Люди не относились к любимым им существам. Он их плохо понимал, не нравились ему их нелепый вид, запахи, громкие звуки им присущие. Запоминал их плохо, с трудом различал, кто есть кто; частенько не мог определить пол особи, к нему подошедшей или его позвавшей, ее возраст, степень знакомства или даже родства с ним; смысл с ней, с особью, общения, — чего смотришь?

Михаил Либин

РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ

Бог простит

Стал замечать, что с годами животный мир, мою жизнь окружавший, вспоминается и описывается гораздо охотнее и легче, чем человечий. Вот ворону Клару, выросшую вместе с нами в пионерлагере «Высокое», что по дороге от Куолемаярви до Приморска, я вспоминаю отчетливо, а директора лагеря, много разного мне сделавшего, почти не помню. Разве только, что был он хромоног и соплеват. Кажется, что именно на свои сопли он щук ловил в прилагерном озере. Извините, это не художественное преувеличение, а факт, кажется. Но единственный. А вот ворона Клара в моей памяти существует отчетливо. Прилетала она со стороны залива прямо к обеду. Сопровождали ее всегда родственницы, которые рассаживались по окружавшим место нашей встречи соснам и не смели и «каррр» вымолвить во время нашего с Кларой общения. Большущая серо-чёрная птица садилась на высокую ветку перед столовой и дожидалась пока я или сестра из павильона выйдем. Увидев кого-нибудь из нас она дважды подавала голос. «Клара, — бывало отвечал я ей, — сейчас сюда нельзя, начальство ещё обедает, прилетай через 10 минут». И ворона улетала, вместе со всей свитой. И через нужное время возвращалась. Как она вычисляла, не знаю, у меня, к примеру, часов не было. У сестры были, и она утверждала, что проходило именно десять минут. Ела Клара остатки обеда, которые мы выносили, аккуратно и тщательно, иногда взмывая к родственникам с большим куском в клюве. Те мгновенно накидывались на еду и опять замирали в ожидании. Пообедав, Клара предлагала нам пройтись в сторону залива. Мы пролазили в дыру под забором, пересекали Приморское шоссе и продравшись через валежник метров триста оказывались на огромном пустынном песчаном пляже. Вот уже тут Клара давалась в руки и позволяла гладить себя, мять, перебирать перья. Иногда вместе с нами она решалась поплескаться в набегающей волне или побегать по песку. Иногда устраивала некое подобие «пятнашек» — путаясь под ногами и взлетая, как только мы ее почти ловили. Утомившись, устраивалась мне на плечо и меня в упор рассматривала своими белёсыми пуговками. Что там за ними, что видит и о чем размышляет эта божья тварь было совершенно непонятно. Но что ума ей не занимать было видно по всему. Явно нравилось ей и когда я декламировал классиков, Некрасова, к примеру — «Кому на Руси жить хорошо». В одно солнечное утро мы обнаружили ее тушку, прибитую гвоздями к сосне перед столовой. Крылья были разведены как руки Христа. Кто конкретно осуществил распятие, не помню. Возможно, начальник лагеря.

Значительно хуже сохранился в памяти, но помню, очень старый слон Ленинградского зоопарка, у которого в конце пятидесятых я часто гостил. В слоновнике работало полно моих друзей и знакомых. Почти никого не помню. А глаза слона помню. Он все время плакал. Я прибирал за ним, подкармливал. Помню, что он все время ощупывал меня хоботом. Помню ещё обед в честь его поминок. Жареный хобот оказался несъедобным. Слон был знаменитым, и революцию встречал и блокаду пережил.

На Чапыгина дружил я с овчаркой, охранявшей испытательную таблицу. Об этом есть мой рассказ — «История телевизионного предательства». Кто-нибудь да читал, надеюсь. Как выглядел человек, ее погубивший — большой начальник Бажин, или как там его, помню плохо — пузат, туповат, плешив… А овчару Тита восстанавливаю в памяти как живого. Даже мокрый нос ощущаю в своей руке. И бессильный стыд, когда его утаскивали.

