СЕМЬ ИСКУССТВ

И надо ж такому случиться, что жена одного из братьев, Аглая, до иноземцев была зело охоча — молвит кто не по-русски, сразу глаза закатит и кругом оглядывается, банкетку ищет, чтоб в обморок пасть.

Борис Рушайло

ДОНЖУАНСТВО НАШИХ ВСЕХ

Недавно вышла двухтомная «Литературная Матрица», где широко- и малоизвестные писатели рассказывали — предположительно молодежи — о «наших всех» от Пушкина до Солженицына.

Каждый по-своему.

В мою душу более других запали статьи Петрушевской, поведавшей зощенковским слогом о Пушкине и его губителях — от зверюги-царя до Дантеса, и Шергунова о «Панке Чацком».

И захотелось также поделиться «ума холодных наблюдений».

Пушкин

Пушкин — наше все. Ап. Григорьев.
«Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859)

Почему Пушкин наше всё?

Потому, что во времена Пушкина о нефти и газе не слыхивали, а соболь перевелся?

Мол, отними у нас Пушкина, останемся голы и босы?

Не угадали.

Потому «всё», что те поэты, что были до него — Херасковы да Державины, донжуанских списков не вели.

А кому интересны их стихи, если не известно про кого?

Скажем Карамзин — две жены, несколько детей и не одной содержанки.

Только и оставил по себе разве что «Историю государства российского» да слухи о влюбленности Пушкина в его жену.

Или Жуковский — не успели толком про него и кузину посплетничать, преставилась, царство небесное.

Языков да Батюшков те больше пили прилюдно, а кого в России этим заинтересуешь.

Правда, был еще некрофил — Державин, который то с мертвыми беседовал («Куда, Мещерский ты сокрылся»), то приемников своих «в гроб, сходя, благословил».

Причем все люди как люди: помер кто, так лежит смирно, ждет отпевания, а этот и тут соригинальничал с благословеньем — старик, а все неймется.

Больше ничего из их биографий не выжать.

А над пушкинским донжуанских списком литературоведы до сих пор перья ломают, споря кто первая и главная.

Бакунина? — лицей, “как платье черное Бакуниной к лицу”…

Пожалуй, нет — слишком был юн.

Воронцова? — перстень-талисман, юг, старый муж…

Сомнительно.

А может Оленина?

Ведь написал про «глаза Олениной моей».

Да нет, из хорошей семьи девица, папа академик, явно преувеличивает.

Ризнич?

Вряд ли.

Бедняжка не успела из Одессы отплыть, как ославил — мол, уплыла, а поцелуй не отдала, «жду», пишет, «он за тобой» — будто выстрел дуэльный задолжала.

Карамзина? Волконская? Софья Пушкина?

Чувствуете интригу, будто не дела минувших дней, а детектив читаете!

Догадок тьма, а наверное никто не знает.

А что, если список вовсе не донжуанский?

* * *

Так вот, началось все с Бессарабии.

Заехал он как-то в Каменку к братьям Давыдовым.

А те, Пушкина поджидая, меж собой обсуждали, «Француз, мол, обещал приехать» (так его друзья звали, ведь он меж них один, как истинный француз, в разгар пирушки бубнит только «шерше ля фам» да «шерше ля фам», пока все не прекратят попойку и не пойдут шершеть).

И надо ж такому случиться, что жена одного из братьев, Аглая, до иноземцев была зело охоча — молвит кто не по-русски, сразу глаза закатит и кругом оглядывается, банкетку ищет, чтоб в обморок пасть.

Ну, а Пушкин молодой был, это потом «откажут — рад был отдохнуть», а тогда банкетки ему в новинку были.

Словом, не устоял.

И как истинный поэт тут же стих сочинил «Иной имел мою Аглаю // за гордый взгляд и пышный ус//Другой за деньги. Понимаю//Иной за то, что был француз».

Это он так про себя, француза, иносказательно.

Только вот запало ему в сердце дума — неужто все дамы на иноземное падки?

Дай, думает, проверю, и стал языки учить.

