Но годы шли, а гости нет. Выясняется — «черным по белому»: Аполлинария Бельведерская не может родить собственными чреслами. Патрик ли, другой ли патрик к этому руку приложил — не может. И не сможет. С этим они пошли к врачу. Лучше один раз услышать, чем сто раз получить по почте.
«РЫЧИ, КИТАЙ»
Человечество: план Б
(продолжение. Начало в №4/2020 и сл.)
Погадать — у цыганок в крови. Хлебом не корми, дай погадать, а на чем — им один черт. На Коране так на Коране. Раньше гадали на Святой Библии, на «Капитале» Маркса, на «Книге о вкусной и здоровой пище».
— Не все ли равно на чем, — говорит Полли-Марика, — важен результат.
— Но ты не исламея, — снова уточняет он.
— Дались они тебе. Нет, не исламея, а дочь избранного народа ничевошек, они же избрали меня царицей бала. Нам нужен девиз для подвенечного лацкана. Смотри, как это делается. Ты меня на год младше, значит родился в две тыщи двести двадцать девятом. А дальше? Месяц, день?
— Шестого марта.
— Все суммируем, выходит двадцать четыре.
— Быстро считаешь.
— У меня был хороший репетитор. Смотрим двадцать четвертую суру.
Ищут.
— «Прелюбодей женится только на прелюбодейке», — прочитал Фернандо. «Ничего себе оракула перед свадьбой», — подумал.
— Ха-ха-ха! Так ты прелюбодей, — дочь своей матери, она тут же в хохот. — Крепко тебя твоя Джо Анна — или Джо Ванна? — к себе приворотила. А не позвать ли ее в посаженные матери? А я б моего понурого? Как тебе эта идея?
Невольно к этим грустным берегам меня влечет. Фернандо даже разулся, чтоб пятою проваливаться в песчаную сырую кромку, как когда-то, на бегу: «Ахоэ! Человек за бортом самолета!» Побывав на земле отцов, он прямиком заявится к Джо — собственной персоной. «Все! — скажет он ей. Она попятится от него, словно увидела… Джорджи Мэтчема. — Не пугайся и не бойся. Амнистия. Я женюсь на Аполлинарии Бельведерской».
Так примерно и вышло. За оградой Мэтчем Корта сушится на веревке ё-мобиль. Джо была дома.
— Хамон, сколько раз тебе повторять, не открывай незнакомым… Ты?! — отпрянула. — Что тебе надо? Ты не имеешь права… только через адвоката… Я закричу. Ты хочешь меня убить?
Хамито, переставший писаться, снова обмочился: из-под дивана поползла змейка, повертела туда-сюда головкой в нерешительности и остановилась.
— Сим! Яфет! — кричала она.
— Да кто тебя хочет убить? Я пришел звать тебя на свадьбу. Я женюсь. Ну, утихомирилась? Иск взял назад.
Джо опустилась на диван и, как прачка, провела тыльной стороной руки по лбу.
— Нет… ты серьезно? — замигала, как лампочка, и залилась вся слезами.
— Хамито, тебе не стыдно? — сказал Фернандо. — Такой большой мальчик и все еще писаешься. Вылезай, пожалуйста. И вы тоже, я вас обоих вижу. Несите тряпку, Хам описался.
Нет, он, конечно, рассчитывал на эффект: свадьба, иск-писк. Но такого, признаться, не ждал.
— Это правда? — спросила она.
— Как Бог свят. А зачем бы я пришел. Полли хочет — и я тоже — чтобы ты была посаженной матерью.
После того как подруга («Увидеть-и-умереть») назвалась Сперанцей Напраснаго, Джоанна Мэтчем окончательно пала духом. Мэтр Орлак прямо ей сказал: «Как человек, ведущий здоровый образ жизни, я скорей всего откажусь вас защищать. Смело шейте тюремные робы для своих детей. Разве что Алеша Руцкой снова сыграет в поддавки».
Но тут является Фернандо, и вмиг строитель подземных замков и фетишист тюрем — Диккенс, почерневший, съежившийся, вылетел в дымоход. О мир без запоров!
— Если б ты знал, как я тебя ненавижу.
— Я знаю. Руцько меня тоже ненавидит. Я и ее позову, чтобы ей было не обидно. Всех позову. И твою «Увидеть-и-умереть»…
Джо знать ее не хочет: предательница. Сама Джо так бы никогда не поступила. На что Фернандо ее успокаивает:
— Руцько бы ее посадила под любым именем. А ты меня не предала, что ли? Я же тебя зову. Шей розовые платьица своим шкетам, они нам с Полли устроят душ из лепестков роз. Обед на весь свет. Пусть знают, что у меня денег — куры. Пусть никто не спит этой ночью от последствий обжорства.
Еще о чем-то хотел ее спросить. Не помнит ли она, что было выгравировано у Мэтчема на подвенечном лацкане? Помнит, конечно. Nessum dorma. («Пусть никто не спит»).
— Это идея. Дело в том, что мы гадали на Коране — выходит какое-то неприличие.
— На Коране? Она что, исламея?
— Нет, это в шутку. Она царица древнего племени ничевошек. Тоже в шутку.
Свадьба это всегда беготня, заботы, суета. Поскольку мир тесен и наши инфузории через два касания ресничками, можно сказать, перелапали каждая каждую, то без сюрпризов не обходилось: «Как! Вы сын двоюродной сестры тети Славы, жены моего дяди по отцу? Ну и дела. А я зачитывался вашей статьей о викингах в армии фараонов тридесятого царства».
Так же и Фернандо: тотчас узнал афросэнсэя, пытавшегося склонить его, как ему показалось, в ислам.
