совсем, совсем не ждали осень,
А лишь курили иногда.
Она молчит и не расскажет,
Кто крылья ей из охры вяжет,
Кто заплетает ей косу?
Ее узорна вышиванка,
Но нам пророчит коноплянка
Свинцовых ливней полосу.
Зачем ей астры и ромашки?
Откуда барские замашки?
Куда ее квадрига мчит?
Зачем грачей сбивает в стаю?
Не плачь, любимая, не знаю,
Но нас с тобою — разлучит.
Смотри, как ловко разрядилась,
К реке с румянами явилась!
Листву смарагдовую жжет.
И каждой зге серьгу вручает,
И голых лип не омрачает,
А нас с тобой не бережет.
Она воровка сычевая,
Она цыганка кочевая,
В зрачке ее червовый туз!
И коль сама любви не терпит,
То презирает нежный лепет
И неземную сладость уст.
О, если б Тот, кто слал злодейку,
В меня бы верил на копейку,
Он эту б кашу не варил.
А дал бы августа усладу,
Пруда тенистого прохладу,
А сам бы в облаке парил.
Но нет, но нет, она приходит,
Она стогами хороводит,
И в трубы грустные трубит.
Несет тоску и оглушенье,
Но но на прощанье, в утешенье.
Срывает звездочки с орбит.
ПОСВЯЩЕНИЕ ДОКТОРУ
Под Полоцком озера хороши,
Полны крикливых чаек камыши,
Ржаных рассветов золотится сдоба!
И ощущаешь время до… Озноба,
До срубленного краешка души.
С болотец ветер сносит спелый стог
тумана
И если б не кулик,
нирвана
поглотила б наш восторг.
Вот тут бы нам и встретить свой Восток,
Свой переход из гулкого пространства
Туда, где только свет и постоянство.
Так дожидаться бы метаморфоз,
Под песни недоверчивых стрекоз.
Да к черту эти песни!
Да, если бы не если!..
Вот слушай, друже, Бульбашный ворчун,
Что мне поведал старый карачун:
«Когда спадет
с глухих болот
Туман белесый
Когда сожгут
рассветный жгут
Жрецы-березы,
Вздыхая не по-детски тяжело
Птенец кукушки встанет на крыло.
Но поборов свой ужас запоздалый,
Он вспомнит о сиротстве и споет!
Так запоет он вдруг, недобрый малый,
Что сердце содрогнется и замрет.
И вы заслушаетесь, как стервец ликует!
Уж он-то накукует, накукует…»
Чьи он считает там года,
В глуши болотной, где звезда
Другую и узнать не может.
Какую он вам песню сложит?
Не знаю, друже. Да и знать негоже.
Ну, выпьем на заморские шиши,
Уж больно тут озера хороши!
ЮДИФЬ
Мальчишку впервые настигнет Эрос
Среди сиськастых кариатид,
И он у мамы похитит термос,
попьет, задумается: «Велком ту кабальерос!»
«Дум спиро, и конечно, конечно сперо»
С цементной кожей Венера на него глядит!
Ясно, что это не та тетка,
Не те титьки и не та десна.
Но уже началась настоящая терка,
И нега, — не в тетради пятерка,
И новая мука блаженно ясна.
Эта мысль меня заняла в венском пассаже,
Где играла музыку русская семья,
На автомате,
не глядя даже,
На толпу,
в летнем смешном плюмаже,
Все курносые, не сомы, а сомья.
Набор инструментов не был изыскан,
Как говорится — скрипка, бубен, утюг,
И репертуар амурской волной затискан,
Девочка и мальчик, как два воблы. огрызка,
В глазах их светилось : «Засранцы» и «Юг»!
Движутся варвары, варвары движутся!
Вечная песнь стареющих Аккел.
Черные, желтые, как бусинки нижутся,
Чужих шоколадов никогда не налижутся,
Мародеры, оскобленных Дельф и Микен.
А может быть, это мой яд иудейский,
Жестокий ковыль медианитских пустынь,
И мальчик, стоящий с ухмылкой злодейской,
Вверху углядел чей-то абрис недетский,
Овал и ключицы и талии стынь.
Белый кувшин, розоватую полость,
Старинной ванны, лилии на полу,
И прекрасную, щедрую, безмятежную голость,
Жимолость, и свою далекую волость,
Где вечер обнимает молодую ветлу.