А от Байрона Пушкин знал, что «Приятно изучать чужой язык // Из женских уст глаза в глаза» — алгебру забросил, геометрию не учит — все языками, глазками да губками женскими занят, изучает и изучает!

Ну а языки ведь закреплять надо, в тонкости вникать, тут от иностранных до женских всего ничего…

«Успехи и ошибки поначалу,
Она улыбкой ласково отметит
А там — сближенья уст, пожатья рук, —
И вот язык любви усвоен вдруг!»

С тех пор Пушкин с дамами по-русски ни гугу, потому-то все они его любили.

Правда, замуж не шли — но это всегда так, на любви ведь семьи не построишь, а у Пушкина ни денег, ни усов, только и умеет, что стихи сочинять да письма по-французски писать.

А Пушкин так хотел жениться, что даже стихи об этом написал — мол, «мой идеал теперь — хозяйка да щей горшок», и всем знакомым дамам его читал, а они только слушают, а замуж не идут.

Огорчился тогда наш первый поэт и составил список дам, которых хотел бы в жены.

Всех помянул: толстых и худеньких, замужних и девиц, брюнеток и блондинок — человек сто насчитал да и бросил.

Список, значит, на столе бросил и забыл о нем.

А список лежал-лежал, да и пошел по рукам.

А народ у нас сами знаете какой — раз дама в списке, значит было.

У дамы с поэтом или и поэта с дамой — никто в тонкости не вник, хотя стоило бы (вроде как с пальто — то ли он украл, то ли у него).

Все знают, что девушкам поэты любы, а Пушкин молодой только стихи да элегии писал, это с возрастом, женившись, на прозу перешел.

Но это будет потом, а тогда — вот что значит поэт и холостяк — как возопит «Любви все возрасты покорны», так от кристалла души его Зизи (14 лет) до гр. Загряжской (имела внуков) все рады его вниманию.

Ведь это сейчас в Интернете можно прочесть о тайнах Ксюш и Алл, а раньше про то же в стихах.

Да не журналюги продажные, а первейшие поэты.

Байрон, Гете, про Гейне и не говорю — целый сборник издал («Разные» называется), где каждую Анжелу и Луизу вспомнил.

Но то на Западе, а у нас цензура свирепая, даже подумать нельзя, чтоб список самому напечатать как следует — фамилия, стишок, портрет, комментарии.

Поэтому Пушкин, конспирируясь, на листке только фамилии выписал, стишки — в журналы, комментарии — в письмах, ну, а портреты и вовсе только на полях рукописей.

Но это только потом раскумекали, а тогда список пошел самиздатом по рукам, и все светские дамы всполошились.

Думаете, мужей испугались?

Как бы не так — как графини с княгинями встретятся, так сразу:

— Вы слышали?
— Вы читали, что про Оленину написал?
— А что Амалия задолжала, слышали?
— Там и про меня есть! А про Вас, графиня, ни-че-го.

И ходит графиня, черная от злобы, и муж на нее косится, и кавалеры не смотрят: ведь список как топ-лист, а так не пойми что, смотреть не на что…

Потому-то все дамы и хотели в список попасть, бывало очередная красавица с утра пораньше шмыг к поэту, а слуга

— Будить не велено. Спит.
— Чай ночь работал?
— Где там, в картишки. А если Вы насчет списка, так извольте записаться, барин проснется — ответит. Мне строго наказано — прямо в постель подать записки.

Да Пушкин сам все это описал бессмертными стихами, как он в постели, а ему записочки несут.

С приглашениями.

А в них и цель визита оговорена — «наедине дать ей уроки в тишине» и инструкции как найти отворенную калитку и по саду пройти, словно тень.

Вот потому-то Пушкин и стал недосягаемым образцом, что во всем преуспел — в стихах и прозе, гулянках и женитьбе, друзьях и пирушках — словом, во всем, что простой русский человек в своем развитии и через двести лет не достиг.

Лермонтов

Поэтическим наследником Пушкин стал Лермонтов

Хотя на Пушкин был похож только родословной — у того дед-Арап (хотя какой араб разрешил бы именовать себя Абрамом?), а у Лермонтова папенька из шотландских горцев.