— Фернандо, познакомься. Сэнсэй, познакомьтесь, это Фернандо, мой муж. А сэнсэй — близкий друг моего репетитора. Я тебе рассказывала, что у меня был хороший репетитор, только понурый.
— А мы знакомы. Не помните? В Высоком Суде города Лондона. Вы еще сказали, что золотой свисток и пластмассовый одинаково не свистят.
Посаженная мать моментально узнала суррогатную мать своих старших сыновей, хотя виду не подала. За двенадцать лет, прошедших с рождения Симы, Домна Бырлиба из богини плодородия превратилась в парализованную дементную животину. Ее катил в коляске густобородый чернявый санитар в оранжевой робе осужденного на смерть. Интересно, что он был дальний родственник (десятая вода на киселе) одной из жертв «несчастного случая» (кавычки ab libitum) на Полигоне Счастья. Причем коляска была взята в пункте проката инвалидных колясок «Братьев Ллойд & Джордж», доводившихся соответственно дядей и отцом славной девочке Ии (склонение существительных с основой на «и»), в тот роковой день «державшей кулаки» за двух авиаторов, управлявших бипланом «Дуглас О-2». Ия гуляла на свадьбе не одна, а с компанией своих однокашников и их бывшим сэнсэем. Она как раз потянулась за мороженым. Подлетевший карлсон достал из студеного бачка эскимо «Клевок чайки» («Mövenpick»), другой карлсон черпаком накладывал кому-то пломбир на круглую вафлю, придавливая ее вафлей сверху. Ослепительно-синий полдень, всё горело на солнце, ничто не предвещало затмения, карлсоны были нарасхват.
Здесь же и воспитанники сэнсэя афрояпонской внешности: Усама, когда еще разгуливавшая с тампоном зрелости, Гюльчитай, проверяющий продовольственные сумки на выходе из «Карточного домика», Раис — на всякий случай он хранит подшивку медсправок, Гайавата, ставшая педикюршей в салоне красоты на Унтер ден Линден-то-то с утра до вечера упражнялась в этом занятии, Асмик, участник состязаний на кубок Немврода среди юниоров за 2226 год (6-е место).
Сэнсэй, повстречав другого сэнсэя, первым делом устремляет взгляд на его свисток: из чего сделан? По Фрейду. Тот, у кого золотой, держится с апломбом и уж наверняка не скажет: «Он не свистит» — как Калахари про свою пластмассовую свистульку: мол что золотой, что пластмассовый — все едино.
Помимо сэнсэев и их воспитанников, с каждой стороны было по психотерапевту. Полли пригласила сицилийского доктора Грудь Колесом, а Фернандо свою фрейдичку, тоже сто первый размер лифа из магазина «Три богатыря».
Мэтр Орлак прохаживался, держа любимого пуделя на руках. Сегодня он аристократ, а не судейский: атлас, кружева, шелк. На икрах ни морщинки — как на небе ни облачка. Не то сошел с картины Лиотара, не то готовится поместить себя в раму.
— Фэ! — окликает он своего недавнего манданта. — С вас приглашение на свадьбу. Ваш будущий супруг сломался в рекордно короткий срок. Да и кому охота становиться героем репортажей «Либерасьон» о половых самозванцах. Для полноты счастья нам нужна третья пара. Три свадьбы в конце пиэсы, так полагалось в мое время. Вон мэтресса Руцько бродит с видом незваного гостя, словно ее не пригласили. Не претендует ли она на лапу и сердце моего пуделя? Держу пари, скоро она включится в борьбу за права зоофилов. Слово «рогоносец» объявят политбестактным. Общество защиты животных будет выявлять случаи зоопедофилии. Фэ, да что с вами! Вы чернее своей шляпы.
Патрик поднял глаза — и снова опустил. Что ему Руцько? Собственными несчастьями полон рот.
— Мэтр Орлак, я самый несчастный человек на свете. Знаете, что меня ждет?
— Да. Потерпите пока не распишетесь, а там уж убивайте. К убийству неверного супруга в мещанском суде отнесутся снисходительней, чем к убийству неверного любовника. Люди — мещане.
— Он знает, что я не умею пользоваться навигатором, и не предохранялся. Но есть интернет-кафе, наперсники разврата. Я все видел. О, сицилийское чудовище!
— Еще раз предостерегаю вас от необдуманных действий. Сперва под венец, а там убивайте, если вы такой… — Орлак деликатно смолк.
— Ну, говорите, какой, не стесняйтесь.
— Такой ревнивец. Советую заложить фамильные драгоценности — я дорожаю. Начните с часов.
— Вы страшный циник.
— Для человека без идеалов это комплимент, а какие могут быть идеалы у адвоката? Наша Эрида среди богов, — он указал на Руцько, — думаете, не циник? Просто она дурак… Амадеус! Началось!
Все взоры были устремлены ввысь. В горней неприступной синеве родилось сверкание. Небесные фанфары по обе стороны подобием салютующих клинков сомкнулись над Девой Красоты. Карузо, чей голос невозможно перепутать ни с каким другим, поет Nessum dorma. (Ария Калафа — абсолютный чемпион всех оперных бисов, она же последняя итальянская оперная ария, она же последняя ария, написанная Пуччини, у которого не было шансов закончить «Турандот». Представьте себе: 1924 год, на оперционном столе в брюссельском госпитале Пуччини с диагнозом рак горла. Тремя годами раньше, сорокавосьмилетним, от гнойного плеврита скончался Карузо. Сегодня, в двадцать третьем веке, такое и представить себе невозможно — умереть от рака. Откопать бы в лавке старьевщика шипящую пластинка Nessum dorma, записанную Карузо! Анахронизм как милость богов. Мы, как известно, рождены, чтоб сказку сделать былью — болью — кафкой. Карузо никогда не слышал «Турандот».)
