СЕМЬ ИСКУССТВ

Нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, например, привязывать человека к стулу, пристегнуть его руки к спинке стула, содрать брюки, зажать подследственному мошонку между тонких дощечек…

Валерий Сойфер

ВАВИЛОВ И ЛЫСЕНКО

(продолжение. Начало в №1/2020 и сл.)  

Вавилов дает показания в тюрьме

Итак, Вавилов как руководитель науки и ученый был устранен, а дело Вавилова — его институты — разрушены. Но сам Вавилов еще оставался живым. Он все еще был не осужденным, а подследственным, взятым под стражу. В самом начале 8-го тома его «Следственного дела» был вшит «Меморандум» от 19 августа 1940 года на 33-х страницах, имевший гриф «Совершенно секретно», в который начальник 3 экономического отдела Управления НКВД по Ленинградской области капитан госбезопасности Захаров и начальник 4 отделения мл. лейтенант безопасности Н. Макеев внесли большинство наиболее одиозных показаний против Вавилова (548). В Меморандуме были перечислены поименно  24 человека, составляющие «антисоветскую группу Вавилова» (имена были расположены в следующем порядке: Вавилов, Говоров, Карпеченко, Фляксбергер, Левитский, Букасов, А.Г. Гржум-Гржимайло, Н.А. Базилевская, К.И. Пангало, З.Н. Жеребина, Е.Н. Синская, М.А. Розанова, Е.В. Вульф, И.В. Кожухов, В.А. Королева-Павлова, Г.В. Ковалевский, Н.И. Кичунов, А.И. Мальцев, Г.М. Попова, А.И. Лусс, Ф.С. Венцлавович-Алексеева, П.П. Гусев, Н.Н. Иванов), затем были перечислены связи с заграницей, отношение группировки к ВКП(б) и Соввласти, связь с контрреволюционными группировками на периферии, организационная деятельность, вредительство, деятельность группировки в период с конца 1938 и с начала 1939 г.

Но это еще были не доказательства, а лишь оговоры. Теперь, чтобы превратить их в доказательства, в соответствии с правилами, нужно было заставить Вавилова признать их за свои намеренные преступления против власти, совершенные в трезвом уме и при полном понимании вредительской и шпионской их сути. Раздел «Организованная деятельность» начинался с показаний Шлыкова, перечислявшего пятнадцать имен вредителей во главе с Вавиловым, из которых он особо выделял «агентов» Вавилова — «Жуковского — в области партийной организационной работы, Говорова — в области марксистской теории, Синскую — в области методики» (549). Стоит заметить, что Синская была исключительно авторитетным ученым с собственным и совсем не тихо-подчиненным голосом. Шлыкова она постоянно одергивала и публично «секла» за неграмотность, неаккуратность и подличанье. Неудивительно, что он вписывал её в свой список. Сразу за ними шли старые показания Писарева от 19 февраля 1933 года:

«…Основную связь с заграничной организацией крестьянской партии поддерживал Н.И.ВАВИЛОВ, который выезжал заграницу ежегодно. В смысле предлогов выезда заграницу, якобы, вполне основательны были экспедиции для сбора ботанико-агрономических материалов, образцов семян разных культур и приглашения из-за границы на совещания, съезды или для лекций» (550).

Практически те же обвинения были внесены в протокол допроса Тулайкова 31 августа 1937 г. и из него “выбили” подпись под этими оговорами, правда, тогда они были дополнены ссылками на вредительскую связь Вавилова с Бухариным (551). Теперь нужно было сломать Вавилова, чтобы он сделал самооговор.

На первом допросе 12 августа старший лейтенант НКВД А.Г. Хват (552) предъявил оговоры и потребовал, чтобы арестованный с ними согласился. Вавилов все их категорически отверг:

«Это неправда. Вокруг ВИРа я группировал высококвалифицированных специалистов для ведения научной работы, антисоветской-же работой я никогда не занимался» (553).

Не признал он себя вредителем и шпионом и на допросе 14 августа, причем если первый допрос продолжался лишь 5 часов 40 минут и проходил днем, начиная с полудня, то в этот раз Хват допрашивал академика с 1 дня до 6 утра с одним четырехчасовым перерывом с 18 часов до 22 часов.

Через день Хват предъявил Вавилову формальное обвинение и потребовал, чтобы Вавилов ознакомился с ним и подписал. Обвинение гласило:

«ВАВИЛОВ Николай Иванович достаточно изобличается в том, что на протяжении ряда лет являлся руководителем контрреволюционной организации, сплачивал для борьбы с советской властью контрреволюционно настроенную часть интеллигенции, будучи агентом иностранных разведок вел активную шпионско-вредительскую и диверсионную работу по подрыву хозяйственной и оборонной мощи СССР, стоял на позициях реставрации капитализма и поражения СССР в войне с капиталистическими странами» (554),

Запирался Вавилов недолго. Уже 24 августа 1940 года, через две недели после помещения в лубянскую камеру, он, как это делали многие в подобной ситуации, — или запуганные побоями и издевательствами, или верившие в то, что «чистосердечным» признанием спасут себе жизнь, — счел нужным хотя бы в чем-то «признаться». На восьмом часу непрерывного допроса он подписал признание во вредительской деятельности, сопряженной с борьбой правого крыла партии, то-есть группой Бухарина:

«Я признаю себя виновным в том, что с 1930 года являлся участником антисоветской делегации правых, существовавшей в системе Наркомзема СССР. В шпионской работе виновным себя не признаю» (555).

Характерна была и эта дата — 1930 г., наверняка подсказанная Хватом: получалось, что не зря уже в 1931 году чекисты завели на Вавилова «Агентурное дело».