Хорошо хоть не дикий чечен, как Хаджи-Мурат, но тоже не сахар — кто не знает, кто такие шотландцы, пусть посмотрят бондиану с Шоном О’Коннори.

Только арап-Абрам совсем дикий был, на родине в Африке носил кольцо в носу да юбочку бамбуковую, а шотландский предок Лермонтова юбку носил из шерсти, в носу же — ничего.

А в остальном у Пушкина с Лермонтовым много общего.

Скажем Пушкина растила няня, а Лермонтова — бабушка.

Но если няня бедовая была — сказки сказывала, пунш варила — словом, понимала поэта, то бабушка и сама не пила, и внуку не давала.

Потому Пушкин вырос душой общества, картежником и весельчаком, а Лермонтов вырос малообщительным гордецом.

Скажем Пушкину кто понравится, так сразу записку «Мол, муж дурак и старый мерин, будьте обязательно моя » — ну кто против такого устоит, а Лермонтов этак гордо «не унижусь пред тобою».

Вот пришел в маскарад, так веселись, ведь, кажется все вот-вот случится: “Две сестры — дамы в голубом и розовом домино, проходя мимо поэта, задели его словом» — кто считает, что это были дочери царя — великие княгини, по другой версии, под масками скрывалась императрица с одной из своих приятельниц — вот он повод познакомиться да поволочиться, ну не можешь выбрать, волочись за обоими, скорее в бой, — не получится, хоть разогреешься, на то и маскарад — так он «ответил дерзостью» — стал в позу и на весь зал «Когда касаются холодных рук моих./ С небрежной смелостью красавиц городских» — будто не на балу, а у Верне среди девок.

Разумеется, скандал, гауптвахта, вместо танцев написал драму «Маскарад».

Характер не приведи господь, ведь на ровном месте врагов нажил!

Вот что значит горец да бабушкино воспитание!

А главное — в рот не берет, к картам равнодушен, так и жил без друзей.

Хотя что такое друзья?

Вот Пушкин их сколько имел, а как умер, только Баратынский вспомнил удивленно — мол оказался умным человеком, хоть поэзию предпочитал глуповатую и ангела-жену величал «дурою»— ну, а о Лермонтове и вспоминать особо некому было — единственный задушевный друг Манго Столыпин не успеет рот раскрыть, как все дразниться: кто ананасом кличет, кто папайей, так и постоит — постоит с открытым ртом, и молча закроет.

Гоголь

Гоголь донжуанских списков не составлял, а в литературе остался.

Но это история фантастическая, доложу вам.

Во-первых, Гоголь был жуликом и так наворовал сюжетов, что пришлось в Рим сбежать.

Причем воровал не кабы у кого, а исключительно у Пушкина — тот, раззява, думает безобидный хохол пришел, только из комнаты — Гоголь сюжет хвать и к себе.

Как это выяснилось, Пушкин осерчал, а Гоголя и след простыл — в Риме уже.

А там, в Риме, сдружился с художником Ивановым и так впечатлился его картиной, что давай всем письма писать.

А адресаты все глупые попались, пишут «непонятно, мол» — пришлось книгу издать с предисловием «Мол, непонятно, так второй раз прочтите и третий».

И правильно велел, ведь если без конца повторять, в любой глупости мудрость найдется.

Ведь еще буддисты открыли, что от долгого разглядывания собственного пупа в глазах сияние и достигается третья степень совершенства.

Правда, только старик Аксаков внял — но стариковское дело известное: зрение ослабло, слышат плохо, голова трясется, подагра, ноги не ходят, кости ломит.

Где уж с первого раза понять!

И совсем было закрепилась за «Выбранными местами…» репутация «Для старческого возраста», да неистовый Виссарион (36 лет) прочел письма и так Гоголю отписал, что тот в ярости от сочинений отрекся и бросил в печь второй том «Мертвых душ».

Это мы Белинскому никогда не простим — нет бы подождать с письмом до выхода второго тома, нет, «не могу молчать».