И я им в картуз набросал монеток,
Черт с ними, пойду поглазеть на Дунай,
Поем горячих больших креветок,
О! Хундертвассер, кумир нимфеток,
Среди куполов и еловых веток,
Мое чувство меры — своим попинай!
Но все же я о нем не плачу,
О мальчишке-вобле — на моего в детстве похож,
Может, выкарабкается, назло вологодскому срачу,
И будет красив, умен и пригож.
И когда-нибудь, когда трамваи пресытятся флиртом,
С толпой вакханок, или поклонниц Сапфо,
Гонимый самым древним инстинктом,
Он войдет в зал, где нет ни одного «комильфо».
Юдифь, Юдифь! Зачем я любил блондинок?
Лысый Климт ловил кисточкой твой сосок,
Как роскошную бабочку, или белых кувшинок.
И рисовал натурщицу без ошибок,
Знал ее каждый изгиб и мысок!
Любил ли он ее, жену банкира-пройдохи,
Или все тот же Эрос и тестостостерон?
Кому теперь важно? Ее видят эпохи,
Закрывающую глаза на мстительном вдохе,
Ждущую казни и похорон!
Да, мой мальчик!
Это Надежда, а имена к ней приложатся,
У моря, у ивы, у Китайской большой стены.
И роща ненасытной муки.
еще заполощется…
И появятся плечи и шея из хны.
И тонкая линия разделяющая две полусферы,
И ожерелье, подчеркивающее наготу…
И это будет Юдифь с головой Олоферна,
Приоткрытый рот и зрачок «инферно»…
Написанные в 1901 году.
* * *
Как низко ласточки летают!
К дождю, конечно же, к дождю!
А по ущелью звонко цокает речушка.
И анемоны прорастают,
У лета снова «дежа вю»
И мы в Толедо, и полна риохо кружка.
Речушка станет океаном
В далеком Лиссе, в тыще верст.
Веками камни, словно досочки стругая.
Леса покроются туманом,
И небо станет низкой звезд.
А кем с тобой мы станем скоро, дорогая?
Ах, эти ласточки смешные,
Куда они всегда спешат?
Ведь все равно им от зимы не отвертеться.
А помнишь травы запашные?
В них ночью куталась душа,
И не могли мы друг на друга наглядеться.
Земля исполнена печали,
Испанской, тихой, ключевой.
На ней мониста мельниц звонкие надеты.
Как будто годы укачали
Здесь голод крови, роковой,
И плач рыдальщиц заменяют кастаньеты.
Цыганки черные гадают,
Сулят у каменных ворот,
Кому дорогу, а кому алмазный терем.
Как низко ласточки летают!
Конечно дождь сейчас пойдет,
Но никогда уже мы картам не поверим.
ЭЙН ХАРОД
Полмиллиарда птиц октябрь журя,
Летят на зорьках в нильские протоки,
Их гонит скандинавская заря,
Холодных вьюг беспочвенные склоки,
Им недоступна стойкость снегиря,
Как мне, барыге, геттевские строки.
Здесь в Эйн Хароде в слитках октября
Они кричат на солнечном привале,
Несметные озера серебря,
Покуда их хамсины не сорвали,
Как, сумрачного шейха, егеря,
Которых совесть мучает едва ли.
Конец осенних праздников! Тепло.
Уже к посадкам вскопана землица,
И выпить охлажденное «мерло»
Куда, как нам с подружкою, сгодится,
Но эта речка — нежное сверло —
Ей только дай в лодыжку Клио впиться!
И тем, кому чертовски повезло
В тринадцатом столетьи не родиться,
Пусть знают — здесь и было Ватерлоо —
У Эйн Харода, где и ночь, как птица!
Здесь хан Китбук вскочил в своё седло,
Чтоб девами и златом поживиться…
Везут в картонных ящиках хурму,
На «форде», от поклажи золотистом,
Вдоль берега, где в крови и дыму,
Бейбарс рубился, черен и неистов!
Однако знанье это ни к чему,
Ни дамам, ни киббуцным трактористам.
И мне не взрезать вековую тьму,
Не увидать сражения изнанки.
Картины смерти так чужды уму,
Что все равно мамлюки или франки,
Собою украшают бахрому
На скатерти безносой самозванки!
За что они сражались? Боже мой!
Чего им не хватало? Милый Боже!
Ведь и тогда с румяною хурмой
Стелили вдоль обочины рогожи.