Припугнув Вавилова, что ему «не удастся скрыть свою активную шпионскую работу и об этом следствие будет вас допрашивать», Хват потребовал рассказать поименно, с кем подследственный был связан «по антисоветской работе». Вавилов назвал Яковлева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, Горбунова, Вольфа, Черных (бывшего вице-президента ВАСХНИЛ), Тулайкова, Мейстера, Марголина и Ходорковского (556). Фактически Вавилов начал показывать, что был не одиночным исполнителем чьих-то поручений, а сам был руководителем группы преступников — группы Вавилова. С этого момента в протоколах допросов, да и во всех меморандумах стало повторяться это определение — «Группа Вавилова», иногда заменявшаяся синонимом — «Делегация Правых».

Допрос  в этот день был прекращен.

Знал ли Вавилов, что все названные им «враги» уже либо расстреляны, либо умерли от голода, побоев и болезней? Что «лишнее» дело, еще одна «преступная» фикция — группа, делегация, фракция — называй, как хочешь, — им уже не повредит? Возможно догадывался, поэтому с такой легкостью и вовлекал именно их в “ПРЕСТУПНУЮ ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ”.

Размышляя над этим списком, нельзя не задаться вопросом: а случаен ли такой набор? Не слишком ли круто замешано? Три наркома, два замнаркома, секретарь Ленина и затем главный ученый (непременный, по тогдашней терминологии) секретарь Академии наук СССР, президенты и вице-президенты ВАСХНИЛ. Вставил он в перечень и Льва Соломоновича Марголина — с 1933 г. работавшего ученым секретарем Президиума ВАСХНИЛ. Марголин был арестован в одно время с Мураловым. Во время допроса 22 августа 1940 г. Вавилов сообщил, что у него были неприязненные отношения с этим человеком. Был ли этот список подсказан Вавилову следователем? Или Николай Иванович решил сам заварить эту кашу, всё заранее обдумав?

Если это дело рук следователя — то, конечно, сделать это старший лейтенант мог только по приказу свыше. И тогда возникает вопрос: в чью голову пришла такая мысль — связать одной веревочкой всю верхушку аграрного руководства страны, включая и члена высшего руководства — Яковлева? Уж не “усатый ли шутник с трубкой” Сталин задумал еще один масштабный процесс на манер троцкистско-бухаринских, чтобы свалить разом все беды в сельском хозяйстве, начавшиеся с его коллективизации и до сих пор продолжающиеся, на ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ? Может быть, поэтому так долго, невероятно долго по тем временам тянулось следствие: Вавилов признал себя виновным 24 августа 1940 года, а всесильный «суд» огласил приговор только 9 июля 1941 года. Может быть, все это время дело крутили, прикладывая одну версию к другой, но затем, неожиданно для Сталина, началась война, и было уже не до показательных процессов, и так, дескать, война все беды в сельском хозяйстве на себя спишет?

Конечно, могло быть и другое объяснение: Вавилов мог сам на себя наговорить, причем сразу, решительно, через две недели сидения в застенках, чтобы абсурдностью всей затеи, которую не могли не донести до высочайших ушей, потянуть время следствия, отодвинуть его, а там, возможно, и доказать свою невиновность!? В это трудно поверить, тем более, что время следствия, когда ежедневно Хват садистски издевался над ним, не могло быть для Вавилова легким (М.А. Поповский раскопал такие сведения: перед каждым допросом, как только в дверях его кабинета появлялся конвоируемый Вавилов,

«Хват задавал один и тот же вопрос:
— Ты кто?
— Я — академик Вавилов.
— Мешок говна ты, а не академик, — заявлял доблестный старший лейтенант» (557).

Работавшая в 1987 году корреспонденткой газеты «Московские новости» Евгения Марковна Альбац взяла интервью у Хвата, часть из которого привела в своей статье (535). Она спросила

«Александр Григорьевич, вы верили в то, что Вавилов виновен?

— В шпионаж я, конечно, не верил — данных не было. А что касается вредительства — что-то такое в науке он вел не в том направлении — то я создал экспертную комиссию под руководством одного академика ВАСХНИЛ.

… И у Лысенко был … Как /тот/ себя вел? Настороженно, хитро вел … Вообще, если говорить по симпатии, то Вавилов и Лысенко — небо и земля …

— Как держался Вавилов на допросах, не пытался ли кого-то очернить?

— Нет. Он не из такой категории людей, по-моему … А держался спокойно. Отвечал на вопросы, потом делал в протоколе вставочки …Когда делать было нечего, просил у меня бумагу и карандаш: писал что-то по своей специальности … Порядочно написал. Я включил в опись и подшил к делу. Названия вот не помню.

— История развития мирового земледелия». Эта рукопись утеряна …

— Вам не жаль было Вавилова? Ведь ему грозил расстрел.

— А… Cколько таких было!

— Вы потом о нем не вспоминали?

— В 1962 году меня исключили из партии в связи с делом Вавилова» (558).

Несмотря на всю пасторальность «воспоминаний» Хвата и его «неверие в шпионаж Вавилова», в том же интервью следователь Хват сказал: «Я написал обвинительное заключение», а в нем, как мы знаем, шпионаж присутствовал. Вавилов на самом следствии был заставлен следователем подписаться под этими оговорами.