И в результате — ни письма Белинского Гоголю, ни ответа (кроме попавших в самиздат, но мало что людям приписывают), ни второго тома «Мертвых душ»…

Грустно жить на этом свете, господа!

* * *

Но все-таки, спросите вы, почему именно «Выбранные места…» столь взбудоражили всех?

Что такого содержалось в них, что заставило Достоевского написать на них злую пародию, а сдержанного Чехова подвигло на заявление «ненавижу письмо губернаторше»?

Чтобы понять это, прибегнем к аналогии.

Вот Чацкий, из дальних странствий воротясь, всем и каждому дает советы:

«Молчалин. Мне отсоветовал в Москве служить в Архивах. Графиня-внучка. Меня модисткою изволил величать! Наталья Дмитриевна. А мужу моему совет дал жить в деревне».

Ясно, сошел с ума.

Но представьте, что все персонажи подпали под его магнетическое влияние и подчинились бы ему беспрекословно.

Скажем, Наталья Дмитриевна переселилась бы с мужем в деревню.

Муж, как и советовал Чацкий, «холку хвать и в стремя ногу» — а она?

Что делает в деревне «супруга одна в отсутствии супруга»?

Да то же, что и пушкинская Наталья Павловна из «Графа Нулина» — читала бы романы да ждала отъезда мужа на охоту для встреч с молодым соседом…

Хорошая перспектива, особенно для мужа, о чьем здоровье так пекся Чацкий.

Хороши советы друга!

А теперь представьте, что все адресаты Гоголя поступили именно так, как он наказал.

С кого начать?

Да хоть с помещика Б-ва.

Вот приехал он в деревню и первым делом к священнику — бывает ли тот непрерывно с крестьянами в поле и хлеву? Тому, конечно, это и не снилось, ну и огорошил священника, что тому, не ознакомленному с людьми, его окружающими, лучше вовсе не произносить проповеди.

Затем за крестьян взялся.

Собрал сход и объяснил, что потому заставляешь их трудиться, что богом поставлен над ними помещиком и отвечает за их души, потому-то и заставляет их трудиться на себя, как и повелено человеку, трудом и потом снискивать себе хлеб, и каждому под нос Евангелие — видишь, скот, что написано? Те в ноги «не губи, мол, неграмотных!», а он, чтоб понятней было, одному-другому по мордам и со словами «Деньги мне не нужны!» давай жечь ассигнации, что крестьяне в оброк принесли.

Ясно, связали крестьяне барина, за доктором послали.

Тут не дай Б-г, если доктор перед Гоголем благоговеет и вызывает капитан-исправника «Бунт, мол», — и вот зачинщиков шомполами, те сжигают имение, далее аресты, Сибирь, разорение хозяйства.

А вот другой сюжет.

Любимая фрейлина императрицы С-ва, жена губернатора и светская дама, решает жить «по Гоголю».

И только так решила, как приглашение на бал.

В Зимний.

Раньше бы она новое платье надела, драгоценностями себя изукрасила, прическу соорудила — но то раньше!

Теперь же кольца-серьги-бусы-броши в шкатулку, оделась в старье — и как на грех, остановить некому: муж на заседании, заехать не успевает, пишет езжай, мол, одна, там встретимся.

Приехала.

Дворецкий увидел и обомлел, хочет сказать «В старье не велено», да язык не повинуется.

Взошла она в залу — и сразу тишина.

Все дамы, как водится, в кружевах и бриллиантах, а она одна одета скромно в старенькое платье, которое в девичестве носила.

Ну а дальше как Гоголь (едва не написал старец) повелел — все на балу танцуют, а она, заглушая музыку, разразилась речью «гоните эту гадкую, скверную роскошь, эту язву России, источницу взяток, несправедливостей и мерзостей, какие у нас есть…».

Натурально, скандал, врачи, а она вырывается и в голос «Пустите, мол, мне в губернии надобно, я не всех еще чиновников расспросила, сколько в этой должности, под условием нынешних обстоятельств, можно сделать добра».