Феллахи торговали бастурмой,
И дни были прохладны и погожи.
Рождение империи хромой!
Над скальпами врагов проулюлюкав,
Бейбарс пришел в Каир к себе домой,
Чтоб стать бессмертным ангелом мамлюков!
И сотни лет мир под его чалмой
Не проронил святой свободы звуков.
Шесть сотен лет везло календарю.
Года текли бездарно и вторично,
И гуси, своему гуседарю,
Лишь подражали громко, но безлично.
Случалось здесь и турку-упырю,
Перекусить похлебкой чечевичной…
Я замирая, на закат смотрю.
Над этой речкой, чей рассказ так долог,
Он будто подражает янтарю,
И прячет её славу в звездный полог.
Взлетает клин, кричит: Благодарю!
И жизнь крадет, как черный археолог!
ВРАТА РАЯ
(одно из чудес света по мнению
Микеланджело Буонаротти)
Галичу
Что нам Сталин — змей лубошный,
Вшей сибирских конвоир…
Во Флоренции роскошной
Веселится Миру мир!
Здесь на Плаццо у Дуомо
Миру радостно стоять,
Здесь любая хромосома
Хочет космос изваять
Из вселенского компота,
Из нелепейших затей…
Здесь Великая Свобода
Смотрит на своих детей.
Здесь смешались гордо расы
В недокучливый узор,
И царьки и лоботрясы,
Эрос, Лесбос и Эзоп.
Над шедевром воздыхают,
Райских требуя ключей,
Дети псковских вертухаев,
Внуки польских палачей!
Мир хохочет, тратит наличь!
Вот он братцы — Чистый Рай…
Здесь никто не вспомнит, Галич,
Что вы пели про Валдай,
Про «начальничка», про нары,
Про морозный крик в лесах.
Здесь портреты Чегевары
На футболках и трусах.
А мы выйдем на балкончик
Лясы поздние точить…
И внезапно сердце вскочит
И захочет выскочить.
И как кровь зальет виски
Звук, чеканность слога…
Вечер, поезд, огоньки
Дальняя дорога!
Этот голос на века,
Правда без изъянов
Эта песня глубока,
Десять океанов.
Как наивна и роскошна,
Но, Господь, тебе ль не знать,
Без нее нам — невозможно,
Ну а детям — наплевать.
Вот стоим у Райских Врат,
Просим милосердья,
Там архангелы трубят,
Там идет веселье!
Из собора рвется демон,
Словно белый эдельвейс..
И кому, какое дело
До колымских ваших рельс?
Не душа окаменела,
Не жарою душит Цельс,
Просто все переболело,
И команда взводу «Цельсь!»
Континенты не сдвигает!
Никого не содрогает
Тундр свинцовая пята!
В Тоске княжит лепота!
Во вратах не голытьба —
Праведников толпы,
В Рай уводит их судьба
От флоренской колбы,
От домов с собачьим лаем,
Где мерцают камельки,
От душистых караваев,
от пастушек у реки,
От заморских краснобаев,
От монашеской тоски,
От изысканности лютен,
От фисташек и пеньки,
Ну а мы с тобою любим
Вечер, поезд, огоньки.
Там, куда их вел Творец
Песнями своими,
Цвел алмазами венец
в Иерусалиме.
Там сияло правды братство,
А не скорый суд кирзы,
Ни холуйского злорадства,
Ни младенческой слезы,
Ни фиглярского всеядства,
Ни предательств, ни бузы!
Там и донник, там и лютик,
И в озерах окуньки!
Да! Но мы с тобою любим —
Вечер, поезд, огоньки!
Век пятнадцатый сиял
Гениальной свитой,
Наш железный пил, зевал
Млел в отрыжке сытой.
Полыхал он лицемерьем,
Цвел пиджаками братух,
Подлым гиком подмастерьев,
Черноглазьем «фотомух»
Быдлом, смердами, неверьем,
Флиртом крашенных старух!
И держа в кармане фиги,
Словно мозг уже изъят,
Он смотрел в прямом эфире
Как пытают и казнят.
Как прекрасны моря глуби
В них дельфины и коньки,
Ну а мы с тобою любим —
Вечер, поезд, огоньки.
Эти Райские врата
виделись иначе,
Там, где Припять — сирота
Камешки корячит,
Где растет пастушья шпора,
Где гуляют моряки
С плоскодонного «линкора»,
Взяв студенточек в силки
Шестиструнок перебора!