Конечно, повесить на себя такую организацию вряд ли было в интересах Вавилова. Что ни говори, это был прямой путь на эшафот, а известно доподлинно, что Николай Иванович хотел жить, писал прошения отправить его на фронт, использовать на научной работе и т. п. В том же августе 1940 года он отправил на имя Берия письмо, в котором заявлял, что

«… никогда не изменял своей Родине и ни в помыслах, ни делом не причастен к каким-либо формам шпионской работы в пользу других государств. Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью, посвятив себя всецело научной работе» (559).

Но, несмотря ни на что, самые серьезные обвинения, грозившие смертной казнью, он отверг. Все-таки вредительство — грех меньший.

Из Вавилова вытягивают показания на его коллег

Согласившись с обвинением во вредительской деятельности, Вавилов встал на путь признаний. Теперь Хвату нужен был следующий шаг: от согласия во вражеском сотрудничестве с уже уничтоженными людьми заставить подследственного выдать чекистам новые жертвы, но уже из числа тех, кто еще на свободе. Допросы стали занимать всё больше времени. Вавилова доводили до состояния невменяемости, когда от бессонных ночей, от постоянных унижений и угроз любой человек терял не то что самоконтроль, а был согласен признаться в чем угодно, лишь бы выйти живым из кабинета следователя, хоть ненадолго успокоиться во сне, забыть те часы, когда слезы душили и застилали глаза.

28 августа Вавилов был доставлен в кабинет следователя в 11 утра, без обеда его допрашивали до 10 минут шестого вечера, потом отправили в камеру, где днем отдыхать лёжа было нельзя, в 9 вечера он снова оказался перед Хватом и теперь был допрашиваем до почти пяти часов утра — всю ночь. Спать пришлось один час, а в 10.45 утра мучения возобновились, но с всё более агрессивно следующими угрозами. Вот лишь один из отрывков из протокола, где наверняка атмосфера допроса трансформирована до доступного чекистам «гуманизма».

“Вы до сих пор продолжаете говорить неправду. В таком случае мы будем вас изобличать предъявлением нескольких из всей суммы фактов, которыми в отношении вас располагает следствие. Быть может вы без изобличения покажете всю правду о себе? — настаивал Хват.

— Не сомневаюсь, что во многих показаниях меня называют как участника организации, так как я был идеологически близок в то время к группе правых (имеется в виду участников “правого уклона” партии во главе с Бухариным — В.С.).

— Но идеологическая близость не является еще определением моего участия в организации, — парировал Вавилов” (560).

Следователь продолжал задавать вопрос за вопросом о взаимоотношениях то с одним из расстрелянных «врагов соввласти», то с другим, добиваясь от арестованного академика всё новых и новых самооговоров. При упоминании почти каждого персонажа признание следовало не сразу, а после предъявления той или иной страницы из дел, созданных ОГПУ-НКВД раньше. Дошла очередь до показаний Муралова, с которым у Вавилова отношения были, прямо скажем, натянутыми. Шел уже седьмой час допроса. Вавилов сказал, что «личных счетов между нами не было». Тогда Хват предъявил фразу из показаний, данных 7/VIII-1937 года давно казненным Мураловым:

«…Особо следует отметить антисоветскую деятельность академика Вавилова»

и с гневом в голосе произнес:

 «Недостаточно ли сказанного чтобы вы убедились, что следствию хорошо известна ваша антисоветская работа. Требуем прекратить запирательство, которое ни к чему не приведет».

В ответ Хват услышал то, что ему надо, и вписал эту фразу в протокол допроса:

«Я заявляю, что покажу следствию о всех своих вражеских делах и связях» (561).

Допрос тут же был прекращен, Вавилова вернули в камеру и дали спокойно провести ночь. На очередной допрос он был вызван 30 августа ровно в полдень, и на этот раз Николай Иванович впервые (шла третья неделя после ареста) начал «припоминать», кого из находящихся на свободе людей и как он «втягивал» во вредительство. Чтобы не дать ему одуматься и не запнуться на полдороге, была опять использована тактика истощения: его допрашивали с 12 дня до 5 вечера, затем снова доставили из камеры под конвоем в кабинет Хвата в 9 вечера, прервали допрос в 3 час 15 минут ночи, возобновили в 12 дня 31 августа и допрашивали до половины шестого вечера. После этого удовлетворенный Хват разрешил конвоирам увести Вавилова в камеру. Скорее всего арестованному к этому времени уже показали хотя бы часть наговоров на него теми из сотрудников, кто попал в заключение между 1932-м и 1937-м годами, в особенности отрывки из оговоров Писаревым, Талановым, Кулешовым. Теперь Вавилов мог продумать ночью, как вести себя дальше, как облегчить судьбу. Можно допустить, что он видел один путь: идти на сближение со следствием, выигрывать время, угадывать, какие детали и как воспринимаются юным лейтенантом Хватом. Все-таки из них двоих житейский опыт и умение лавировать между Сциллой и Харибдой были сильнее у Вавилова.

Итак, в полдень следующего дня он снова оказался перед Хватом. На этот раз протокол допроса содержит запись, что вначале Вавилов более обстоятельно рассказал о том, как его будто бы втянул во вредительство в 1930 году Тулайков, с которым, по его словам, у них были дружеские отношения. Затем он поговорил о Мейстере, назвав его офицером царской армии и крайне враждебно настроенным к советской власти человеком, чье вступление в партию коммунистов очень удивило Вавилова. Он сделал заявление, что с Мейстером они как-то откровенно обменялись взглядами на провалы в сельском хозяйстве и решили вредить вдвоем (как и чем они «вредили» протокол допроса не раскрывает). После этого в протоколе содержится очень неодобрительный отзыв Вавилова о Бондаренко, который будто бы «в настоящее время… работает в Москве в одном из экономических институтов».