К хомячку в доме я относился равнодушно. Ну что в этом мячике может быть разумного. Заводная игрушка. Но однажды уехал в командировку надолго, на пару недель. Насыпал ему гору еды, налил тазик с водой и уехал, о нем и не вспоминая. Открываю входную дверь вернувшись, прямо передо мной стоит на цыпочках худое высохшее существо, лапки перед собой сложил, словно молится и пищит, воет. Как же я раскаивался.

Когда и как появился в нашей семье волнистый попугай Гриша, не соображу. Русским языком он овладевал параллельно с сыном. Но был, как мне сначала казалось, ленивее и глупее. Из всех уроков запомнил только — «есть хочу» и «сам такой». Но оказалось, что не так уж он и прост. Летал по всей квартире свободно. Я сначала боялся открывать форточку, однажды забыл, и Гриша выглянул во двор. Покачался за окном на фрамуге, рассмотрел Останкинскую башню, вдохнул бензиновую атмосферу и вернулся в комнату, отчетливо произнеся — «Гадость». Тут уж я прозрел на его счёт. Стал его уважать и к его мнению прислушиваться. Докупили ему подружку, принесли из магазина. Гриша долго рассматривал женщину, наклоняя голову туда-сюда и изрёк — «Дура», налетел на неё, выгнал из клетки и крючок дверцы за ней закрыл. Пришлось ошеломлённую Зинаиду отдать друзьям. Терпеть не мог Григорий программу «Время”, вернее ее свиридовскую музыку. Уже без пяти минут девять, не понимаю, как он ориентировался, он начинал прыгать по телевизору и орать «Ужас, ужас», и если я не успевал убрать звук, то нам потом долго приходилось оттирать экран от его обильных испражнений. Из литературы Гриша предпочитал синюю обложку Канта, всю ее изодрал и когда я книжку спрятал подальше от греха, он носился по всем полкам с истошным визгом «Миша дурак». Я попытался подсунуть ему другую синюю книгу, но он ее проигнорировал. Видимо, именно Кант был в его вкусе. Есть ещё одна замечательная история. Только не помню, к Грише ли она относится, будем считать, что к нему. В суматохе сборов, в нашем случае в Германию, жена прихлопнула бедную птичку створкой шкафа. «Прости, Гриша», испугалась она. Примятый попугай долго и мрачно молчал и потом тихо, но внятно произнёс- «Бог простит».

Несколько лет назад нам написали, что он умер. Как же я грустил.

Гусь

Было это при крепкой советской власти начала восьмидесятых. Для министерства, которому киноотдел в котором я прирабатывал принадлежал, следовало снять какое-то кино. Не помню про что, про что-то связанное с торговым машиностроением.

Снимать надо было в любимом Киеве. Командировки киноотдела планировались задолго и надолго, с хорошим временным запасом на пожить и поработать в своё удовольствие. И куда было спешить, снимая никому не нужное кино в комфортных условиях и за очень приличные министерские деньги. Столько усталых киношников кормилось в советские времена на стезе отраслевой кинематографии. Сказочная была кормушка. И сказочные профессионалы при ней кормились.

Так вот, про Киев. Я был занят чем-то на ЦТ и решил лететь на съемку прямо к ее началу. Группа же, как обычно, выехала на своём автобусе с опережением меня на несколько дней.

Автобус у киноотдела был замечательным, как, впрочем, и все остальное — уютный подвал с кухней и комнатами отдыха, кинозал, не хуже «Метрополя» (был такой кинотеатр в самом центре Москвы, я одно время в нем художником служил), аппаратные, забитые вполне приличной кинотехникой для съёмок, монтажа и озвучки… такая, в общем, маленькая амбициозная «частная» киностудия, укомплектованная замечательным коллективом алкоголиков. И это при том, что сам руководитель отдела, Гриша И. , любую бутылку обходил за версту, ни-ни. Он, вообще, в этой компании, да и во всей отрасли, был восхитительной белой вороной, всех удивлявшей своим трепетным отношением к работе и высочайшим творческим потенциалом. А чего ещё было ждать от юноши из Риги. 