Аполлинария Бельведерская медленно спускалась с небес на своем кринолине, бесшумно раскрывшемся над ее головой. Против солнца стропы кринолина не видны: кринолин как отдельное блюдо. Когда она поравнялась с помостом, солнце померкло и в пятаке света (как в старину) появилась Кончита Меркадо. Едва начав петь, Кончита вдруг отступила в тень, дав место девочке-припевочке в красном платьице на ветру.
Аллилуйя на вас на всех
— пел голосок, однажды собравший семизначное число лайков,
Аллилуйя на вас всех с крутого Буга.
И на тебя, мой парень, и на твоего друга.
И на симметрию аллилуйя ваших с ним златых венцов,
От которых родится дитя двух отцов.
А мне быть скорлупкою двух птенцов.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Аллилуйя на одного тебя.
Обвенчался со знатной мужчиной,
С такой стояла та важной миной.
Троекратное аллилуйё.
Ё захлестнуло цунами рукоплесканий. Кринолин, на время пения застывший над головой, опустился и наделся сам собою поверх красного платья, бившегося, как бутафорский костер от включенного внутри вентилятора. Посаженная мать ждет с огромной символической солонкой. И апостол Петр тут как тут со своим уловом: рыба любит соль. Не хлеб-соль, а рыба-sole, и быть дому сему рыбосольным.
Солнечное затмение длилось, пока не закончилась песня. Сим, Яфет и Хам, в розовых платьицах и белых чулочках, осыпают молодых лепестками роз, которые потом соберут, чтобы сварить по традиции розовое варенье для бедных.
— Горько! Амадеус! — под эти возгласы Фернандо и Полли запойно целовались, сочетая приятное с должным.
Горы яств на столах обеспечивали гостям бессонную ночь (nessum dorma — пусть все не спят — пожелание, выгравированное на подвенечном лацкане жениха). А молодые ни в каком обеспечении не нуждались. Nessum dorma голосом Карузо — тот сказочный анахронизм, что сопровождал их в эту ночь.
— Этими венцами вы венчаетесь на брак. Отныне ты ей не жених, а муж. Отныне ты ему не веста, а жена. Аллилуйя на вас на всех, — голос обер-мэра Ньиредьхазы, чернокожей женщины, опоясанной радужным флагом ЕЭС, носился, как Ветер над миром, как Дух над водой.
Мама Эстрелла плакала. Это были слезы ярости, бессильной ярости и черной зависти. «Если можешь, выключи ее», — взмолился Фернандо — и в то же мгновение ее не стало. Фернандо не был экстрасенсом молитвы и никаких чудотворных талантов за собой не ведал, но раз в жизни и незаряженное ружье стреляет.
По свершении брачной церемонии выступали и Кончита Меркадо, она же Николае Мунтяну, простой цыган, и Земфира, и Колдун. А Жозефина Бекар так трясла пальму своих бедер, что уронила набедренную связку бананов (banana shirt) и осталась в чем мать родила — все подстроено, конечно, но ощущение непреднамеренности было полное. (См. Youtube, Josephine Baker — banana dance. Попытки запретить banana dance по причине его аутополитбестактности предпринимались на протяжении последних трехсот лет.)
— Янулик, ну хватит на меня дуться, — неверная Сперанца попыталась растопить лед их отношений, воспользовавшись музыкальностью Джованны. Под музыку — по ее, Джо, собственному признанию — из нее можно веревки вить. Такое бывает, и история знает тому примеры. Исторгал же игрою на арфе слезы из глаз Талута молодой Дауд.
Но музыка — оружие обоюдоострое. Хорошо, если «песня выражает словами то, что у тебя на душе» (как говорит Джо). А если не то заиграло или не к месту? Секир-башка?
— Ну, Янка, что ты в самом деле? Кто старое помянет, тому глаз вон. Ну, давай, поцелуемся. Горько!
Как назло «Мудаки» в эту минуту пустились вприсядку:
Не весталка, а женилка, хором хоришь хорошо,
Хоб траяску, хоб юнеску, хоб еэску-молодеску.
— Ты для меня умерла, Сперанца, — сказала подруге Джо. — Как покойников целуют, только так могу тебя поцеловать.
Наступила ночь — незаметно. «Подкралась на мягких лапах пантеры», — как высказывался сицилийский дотторе о болезни, которую его наука призвана была врачевать.
— Ночь разума подкрадывается на мягких лапах пантеры, — сказал он фрейдичке, с которой обсуждал проблему чревоугодия на современном этапе. — Снедать до заворота кишок. Снедать до выпадения кишки, как было с объевшейся требухой Гаргамеллой, хоть муж и предупреждал: кишок без говна не бывает. Снедать, проклиная насыщение и благословляя голод, — каждое последующее «снедать» (он говорил на sicilianu) берется на полтона выше. — И пусть никто не спит этой ночью от последствий обжорства! — криком кричал дотторе.
— Я когда-то уже это слышала, коллега, — заметила дама-психотерапевт. — Учтите, пробионты живут в кишечнике. Нервус вагус с их помощью внушает мозгу желания, воздействуя на мыслительный процесс.
Они тяжело дышали в лицо друг другу всем съеденным, и груди их, одна колесом, другая, уловленная бюстгальтером сто первого размера, были подобны мехам, под воздействием пробионтов раздувавшим горн страсти. Патрик наблюдал за ними со смешанным чувством ненависти и злобного торжества.
— Палим дуплетом, — злорадно прокомментировал он. — Твой Беллиа двустволка двуличная. — Но Рустему было все по марципану. И Патрика это взорвало: «Почему не ревнует, как ревновал бы я?» — Ненавижу двуличие в человеке и ненавижу равнодушных, — Патрик был вне себя. — Венчаемся! Венчаемся завтра, венчаемся скорей!