Затем Вавилов рассказал о том, как он якобы завербовал тех, кто был арестован в 1933 и в более поздние годы. Начал он с Таланова, (который, как мы теперь знаем, уже не был в живых), затем перешел к Писареву. Ему он приписал вредительство еще задолго до своего, сказал, что Писарев точно, по его сведению, входил в Трудовую Крестьянскую Партию, причем состоял в ней до 1930-го года, упомянул, что сам втянул Писарева в группу «правых», сказал, что после выхода Писарева на свободу в 1934 году «встречался с ним редко, лишь в официальной обстановке». В прошлом, по словам Вавилова, Писарев отличался «враждебным отношением к советской власти, являлся противником коллективизации и ярым приверженцем крупного индивидуального хозяйства. Будучи в «ТКП», в 1926-1929 гг. организовал сеть крестьян-опытников, привлекал к этому делу преимущественно кулаков» (562). Затем Вавилов назвал других якобы завербованных им людей — Николая Николаевича Кулешова, Виктора Ивановича Сазанова, Леонида Петровича Бордакова, Николая Сергеевича Переверзева, Петра Павловича Зворыкина, Бориса Аркадьевича Паншина, Петра Климентьевича Артемова и Павла Александровича Солякова.

6 и 7 сентября такой же спаренный допрос в течение двух суток с одним перерывом был проведен Хватом и старшим следователем Албогачиевым.

А 9 сентября Хват представил «показания Вавилова Н.И. о его вредительской работе» высокому большевистскому начальнику — первому заместителю заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК партии товарищу Гриценко Александру Васильевичу, чтобы тот выдал заключение ЦК ВКП(б) о преступлениях Вавилова против страны и народа — самое значимое в СССР для НКВД и судов. Это был важнейший момент в “Деле Вавилова”. Казалось бы, каким преступником мог быть Вавилов? Ведь подследственный был совсем недавно членом номинально самого важного государственного органа страны (Центрального Исполнительного Комитета), создателем и президентом Академии сельхознаук, директором двух академических институтов и виднейшим ученым.

Но в расчет ни уровень научных заслуг, ни государственно значимые деяния больше не принималось, а его постоянная борьба за арестованных сотрудников только раздражала. Да и решение о судьбе Вавилова уже было принято, оно прозвучало из уст самого главного в СССР человека, в тот момент, когда Сталин обратился к Вавилову как к подследственному при их последней встрече —“Гражданин Вавилов”.

Требовалось лишь письменное подтверждение сталинского решения. В политических и административных условиях тех лет всё в стране вершилось по распоряжениям главы партии, отлично известным чиновникам аппарата ЦК, а те озвучивали их в отношении персон такого ранга как Вавилов. Следствие и суды не могли ослушаться этих приказов из ЦК.

В тот день товарищ Гриценко по долгу службы мог подойти ответственно к докладу энкавэдэшника Хвата, мог пройти мимо садистского порыва тех многих, чьими стараниями выдающийся ученый оказался в тюрьме. Мог он подумать и о том, что сам, и его посетитель Хват, что все они, и попыхивающий трубочкой в заподнебесном кремлевском кабинете Джугашвили-Сталин, и даже лежащий теперь куклой без покаяния в стеклянном гробу на Красной площади Ульянов-Ленин, создавший их мир, и стоящий ниже их Лысенко, делали и делают недоброе дело. Гриценко наверняка знал Вавилова лично, он не мог не понимать (дураки на такие должности не проникали, умны и циничны были все они до единого), что за беды несет стране такая их деятельность. Но, скорее всего, страх за свою судьбу, боязнь, что, заступись он за Вавилова, и самого сгребут и отправят в тюрьму, сдав на руки таким вот хватам, сковывал его мысли и действия. Всё заменила и заслонила пресловутая партийная дисциплина. Представляю, как бы повернулось дело Вавилова, если бы этот никому теперь неведомый «борец переднего края» Гриценко написал бы от имени Центрального Комитета партии заключение, что не верит в обвинения Вавилова, в донесение Хвата, что хочет переговорить с Вавиловым с глазу на глаз и что немедленно пойдет к своему начальнику в том же здании на Старой площади, чтобы обсудить, как помочь академику Вавилову, попавшему в беду. Ведь он подписывал самое в те годы важное для следствия и суда заключение — ЦК партии.

Ничего этого сделано не было. Да и не могло быть сделано. От имени самой высокой власти в Союзе Советских Социалистических Республик заместитель заведующего Сельскохозяйственным Отделом Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) полностью подтвердил правоту обвинений Вавилова и вручил одобрениЕ ЦЕНТРАЛЬНЫМ КОМИТЕТОМ ПАРТИИ РАСПРАВЫ С НИМ. В дело была вшита теперь страница с таким текстом:

«Тов. ГРИЦЕНКО, ознакомившись с показаниями ВАВИЛОВА, заявил, что в соответствии с данными, которыми располагает сельско-хозяйственный отдел ЦК, указанные ВАВИЛОВЫМ факты о направлении вредительства в сельском хозяйстве ИМЕЛИ МЕСТО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ» (/563/, выделено мной — В.С.).

(Позже распоряжением Сталина А.В. Гриценко: был перемещен в 1944 году на должность заместителя председателя правительства Российской федерации — СНК РСФСР, потом поработал и секретарем обкома партии и многолетним председателем областных исполкомов).