Эх вы ленты-якорьки…
Кто солист ночного хора?
Где вы луны-медяки?
Мир прекрасен, добры люди,
Сны, как дождички легки?!
Да! Но мы с тобою любим
Вечер, поезд, огоньки!
Эта песня на века
Правда! Без изъянов.
До чего же глубока —
Десять океанов.
Как наивна и роскошна!
Но, Господь, тебе ль не знать!
Без нее нам невозможно!
Ну, а детям, не понять!
Слава Богу, слава Богу
Нашим детям не понять!
КОЛОКОЛЬЧИК
Друг сказал мне, цедя «Саперави»:
Колокольчики мы собирали,
В тех местах, где Евфрат простужен,
В тех местах, где ловцы жемчужин
Черт-те что из себя не корчат!
А присядут в ночном застолье
И начнут сочинять исторьи,
Только рядом с вином поставят
Каждый свой именной колокольчик.
Но не всякому пню он дается,
Он на ярмарках не продается!
Потому что он судьбы чарует
Языков обжигает кончик.
А на зов его мчится птица,
В ее перьях шафран и корица,
в ее клюве земная Слава
И хозяин ей — колокольчик!
Я припомнил свои любови,
Как миндаль во вселенском плове!
И друзей я своих припомнил…
Как узор моих дней игольчат!
И иголки мне в ухо шепчут
Почему не искал ты жемчуг?
Почему не нырял ты в море?
Вот достался б тебе колокольчик!
«Саперави» — прекрасный напиток
От него и ленивый так прыток,
Что готов разорвать одежды,
Чтоб искать свою «Виту Дольче»!
Но послушай — над сном черешен,
Над зрачками пустых скворешен,
Как короткий мой век, безутешен,
Однозвучно звенит колокольчик!
БРОДСКИЙ
Бродский не был иудеем!
Кем он был? Да кем угодно —
Демиургом, чародеем,
Гребнем звездного прибоя,
Разверзавшим рокот слова
От планет до хромосом!
И я снова пью из чаши
Звуки божьего настоя,
Но из этого запоя,
Выхожу я, хрущ днепровский,
Абсолютно невесом!
Невесом, как пыль Эдома,
Где беспечно рыжевало
Племя, сильными ведомо,
Невысоких пастухов.
Смыло их, пережевало
Войско славного Янная,
И галут забросил рыжих
В Брод — столицу петухов!
Там полны червонной меди
Пограничные закаты,
Там полячки ведьму метят
Распроклятьем вековым.
Филин-сыч в рассветной рани
Видит ночи попиранье,
Словно Бродский,
не приемля
Выбор сделанный не им!
О, как в яром дуализме
Джозеф смел и виртуозен!
Филигранен даже извне:
Полюс сдвинутый в зенит.
Ястреб падающий в осень,
В ледяной подол отчизне,
Чье зверье зашлось от лая
И кольчугами звенит!
Бродский не был иудеем
Он не верил Скарабеям,
Стих его то плел узоры,
То срывался в бездны бездн.
То накатывал свирелью,
Греческой двойной свирелью,
Среди византийских звезд.
Но и здесь, где небо сине
И синее не бывает,
Где Господь не ищет в сите
Ни алмазов ни камней,
Ястреб все плюсну сгибает,
Стих его не убывает
И припев сирен Ухода
Все понятней и слышней!
Философии ваганты,
Марксы, Гегели и Канты,
Что вы чертите на стенах
В склепе Вечности сыром?
Ведь великий Царь Небесный,
Вездесущий, Повсеместный,
Черным пламенем по злату,
По расплавленному злату,
По огню по золотому
Вывел огненным пером —
«Бог один! Замри и слушай!
Нет нужды нам во втором!»
Так сказал Давид кротчайший,
Так сказал певец сладчайший,
Над моим Иерусалимом
завертев веретено.
И бегут Ему навстречу
Наши дети в край зыбчайший,
И догнать их мы не в силах,
И понять не суждено.
СЕВИЛЬЯ
Предположим, вы в Севилье, возле башни «Торрро Ора»,
Там две барышни вкушают крем-брюле или пломбир.
Но вовек вам не услышать их пустого разговора,
Хоть вы знаете испанский, но гудит Гвадалквивир!
Он гудит, хоть не глубокий, не пахучий не прозрачный!
По нему кораблик ходит, и танцует люд людской.