Но продолжим. В Киев отправился автобус «РАФ», ведомый штатным водителем киноотдела, по фамилии, естественно, Рафиков. С операторской бригадой на борту, во главе с легендарным Толей Мокроусовым. Ну, Толя — это такая Музыка в папу, что подробный рассказ о нем отложу для другого случая. Ещё там был ассистент оператора уникальный Дима… (э, черт, склероз. Забыл фамилию такого человека!) и ещё пара персонажей, которых я совсем, к сожалению, плохо помню. Но рассказу это помешать, вроде, не должно. 

Важно следующее. Командировочные, вполне приличные, обычно спускались съемочной группой в первые три веселых и сытных дня, а дальнейшее ее существование строилось исключительно на талантливых импровизациях по добыванию водки и пищи. Этим искусством наши ребята, особенно ассистент Дима, владели в совершенстве.

Теперь обратно к истории. Прилетаю я в Киев, куда уже доехала группа, и оказываюсь в центре фантастического скандала. Группу мою из гостиницы выселяют, испуганного Диму с особым пристрастием допрашивают люди в чёрных глаженых костюмах. Съёмки отменяются, из Москвы срочно летит заместитель министра по кадрам.

А дело, выясняется, случилось такое — РАФ преодолел российские просторы и двигался по дорогам Украины в сторону столицы. День был четвёртый и служители «десятой музы» постепенно начинали экономить. Киношники традиционно подворовывали на полях картошку с помидорами и вполне сносно питались. Запаса водки хватало. Ничего не предвещало.

Но тут случилось непоправимое. Их командировочный путь пересекло стадо упитанных и невинных гусей. С этого момента остановить беду стало невозможно.

Не останавливая машину, прямо на ходу, Дима подсёк одного, самого толстого, и затащил его в салон. Что б гусь сильно не возмущался и не мешал водителю Рафикову, ему в глотку залили бутылку водки и упаковали в чемодан с осветительными приборами. Так и привезли пьяного и ничего не подозревающего гуся в Киев и прямо в чемодане протащили в гостиничный номер. 

Теперь о гостинице, что важно. Министерское кино селилось всегда в премиальных условиях, поскольку почти всегда выполняло высокие или очень высокие партийные и правительственные задания. Так было и тогда. По звонку сверху забронировали для нас в особой гостинице Киева полулюкс и ещё один одноместный. В большом номере мы обычно селили группу, так проще было держать пьяниц в узде, а одноместные занимали сами. 

Вселившиеся в роскошный номер усталые, уже безденежные и оголодавшие наши сотруднички, первым делом приступили к приготовлению ужина. Этой технологией они владели в совершенстве. В хорошо проветриваемом месте, обычно в ванной или на балконе, устанавливался всегда возимый с собой гриль со спиртовыми таблетками. На худой конец подходило и ведро с паяльной лампой. Огонь от чужих глаз завешивали брезентовыми панелями или подходящей мебелью, запахи отсасывали специальным мощным и не очень громким пылесосом. Умели. И тут развели костёр в мраморном душе и ещё не совсем проснувшемуся гусю подло отрубили в унитазе голову…

Вмиг протрезвевшая безголовая птица вырвалась из рук поваров, выскользнула через плохо прикрытые двери и помчалась зигзагами, сначала по номеру, потом по гостиничному беломраморному коридору, размахивая обрубком шеи и поливая ковры, белоснежные стены и портреты вождей потоками крови. Гуси, как известно, и без головы хорошо бегают. Не понимаю только, как ориентируются. 