Вавилов в описываемое время принялся сочинять две объяснительные записки. Первую он назвал «Вредительство в системе Института растениеводства, мною руководимого с 1920 года до ареста (6.VIII.1940)» и закончил ее 11 сентября 1940 г. (564). Вредительством он назвал такие «злонамеренные» проступки, как «расширение площади посевов, создание узкоспециализированных институтов, разведение кукурузы”, — действия, одобренные партийными органами, включенные в государственные планы, под которыми стояли подписи тех, кто дал санкцию на его арест. Вавилов [снова] называл своими соучастниками Яковлева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, Горбунова, Вольфа, Черных, Тулайкова, Мейстера (565).

Второй документ Вавилов назвал “Моя организационная роль в антисоветской группировке во Всесоюзном Институте Растениеводства” (датирован 28 сентября 1940 г. /566/). Он был перепечатан на четырех страницах, вложен в дело и к нему было присовокуплено дополнение с краткими характеристиками двадцати пяти ближайших к Вавилову ученых. Было записано, что все они были подобраны им на руководящую работу с целью вредить Советской власти:

«Моя роль в антисоветской группировке в ВИРе в течение двух десятилетий моего директорства выразилась прежде всего в подборе руководящего персонала лабораторий и секций, идейно политически и теоретически наиболее близких мне, в объединении их, путем создания вокруг себя сплоченного ядра, поддерживавшего меня полностью в проведении научно-организационных мероприятий и в научном Совете ВИРа*, и в направлении деятельности Ин-та по линии отрыва от насущных и неотложных нужд социалистического земледелия… Наибольшую поддержку… я находил среди акад. Г.К. МЕЙСТЕРА (Саратов), акад. П.И. ЛИСИЦЫНА (Москва) и акад. П.Н. КОНСТАНТИНОВА (Москва), с которыми я идейно был близок.

[*]: Подробный список этих лиц… с краткой характеристикой их мною составлен отдельно. Сюда (по 1940-й год) относятся: проф. Л.И. ГОВОРОВ, проф. Г.Д. КАРПЕЧЕНКО, проф. Г.А. ЛЕВИТСКИЙ, проф. Н.Н. ИВАНОВ, проф. М.А. РОЗАНОВА, проф. Г.М. ПОПОВА, д-р В.А. РЫБИН, д-р Н.А. БАЗИЛЕВСКАЯ, д-р Е.А. СТОЛЕТОВА, Г.А. РУБЦОВ, М.А. ШЕБЕЛИНА, проф. К.И. ПАНГАЛО, проф. С.А. ЭГИЗ… проф. В.В. ТАЛАНОВ, проф. В.Е. ПИСАРЕВ, проф. Н.Н. КУЛЕШОВ, проф. Р.И. АБОЛИН, д-р Б.А. ПАНШИН, А.К. ЛАПИН, Н.С. ПЕРЕВЕРЗЕВ и Л.П. БОРДАКОВ. Из Госсортсети В.И. САЗАНОВ, П.К. АРТЕМОВ, В.П. КУЗИН и П.А. СОЛЯКОВ.

28/IX-1940 года                  (ВАВИЛОВ)” (567).

Так впервые Вавилов в письменной форме назвал самых ему преданных людей соучастниками преступлений против советской власти. Уже через день, 1 октября Хват направляет начальству запрос «о продлении срока следствия и содержания обвиняемого ВАВИЛОВА под стражей на один месяц» (568), обосновывая это необходимостью продолжения допросов и выявления новых врагов, затребования дел и сведений на названных Вавиловым лиц из Ленинграда и других мест и проведения очных ставок с «арестованными соучастниками по антисоветской работе». Заместитель начальника следственной части Д. Шварцман визирует этот запрос, начальник главного экономического управления НКВД СССР комиссар госбезопасности Богдан Кобулов утверждает ходатайство в тот же день, а Военный прокурор Васильев уже на следующий день разрешает продлить срок пребывания под следствием и отодвинуть дату суда.

7 октября Вавилов отказался от своих прежних запирательств и согласился с тем, что уже с 1923 года он входил в состав Трудовой Крестьянской Партии (как не повторить еще раз — такой партии никогда и нигде не существовало!). Разумеется, одним признанием этого важнейшего для чекистов факта, прозвучавшего из уст столь крупной фигуры как Вавилов, было мало, и от него потребовали деталей. Вавилову пришлось выдумывать сцены, в которых он якобы принимал участие, ситуации, в которых он взаимодействовал с другими “врагами режима”. Чекисты могли теперь лепить насквозь фальсифицированную схему разветвленного, проникшего во все уровни государства вредительства.

Неизвестно, доставляли ли Сталину в Кремль для чтения страницы с описанием всех выдумок, под которыми стояла подпись академика, еще недавно докладывавшего ему о работе его института. Но даже если не докладывали и не показывали, это не обеляет Сталина, и нельзя забыть, какую кровавую карусель устроил в стране этот властитель. Все сталинские действия получали отражение в признаниях плененного академика, и если кто и знал, что нет ни единого слова правды в наветах на себя и на других, вырванных из уст плененных и унижаемых граждан, так сам Сталин.

Конечно, Вавилов прекрасно понимал, что наговоренного на него другими и повешенного на себя самим уже достаточно для обвинения по самым суровым статьям советских законов. Поэтому можно видеть только один смысл в добавлении им всё новых подробностей и все новых имен. Это могло оттянуть срок суда и исполнения приговора. И это было единственное, что он пока выиграл для себя — 28 октября по запросу следователей прокурор СССР продлил ему второй раз пребывание под следствием на месяц, а затем такие отсрочки каждый раз на месяц были повторены 8 раз. Из подследственного удавалось «добыть» ценную информацию, и следователи старались. Всего, как писал Вавилов в письме на имя Берия, его 400 раз вызывали на допросы, и он провел на них суммарно 1700 часов (569).