— Да хоть сейчас, — огрызнулся Рустем. — Видишь эту черную жабу? Иди и скажи ей… Не забудь только указать вдовью долю! — крикнул он вдогонку.
Обер-мэр Ньиредьхазы до своего избрания пела спиричуэлс в «Биг Ривер», а Калахари, афросэнсэй с мусульманским бэкграундом, не признавал за черными права молиться Христу. Каждый к чему-нибудь да ревнует.
Выслушав Патрика, дама-негр сказала своим необъятным, низким и плоским до экстаза голосом:
— Я поженю вас, мальчики, и спою вам настоящую «Аллилуйю». Как Махалия Джексон, как Джесси Норман, как Леонтина Прайс, как Мариан Андерсон. (Каждый к чему-нибудь да ревнует, главное, в чужой монастырь со своей ревностью не ходить.)
Ревностная христианка, она огласила-озвучила это в духе Четвероевангелия: об одной внеплановой «аллилуйе» Господь радуется больше, чем о девяноста девяти запланированных. Ньиредьхаза — исконно христианское место. На одного ревнителя халяльной пищи приходится девяносто девять пожирателей дебреценских колбасок.
— Этими венцами венчаетесь вы на брак. Отныне ты ему не жених, а муж. А ты ему отныне не жених, а жена.
И уже женский голос как ветер несется, черным кажется, необъятным, низким до экстаза, плоским, как загустевшая лава. Голубоватые серпики белков между шоколадных век.
— А-а-а… аллилуйя-а-а… — необъятный зад обер-мэра отстает на два шага.
— Размычалась, — Калахари терпеть не мог негров, возомнивших себя белыми на том основании, что они христиане. — Ну что, добился своего? Обвенчаться на чужой свадьбе — для этого надо себя не уважать. А кто сам себя не уважает, того и другие не уважают.
Патрик стоял к нему спиной, широко расставив босые ноги и уронив голову на грудь, рубаха не заправлена.
— Русти, — он поворачивается, в руках топор.
— Не мешай. Ты прочитал брачный договор? Дай и мне прочесть. Ого! Вдовья доля равна неустойке при разводе.
«Писать стихи — класть заплатки на чистую страницу. Декламировать стихи под гитару — топить их, как топят котят. Но живодеров от поэзии пруд пруди: гитара только приветствуется, вместо того чтоб за нее дисквалифицировали поэтов, как дисквалифицируют спортсменов за допинг». А как же Глюк, назвавший музыку служанкой поэзии?
Служанка стояла на пороге с подносом. Мэтр Орлак отложил томик in oktavo с золотым обрезом, который читал. Лиотар спрыгнул с его колен и убежал в распахнувшуюся дверь и дальше через анфиладу комнат, открывшихся взгляду. Так же открылись взгляду и худощавые коленки мосье Орлака, когда при этом распахнулись полы его халата.
— Этьена, когда вы в чепчике, шоколад у вас вкуснее.
— Да, мосье. Сегодня же верну наколку тетушке.
Но густоголосый спиричуэл не собрал бы и ничтожную долю лайков, полученных язычниками «Евровизии». Нет! Нет! И нет! Музыка это то, подо что танцуют, а поэзия-то, чему аккомпанируют на гитаре.
С того момента, как в венгерской Ньиредьхазе один из молодоженов был зарублен, мэтр Орлак раздражительностью превзошел самого себя. А это трудно.
— Нет! Нет! И нет! — топал он. — Это не лезет ни в какие ворота. Даже если это медицинский факт. Даже если вы мне арифметически докажете, что Глюк был вне истины, я останусь с Глюком, предпочту смерть под забором исцелению в вашей больнице. Мы с ним уже сработались, у нас были далеко идущие планы. (С кем — с Глюком?) Доктор Патрик Фэ убит?! Зарублен?! Вы уверены, что это он — а не тот, другой?
Патрик плавал в луже крови под ракитовым кустом. Крови было столько, что земля ее не всю впитала. Отпечатки пальцев на топорище указывали на самоубийство. Судебный следователь усомнился, что человек способен себя убить топором, но комиссар уверенно заявил: «Человек способен на всё». Глаза у Патрика не закрывались, и Калахари завязал их своим хатимаки, прежде поцеловав иероглиф. Так целуют саблю — последним целованием.
— Но мотив? — спросил следователь.
— Типичная постбрачная депрессия. Еще спасибо, что не зарубил его, — комиссар имел в виду Калахари, которого в соседнем помещении отпаивали сакэ.
Сколько бы мэтр Орлак ни разыгрывал из себя циника («для человека без идеалов это комплимент»), для него было плевком в лицо, что убитый и убийца поменялись ролями. Казалось бы, не все ли ему равно, кого от кого защищать, но под железной маской циника («Какие могут быть идеалы у адвоката?») скрывалась натура чуткая. Он был сентиментален, а с Фэ они «сработались».
— Как в случае постродовой депрессии, — сказал он, — убивают не себя, а другого — вновь обретенного младенца, так же и в случае постбрачной депрессии убивают не себя, а вновь обретенного супруга. Постбрачная депрессия нередко оборачивается симуляцией таковой. Цель понятна: обогащение.
«Я отомщу за тебя, Патрик, мой верный мандант». Далее мэтр Орлак без труда доказал, что найденный топор не был орудием убийства (здесь самоубийства). Это опровергали отпечатки пальцев. Убитый скорее пытался защищаться, и он, Орлак, спрашивает сэнсэя Калахари: где зарыт топор?
Руцько, взявшая на себя защиту Калахари, не понимает, почему под подозрением сэнсэй, почему именно он, а не кто-то другой должен был зарыть топор.