А вы дуньте, а вы плюньте, заверните лист табачный,
И представтесь Дон Хуаном вертихвостке городской.
Может вместе проскользнете в апельсиновую рощу,
Рядом с садом королевским, чтоб купить себе ситро!
Через две минуты ровно шелк цыганский заполощет,
На резной балкончик выйдет к вам пройдоха Фигаро!
А потом ее к себе вы развернете на три румба,
Поцелуете достойно и пройдете в старый док.
О, вы скажете, гляди-ка, здесь стоял корабль Колумба,
И его борта крутые омывал речной поток.
В настроении отличном, с чуть ошпаренною кожей,
Вы проедете в коляске город вдоль и поперек!
И пытаясь расплатиться, вы воскликните :»О Боже!
Боже, боже, Милосердный! Кто украл мой кошелек?»
А не проще ль не заметить этой гнусной, гадкой кражи?
Разве это наводненье или бури беспредел?
Кто украл у вас Матроску? И клубок овечьей пряжи?
Папу, маму, дудку, бубен, пляску тертых тмином тел?
«Просто есть несправедливость в основаньи мирозданья»
Так промолвит полицейский, доставая свой кистень.
«Кто крадет все сновиденья? Сладкозвучные признанья?
Ожиданья, расставанья и другую хренотень!
Так что эти ваши слезы — для цыганского корыта!
И Кармен приговорила по заслугам подлеца.
А сегодня ожидают вас фламенко и коррида!
И бежит, уже студентка на заморского ловца.
А под вечер проплывите в мрак севильского собора,
Там вздымает колокольня мириады вечных краж!
И вращает дух Колумба, как лучинка дирижера,
Полушарья, где ликуют только хаос и мираж!
КАППАРА
Посвящение Игорю Барашу
Павлины, говоришь?
Ну да павлины —
Во дворе греческого монастыря,
Над которым выводок реет орлиный,
Воспроизводя букву «з» вашего букваря.
Эти павлины тоже летают, но низко,
Осваивают сирийский разрушенный минарет,
На другом берегу Иордана, у мостового огрызка,
Возле впадения в Кинерет.
Так говорю я, бородатый «каппара»,
Под шелковицей, постриженной под каре,
Молодая русская триколорная пара
Потеет на жестокой иудейской жаре.
Славянка вспоминает свою великую стужу
И поворачивается к безносому мужу:
«Печальная птица, и кричит как старуха
Из арабских сказок о недлинной любви».
«Чего там, — он говорит, — у них хороша житуха,
Нищие духом фотографируют их почти до крови!
Ну хорошо! Давай вернемся на Север!
К большим рекам, к морошке и белым грибам
И какой-нибудь добрый сеттер,
Будет навещать нас и читать желание по губам».
Ностальгия по холоду!
А мне в любом месте
хватает и росистой ночи и смуглого дня!
Мести хочу, мести, мести!
Черному облаку, поджидающему меня.
И я отворачиваюсь от них надменно,
И орлы застывают, увидав полевую мышь.
Потом один падает и летит над медной
Травой, почти рассекая камыш.
Приступ юности у него кончается быстро,
Снова появляются голуби,
забившиеся под куриный насест,
И с проворностью корейского премьер министра,
Тщательно обкакивают москвичей, купола и крест.
Эй, поглядите, ценители кислой вишни,
Какая вокруг библейская красота,
Церквушка! Платочки, зашли — вышли,
И репейник, в котором сладко спит суета.
Купола окрашены в цвет жженой умбры,
С моря их принимаешь за итальянский пломбир,
Ожерелье из чаек, огромные зубры
базальтовых пущ…
Галилейский ампир.
О как мне здесь не хватает тебя, моя вишенка,
И друзей моих нежных, моих нежнейших друзей,
Здесь неспелого манго Охровая вышивка,
И этроги, как свита персидских ферзей!
Чтобы так дорожить каждым прожитым часом,
Как ночной светлячок на дубовой коре.
Разливая вино по серебряным чашам,
Наблюдая, сорок на вечерней заре,
Цеппелин бы поднять над карминной воронкой
И друг другу кричать, поднабрав высоту:
«Посмеемся, орлы, над судьбою-воровкой!»
И ее насмешим нашей фразой короткой,
Посвистом юности, рассекающим Великую немоту.
По мне бы, пусть качаются себе цеппелины,
Над этой планетой, как огромные кабачки.