5 ноября в 10 часов вечера он снова сидел перед Хватом и на первое же его требование «показать всю правду о лицах, причастных к вредительской деятельности в ВИРе», ответил: «Я действительно не назвал некоторых лиц, которые вместе со мною проводили вредительскую работу в ВИРе”. В протоколе записан последовавшее за этим требование:

Вопрос: Кого персонально вы скрыли от следствия?

Ответ: 1. Говоров Леонид Ипатьевич… 2. Карпеченко Георгий Дмитриевич… 3. ПАНГАЛО Константин Иванович… 4. Фляксбергер Константин Андреевич… ЭГИЗ Самуил Абрамович» (570).

Так еще раз в протоколах допросов появились устные оговоры Вавиловым самых близких к нему людей. Старший лейтенант Хват немедленно потребовал рассказа о фактах вредительства названных людей, и подследственный начал многословные объяснения деталей, а по ходу добавил к пяти названным сотрудникам ВИР’а еще одного — своего близкого друга академика Александра Ивановича Мальцева, ведущего специалиста в мире по сорнякам.

Конечно, напрасны были бы надежды, что этим чекисты удовлетворятся. В конце допроса Вавилов услышал:

«Вы продолжаете скрывать многие факты, как своей вражеской работы, так и лиц с вами связанных. Наряду с этим вы скрываете свою работу в пользу иностранных разведок и шпионские связи. В этом направлении вы будете допрашиваться и дальше» (571).

Правда, на допросе 13 ноября Вавилов вначале отказался от своих признаний и заявил, что он все-таки не состоял членом ТКП. В ответ ему предъявили показания Мейстера на этот счет, после чего Вавилов поправился, сказав, что «идеологически он был близок к ТКП, но организационных партийных связей с ней не устанавливал». Когда же Вавилову зачитали и предъявили страницу из показаний Тулайкова, он смирился. В протокол допроса была внесена соответствующая запись, и Вавилов расписался под тем, что он «не только идеологически разделял установки «Трудовой Крестьянской Партии», но и организационно примыкал к ней еще с 1923 года, хотя и не состоял ее членом» (572). Затем он принялся излагать «существо программно-тактических установок партии» с таким видом, будто именно он их и разрабатывал.

От вопросов тактических следователь снова перевел подсудимого на личности, и в этот день Вавилов добавил к уже названным им «врагам» своего антипода Бондаренко, своего приятеля Петра Павловича Зворыкина, сотрудников ВИР’а Мацкевич и Лихонос (Виктория Ивановна Мацкевич — зав.  крупяным отделом ВИР, была арестована в 1937 году и приговорена к расстрелу, её мужа, также сотрудника ВИР — Федора Дмитриевича Лихоноса выслали в 1938 году на север, в Архангельскую область) и повторил фамилии еще восьмерых людей.

С середины ноября вопросы переключились на иностранные связи Вавилова. Снова он пустился в подробные воспоминания, написал список более, чем сотни людей, перечислял их поименно, давал каждому характеристики, сообщал, когда и с кем встречался, даже мимолетно, назвал консульства и посольства, которые в жизни посетил, страны, в которых побывал. Следователю пришлось дважды запрашивать власти о продлении следствия, каждый раз на месяц. По их мнению, сведения Вавилова заслуживали того, чтобы продлять и продлять следственные беседы.

В этот период допросы также не ограничились лишь упоминанием имен одних иностранцев. 9 января Хват спросил Вавилова, какие у него были отношения с Еленой Карловной Эмме, которая давным-давно уехала из Ленинграда. Она происходила из семьи интернациональной, родителями отца были швед и голландская еврейка, по матери — англичанин и немка, родители дома говорили на двух языках, а от дедушек Елена Карловна восприняла английский и шведский. Она была ученицей Г.А. Левитского, то есть отлично владела методами цитологии и плюс к этому много и упорно работала и как генетик растений. В 1935 году она подготовила докторскую диссертацию и защитила ее. В 1936 году Вавилов дал ей прекрасную характеристику, в которой отметил её научные и педагогические успехи, а также то, что она

«проявила себя большим общественником, уделяя большое внимание подготовке аспирантов и проведению курсов, оказывая большую помощь в организации конференций, съездов и т. п. » (573).

Вавилов стал подробно рассказывать детали жизни человека, которая сама призналась ему в том, что еще в 1931 году была завербована органами для слежки за ним. Вот длинный отрывок из его показаний:

«Так как ЭММЕ владела иностранными языками (немецким, английским, французским и шведским), ей всегда поручалась организация встречи и приема иностранных ученых… а также в их приеме у меня на дому… Кроме того она принимала участие в приеме приезжавших в ВИР иностранных консулов. Некоторые иностранные ученые (Одрикул, Бриджес, дочь Харланда) — длительно… жили у нее на квартире, так как ЭММЕ располагала излишней жилплощадью. Вообще она часто общалась с иностранцами. Я, например, видел ее на официальных приемах в иностранных консульствах, причем приглашалась она туда, насколько мне известно, не обычным официальным порядком (как это было со мной), а непосредственно консулами. От нее лично мне было известно, что она находилась в хороших отношениях с бывшим германским консулом ЦЕЙХЛИНЫМ и английским консулом СМИТОМ, последний даже бывал у нее на дому» (574).