— Наличие мотива не есть доказательство вины. Как минимум еще у одного человека была причина держать за пазухой топор в надежде ударить им доктора Фэ в левое плечо у основания шеи. Плечо покатое, шея тонкая: руби — не хочу. Не так ли, Фернандо Бельведерский? Чья женушка ребенком регулярно пользовала дядю Патрика? То-то же.
— Это что еще за «то-то же»? — возмутился Орлак. — Мне нравится это «то-то же». Мадаме очень хочется, чтобы мосье Бельведерский мстил Патрику Фэ, а вернее, в его лице некоему педофилу, скорей всего, мифическому. Признайтесь, сссударыня, вы не больно-то расположены к человеку, отказавшемуся от ваших услуг. Да и его жена, ваша недавняя клиентка, забрав назад свой иск к мосье Фэ, выставила вас, не побоюсь сказать, в идиотическом свете. Месть как мотив убийства отпадает, даже учитывая, что люди мстительны. Они чертовски мстительны, не так ли мадам Руцько? То-то же. А еще им свойственно выдавать желаемое за действительное. У вас достаточно причин призывать громы и молнии на голову мосье Бельведерского, который сама наивность: чтобы смягчить болезненный для вас удар, прислал вам приглашение на свою свадьбу. Ему невдомек, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Даже просто благое пожелание — благими пожеланиями, как известно, выложена дорога в ад. И вы, коллега, с превеликою охотой уготавливаете ему этот ад.
В извечном поединке Зорастро с Царицей Ночи победа всегда остается за Зорастро. Ян торжествует — Инь, в полынье искусственного света исполнив популярную арию, уходит под лед, потопленная шквальным огнем аплодисментов. Уголовное дело об убийстве профессора доктора Патрика Фэ было закрыто «за нерозыском виновного или виновных», а гражданский иск, вчиненный Рустему мэтром Орлаком, душеприказчиком убитого, закончился мировой: в обмен на прекращение дела сэнсэй Рустем Калахари обязуется выплатить судебных издержек, включая вознаграждение адвокату покойного, на сумму, равную причитающемуся ему вдовьему капиталу.
— Моя Алеша, душа моя, сегодня пятница, рыба любит соль. И помни: косточки!
— Если б я могла тебя задушить! Если б я могла тебя повесить! Если б я могла тебя застрелить!
— Алеша — ша! Бери на полтона ниже… — и уже в спину удирающей Руцько: — Увидимся на похоронах?
Похороны прошли торжественно. Мимо вдовца проследовала процессия элегантных черных ё-мобилей — под низким свинцовым небом, каким затягивают кладбища, уговорившись заранее о силе ветра и дождя. На родине доктора Грудь Колесом всегда льют как из ведра и ветер штормовой порывами до десяти-двенадцати метров в секунду срывает одежды в знак скорби. Меньше у сицилийцев считается неприличным. В наших широтах принято более сдержано проявлять свои чувства, но тоже
Не осенний мелкий дождичек брызжет, брызжет сквозь туман,
Слезы горькие льет молодец на свой бархатный кафтан.
«Мудаки» спели «Грезы» Шумана, не разжимая губ, так как не знали слов.
— Мужайтесь, мой друг, банзай, — сказала Галина Руцько, поравнявшись с сэнсэем.
— Аллигатор, — отвечал он чуть слышно, он отвечал так каждому. Пластмассовый свисток висел низко, ниже обычного.
Мимо проследовали его воспитанники. Абдалла поднесла ему адрес:
Уважаемый сэнсэй Рустем Калахари! В связи с постигшей Вас тяжелой утратой мы выражаем Вам и вместе с Вами всему японскому народу наши глубокие и искренние сострадания. Ваши воспитанники:
Абу-Калаф Раис
Аз-Навур Асмик
Заирова Абдалла
Ибн-Баррури Гюльчитай
Самас Усама
Эфэнди Ясмин
Марика перешла на фамилию мужа, да и Марикой тоже больше не являлась, от ее и своего имени сострадание сэнсэю выразил Фернандо. Он сказал:
— Калахари-сан, пусть ваш самоотверженный труд на благо грядущих поколений позволит вам превозмочь горечь утраты, пусть ваш свисток уподобится соловьиной роще в мае. Это вам от нас, сэнсэй, — Фернандо невзначай посмотрел на жену. Полли жарко сжала ему локоть: ах, как он это сказал, как он замечательно это сказал.
Столик ломился от приданого: по традиции вдовцу несли конфеты, рахат-лукум, другие сласти — это позволит ему превозмочь «горечь утраты». Кто-то принес «грильяж» и к нему мельхиоровый топорик. А кто-то — мужской аромат от «Маргинала», тоже заглушает горечь утраты.
Фернандо положил синенький скромный конвертик: а мы так, у нас денег — куры.
— Аригато, — чуть слышно сказал сэнсэй.
Потом выстрелили трупом в космос и пошли помянуть.
«РЫЧИ, КИТАЙ!»
Годы шли, а гости нет.
Эти слова из провидческого Klassiker’а («Цвишен ям унд штерн. Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды») были бы уместны, когда б под гостями понимались дети. Жизненная позиция Фернандо: «Рожать собственных детей собственными чреслами» (не своими, разумеется, а жены). Создавать семью путем, завещанным от Бога мне, грешному, а не брать напрокат чьи-то неподмытые чресла — еще занесут генетическую заразу. Если по недосмотру псарей сука, ведущая свою родословную от Анны Ярославны, согрешит со смердом, пусть и не обрюхатившим ее, это подведет черту под ее родословной. Торжественная вязка с потомком Генриха Первого расстроится. Не нужно быть академиком Лысенко, чтобы понимать: брильянт чистой воды ей уже не дано произвести на свет.