* * *

Ну хорошо, спросите вы, если дело обстоит именно так, почему же о «Письмах» говорят с придыханием, гениальными называют.

Загадка?

Ничуть.

Дело все в том, что Гоголь из прекрасного своего далека к практическим советам присовокупил, так сказать теоретические рассуждения о Руси и православии, об переводах Жуковского и о поэзии Пушкина, об живописце Иванове…

И дивный его дар так силен, что хочется читать и перечитывать эти письма, не соотнося их со скучной реальностью.

Под пером Гоголя возникает неведомая и чудная страна с работящими крестьянами, с монахами, неторопливо сочиняющими последнее слово во славу православию, со справедливыми губернаторами и неберущими чиновниками — и если бы Гоголю была нужна теория, он бы мог объявить, подобно чеховскому Треплеву, что пишет жизнь «…какая представляется в мечтах».

Для Треплева следование этой программе закончилось самоубийством.

Для Гоголя — сожжением второй части «Мертвых душ» и, сразу за тем, смертью.

Словно не рукопись бросил в печь, а себя спалил.

Достоевский

Мой знакомый преподаватель рассказывал, что приохочивал школьников к
Достоевскому, объявляя: «Преступление и наказание» — образцовый детективный
сюжет, но посмотрите, насколько он становится еще интереснее от тех идей и
переживаний, которые на него навешены!» — и, говорит, это действовало.
М. Гаспаров, Записи и выписки.

Достоевский был не штафирка, а артиллерийский офицер.

И не скороспелка, как Толстой, а самый что ни на есть кадровый, ибо закончил полный курс в Главном инженерном училище. Получил, как водится, чин инженера-подпоручика, оружие и форму: китель, сапоги, фуражку и шинель.

И надо же такому случиться — все новехонькое, кроме шинели: старая какая-то досталась, если не сказать ветхая, пуговиц не хватает, пола́ прожжена да еще метка «НГ» на воротнике выжжена.

Достоевский, понятно, возмутился, пошел к интенданту скандалить, а тот его выслушал да и огорошил — шинель-то Гоголя.

Того самого, Николай Васильича.

Да еще добавил «Такой, мол, в русской армии обычай, именитые вещи из поколения в поколения передавать. К примеру, у павловцев в особом почете каски, пробитые в боях с Наполеоном, а не новодел какой».

Достоевский, как услышал про Гоголя, сразу притих и домой.

Пришел, завернулся в шинель, сидит и думает.

Григорович, сосед по квартире, спрашивает: «Ты чего, замерз?»

Молчит Достоевский.

Думает.

День думает, другой, неделю, месяц, а потом зовет Григоровича, вытаскивает тетрадку и ну читать.

До утра читал, потом спрашивает: «Ну как?»

А Григорович слова произнести не может, просто онемел от восхищения.

Молча вышел, походил из угла в угол и замыслил план коварный.

Дождался, чтоб Достоевский заснул, тихонько вошел к нему в комнату и…

Вот что бы Вы сделали, будь на его месте?

На постели крепко спит никому не ведомый сочинитель, а Вы — начинающий писатель, и Вы уже знаете, что Б-г умер, но про себя еще не определили, тварь Вы дрожащая или нет — но это Вы, а Григорович Ницше не читал, «Преступление и наказание» в школе не проходил, потому-то пришел налегке, без топора, только рукопись за пазуху — и к Некрасову.

А Некрасов, как все приличные люди того времени, вечера проводил за картами.

Каждый вечер играл, зарабатывая на издание журнала и на жизнь.

Выиграет — добряк-добряком, но уж если проиграет — лучше не подходить.

Однако Григорович в хорошую минуту пришел — в тот вечер наш великий поэт выиграл преизрядно, настроение превосходное и доброе дело свершить не прочь.

Григорович ему рукопись — дескать добыл для журнала с риском для жизни…

Некрасов прочел — глазам не поверил, понес рукопись Белинскому.

Звонит в дверь раз, другой — наконец слышит шаги, заспанный Белинский спрашивает: «Кто там?»

«Новый Гоголь явился!» — закричал Некрасов, входя к нему с «Бедными людьми».