Упоминание К. Бриджеса, выдающегося американского генетика, ученика Томаса Ханта Моргана, было для следователей важным. Бриджес еще в Америке подружился с Г.Д. Карпеченко, а, приехав в СССР, установил с ним вообще близкие связи (об этом мне рассказывала жена Карпеченко Галина Сергеевна, с которой мы вместе работали в Институте общей генетики АН СССР в 1966-1970 годах). Чекисты искали любые сведения, порочащие Карпеченко — выдающегося вавиловского сотрудника, едва ли не наиболее известного на Западе российского генетика растений и непримиримого противника лысенковщины. Вавилову к этому времени уже с десяток раз предъявляли обвинения в том, что он общался с Бриджесом, которого чекисты квалифицировали как американского шпиона. Поэтому, вспомнив, что Бриджес как-то жил на квартире у Эмме, Вавилов давал в руки следователям важную улику против Эмме.

Протоколы допросов, состряпанные преступниками из НКВД, были сочинены умело и не несли внешних эмоций. Подписи Вавилова были проставлены везде, где надо. В каждом месте, где что-то было дописано или зачеркнуто, стояли слова: «Зачеркнутому верить» и рядом Вавилов расписывался. Только нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом, или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, например, привязывать человека к стулу, пристегнуть его руки к спинке стула, содрать брюки, зажать подследственному мошонку между тонких дощечек, скрепленных резиновыми затяжками, а затем начинать заматывать резинки (так пытали моего отца, вступившего в партию в возрасте 19 лет еще до ноября 1917 года, арестованного в сталинские времена и выпущенного на волю из тюрьмы после того, как он заболел туберкулеза и умершего, когда мне было 13 лет).

Нельзя понять или даже догадаться, на каком этапе бесстрастной записи Вавилову могли вгонять иголки под ногти и как далеко вгоняли (слышал о таком методе от двоих прошедших через политические допросы и отсидевших по двадцать лет знакомых). Не можем мы также знать, был ли к Вавилову применен тот же прием, какой был испробован на находившемся в лагере под Магаданом профессоре-статистике Николае Сергеевиче Четверикове, арестованном вместе с Чаяновыми по обвинению в контрреволюционной деятельности в составе Трудовой Крестьянской Партии, никогда в природе не существовавшей. Николай Сергеевич — родной брат выдающегося генетика Сергея Сергеевича Четверикова и сам статистик, работавший в Инститите медицинской генетики в Москве, близко взаимодействовал с американцем Германом Мёллером, когда тот приехал в СССР по приглашению Н.И. Вавилова и после выезда в 1937 году из СССР получил Нобелевскую премию за открытие индуцированного мутагенеза. Вот что Н.С. Четвериков рассказал мне однажды в тогдашнем городе Горьком после выхода из сталинского заключения. Он и еще несколько заключенных-интеллектуалов были занаряжены в тот день работать в цехе по производству зеркал. Им было приказано выбрать из ванн с кислотой, в которых наносили амальгаму, все осколки разбитых зеркал. На утреннем разводе Четверикова и других из его барака известили, что тот, кто перевыполнит норму вдвое, получат по второй миске еды в ужин. Вдвоем с другим профессором-математиком они напряглись, и бригадир им две нормы засчитал. За ужином, как можно скорее, Николай Сергеевич съел свою порцию, вылизал металлическую плошку и пошел по второму разу к окну раздачи за обещанной второй порцией. «Тебе что надо?” — спросил его энкавэдэшный раздавала, увидев в окне протянутую руку с миской. «Так вторую порцию обещали. Мы две нормы сделали» — ответил заключенный. «А-а-а, —  протянул раздавала,  “Понятно. Так получай свою вторую порцию», — и сильной рукой ухватил миску и ударил ею в лицо Четверикова, выбив зуб. Глаза Николая Сергеевича, когда он рассказывал мне это в конце 1950-х годов, не блестели слезами и не пылали гневом. Он был спокоен и просто учил меня-студента не поддаваться никогда на провокации чекистов и прочих начальников, потому что можно на этих посулах остаться и без сил, и без второй порции, и без зуба.

Поэтому, читая эти подписанные Вавиловым строки, не следует забывать нравов, при которых принято было доводить людей до нечеловеческих страданий, а потом использовать это состояние, чтобы выдавить из подследственных любые нужные чекистам и их начальникам оговоры. А то, что хватам и гриценкам заказ на именно такие оговоры был дан, сегодня сомнений нет никаких.