А навстречу, естественно, шествовала по коридору высокопоставленная коммунистическая делегация, кажется, из Анголы. И тоже все в белом.

Рафиков утверждал, что в этот момент звучала по гостиничной радиосети песня Толиного папы «Снова замерло все до рассвета…».

Змея

Змея во время ливня перепутала направления и заползла на нашу территорию. Пока она оглядывалась, стараясь понять, куда попала, ливень внезапно прекратился и даже солнце выглянуло в щель между тучами. Я, не подозревая о присутствии опасного гостя, дождевой паузой воспользовался и выглянул в сад размяться и глотнуть кофе. Змее ничего не оставалось, как нырнуть в переполненный дождем бассейн и там у стенки затаиться. 

Кофе сильно подправил мое настроение, разминаясь я попрыгал на мокрой площадке перед горшком с лотосом, пробежался вокруг бассейна, поскользнулся и чуть в бассейн не грохнулся. Пришлось схватиться за банановый куст, что свалил мне на голову пару гроздьев карликовых бананов, чрезвычайно, кстати, вкусных. Одна гроздь срикошетила о мою голову и отскочила в бассейн, прямо на притаившуюся змею.

Змея была довольно большая, метра полтора-два длиной, серая с зелёными узорами у глаз. От неожиданности она прямо в воде подпрыгнула, выскочила из бассейна и шлепнулась мне под ноги.

Первый мой импульс был бежать, но поворачиваться к шлангу спиной, подставляя голые пятки, было боязнено, я лишь попятился. Змея мигом свернулась в клубок, подняла словно кобра голову и зашипела. Ничего лучшего я не придумал и зашипел в ответ.

Пресмыкающееся, судя по виду, очень удивилось. Так и застыло с вытянутой головой и застывшими глазами. Я подшипел ещё разочек, чисто инстинктивно. Мол, все в порядке, не бойся. Шланг мотнул шеей, туда-сюда, и опустил голову, огромных зрачков, впрочем, от меня не отводя.

Продолжать осторожное отступление или рвануть к дому, я все не мог выбрать стратегию. И то и другое казалось рискованным. Шланг тем временем развернул спираль и медленно заструился в мою сторону.

Это меня подхлестнуло. Как очутился на огромном садовом столе, стоявшем метрах в десяти, и не соображу уже. Змея затормозила, не понимая, куда я пропал, опять вытянула голову, осматриваясь. Говорят, у змей плохое зрение.

Фиг, она меня увидела и радостно, как мне показалось, заскользила к столу.

Я переметнул тело на фонарный столб, мгновенно поняв, что розовые лианы, его обвившие, лишь упростят змее задачу. Перебрался на садовый душ и с него уже подтянулся на козырёк второго этажа дома. Все эти каскадерские трюки я исполнял первый раз в жизни. И в последний, судя по сердцебиению и темноте в глазах.

И тут раздался свист, переходящий в шипение. Над забором, отделявшим нашу территорию от небольшого буддисткого монастыря, высунулась голова монаха, который сквозь рулоны колючей проволоки, разделяющей наши владения, кого-то свистом и шипением подзывал. 

Я быстро понял кого — от дома в сторону забора заскользила большая серая лента, быстро, не оглядываясь и не останавливаясь. Очевидно, ее ждал ужин.

Больше она нашим бассейном не пользовалась. Думаю, ей объяснили, что белого господина пугать нельзя.

Жизнь собачья

Люди не относились к любимым им существам. Он их плохо понимал, не нравились ему их нелепый вид, запахи, громкие звуки, им присущие. Запоминал их плохо, с трудом различал, кто есть кто; частенько не мог определить пол особи, к нему подошедшей или его позвавшей, ее возраст, степень знакомства или даже родства с ним; смысл с ней, с особью, общения, — чего смотришь? Совершенно не запоминал он их имён, мест встреч, обещаний и обязательств и уж совсем путался в смыслах совместного с ними сосуществования. С одной стороны, есть, конечно, хочется, а с другой — нафиг вы мне нужны. Сам и пропитание найду и смысл жизни.