«У вас Гоголи-то как грибы растут», — строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему, вечером, то Белинский встретил его «просто в волнении»: «Приведите, приведите его скорей, я хочу видеть этого человека!».

А дальше свидетельства современников расходятся — по одним Белинский как увидел на пороге знакомую шинель, разволновался, а Достоевский кивает понимающе «Все мы оттуда, из шинели…», по другой приехал Достоевский в одном мундире, а тут дождь, холод и Белинский уговорил его надеть шинель, полученную от Гоголя при последнем свидании, когда приехал к нему Белинский налегке, но тогда выходит, что обманул Достоевского пройдоха-интендант?

Но как бы то ни было, шинель Гоголя досталась Достоевскому и сыграла в его жизни роковую роль, но до этого еще далеко, а пока успех невиданный, ошеломляющий, и все кругом интересуются «кто да откуда», а он худой, бедный, гениальный — и в шинели!

Одна незадача — похвастаться некому — разве что брату:

«Вечером у Тургенева читался мой роман во всем нашем круге, то есть между 20 человек по крайней мере, и произвел фурор. […] Белинский сказал, что он теперь уверен во мне совершенно […] Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 руб. взаймы. […] У меня бездна идей; и нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу, например, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоевский пишет то-то и то-то. Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будут деньги. Но я всё пишу о себе; извини, любезнейший; я откровенно тебе скажу, что я теперь упоен собственной славой своей.»

А следом другое письмо:

«Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. […] Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал.»

А следом новое письмо:

«Эти господа уж и не сознают, как любить меня, влюблены в меня все до одного.»

Такое может только приснится — бедный сочинитель в ветхой шинели читает графиням и баронессам «Бедных людей» (а читать Достоевский был мастак) и те соперничают за его внимание, зовут в салоны, уже граф Сологуб ему приятель, редактора бегают за ним, навязывая авансы, его упомянули в 35 изданиях, голова полна сюжетов.

Ему мнится слава, деньги — близко, только руку протянуть, он уже оценивает себя в размер Гоголя «Гоголь […] не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат!», уже наставляет брата

«И я бы тебе советовал и просил — не работай много. Что к черту! Пожалуйста, береги себя. И главное, ешь здоровее пищу. Меньше кофию и мяса. Это яд.», уже примеряет на себя гонорары Гоголя и Пушкина и беззаботно тратит «Минушки, Кларушки, Марианны и т.п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег [это не имена собственные, а обозначение девиц легкого поведения — БР]. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь.»

И вдруг катастрофа: арест, суд, Сибирь.

А все шинель, будь она неладна, виновата.

Гоголь ведь, когда письмо от Белинского получил, порвал письмо на клочки.

А была тогда у Гоголя лихорадка и никак не мог согреться, поэтому даже в жару напялит шинель и бегает по комнате для согреву.

Так на бегу и порвал, клочки сунул в карман, а они за подкладку и провались.

Там и нашел их Достоевский, склеил и…

И ищите женщину!

…У соиздателя «Современника» Панаева была красавица-жена, за которой наперебой увивались все литераторы, включая Некрасова, Тургенева и Достоевского!

И, желая высмеять соперника, сочинил Тургенев на Достоевского эпиграмму «Витязь горестной фигуры,//Достоевский, милый пыщ,//На носу литературы//Рдеешь ты, как новый прыщ» — все хохочут, а Достоевский вместо ответа вытащил письмо и прочел!

Слухом земля полнится, приглашения почитать со всех сторон и прочел однажды у Петрашевского, а тут полиция, арест, суд, Сибирь.

Вот такие перепады — от безвестности до славы, от славы до каторги.

Но вот вернулся он после помилования и стал с братом Михаилом издавать журнал, для которого решил он Шиллера перевести.

И надо же так ошибиться — вместо «красота спасет мир» померещилось «красотка спасет мир» — просто Фрейд торжествует! и не успел понять, что ошибся, как в дверь звонок и на пороге она.

Красотка с рукописью.