Уже, живя в Америке, мне довелось говорить с бывшим политзаключенным, инженером Виктором Матвеевичем Левенштейном, арестованным в 1940-е годы по обвинению в участии в молодежной антисоветской террористической группе, которая якобы готовила покушение на Сталина. Молодые люди собирались на квартире одной студентки (после выхода из заключения, кстати, вышедшей замуж за выдающегося физика-теоретика В.Л. Гинзбурга, ставшего в будущем академиком и лауреатом Нобелевской премии). Квартира её располагалась на улице Арбат в Москве, по которой каждый день в Кремль и из Кремля проезжал Сталин. Одному из молодых людей, ставшему участником встреч, нравилась одна из участниц группы, собиравшейся на этой квартире, но взаимности между ею и этим типом не возникало. Чтобы устранить конкурента из той же компании, этот парень послал в НКВД донос, что группа готовится бросить из окна на Арбатскую улицу бомбу на автомобиль Сталина и убить его. Группу тут же арестовали и всем по суду назначили большие сроки. Вышли они на свободу не сразу, а только после того, как родственники осужденных молодых людей доказали, что комната, в которой проходили встречи, была действительно на Арбате, только окна её глядели не на улицу, куда нужно было метнуть бомбу в машину вождя, а во двор, причем вся квартира располагалась так, что её окна глядели только во двор. Но тем не менее всем молодым людям пришлось провести в заключении несколько лет, прежде чем они вышли на свободу. В.М. Левенштейн вышел из застенков НКВД, закончил институт, защитил кандидатскую диссертацию, а в конце 1970-х годов эмигрировал с женой-пианисткой и сыном в США. После падения советской власти он сумел поехать в Москву и там познакомиться со следственными делами отца (одного из арестованных руководителей московского метростроя) и своим собственным и увидел те же фразы, которые я зачитал ему из дела Вавилова. «Все эти записи однотипны, — сказал он мне, — вписанные в допросы требования следователей переходили из дела в дело, а чаще всего вопросов именно в такой форме не было!» — сказал он мне. «Всё было жестче и многословнее. Нас пугали — когда изощренно, когда примитивнее, твердили, что им всё про нас уже известно, и держали на допросах сутки, кого-то из особо запиравшихся били, кого-то доводили до исступления криками и повторявшимися угрозами и оскорблениями. Я за собой никакой вины не знал и никаким антисоветчиком, тем более потенциальным убийцей не был. А меня обзывали самыми мерзкими словами и требовали, чтобы я признался в том, что вся произносимая обо мне мерзость — правда. Что я и есть тот преступник, которого из меня они хотели вылепить. Люди теряли в таких условиях голову, а следователи часто менялись, садиста заменял какой-нибудь добрый с виду и интеллигентный по внешности человек, начинавший уверять, что если я соглашусь с ним, назову сообщников по преступлению, то не пойду на расстрел, а всего лишь поработаю с десяток лет в лагере и вернусь домой.

«А то ведь выстрелят тебе в голову», — он подносил указательный палец к затылку и показывал пальцем направление пули, — а выйдет пуля вот отсюда — и палец плавно переходил к лбу, — и всё. Зачем тебе надо это? Согласись, найди в себе силы, выдай нам своих сообщников, облегчи и нам и себе жизнь, подпишешь вот тут, и всё. Подумаешь, делов-то! Чего ты упрямишься. Ну, этот, — он показывал кивком головы на ушедшего садиста, — он, конечно, грубоват. Ну, так ведь с него тоже требуют. Ведь про вас всех всё известно. Он должен тоже делать свою работу. Он ведь тоже с тобой столько времени возится. А у него мать при смерти».

Виктор Матвеевич вспоминал, что на его памяти спокойнее всего относились и к побоям и к издевательствам баптисты. Для них смерть означала встречу с Богом. Все муки земные ничего не стоили. Жизнь в грехе казалась страшной, а муки земные даже желанными. Как через огонь очищения пройдешь. И следователи тоже знали это настроение баптистов, и их не так мучили на допросах.

(продолжение следует)

Цитируемая литература и комментарии

548 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 8, лл. 24-56.

549 См. (53).

550 Там же, стр. 239.

551 Там же, стр. 240-241.

552 Поповский (см. /514/) называет Хвата Алексеем Григорьевичем; Альбац, взявшая у него дома в 1987 году интервью, Александром Григорьевичем — см. (79). Хват дослужился до звания полковника и был с почетом отправлен на пенсию (пенсию он, конечно, получил самую престижную — персональную). Он жив в Москве на центральной улице Тверской (быв. Горького), д. 41, кв. 88. В интервью, данном Е.Альбац, на вопрос: «Вы потом о нем не вспоминали?» он ответил: «В 1962 году меня исключили из партии в связи с делом Вавилова». М.А.Поповский пишет на стр. 264 своей книги (514): «Заместитель Генерального прокурора СССР Маляров сокрушенно говорил автору этих строк в апреле 1965 года, что привлечь к судебной ответственности следователя А.Г.Хвата, который мучил Вавилова и фальсифицировал его дело, увы, невозможно, так как истек срок давности совершенных им преступлений».

553 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 4, л. 73, цитир. по книге “Суд палача” (53), стр. 261.

554 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 4, л. 84.

555 Там же, стр. 241 и стр. 269.  См. также  Поповский (475), стр. 284.

556 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 4, л. 84, см. (53), стр. 270.

557 См. (514), стр. 303.

558 См. статью Альбац (535).

559 Сидоровский Лев. Вавилов. Великий ученый глазами родных, коллег, строками  писем.  Газета  «Смена»  (Ленинград), 13 августа 1987 г., №185 (18735), стр. 2.

560 ЦА ФСБ, дело №Р-2311, допрос 28 августа, цитир. по (53), стр. 175.

561 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 4, лл.100-108,  см. (53), стр. 275-277.

562 Там же, стр. 282.

563ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 6, л. 4, см. (53),, стр. 295.

564 ЦА ФСБ, № Р-2311,  т. 4, стр. 129-142, см. (53), ,стр. 288-295.

565 См. книгу Поповского, (523), стр. 285.

566 Там же, стр. 300-302.

567 ЦА ФСБ, № Р-2311, том 1, лл. 160 и 164.

568 ЦА ФСБ, № Р-2311, т. 1, л. 159.  см. (23), стр. 304

569 Там же, стр. 519.

570 ЦА ФСБ, т. 1, № Р-2311, л. 191.

571 ЦА ФСБ, т. 1, № Р-2311, л. 198, см. также (23), стр. 316

572 Там же, стр. 320.

573 Горьковский Областной Архив, ф. 2375, оп. 15, ед. хран. 75, лист 16.

574 ЦА ФСБ, т. 1, л. 369-372, стр. 382-383. Эти же показания, как сообщил мне д-р Н.Я.Крекнин из Нижнего Новгорода, фигурировали в следственном деле Е.К.Эмме после её ареста органами НКВД, Дело №1247 Управления госбезопасности СССР по Горьковской области, лл. 46-48.