Фернандо много читал на эту тему и, как любой профан, легко проникался доводами тех, кого профи считают шарлатанами. Альтернативная медицина, тайноведение, Китай внушали ему больше доверия, чем магистральная стезя, освященная авторитетом ЕЭС. Он не верил Европарламенту, глядел в эти лица, сгубившие мир, и не верил. «Прогресс трудится в поте многомиллионного лица своего и, решив сотни старых проблем, порождает миллионы новых». Тогда как с высокой трибуны говорилось прямо противоположное — и про модифицированные продукты, и про регуляцию природы по Федорову: это решит миллионы проблем, породив, конечно, новые, но в сотни раз меньше и тоже решаемые.
Но годы шли, а гости нет. Выясняется — «черным по белому»: Аполлинария Бельведерская не может родить собственными чреслами. Патрик ли, другой ли патрик к этому руку приложил — не может. И не сможет. С этим они пошли к врачу. Лучше один раз услышать, чем сто раз получить по почте.
— Не понимаю, что вы себе вбили в голову, почему нельзя как все, — неодобрительно заметила врачиха. — Тыщу лет так все делают.
Тыщу не тыщу — видно, врачиха Фоменко начиталась — но в том, что самой рожать это пережиток, была абсолютно права. Это как передвигаться по земле «шагом, магом, четвертагом». Не помните, верней, не слыхали, как однажды попадья зародила воробья? Совсем воробей, совсем молодой, длинноносенький. Наймешь, а она тебе зародит воробья длинноносенького.
— Нет, — сказал Фернандо врачихе из товарищества «Гинекей», куда они явились. — Считайте меня сумасшедшим отцом, но я не готов рисковать идентичностью будущего ребенка. Наживайтесь на бедняках, мы найдем другой способ. У нас денег — куры.
Всегда отыщется на земле страна, где можно то, что в других странах нельзя, хоть и очень хочется. И те, кому очень хочется, устремляются в эту страну, она для них медом намазана. Мы помним, как в датском королевсте одно время разрешалось охотникам до белых медведиц поохотится на своих любимиц — членство в клубе «Пасифая» стоило несколько бедных йориков. Или взять нидерландское королевство, которое всем желающим позволяло навести марафет. А в Давосе за приличное вознаграждение отправляли на тот свет всех труждающихся и обремененных.
И только в одной радости человечеству было отказано — на всех континентах, даже в Счастливой Аравии, что бы Рустем нам ни плел. Эта радость любовью зовется — к детям. Вдохновлявшая поэтов, опробованная прогрессивными психологами и социологами, такая же умилительная, как любовь к животным, к собачкам и козочкам, она в каленом наморднике. Только посмей приласкать ребенка, и будет Асмик отрабатывать на твоей голограмме меткость глаза и твердость руки.
Уже третий век, как этот тотальный запрет на любовь к детям сохраняется в неприкосновенности. Уже ребенку, обделенному лаской, с благословения новой педиатрической школы самому можно себя приласкать и приголубить, что было заказано с библейских времен. (Тутор — попавшемуся воспитаннику: «Еще раз увижу, руки обварю!») Но вот первая ласточка, первое дуновение перемен. Китай, где только по тактическим соображениям прикрываются нашим подобием, где седобровые безучастные старцы хранят ответы на вопросы, которые еще не родились в наших умах, и где относительно нашего полусонного сознания всегда утро, — Китай провозгласил: «Нет чужих детей!»
Это было в «год ребенка» по китайскому календарю. В окнах китайских бюро путешествий буклеты на всех языках, по-китайски красочные: «Baby Jahr», «Бабий Яр». На стеклах наклейки: «Haben Sie ihr Kind schon geküsst?», «Вы поцеловали уже сегодня своего ребенка?» Рефрен «Нет чужих детей». Пионерка времен Председателя Мао отдает пионерский салют. Китай нашего восхищения, Китай всенародного счастья, легендарный Китай Председателя Мао. «Пусть расцветают сто цветов» — как в сцене «Заклинания цветов» в опере Гуно «Фауст». И снова: «Дети — цветы жизни», «Нет чужих детей». «Пусть расцветают сто цветов». Смеющиеся лица пионерок: «Приезжайте к нам, покажите, что вы нас любите». «Уэлком, любители детей!» (растяжка на замке людоеда).
Китайские турагенства вели себя с откровенностью площадных зазывал, а коль скоро это касалось самого экстремального из всех видов секстуризма, требовавшего строжайшей тайны, то ясно было, что действуют они «от имени и по поручению».
Число отработанных юаней в Поднебесной всегда соотносилось с числом душ, их отрабатывавших, ведь всё вручную. Эффект палки о двух концах: экономический бум при непролазной бедности. Отсюда оруэлловский парадокс: бедность это богатство. Если б династия Великих Кормчих не отдавала традиционную дань цензуре, что было из области хорошего политического тона в китайском понимании, то главным лозунгом в этой стране лозунгов был бы лозунг: «Нищета это наше все».
Но тот же церемониальный дух, унаследованный госдинастией Великих Кормчих от своих предшественников, требовал публичной строгости нравов. Это было не по-китайски — всесветно выставлять на торги недополовозрелых пионерок. Да и на торги ли? Менее всего это напоминало отчаянную попытку задраить пробоину в казне. «Караул!» кричал вовсе не Верховный Казначей, а Верховный Главнокомандующий, он же Великий Кормчий, воплощение Будды и Председателя Мао одновременно — да продлятся дни власти его, и будет их десять тысяч лет. Пожелание чисто церемониальное: срок пребывания этого замечательного китайца на «Троне рисовых полей» ограничен ротацией, обязательной для всех Великих Кормчих, входящих в политбюро.