Аполлинария Суслова двадцати лет, ходит на лекции и разделяет передовые идеи — и он, конечно, «У Вас талант, но рукопись требует доработки»…

Случается неизбежное и вот ее повесть принята к публикации и любовники планируют поездку в Париж — Петербург город маленький, а таиться надоело…

Она уедет, а он задержался и лихорадочно ищет деньги, занимает, где только можно и вот все устроилось и он уже в вагоне раскрывает наугад Шиллера и читает, что только игра делает человека совершенным — вот оно, волшебное слово! — и он решает на несколько дней отложить встречу с возлюбленной ради рулетки.

Брат недоумевает — как можно было отложить встречу! — но Достоевский отвечает, что игра должна была разрешить все проблемы — и полный крах! — все проиграно, Суслова увлекается другим, как в тумане мелькают города и страны, но вот он возвращается, и тут умирает жена, брат, запрещают журнал и Суслова отвергает его предложение…

Донжуанский список завершается, не успев начаться, но жизнь продолжалась и в ней внезапно (любимое слово Федора Михайловича!) появляется молоденькая стенографка и уже через пару недель Федор Михайлович делает предложение!

— Вот мой план, — скажет он стенографке после ее согласия, — я диктую, а Вы стенографируете! И никаких бедных людей и мертвых домов — только детективы, печатаемые с продолжением из журнала в журнал!

— Как Эдгар По или Конан Дойль?

— Нет! Никаких золотых жуков и трупов в дымоходе, никаких собак Баскервилей и змей в вентиляции — завлекательно, но коротко, не заработаешь! — нет, роман листов на тридцать, с теорией про Наполеона и тварь дрожащую, да с самоотверженными представительницами древнейшей профессии и убийствами «глаза в глаза» только холодным оружием (топором, садовым ножом или пестиком), чтоб кровь жертвы на руках и одежде!

Через полтораста лет это назовут семейным подрядом, но никто в рассказах о русских изобретателях не упомянет Достоевского!

А все потому, что Ленин назвал его «архискверным», а в СССР без цитаты из Ленина было никак!

Но до этого еще далеко, а пока он диктует, она стенографирует и дело пошло!

Роман за романом выходит про деньги, страсти любовные да про женщин падших, мужчин с ума сводящих, и про мудрых старцев, и про девчонок бессердечных, готовых как мальчиш-плохиш Гайдара променять мировую гармонию на компот.

Публика читает, коллеги-писатели локти грызут от зависти, критики в восторге: «образцовый детективный сюжет», — пишут они, — «становится еще интереснее от тех идей и переживаний, которые на него навешены»!

Слава, деньги, приглашение к императрице «почитать»…

* * *

Через много-много лет английская королева-мать на свой юбилей заказала «детектив от Агаты Кристи».

И, говорят, добавила «как у Достоевского!»

Толстой

Толстой, как и Лермонтов, был не охламоном, а офицером.

Правда, не гусаром или уланом, а артиллеристом, как Достоевский.

Только тому на обучение пять лет понадобилось, а Толстой за пару месяцев все превзошел.

Потому что не эпилептик был, а глыба и матерый человечище.

Да и то сказать, дворянство Достоевского было так себе, а Толстой — настоящий граф.

Притом не арап, как Пушкин, не горец, как Лермонтов, не полунемец, как Герцен или Фет, а истинный русак.

И уж если проиграет, то благородно, на бильярде, а не в рулетку.

Причем, как истинный патриот, проиграет в России, а не в Гамбурге или Висбадене (вот когда начался вывоз капиталов за границу! Ничего не скажешь, «патриоты» — оставив бесценные православие и народность в России, денежки едут мотать в Европу, величая ее презрительно «кладбищем»!).

И проиграв не будет молить Каткова об авансе, а с достоинством согласится принять и рассчитается «Казаками», а не «Преступлением и наказанием».

Но это будет потом, а вначале жил Толстой как нормальный граф — путешествовал, играл в карты, волочился за девками да вел дневник, но началась война, а титул обязывает — как поется «если Родина в опасности, значит всем идти на фронт».

А война в ту пору велась так — днем палишь в неприятеля, ночью с ним в картишки.