Павлины говоришь? Ну да, Павлины,
Своего нетрезвого бога в нас вперяют зрачки.
* * *
Алиса была длиннонога, и Кэррол ходил опечален!
От страсти своей невозможной он путал где Темза, где Одер!
Ее сургучевою тенью он был, как конверт, опечатан,
И в красных пионах и в белых он видел лишь дрожь ее бедер.
Он помнил грудастых подружек, нескладных своих деревенщин,
А эта девчушка, полевка! Не венчик еще и не пестик!
Ей было совсем ничего! Но сотням прекраснейших женщин
Узнать не дано никогда, чем пахнут чеширские песни!
Исчезли их смех, их любовь, как волн островерхих пунктиры,
Состарилась их красота в нарядах, притирках, обмылках…
А этой Алисе бесстрашной такие он плел паутины!
Ей всю королевскую рать заставил служить на посылках.
Запретные сны жгли его потоком расплавленной стали,
Где ладная шея её сверкала серебряным слитком,
Запястья и плечи в лугах канабисных грез прорастали.
Зеленое яблоко дня девчоночьей было кислинкой.
Какой непотребный разврат! К чертям похотливые мопсы!
Наследники будут кричать увидев его фотоснимки.
А он ведь нетленку кропал! Прелестные плел парадоксы.
Где Кролик, слеза и абсурд, играли с Алисой в «обнимки».
О ней бредил стильный бином и каждый простуженный тангенс.
В исписанной школьной тетрадке шептались о ней биссектрисы,
Скольженье слепой водомерки и бабочек утренний танец,
Везде была только она, все было во власти Алисы!
Она зажигала закат, фиалкой ночной укоряла,
Боярышник и чистотел полны были смехом смышленым.
Ах, сколько сюжетов ему кукушкой она наковала,
На зависть оксфордским плющам и чопорным лаймовым кленам!
Он прожил достаточно долго и умер в именьи богатом.
Там были ирисы и плющ и нежные белые флоксы…
Но фею Алису не вспомнил: кислинку, материю, атом…
Щемящую божью росу! А ты говоришь: парадоксы!
ГОРОД СВЯТОГО МАРКА
Славе Потиевскому
Здесь нету кладбищ. Дорога земля!
И каждый гроб увозят по каналам
К неблизким островам, паром, бурля,
Смешает чью то смерть с мазутным калом.
Но с моря город — словно изумруд,
Чьи грани в непрерывных переливах…
И то, что люди иногда здесь мрут,
Не отвергает истинно счастливых.
Здесь Мавра тень в Морском Дворце живет,
Здесь Шейлока, в портшезах, ездят внучки,
И Казанова, убранный в шевьет,
Целует мичиганским стервам ручки.
Одна паучья мысль меня сверлит:
Что этот город не мостов витейство,
Не арок хор, не неба лазурит,
А в чистом виде — гений и злодейство!
Над ликом королевы площадей
В раю кофеен, в Мекке голубиной,
Стоит собор — живой прелюбодей,
Не пропуская ни одной любимой
десяток сотен весен, зим и лет,
Здесь миллионы радостных соитий
Не столь крестов усиливали свет,
Сколь порождали злобный смерч событий.
Заверчивали смуты и бунты,
Сжирали, словно самка богомола,
Союзников. столицы и порты,
И засылали в Чайну Марко Поло!
Зачем? Зачем? Гордыню ублажать?
Иль плена наводнений избежать?
И если бы не черный лак гондол,
Не чаечная песня гондольеров,
Ни Дожей перламутровый атолл,
Ни запах свежей рыбы и эклеров,
Ни бледных масок луковый подзол,
Ни мелкий тик палаточных вольеров,
Задумался б и я наверняка
За что им Лев, Давидова услада?
Крылатый Ариель, под облака
Унесший город яхонта и злата!
На куполах, на мраморе колонн,
Над термами, где пели одалиски,
Взлетает он, витает он и рычет он!
Неодолимый страж Иерусалимский!
Он, видно, здесь живет, как оберег
Благословлявший Музы и набег!
Не в силах эту тайну разгадать
И я бродил с ватагою веселой,
Бардов, бардесс, бордовых их дитять,
И похмелялся сумерек рассолом.
Мы наблюдали красочный вертеп,
Поглаживали древние перила,
Повязывали ниточки судеб,
Которые Венеция дарила.
Взбирались на балконное плато
И восклицали: «суки, ну за что?»