Однако действующий Великий Кормчий Народного Китая был обречен пережить свой народ. Причиной тому массовая прогерия — дескать в результате бесконтрольных опытов в сфере животноводства. Это как утверждать, что от телекинеза бывает рак молочной железы. Давно уже выяснено, что чушь собачья. Кому вообще нужна сегодня эта железа — Полли Бельведерской разве что? По иронии судьбы Полли тоже в ней больше не нуждается. Нормальным человеческим матерям, за которых черную работу делают домны-бырлибы, молочную железу заменяет баночка-кормилица «Nestle». Ее содержимое вычмокивается за милую душу. С моральной точки зрения кормилица это прообраз суррогатной матери.
Такая же чушь собачья и разговоры о том, что генное собаководство, культивировавшееся в Китае, вызвало пандемию «собачьей старости». Всемирная организация здравоохранения об этом сразу заявила (может быть, «слишком сразу» — ВОЗ веры нет). Медики настаивали на неуместности термина «пандемия».
Типичный диалог на ток-шоу:
— О чем вы? Какая эпидемия? Вирус прогерии, курам на смех! Преждевременное старение детей есть результат генетического нарушения…
— Во-во, генетического. Кто собачину модифицировал? Китайцы. От нее и заразились генами. Когда еще хотели эту генетику запретить.
До сих пор детей с синдромом Хатчисона-Гилферда в мире было раз-два и обчелся. Хотя о «божьей порче» в народе знали всегда: «Бог спортил». И на тебе, вспышка этого странного заболевания, в нынешних его масштабах апокалиптического. Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, теперь он сделал это в Китае. Каждый — даже не каждый второй — каждый ребенок рождается с однотипным дефектом белковой оболочки клеточного ядра. Хотя в массе своей у девочек признаки заболевания дают о себе знать в доменструальный период, была все же предпринята попытка привлечь к спасению гибнущей популяции мировое сообщество педофилов. Но педофил тоже человек, педофил тоже хочет жить. И чтобы его не поймали, не заарестовали, ему приходится быть неприметней карманника. Чувство самосохранения у него едва ли не сам-десят против лиц нормальной сексуальности: гетеросексуалов, гомосексуалов, моносексуалов, зоосексуалов, транссексуалов.
Европейский педофил, вальяжный господин с трясущимися поджилками, не откликнулся на сигнал бедствия, посланный с зачумленного судна. Он не прочь поработать быком-осеменителем безволосых узкоглазых малышек с птичьими клювиками, в пионерских галстуках… оч-чень даже… Но уж очень страшно подхватить генетическую болезнь. Да и система инфотрансфера там не действует. Извольте «шагом, магом, четвертагом» — поездом, самолетом, пароходом. Кормчие боялись бесконтрольного перемещения человеческих молекул — лучше б со своими неконтролируемыми выбросами боялись дегуманизации ноосферы. Впрочем, никто не знает истинной природы китайского апокалипсиса.
Запрет на поездки в Китай вот-вот вступит в силу. Накроют Поднебесную саркофагом из антител, невзирая на заключение вирусологов ВОЗ: «Считать прогерию инфекционным заболеванием — абсурд». В Европарламенте только развели руками: credo quia absurdum — да им, старичкам и терять-то нечего, древненьким.
— Слышь, Фернандо? Мраморными чреслами много не нарожаешь, — понимай, что раз Аполлинария Бельведерская, то изваяна из мрамора. Вздохнула. — Сволочи, наковыряли.
В памяти у нее, как Домна-Бырлиба говорит: «Мои мраморные ножки, — на свои пузатые марморированные икры. — Мало я вас бинтовала».
— Не думай, я не сдамся и не соглашусь, — сказал Фернандо. — От чужой утробы его никогда потом не отмоешь. Ты же не знаешь, кого она до этого носила. Мы найдем способ, у нас денег — куры.
Разговор велся за супом. Полли, которая все готовила своими руками, сварила суп из бычьих сердец. Накануне смотрели «Богатыря Брови», как одна съела бычье сердце и у нее родился Богатырь Брови. Полли стушила четыре бычьих сердца — с луком и чесноком — и сварила суп, «борщок-дристунок». Исповедовавшие вегетарианство, они смухлевали, взяли помидоры «бычье сердце». Подлог удался. Когда в тот же день за ужином они ели печеного банана на палочке, им был знак:
«Пекин. Как передает агенство «Синьхуа» со ссылкой на неназванный источник в руководстве КНР, учеными Тайбейского института Простаты ведется работа по созданию искусственной матки «Луч». По словам источника, проект «Луч» предполагается завершить до вступления в силу международных антивирусных санкций, на принятии которых настаивает ЕЭС».
Ведущая напоминала дирижера духового оркестра: вещала, жестикулируя изо всех сил. Когда-то Энцо сказал: «Я не дикарь, я и так понимаю, что мне говорят».
Полли первая объела палочку банана, она ела быстрей мужа.
— Я думаю, я кое-что придумал, — сказал Фернандо.
— А я не думаю, вот ничего и не придумала, — пошутила Полли. — Ну, давай, рожай.
Положа руку на грудь: она не рвалась рожать и испытала бы большое облегчение, узнав, что придется делать это каким-то другим способом, а каким — муж научит. Она была из тех самых жен. («Сегодня ночью непременно увижу сон. Я иду по улице с огромным флагом в руках, народ смотрит и тихонько меж собой переговаривается: «Из тех самых жен», а на флаге моем надпись: «Муж научит»».)
Для Фернандо экологически чистый брак и вегетарианский стол с элементами фастфуда (неизжитое наследие Джо) были идеей-фикус. Этот фикус Полли будет выращивать, будет за ним ухаживать. Зеленщики — вымирающий вид супружеских пар, наряду с дружно вымирающими китайцами. А страхов-то было: завоюют весь мир, их миллиарды, миллиарды… И что? Интроверт, раздвигающий границы вселенной, но не разгибающий поясницы — в рабском ли труде, в придворном ли раболепии, но одинаково согбенный, он пятится от центра во все стороны, раздаваясь вширь, но при этом своим узким зреньем царапая оболочку злосчастного ядра. Вот он, синдром Хатчисона-Гилферда. Нет! Расширять вселенную, наращивать ее — только с обращенными вовне горящими глазами! Иначе эта вселенная неизбежно сожмется, съежится. Обратный переход качества в количество неизбежен.