Только артиллерия-то далеко от переднего края, пока дойдешь, все места заняты.

Зря только ноги сбивать.

Да и девки от канонады из Севастополя слиняли, так что заняться нечем, только рассказы писать.

Сказано-сделано.

Написал он рассказы про войну, а государь император с детства только про войну и читал; как-то раз наставник его поручил написать сочинение о том, что дворянин не обязательно должен быть военным, так чистый лист сдал!

Вот какой государь был!

Так вот, рассказы государю с государыней понравились, ну а уж ежели что государь одобрил, так враз слава и пришла.

Ну, а где слава, там деньги, почет, женитьба, дети.

Жена попалась молодая, учить надо.

Но у графа опыт был — не зря крестьянских детей азбуке учил!

Поручил жене сначала дом да хозяйство, потом родили детей десяток — тоже ей на радость, потом переговоры с издателями — словом, обучил, и сбросив с плеч мелкие дела засел писать «Войну и мир» и «Анну Каренину».

Сам пишет, а переписку своих творений опять же ей поручил и строго следил, чтоб без делу не сидела — не успеет Софья Андреевна закончить переписывать один роман, уже другой готов.

А нет нового сочинения, старое слегка поправит и снова Софья Андреевна переписывает.

Потому-то и любила его Софья Андреевна без памяти, что твердую руку чувствовала.

Почти сто томов переписала, да еще дневник вела!

Правда, сыновей граф упустил, те в гимназиях обучались без отцовской руки, вот и выросли картежниками.

Так часто бывает.

* * *

Писал-писал Толстой, да и состарился.

А в старости, как известно, хоть бес в ребро и толкает, да силы уже не те и девки-дуры на молодых пялятся.

И что особенно обидно, ведь знают, вертихвостки, что перед ними сам великий писатель земли русской, а все равно сохнут по ровесникам.

И главное, непонятно почему!

Ведь не задохлик какой, а настоящий мужик, как говорил вождь мирового пролетариата, согласно которому до Толстого мужиков на Руси не было.

Царей, дворян да крепостных пруд пруди, а мужика с графским титулом не сыскать.

Призадумался Толстой и понял — всему плоть виной.

Крайняя.

Осерчал тогда граф и написал «Крейцерову сонату», где высокохудожественно обосновал воздержание от всего женского полу сразу.

А также от мяса, рыбы и молока.

Одно слово, гений!

Правда, сам обер-прокурор Синода и царская цензура печатание сего опуса запретили, но это только добавило к нему интереса.

С тех пор от посетителей Ясной отбою не стало — всем хотелось посмотреть на графа вегетарианца и воспринять его учение из первых рук.

Едут и едут.

Уж Толстой и так, и эдак отбивался: приедет кто, а он косу хвать и гостя зовет «Пойдем, покосим».

Который сразу уедет, но многие правильный ответ знают «Мол, идите с Богом, ваше сиятельство, косите, нам не к спеху, мы подождем».

Надоели они Толстому, сбежал он от них, да в дороге и помер.

А графиня хотела с горя утопиться, да вытащили, откачали, и устроила она в Ясной дом-музей.

Так что и посейчас идут к Толстому посетители.

И — ничего не меняется — не совет его им нужен, а поглазеть, где и как граф жил и велико ли имение.

Только иной турист спросит с подковыркой насчет донжуанского списка, так того экскурсоводы враз окоротят — графиня, мол, постоянно рожала, а при 13 детях сил на донжуанство даже у Толстого не было!

Это вам не романы строчить, тут Геркулесом надо было родиться либо щедринским градоначальником, увеличившим население Глупова вдвое!

Притом наукой доказано (для пуристов укажем на эргодическую теорему), что множество кратких романов равноценно одному длительному, поэтому что 13 детей от разных женщин, что столько же от одной все едино, тем более что эта одна со временем меняется и есть с кем сравнивать!

Правда эргодическая теорема справедлива для больших чисел, однако Пуанкаре, один из ее авторов, любил повторять, что в математике, как и в счете дикарей, после трех следует «много»!