Вырос он в самом центре Ленинграда в доме музыкантов и музыку в любом виде не переносил. При звуках фортепьяно, скрипки или любого вида трубы начинал выть, скрести пол когтями, нервничать. А уж оркестровые звуки вызывали в нем такую панику, что он вырывался из любого помещения и убегал «куда глаза глядят», только б подальше. И долго не возвращался, иногда никогда.

Убежал однажды так далеко, что добежал до Порта и надолго стал обитателем портовых улиц и подворотней.

Ни подруг, ни детей Бог ему не дал. Несколько приблудышей он воспитал, выкормил и выгнал на волю. Долго терпеть чужие несчастия не мог. Своих хватало.

Впрочем, себе он совершенно не сочувствовал, бед и болезней не избегал, боли не боялся. Пару раз его правую лапу переезжали автомобили и он долго бездвижно лежал голодая, потом полз, потом хромал.

Уже ближе к старости его поймали сетью живодеры и испытывали на нем какие-то вакцины, из-за чего он совершенно облысел и покрылся струпьями. В приличном месте он уже появиться не мог. Его отгоняли палками и ногами от детей. Милиционеры несколько раз брали его «на мушку», но промахивались. Во двор Храма, где ему раньше подавали и лечили, больше не пускали. Подкармливавшие до того бомжи, его компанией стали брезговать и близко к себе не подпускали.

Однажды он спасался от лютого мороза в вагонах масокомбината на портовых путях, умудряясь запрыгивать в них прямо во время маневрирования состава. Там, зарываясь в туши коров, он пытался согреться и замёрз окончательно. Его окоченелое безволосое тело нашёл станционный стрелочник и оттащил в свою будку, решив, спьяна, что из этого телёнка что-нибудь да сварится. Вода в процессе кипячения оживила его и он успел выскочить из таза ошпаренный, но в сознании. Помер от удара только стрелочник, увидев такое чудо.

Прожив зиму в опустевшей будке и доев запасы стрелочника, он решил искать наконец место для дожития. Вариантов было немного. Свалка, но там за место и пропитание надо было драться с молодой стаей, чего уже ой, как не хотелось. Кладбищенская служба, ему когда-то обещанная знакомым сторожем, но жив ли? И, наконец, в Доме престарелых, как он недавно обнаружил, проживала теперь семейная пара его прошлых хозяев с Лиговки. Можно было бы попытаться им о себе напомнить. Но как, в таком голом виде?

Он попробовал все варианты. Не получился ни один. Сторож помер, хозяева не признали, для свалки ни зубов, ни шансов не хватило.

Несколько недель наш пёс проголодал. И решил порыбачить, или чайку ухватить, или утонуть, как получится. Прыгнул с высокого пирса, плюхнулся в невскую воду, барахтается. Ни рыбки, ни чайки. Пошёл ко дну, но заскучал о жизни и попробовал всплыть. Получилось.

Его увидели с борта большого индонезийского сухогруза, ожидавшего выхода в канал. Бросили спасательный круг, подтянули и подняли на борт. Несчастный русский пёс, лысый, беззубый и тощий, вызвал в индонезийцах умиление и национальную гордость. Впервые в жизни ему повезло. Накормили, отогрели и через полгода выпустили на пляж Мьянмы, проплывая мимо. Дальше, увы, корабль шёл на металлолом.

Его приняла за своего стая бездомных собак, квартировавшая при шалаше буддийского монаха. Каждое утро встречал он солнце из океана, куда ушёл его корабль, и каждый вечер туда же в океан солнце провожал. В один из закатов, лёжа на песке, мы познакомились и разговорились. Подружились, можно сказать. Ленинградцы всё ж.