— Не думал не гадал, что мне когда-нибудь придется летать самолетом. Я свяжусь с Тайбейским институтом пустоты, я полечу в Тайбей. В цинковом холодильнике у меня будет хранится твое вещество.
Олекса Тристрам Энцо Барци Фернандо каждой своей ипостасью мечтал о громадной, белоснежной, стерильной чистоты искусственной матке. «Если я тебя придумал, будь такой, как я хочу», — пел мужской голос, только чей? Иди знай, кто наступил Фернандо на ухо, слон или медведь? Одноразовая искусственная матка гарантирует чистый беспримесный продукт. — Пассажиров, улетающих бортом XXL «Татаро-монгольских авиалиний» по маршруту Европейский Экономический Союз — Тайбей, просят пройти на посадку. Будьте внимательны и осторожны, поднимаясь по трапу самолета. Напоминаем: сперва поставьте правую ногу на первую нижнюю ступень трапа и одновременно возьмитесь правой рукой за поручень. Затем, крепко держась за него, переместите тело на ту же ступень трапа, а левую ногу поставьте на следующую ступень. Если вы чувствуете, что вам это трудно, то ставьте левую ногу на ту же ступень, что и правую, и, переведя дух, продолжайте восхождение тем же способом. Дирекция «Татаро-монгольских авиалиний» не сомневается в том, что пассажиры, поднимающиеся за вами следом, проявят понимание и не будут вас торопить. Помните, что пока каждый пассажир не взойдет по трапу в салон самолета, самолет никуда не улетит.
«Что бы подумали Энцо и Тристи, увидав меня садящимся в самолет?» Эти двое впервые предстали перед его мысленным оком без того, чтобы оно сощурилось или зажмурилось, оттого что больно глотать.
Это была старинная «Каравелла», какие триста лет назад бороздили небо над Атлантикой. Однако там, где телекинез не действовал, эксплуатация их успешно продолжалась. Рядом с Фернандо летела пара без возраста: что ж, европеец китайца не разумеет. Лишь изредка молчание по соседству нарушалось загадочными междометиями.
— Говорит капитан корабля Чингиз Богдыхан. Наш полет протекает на высоте девяти тысяч метров, скорость восемьсот двенадцать километров в час, температура воздуха за бортом минус пятьдесят шесть градусов Цельсия, температура воздуха в салоне двадцать один градус…
Стюардессы деловито сновали по проходу, подготавливая раздачу пищи.
— Рыба? Птица? Фляйш?
— Я заказывал веганское меню.
Голосом стюардессы прозвучало что-то бессмысленное, с той же квази-улыбкой обращенное к чете без возраста. Лишний случай убедиться, что у азиатов улыбки не только на вынос. В ответ дважды что-то буркнуло, мужским и женским голосом.
Лётный персонал — монголо-татары, по своему обыкновению, овладевают языком покоренных ими народов. Фернандо смутно помнил: вроде бы кочевники, называвшиеся тем же именем, что и авиакомпания, когда захватили Китай, то за отсутствием колючей проволоки обнесли его Великой китайской стеной.
Пока соседи чавкали, так и непонятно чем, рыбой или мясом, он в ожидании веганского меню смотрел в окно — так же малопонятно на что. С высоты девяти тысяч метров ничего не было видно, кроме какой-то серой ваты. Тундра, тайга, степи, пересохшие реки, выморочные города — великий пустырь человечества.
Съев и сходив в туалет, в чем нужда возникла быстрее, чем следовало, и обнаружив, что самолет полупустой, Фернандо поднял подлокотники и улегся, подтянув колени повыше. Люди, которых он видит, и все те, кого он увидит по приземлении в назначенный день, синхронно, всем Китаем зарычав, осеменят искусственные матки, построенные в боевом порядке, подобно подземной глиняной армии императора Циня.
На этом месте его мысль начала заплетаться за себя самое — как заплетается язык или ноги, с трудом передвигаемые: за пятку носком, а другим носком за другую пятку. С собой ли цинковый холодильник блин, не ту разбудили. Бедная Девушка заснула, а я, Богатая Юля, проснулась. Нас столько, моих Я, что рука отсохнет считать. По-любому во мне Я больше, чем в нашей пресвятой клезмерской троице, разжившейся выступлениями в Тайбэе (!). А при пересадке — где-то там, в Гонконге, что ли… уж, не помню где — литр вискаря дорогущего не пропустили гады прищурившиеся, и пришлось раздавить, не отходя от кассы, всем нашим творческим коллективом. Оттуда лёту в Тайбэй — как раз, чтоб проспаться.
Мое голенькое Я, без места, без времени, без подданства. Медленно проявляюсь. Иудино пробуждение! Предательское! Сну охота себя досмотреть. Последние шаги сраженного насмерть, цепляющегося за воздух, за пустоту… институт Пустоты в Тайбэе, где разрабатывают искусственное лоно… последняя надежда Китая…
Уснула одна, во сне ее подменили. Уснула дурочкой, проснулась умничкой. Меня с ней разделяет ничейная земля сновидений. Сон, чтоб его досмотрели до конца, притворился литературным опытом на гендерную тему. Согласна, название оставляет желать лучшего («Все, чего мы не хотим знать о сексе»). В остальном воспользовалась любезным предложением автора, он же бог сна Гипнос: на, мол, дарю дарю.
(окончание следует)