За что отрада «венетам» дана?
За вечное коварное пиратство?
За разоренье царства Комнина?
За пьянство, карнавалы и злорадство
По поводу пизанских неудач?
Иль сарацинских жен холеных плач?
Его интриг полны календари,
Ему проклятий страшных столько спето,
Что просто в удивлении замри
Пред сумасшедшей бездной Тинторетто!
Узрев Эдом, сознанье узнает
Слепых веков соборный переплет!
О, как невероятен этот зал,
Чье колдовство смиряет спесь пришельца,
Чьи вены тополиные взрезал
Червленый нож арабского умельца.
Вот и ответ: и гений и злодей
Плоды Непостижимого затей!
«Риальто» тает в лунном серебре,
Как крик совы в забытом сентябре…
И ты мой друг, со мной делящий «скайп»
И понимающий любой любви лишенство,
Из рук, из глаз, из губ не выпускай
Ни прошлое, ни сущее блаженство!
ПОТРАВА
Нет, душа моя, нет, не струится, как птицы
Над сирийским разломом, на зорьке вечерней,
Не вдыхает, как лань благовонье корицы,
Не прильнет, к дикой мяте в покорстве дочернем.
Не томится, как кони, в продрогшем загоне,
Посредине степи, в сухотравье калмыцком,
Не ударится оземь волчицей в погоне,
Не окрасится кровью в подвале резницком.
А от песен твоих, как ручей содрогнется,
И по камешкам синим под горку покатит,
И в горчащую пропасть, отчаясь, сорвется,
И дыхания ей от потравы не хватит.
Все бессмертье ее отцветет в одночасье,
Вырвет ветер его, как кортицыны с палуб,
От потравы ключиц, от потравы запястий,
От потравы сосцов, губ прикушенных пагуб.
Чуть влажны твои волосы в быстром разгоне,
Зеркала потупляют несытые взоры…
И диковинны ноздри, как овцы на взгорье,
И незрячи зрачки, как ливанские дзоты.
Погоди, не вставай, видишь синие блики,
Пляшут там на холмах, как нагие мулаты?
Ничего что мы сами с тобой безъязыки,
Зато ангелы наши вольны и крылаты!
МЕДЕЯ
Да! Вечер выпал не хухры — метро закрыли для просушки.
И мы спокойно так прошли по свежевымытой Москве,
По крышам прыгала луна — радар архангельской прослушки,
Ощупав Чистые Пруды и безымянный влажный сквер!
Да! Нет тебя ни грациозней,
Да! Ни голенастей.
Я насмотреться не могу
на безупречный профиль твой.
Ты принесешь, да!
МУжескому полу столько счастий!
И будут виться эльфы страсти
над твоею головой!
Да! Как душистые стрекозы,
принцы-герцоги, конечно, будут виться,
И благороднейшие позы
принимать,
И выполнять твои капризы,
И дивиться, и дивиться,
На твои плечи, твои очи, да!
На твою сеттерскую стать!
Так что ж ты мучаешь меня,
не разрешаешь мне забыться?
Зачем ты шепчешь мне:
«Язон, не уходи, насыться мной!
Я твои губы, твоя ночь,
я кровь твоя, элементарная частица!
И ты подохнешь без меня
в промозглой мряке ледяной!
«Да, я порок, исчадье тьмы, я не прошу у дня поблажки!
Я черной ртутью обреку на смерть другие имена.
И у тебя от чар моих по коже поползут мурашки,
И пересохнет, да! Гортань! И ты лишишься капли сна!
Последней капли ты лишишься
Лишь от мысли о свиданьи!
Лишь от мысли обо мне,
О гибком звере золотом.
И будут яблоки кислы,
И содрогнется мирозданье,
Когда ты будешь задыхаться,
Остатки воздуха ловя,
а жизнь оставив на потом!
И если даже добредешь до ада! Да!
И до Иерусалима,
Меня не здыхаешься ты!
Я — твой кадык, я мрак, я тьма,
В безумной нежности своей,
Как Хлоя, я — неутолима.
И ты иронией своей,
Да! — не сведешь меня с ума».
Так отвечала мне она. Да!
И угроза и насмешка
Смешались в голосе её,
В её внезапном кураже…
И лишь Полярная звезда,
Мерцала, словно головешка,
Или уснувший светлячок,
На божьей бархатной меже,
На черной бархатной меже.
